(смех)

      Я нашел кое-какие отцовы записи того времени, когда нам пришлось разбирать его вещи после «несчастного случая», как мы говорим. Ему угодил в голову диск, и он умер. Я понял в тот момент не всё, наверно, из этих заметок, нацарапанных им бессонной ночью в дешёвом отельчике в некой точке мира на листке, должно быть выдранном из Библии. Листок лежал в кармане светлого льняного костюма, в который отец давно перестал влезать. Я сохранил этот листок. И храню по сей день. Почерк детский, буквы сплошь большие, и я вижу, как отец медленно выводит их в такт мыслям, которые оформляются у него в мозгу и перетекают в синие чернила, хотя, может, объяснение в том, что из-за недостающего пальца ему трудно было удержать ручку. На листке своего рода список. Опись смехов: Смех Авроры — застенчивый; смех отца — неслышный; смех учителя Холста — злобный; смех пастора — печальный; смех доктора Паульсена — пьяный; смех Мундуса — чёрный; смех публики — злорадный.Последнее слово, злорадный,он перечеркнул, не удовлетворясь, и вывел поверху беспомощный.В самом низу он приписал, очевидно, гораздо позже, наткнувшись как-то случайно на давно позабытую в кармане бумажку, наверно, летом, отдыхая на скамейке в парке в чужом городе, и в голову ему пришла новая мысль, вопрос, ответа на него он не знал, но ему так важно показалось застолбить сам вопрос, что он начёркал его, как курица лапой, заставляя меня думать, что приписка появилась уже после того, как он докромсал руку и держал ручку полупеньком большого пальца, раскорячивая на тонкой, ячеистой бумаге пляшущие буквы: Бывает ли смех милосердный?
      Мать часто повторяла: я взяла его за то, что он заставил меня смеяться.
      Арнольд Нильсен, оставленный нами на мрачной большой земле, в следующий раз возникает в повествовании, рассекая вдоль по Киркевейен в жёлтом, отполированном до блеска кабриолете «бьюик-роудмастер». Дело происходит весной сорок девятого года, скоро май, солнце сияет, в приснопамятном небе над Мариенлюст ни облачка, и все, случившиеся в этот момент на улице, за исключением только Веры, останавливаются поглазеть на потрясающий автомобиль с откидным верхом и красным кожаным салоном: таких средств передвижения на Майорстюен не видали сроду, вот почему фру Арнесен столбом застывает на перекрёстке, а её избалованный сынок дёргает мать, намереваясь погнаться за «бьюиком», пастора сие явление принуждает промедлить десяток лишних секунд на лестнице храма, домоуправ Банг, надраивающий тротуары к Дню конституции, в глубоком потрясении роняет метлу, и сама Эстер высовывается из своего киоска, глядя с прищуром против слепящего света, и различает за рулём коротышку на пухлой подушке, чтоб добрать необходимой высоты, чёрные волосы облегают его голову, как шлем, нос косо приделан к широкому лицу мужчины, одетого в костюм в полоску и белые перчатки, он рулит в летних перчатках и выглядит как заблудившийся инопланетянин. Одна Вера, наша мать, не удостаивает его вниманием. У неё тяжёлые кошёлки в обеих руках, она ходила затовариваться к Маслёнке-Петерсону, и чтобы вывести её из раздумий, открытого американского кабриолета явно недостаточно. Она шагает быстро, глядит себе под ноги, на пыльный тротуар и свои туфли, по укоренившейся в ней привычке ни с кем не встречаться взглядом, ибо смотрят на неё всегда зло и высокомерно или отворачиваются в сторону, предоставляя ей проходить мимо в тишине, вдруг повисающей между ухмылок Она читает их мысли. Все они думают так же, как пастор, что она понесла от немца и поэтому не признается, кто отец её незаконыша. Находятся и такие, кто утверждает, что своими глазами видел её во время войны у метро и даже в лесу на музейном острове в компании немцев за непристойностями, которые язык не поворачивается описать. Пра, когда ей доводится услышать этот шепоток, выпрямляется и, не дрогнув ни единым мускулом, поправляет наушника: — Вот тут вы глубоко заблуждаетесь! Но я правильно поняла, сами вы бывали и там, и там?! — И неправда, что время лечит. Оно лишь превращает раны в неприглядные рубцы. Скоро здороваться с ней будет одна Эстер. — Вот мартышка, — говорит она, качая головой. — Разрази меня гром, если он сунул под зад подушку не для того, чтоб его виднее было! — Вера ставит кошёлки на землю. — Кто? — Он, конечно! — Эстер тычет пальцем, и Вера наконец замечает «бьюик», припаркованный на углу Сумсгатен, и чёрную гладкую голову, чуть видную над сиденьем, сочетание довольно комичное. Эстер тянет Веру поближе. — Наверняка ездит незаконно, — шепчет она. — Если только он не коммивояжёр. — У него бензин кончился, — отвечает Вера так же тихо. — Поделом ему! — отрезает Эстер. — Думает, бриолин да авто — и весь Фагерборг у его ног? Нет, если он продаёт нейлоновые чулки, тогда ладно, пусть остаётся! — Они хохочут, Эстер складывает пакетик ирисок и протягивает его Вере. — Как Фред? — спрашивает она. Вера вздыхает. — Хоть кричать перестал.
