1

Она понатыкала этих долбаных записок по всей квартире, моя сумасшедшая сестренка. Я нахожу их везде: в стенном шкафу между носками и пачкой прокладок, в полном собрании сочинений Льва Николаевича Толстого под каждой страницей, в сливном бачке завернутые в целлофан, на кровати в спальне зашитые в подушку. Они сложены пополам и перевязаны синей ниткой.

Первую записку я нахожу в небольшом отверстии в спинке дивана. Маленький клочок бумаги торчит оттуда, будто сигналит. Будто он есть маяк предупреждающий.

«Осторожно, начинается зона безумия», – говорит он и повторяет: «Уходи, тебе лучше ничего не знать!»

Я беру этот клочок, срываю нитку, разворачиваю и читаю. Всего одно слово: «Гном». Вот так дела! Похоже, дела у сестренки совсем плохи. Я до последнего момента думал, что это лишь временное помутнение, депрессия или еще что-нибудь безобидно-обыденное. Но эти четыре буквы разрушили все мои надежды одним взмахом.

За первой запиской идет вторая, пятая, двадцатая и так далее. Поток перевязанных ниткой бумажек не прекращается, усиливаясь наподобие снежного кома, летящего с вершины Эвереста. Чтобы я ни сделал, я раз за разом натыкаюсь на очередную порцию записок. Иду наливать себе кофе, и вместе с кипятком на дно высокой чашки падают они. Открываю семейный альбом, а там вместо фотографий беспорядочно вклеены они. В конце концов, какую бы вещь я ни взял, из нее обязательно, словно стая червей, валятся на пол они.

Мне приходится читать каждую, все глубже и глубже погружаясь в болезнь Инны. Это не самое приятное, но только так я могу отдать должное ситуации. Хотя бы так.

«Гном».

«Гном».

«Гном».

«Гном».

Это слово повторяется. Я ни черта не понимаю, но осознаю размах, масштаб. И, скажу, от этого становится жутко не по себе. Со лба по лицу, а затем по шее струятся потоки пота. Я вытираю их носовым платком и продолжаю читать.

Почерк везде разный. В одном случае буквы крупные и аккуратные, в другом – уже намного меньше и наклонены влево. Определенное сходство, конечно, имеется, но оно едва различимо. Надо не забыть сделать пометку в ежедневнике, чтобы не забыть проконсультироваться со специалистом. Постоянно что-нибудь вылетает из головы.

Я сижу на кровати своей сестры, перебираю записки. Глаза устали от напряжения, и я перевожу взгляд на стену, чтобы дать им отдохнуть. Здесь что-то кажется мне необычным, что-то явно не так. В этой комнате определенно есть еще, как минимум, одна странность, помимо европейского паркета, заваленного кучей исписанной бумаги.

Может быть, мебель стояла по-другому? Или Инна купила новый ковер? Или здесь не было этого письменного стола с выдвижной тумбой и встроенным вентилятором? Не помню, на такой ли кровати спала моя сестра. Я, если честно, видел ее спящей лет десять назад.

Нет, в этой чертовой комнате точно что-то не в порядке. Чем дольше я смотрю, тем больше в этом убеждаюсь. Дело заключается в мелочи, недоступной сознанию при беглом осмотре. Эта мелочь незаметна при первом взгляде. Она хорошо упрятана в укромном уголке. Уловить ее возможно только при очень тщательном изучении.

Времени предостаточно, так что я изо всех сил напрягаю память. В день моего последнего визита – около месяца назад – я забежал на несколько минут обменяться новостями. Так получилось, что я просто проходил мимо и решил проведать сестру.

Мы посидели на кухне, выпили чаю. О чем разговаривали – не помню. Это не имеет значения. Мы могли обсуждать мою работу, ее работу, мою жену, ее гипотетический переезд, смерть родителей, новый блокбастер – без разницы. Только спальни я тогда не увидел. Вряд ли я вообще когда-нибудь в нее попадал. Зачем?

«Счастливо, братец! Не пропадай», – сказала мне на прощание Инна и добавила: «Не забудь поздравить меня с Восьмым марта».

Это были последние слова, которые я от нее слышал. Следующий месяц выдался тяжелым, поэтому поздравить ее я забыл. Даже ни разу не позвонил. А потом Инна угодила в психиатрическую больницу, предварительно разбив голову об угол письменного стола. Врачи сообщили, что это было сделано умышленно. Неслучайно. То есть она сама била со всего размаху головой о стол. Несколько раз, до тех пор, пока не потеряла сознания.

Я провожу ладонью по стене и, неожиданно для себя, понимаю, что именно не так. Инна ни разу за все шесть лет не делала здесь ремонт, а обои выглядят для такого срока слишком новыми. Они выглядят слишком свежими, будто их наклеили только вчера. Причем в большой спешке, неаккуратно: рисунок на стыках не совпадает.

Рядом с дверью я вижу край обоев, отошедший от стены, отрываю его, и из образовавшейся дыры на меня взирает лист формата А4, весь заполненный одним словом.

«Гном».

Я продолжаю сдирать обои и повсюду натыкаюсь на ровный слой листов. Некоторые вырваны из тетради и сплошь исписаны черной ручкой, другие составлены на компьютере 12-ым кеглем, третьи побывали в печатной машинке, которую Инна обычно хранила под кроватью.

Закончив в спальне, я перемещаюсь в коридор. Здесь также под верхним слоем находится второе дно. На этой глубине я нахожу знакомые слова.

История повторяется и в гостиной, и на кухне, и даже в туалете под кафельной плиткой в цементном растворе отечественного производства замурованы послания Инны. Боже, какую работу она проделала, окружая себя своим собственным безумием. Я стою с обрывками обоев в руках и думаю, стоит ли снимать паркет.

Но самое интересное открытие ждет меня, когда я ломаю подвесные потолки. Там нет записок. Вместо них мне на голову валятся фотографии. Десятки черно-белых и цветных фотографий. На них запечатлены пустые комнаты, и на обороте каждой стоит подпись: «Гном» плюс дата. Здесь у нее своеобразный почерк: буквы скачут и растягиваются – словно Инна писала в едущем поезде.

Некоторые интерьеры на фотографиях мне знакомы, некоторые – нет. Большую часть занимают снимки квартиры Инны и кафе, где она любила бывать. На других попадаются магазины, почта, музеи и кинотеатры. Но нигде нет людей – вот что странно.

Особенно интересные фотографии я складываю отдельной стопкой и убираю в карман. В них есть кое-что, не дающее мне покоя. Не скажу точно, что именно. Возможно, атмосфера, настроение, ракурс. Это кое-что может помочь мне пролить свет на причины помешательства моей сестры. Хотя далеко не факт, что я захочу знать эти причины.

Остальные снимки я сгребаю в кучу и распихиваю по ящикам тумбочки, стоящей в спальне у изголовья кровати. Когда-нибудь они еще мне пригодятся, но точно не сейчас.

Сейчас я стою посреди квартиры моей сумасшедшей сестры, где пол усыпан сотней идиотских записок, где стены обклеены тысячей коротких слов, а с потолка недавно шел ливень из фотографий. Я держу в руке кусок ободранных обоев, и в этот момент в кармане звонит мобильник. Судя по определившемуся номеру, это жена, и она уже дома.

Я отвечаю.

– Как дела? – говорит жена. В трубке я слышу шум воды и включенный телевизор.

– Вполне сносно, – говорю я и добавляю: если не считать того, что моя сестра сошла с ума.

Во время разговора я ногами запинываю весь беспорядок под кровать. От этого становится только хуже: бумага разлетается в разные стороны, получается что-то вроде пурги из записок. Я разговариваю с женой и одновременно борюсь со стихийным бедствием. Пытаюсь помочь себе свободной рукой, но в итоге лишь роняю мобильник на пол.

– Что случилось?! – раздается из трубки.

Я поднимаю мобильник и говорю:

– Да вот решил тут немного убраться, – я сажусь на кровать и достаю из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет. Закуриваю и говорю: она сошла с ума на все долбаные сто процентов.