      Арнольд Нильсен видит в зеркало, что девушка убрала в карман маленький коричневый пакетик, взяла сумки и медленно приближается к перекрёстку, где стоит «бьюик». Глаз не поднимает, думает он. Так и смотрит вниз на свои старые туфли и толстые чулки. Склонённая шея белая и тонкая. Он дрожит, он утирает со лба испарину, приглаживает прядь и перегибается через пассажирское место, когда она оказывается вровень с машиной. — Могу ли я помочь юной даме с этими неподъёмными сумками? — спрашивает Арнольд Нильсен. Вера не отвечает. Идёт дальше мимо поворота и домоуправа Банга, который провожает её взглядом, ничего не говоря. Но у Арнольда Нильсена бензин не кончился. Так что он медленно катит вдоль тротуара и настигает её. — Не могли бы вы хотя бы посмотреть в мою сторону? — говорит он. Вера как кремень, она не реагирует, смотрит вниз, идёт прямо, дом уже близко. Тогда Арнольд Нильсен топит клаксон, а гудит тот как противотуманная сирена, приправленная фанфарами, Вера дёргается, роняет одну сумку и не успевает ещё нагнуться за ней, как Арнольд Нильсен выскакивает из машины и поднимает кошёлку. — Я увидел вас ещё на Майорстюен. И не смог оторвать от вас глаз. Позвольте теперь подвезти вас? — Вера сердита и огорошена, огорошена больше, такие речи она слышит впервые, зато знает, что на них смотрит вся Киркевейен, а те, кто не смог увидеть их сейчас, своевременно получат исчерпывающий отчёт от домоуправа Банга, что стоит, опершись о метлу, улыбается и планирует вечером же добавить новую главу к своим сплетням. — Я живу здесь, — быстро отвечает Вера. — Поздновато я спохватился, — смеётся Арнольд Нильсен, вынимает у неё из рук и вторую сумку и следом за ней сворачивает за угол. Вера останавливается у подъезда. — Большое спасибо, — говорит она и намеревается забрать у него кошёлки, но на этом рубеже Арнольд Нильсен не сдаётся. Он отвешивает глубокий поклон и поднимается за ней на второй этаж, к дверям квартиры. — Большое спасибо, — снова говорит Вера, поражаясь сама себе, и маленький мужчина с чёрными блестящими волосами ставит набитые сумки на коврик, снимает перчатку с левой руки, но протягивает ей правую, в перчатке. — Боевое ранение препятствует мне обнажить руку, — объясняет он. — Меня зовут Арнольд Нильсен. — Вера берёт протянутую руку, перчатка тонкая и гладкая, а внутри что-то твёрдое, несгибаемое, квадратные деревянные пальцы, она вздрагивает, наткнувшись на них. — Прошу простить мою настырность, — продолжает он, — но ваша красота не позволила мне проехать мимо. — Вера заливается краской и отпускает его неживую руку. Она слышит шаги по лестнице. Это поднимаются Болетта с Фредом. Они останавливаются на площадке чуть ниже, и, едва увидев Арнольда Нильсена, Фред исторгает вопль, он орёт ещё более жутко, чем всегда, уму непостижимо, откуда в этом тощем мальчонке такая сокрушительная крикливость и визгливость, правда, и знаменитый Верин крик не истирается из памяти старожилов, так что, может статься, ребёнок, которого она носила тогда во чреве, пошёл в мать. Фред надсаживается, пока наконец Болетта не зажимает ему рот рукой, он кусает её, и теперь вскрикивает Болетта. Столь же резко всё стихает. Болетта прячет руку за спину, у Фреда потемнели глаза, губы ниточкой, а по подбородку стекает капля крови. Дверь за Вериной спиной решительно распахивается, и высовывается седая всклокоченная голова прабабушки Пра. — Так, что тут творится? — Вера оборачивается к Арнольду Нильсену. — Познакомьтесь, моя