– А что с телефоном-то? – спрашивает жена. На заднем плане я слышу, как она режет лук и продолжает: ты его уронил что ли?

– Да, – говорю я. – Прямо на пол.

Жена на том конце провода готовит салат из помидоров, огурцов, фетаки и оливкового масла и говорит:

– Ты такой растяпа! – слышно, как она бросает овощи в большую миску. – Ты когда приедешь? У меня скоро все будет готово.

– Как только закончу, – отвечаю я и размышляю о том, что случится, если сжечь весь мусор здесь, прямо у себя под ногами. Нет, лучше все-таки сделать это на улице.

Я собираю бумагу в большие пластиковые пакеты, которые нашел в кладовой рядом с коробкой зубной пасты, и говорю:

– Мне надо тут кое-что спалить.

– Что именно? – спрашивает жена и добавляет: надеюсь, не ее квартиру.

– Нет, – отвечаю я и думаю, что это, в целом, неплохая идея.

Уничтожить тут все к чертовой матери да и забыть. Если квартиры не станет, то у меня не появится лишнего повода вновь посетить это безумие. Я чешу затылок и говорю:

– Вряд ли я буду разрушать ее дом, – я вытаскиваю на лестничную площадку мешки, до верху набитые записками и обоями, и говорю: я жгу ее бумагу. Она оставила мне в подарок несколько килограммов исписанной макулатуры.

– А что она писала? – спрашивает жена. Я слышу, как она жарит котлеты, купленные, скорее всего, в супермаркете.

Я выхожу из подъезда и тащу через двор здоровенные пакеты, из которых на асфальт вываливаются маленькие клочки бумаги, оставляя за мной предательский след.

Навстречу идут две женщины стандартного скамеечного типа. Они останавливаются и, создавая иллюзию непринужденной беседы, искоса смотрят на меня. Им уже далеко за пятьдесят, и поэтому им интересна любая странность. Главное, чтобы появилось хоть что-нибудь новенькое для дальнейшего обсуждения, а то ведь основные темы уже обсосаны до позвоночника и глубже.

В трубке жена говорит:

– Что она писала? Стихи? – слышно, как макароны летят в кипящую воду, а жена спрашивает: зачем ты сжигаешь ее стихи?

– Это не стихи, – отвечаю я. – Это полный бред. Я же говорю, она точно сошла с ума. Никаких сомнений.

Женщины все стоят и наблюдают за мной. Они видят, как я вытряхиваю содержимое пластиковых пакетов прямо на газон. Видят, как я достаю из кармана зажигалку и прикуриваю сигарету. Видят, как я говорю жене:

– Ладно, мне некогда. Скоро приеду, – и, не дожидаясь ответа, кладу трубку.

Несколько секунд я смотрю на этот импровизированный курган из записок, затем поджигаю его. Две женщины начинают оживленно шептаться. У них точно будет о чем поболтать сегодня по телефону. Они созваниваются постоянно, хоть и живут на одном этаже.

Не каждый день случается так, что с утра бригада санитаров увозит молодую женщину из соседнего подъезда в психиатрическую больницу (да, притом при полной отключке), а ближе к вечеру неизвестный мужчина устраивает пожар во дворе. Женщинам невдомек, что я просто отдаю должное ситуации.

В пламени горят все записки, кроме одной, которую я решил оставить. Так, на всякий случай. Ее, возможно, следует проанализировать, изучить, а потом обратиться к компетентным людям. Есть шанс, пусть и небольшой, что она что-нибудь значит.

Я стою и смотрю на огонь, а когда он гаснет, сажусь в свою темно-синюю Ауди с автоматической коробкой передач, кондиционером да подогревом сидений и уезжаю прочь на глазах у двух ошарашенных старых кошелок, которые до сих пор наблюдают, как ветер гоняет пепел по их двору.

2

Меня зовут Александр Долохов. Я бизнесмен, и от меня постоянно пахнет потом. Сколько бы дезодоранта я на себя ни выливал, сколько бы раз в день я ни принимал душ, какой бы туалетной водой ни пользовался – итог всегда один: от меня воняет за километр. Знакомый врач сказал, что это из-за проблем с какой-то железой. Названия не помню, но суть заключается в том, что она работает в полтора раза интенсивнее, чем у других людей, и от этого повышается уровень потоотделения. Именно поэтому я ненавижу свои железы.

Еще я ненавижу свою работу. Это такая маленькая дорога в ад, моя коммерческая деятельность. Судьба, наверное, умирала со смеху, когда отправляла меня сюда, в мир богатых педофилов и тактики ведения деловых переговоров. Каждый день, усаживаясь в свое большое кожаное кресло, я слышу ее издевательский голос за спиной.

– Ну что, Санек, повезло тебе? – говорит она и добавляет: хотел ведь стать богатым, так будь им.

На самом деле я далеко не так богат, как хотел бы. Да, дело в мелочах: в качестве туалетной бумаги, в цене носовых платков, в фирменном брелоке для ключей – но почему у меня нет никакого желания идти в театр или снова взяться за чтение книг? С определенного момента оно пропало безвозвратно, и я начал привыкать к разгоряченным лицам партнеров по бизнесу, к кокаиновым марафонам в банях, к материализующимся из ниоткуда любовницам с голливудскими грудями. А еще у меня есть бейсбольная бита в багажнике машины и пара единиц огнестрельного оружия дома, под замком немецкого сейфа из несгорающих материалов. Даже и не знаю зачем.

Понимаю, у каждого своя дорога в ад, но моя – слишком омерзительная. Ступая на нее, не забудь обстричь все ногти на руках, дабы не исцарапать мебель в очередном приступе ярости по причине собственного бессилия. И возможного скудоумия.

Кстати, раньше я ненавидел еще и свою внешность, поэтому избегал зеркал и воды. Мое отражение нагоняло на меня такую тоску, что тянуло взять в руки что-нибудь вроде «Унесенных ветром» или «Над пропастью во ржи». Я говорил, вы посмотрите на это чудовище: длинный, как канат в спортзале и такой тонкий, что может спрятаться за шваброй, если понадобится. А еще прыщи расположились по всей территории лица, волосы не поддаются причесыванию (правда, позже я стал бриться налысо).

В школе меня звали додиком. В ответ я говорил: «Ага, меня зачали жираф и самка выдры», – и в качестве превентивного удара: «Хотите, покажу хвост или пожую травы?»

Мне отвечали: «Лучше покажи руки! Они наверняка все в волосах от непрерывной дрочки!»

Не задумываясь ни на секунду, я отвечал: «Тут только щетина – вчера все сбрил», – и добавлял: «Могу погладить по щеке, если кому интересно».

Таким образом, выбрав юмор и самобичевание, я не ошибся: обидчики, увидев, что оскорбления меня не задевают, а даже подогревают, вскоре отстали. Я же стал «своим» практически в любой компании и прослыл остроумным и «в принципе милым парнем». Считаю, что вовремя брошенная шутка может спасти от неминуемого позора. Аминь.

Быстро став состоятельным, я прекратил комплексовать по поводу внешнего вида, попросту перестав замечать свое уродство. Имея гардероб общей стоимостью в несколько десятков тысяч долларов, уже не думаешь о таких глупостях, как раскосые глаза, шестипалые руки, изогнутые в обратную сторону ноги и неприятный запах изо рта. Раз есть счет в банке – значит, ты состоялся. Остальное неважно.

Моя жизнь летела стремительнее японского скоростного экспресса: в данный момент я езжу на Ауди, а ведь совсем недавно был младшим научным сотрудником. Отлично помню своего тогдашнего руководителя Яковлева. Это был высокий, чуть худощавый мужчина, с мутной лысиной и редкой бородкой. Всегда носил кеды. Имел массу странностей, одна из которых: всех женщин звать лапами, мужчин – братьями.

Яковлев был противен, с какой стороны ни посмотри. Когда он ел, окружающих тянуло блевать. Он громко чавкал, сопел и оживленно разговаривал, осыпая все вокруг размякшими кусочками еды вперемешку со слюной. Когда он ходил, окружающие еле-еле сдерживали приступы хохота. Яковлев обожал передвигаться быстро, молниеносно, но никогда не сгибал ног. Создавалось впечатление, что вместо них у него палки.