бабушка, — говорит она. — А внизу — мой сын Фред. С бабушкой. — Арнольд Нильсен раскланивается со всем подобающим уважением и на минуту задумывается, натягивая перчатку, ему надо выиграть время, чтобы собраться с мыслями. — Для меня большая радость познакомиться с вашей семьёй. Если я не ошибаюсь, тут у нас три матери, две бабушки, две дочери и один сын, и все родные! — Вера ловит его взгляд и тоже задумывается, а потом — смеётся. Болетта переглядывается с Пра, они уж забыли, когда слышали Верин смех, а Арнольд Нильсен целует ей ручку и начинает спускаться по лестнице. Он останавливается перед Фредом, сжавшимся и мрачным. Болетта прижимает внука к себе. Фред зыркает глазами. — Видел машину на улице? — спрашивает Арнольд Нильсен. Фред молчит. — У неё есть откидной верх, его поднимают во время дождя. — Фред молчит. — Она срывается с места, как самолёт, и приехала аж из Америки. — Фред проводит рукой по подбородку и стирает кровь. — Ты можешь на ней прокатиться, если мама разрешит, — говорит Арнольд Нильсен и уходит. Они слышат, как хлопает дверь, и вскоре газует машина. Болетта бросается к Вере. — Кто он такой? — шепчет она. То же желает знать и Пра: — Это ещё что, прости Господи, за творение? — Он лишь помог мне донести сумки. Зовут Арнольд Нильсен. — Вера поворачивается к Фреду, всё ещё стоящему пролётом ниже. — Мам, ты мне разрешишь? — спрашивает он.
      Арнольд Нильсен возвращается через два дня. Он приносит букет. Кладёт его под дверью и уходит, не нажав звонка. Зачем? Букет говорит сам за себя. Обнаруживает цветы Пра, когда возвращается из «монопольки» с бутылкой «Малаги» для празднования четырёхлетия освобождения. Она поднимает букет, насчитывает двадцать одну ветреницу и входит с ним в квартиру. — Кому бы это могло предназначаться? — вопрошает она. Вера снова краснеет, краснеть она не разучилась и тянется взять букет, но Пра не отдаёт. — Карточки нет. Может, они мои или Болеттины. — Не дури! — хмурится Вера. — Отдавай! — Но Пра не собирается упускать нечастого шанса нежданно поразвлечься. — Болетта! — кричит она. — У тебя завёлся тайный воздыхатель? Это он заваливает половик за дверью цветами? — Болетта качает головой, а Вера обегает бабушку, хватает букет и вырывает его с внезапной яростью, опять наполняя дом колючей тишиной. Цветы Вера ставит на окно в синюю вазу. И замирает там, глядя в окно. Болетту подкосил очередной приступ телеграфной болезни, она лежит. Пра пробует «Малагу», проверяя, можно ли её пить. Выяснив, что вполне, несёт стаканчик Вере. — Теперь твой черёд ждать? — вздыхает она. — Я никого не жду, — отрезает Вера. — Вот это самое правильное. — Старуха целует её в щёку. — Цветы неказистые, зато он точно нарвал их своими руками.
      Однажды, уже когда Эстер перебралась в комнату с одним соседом в «Мемориал» Принца Августа на Стургатен, уступив свой киоск в подворотне напротив церкви нам с матерью, я попробовал выпытать у неё, что всё-таки произошло в тот день, когда Арнольд Нильсен покорил на своём авто подъём от Майорстюен до Киркевейен. — Произошло? — переспросила Эстер. — Разве что-то произошло? — Ну да. Он встретил маму. — Эстер огорошила меня быстрым и ясным взглядом. — Любовь — дело случая, ведь правда? — сказала она. Я улыбнулся: — Да ну? — Она пожала плечами, и я понял, что она вернулась в свои потёмки. — Отец твой оказался нехорошим человеком, — прошептала она. — Хотя чулки эти окаянные у него были взаправду.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.