Но самое жуткое – это когда Яковлев стоял, прислонившись задом к столу, и что-то увлеченно обдумывал, теребя бородку. Обычно в такие моменты окружающие старались отвести от него взгляд, ведь во время особенно глубоких размышлений он настолько сильно дергал за волоски, торчащие из его подбородка, что порой попросту вырывал их. Мы начинали протирать колбы, записывать в блокнот какие-то формулы, делать перестановку на столе – лишь бы отвлечься и не видеть его рук, яростно вцепившихся в лицо, и не слышать его выдоха, когда очередной волосок обретал свободу.

Мне всегда казалось, что такое поведение Яковлева – это не врожденная или приобретенная мерзость, а умышленная и весьма изощренная пытка для подчиненных. Наверняка он думал, что раз ты работаешь в его отделе, то должен терпеть все. Даже когда он обмочится себе в штаны во время утренней планерки, ты должен будешь спокойно сидеть на стуле и делать долбаные заметки в блокноте.

Мы и сейчас видимся каждый день: Яковлев работает вахтером в большом офисном здании, где два этажа занимает моя контора. Он все так же громко сопит и выбрасывает в воздух куски бутерброда в то время, как говорит мне: «Здравствуйте!» Я молча киваю в ответ.

Мой рабочий день начинается в девять часов утра, когда я нажимаю кнопку лифта. Это такой красивый блестящий агрегат, который вначале тебя бесшумно заглотит, а потом выплюнет на нужном этаже, закроет пасть и умчится прочь.

Все стены нашего просторного лифта – это одно большое зеркало, которое в данный момент помогает мне выдавить прыщ. Я изо всех сил пальцами обеих рук сжимаю маленький участок кожи на лице в ожидании щелчка, когда гной вырвется наружу. Кряхтя и морщась, я зажал кейс между коленями и чуть покачиваюсь. Проходит какое-то время, и именно в этой позе я приезжаю на свой этаж. Прыщ выдавлен.

В этот час в офисе еще тихо, никого нет, так как все приходят только в десять. Я иду мимо дверей отделов и персональных кабинетов в самый дальний конец коридора, где рядом с журчащим фонтаном расположился вход в мою берлогу. В приемной Вероника Ивановна – мой личный помощник и секретарь – поливает цветы из пластмассового кувшина. Ей за пятьдесят, и она неплохо справляется со своими обязанностями.

Я говорю:

– Доброе утро, – и открываю дверь в свой кабинет.

– Доброе, – отвечает Вероника Ивановна и добавляет: звонили из больницы.

– Зачем? – удивленно спрашиваю я, кладя сейф на стол.

– Ваша сестра в больнице. Вы не забыли? – говорит Вероника Ивановна и стирает пыль с полок и объясняет: они спрашивали, собираетесь ли вы приехать.

Прошло три дня, а я до сих пор не навестил сестру. Говорю:

– Сегодня заеду. Какой адрес?

– Вся информация у вас на столе рядом с клавиатурой. Мне предупредить врача? – говорит Вероника Ивановна.

– Нет необходимости, – отвечаю я и сажусь в кресло. Вероника Ивановна закрывает дверь.

Мою сестру зовут Инна, она на два года старше меня и владеет двумя бутиками модной одежды, а в свободное время пишет картины. Правда, ни одной я еще не видел, но, возможно, оно и к лучшему.

На правах старшей сестры Инна привила мне страсть к книгам в возрасте девяти лет. Начиная с того момента, я постоянно что-нибудь читал. Это могли быть сказки народов мира, могли быть детективы Агаты Кристи и Артура Конан Дойла, могли быть рассказы Зощенко. Могло быть что-то еще – без разницы: на первых порах меня увлекали не сюжеты и стилистические приемы, а само считывание букв. Когда под рукой не оказывалось художественной литературы, я читал выходные данные школьных учебников, мятые аннотации к аспирину, срок годности и состав на обертках вареной колбасы.

Какое-то время Инна была солидарна со мной в этом увлечении, но вскоре переметнулась на сторону музыки и кино. Я же так и остался в мире абзацев и предложений. В то время как другие дети во дворе разрывали дождевого червя на несколько частей и наблюдали, как эти части ползут по отдельности, я разбирал литературу. Мне нравилось препарировать книгу, словно она была живым организмом.

В детстве мы с Инной очень много разговаривали. Я делился с ней своими неудачами в школьном социуме, недовольством по поводу внешности, мыслями из прочитанных книг, а она рассказывала о каких-то внутренних противоречиях, метафизических проблемах и познании сущности бытия. В этих беседах, к началу студенческой жизни, родился Измельчитель. Мы придумали его как ответ на все вопросы. Им хотел стать я. Им хотела стать она. Это была основная цель.

Известно, что все люди, независимо от того, кем являются на самом деле, носят маски. Вся жизнь состоит из множества масок и постоянной их смены. Спросите любого психолога. Измельчитель тоже был маской. Его суть – Джек-Потрошитель от мира духовности и интеллекта, Чикатилло с эрудицией вместо ножа, Гитлер и Сталин в одном лице, уничтожающие не жизни, а убеждения. Причем без разницы, какого характера убеждения – важен только сам процесс разрушения жертвы, полной его аннигиляции.

Каждый человек имеет определенное количество вещей, которые ему дороги: книга, перевернувшая жизнь; песня, заставляющая рыдать или еще что-нибудь в этом роде. Задача Измельчителя – при помощи железной логики, вовремя вставленной цитаты и грамотно озвученного анализа растоптать объект любви жертвы, совершив тем самым виртуальное убийство. Прилюдно.

Мне доставляло огромное удовольствие наблюдать за тем, как противник, глотая ртом воздух, пытается защититься, но победить мою начитанность и огромный талант к демагогии было невозможно. В такие секунды я вспоминал все те разы, когда в школе меня называли додиком. Короче говоря, было приятно. К тому же, подобные словесные баталии неплохо тренировали ум и язык. А эти качества, я думал, должны были пригодиться мне в дальнейшей профессиональной деятельности. Как показала жизнь, я не ошибался.

У Инны Измельчитель жил всего пару месяцев. У меня он продержался пять лет, с первого по пятый курс физфака. После окончания университета стало не до него: потребность в интеллектуальных пируэтах сменилась потребностью в деньгах. Стало невозможно издеваться над окружающими, одновременно работая на износ.

Когда-то давно в первом бутике Инны работала одна очень милая продавщица, которая впоследствии стала моей женой. Теперь я каждый день, просыпаясь, вижу рядом с собой лицо хорошо знакомой женщины. Ее зовут Татьяна Долохова. Она каждое утро стоит в ванной и, начищая зубы специальным зубным порошком для идеального (божественного?) отбеливания, повторяет:

– Я звезда!

Так ее научили на тренинге по личностному росту, курс продвинутый, вторая ступень. Ты должен восхвалить себя, дабы стать значимым. Ты должен возлюбить себя, дабы занять место. Ты должен вознести себя, дабы покорить мир. В общем, что-то в этом духе.

Татьяна записалась на ознакомительный курс занятий после того, как начала чувствовать себя ущербной по отношению ко мне. Она говорила, что не чувствует себя личностью, получая от мужа все, что только захочет. Говорила, что женщине необходима самореализация. Идиотизм, но так началось бесконечное путешествие от ступени к ступени, от курса к курсу, от тренинга к тренингу.

Премудростям человеческого бытия мою жену и еще с десяток таких, как она, учит магистр всех известных миру наук по личностному росту: женщина на коротких ногах и в галстуке, принимающая оплату только в евро. На фуршете, посвященном завершению первой ступени продвинутого курса, она подошла к Татьяне и тихонько шепнула ей на ухо:

– В вас я вижу большой потенциал. Вы многого добьетесь. Вы просто обязаны пройти вторую ступень.

Она ела оливку и шептала:

– Это предложение я делаю очень немногим. Только тем, у кого действительно есть шансы.

Она выдыхала Татьяне в лицо запахом сухого мартини с персиковым соком и продолжала нашептывать:

– Занятия начинаются через неделю. У вас есть мой телефон – звоните.

Наконец, она прижалась левой грудью к локтю Татьяны и простонала:

– Не совершите ошибку. Ради самой себя.

С тех пор моя жена начала разговаривать со своим отражением в зеркале. Каждое утро она моет лицо специальной пенкой против морщин и одновременно старается повысить свою самооценку. Будешь любить себя – тебя полюбит весь мир, учила женщина на коротких ногах и в галстуке.

Создается впечатление, что тренинги идут на пользу: Татьяна даже пытается организовать какой-то бизнес, просит у меня денег. По вечерам она делится со мной впечатлениями от применения нового способа организации рабочего времени, пока я раздеваюсь. Она обожает рассказывать о людях-кувшинах, наполняемых жизненным опытом, словно водой, или о кругах отчужденности человека, или еще о какой-нибудь чуши.

Самореализация и личностный рост – вот две основные составляющие существования моей жены. Пять монументальных законов, открытые на второй ступени продвинутого курса, заменили святые заповеди, а место Библии заняла тонкая черно-белая методичка, составленная женщиной на коротких ногах и в галстуке. Я предпочитаю не замечать происходящего, ведь у меня тут персональная дорога в ад.

Итак.

Я, Инна, Татьяна, Яковлев и еще полторы сотни личностей – это все люди моей жизни.

Кстати, когда-то у меня еще были родители. Теперь их нет. Они умерли не так давно друг за другом в один чертовый день.

3

Вся эта история с Инной началась для меня с телефонного звонка. Обыкновенного телефонного звонка, который раздался утром три дня назад. К тому моменту я уже два часа как был на работе. Сидел перед монитором и подбирал верное расположение ярлыков на рабочем столе.

Так у меня инициируется каждый трудовой день: я расставляю значки в сложные геометрические фигуры. Напоминает современную медитацию: духовной пользы никакой, зато помогает убить время. Высунутый язык, сдвинутые брови, рука, сжавшая компьютерную мышь, словно клешня – такой вид должен иметь настоящий босс. Пытаться поболтать по душам с подчиненными, обсуждать их семьи или политическую ситуацию в стране – это не вариант. Это все то, от чего становится тошно. Я воздвигал очередную пирамиду из папок и документов на фоне полуобнаженной Скарлет Йоханссон, когда Вероника Ивановна перевела, с ее слов, очень важный звонок. При этом голос моего помощника был странный.

– Да? – говорил я, выравнивая ярлыки на жидкокристаллическом дисплее.

Держа телефонную трубку между плечом и ухом, я строил египетскую пирамиду. Долбаную пирамиду Хеопса. Я планировал поместить в центр сооружения свою фотографию вместо мумии. Как символ вечности.

– Это Долохов? – спрашивала трубка. – Александр Евгеньевич Долохов?

Я закладывал фундамент и отвечал:

– Именно. Кто звонит?

– Песков Сергей Валентинович. Заведующий вторым отделением городской психиатрической больницы.

Мне звонил психиатр. Это было нечто новенькое, выброс свежего воздуха в затхлую атмосферу моего бытия. От неожиданности пришлось остановить строительство и откинуться на спинку кресла со встроенным вибромассажером. И даже чуть приподнять бровь.

– Психиатрическая больница, – задумчиво говорил я и спрашивал: чем обязан?

Кто-то написал вам на меня донос? Вы засекли номер моего мобильника в одном из этих идиотских sms-чатов? Или, быть может, к вам приходила моя жена? Она рассказала о том, что я работаю все двенадцать часов в сутки? А о персональной дороге в ад, усеянной трупами?

– Дело касается вашей сестры, – объяснял доктор. – Она у нас. В очень тяжелом состоянии.

– Да ну?

– Дежурная бригада доставила ее сюда несколько часов назад, – рассказывал доктор. – У вашей сестры была рассечена голова. Мы наложили пятнадцать швов. Сейчас она пришла в себя, но находится в состоянии глубокого шока: не говорит, не ест, не ходит. Вообще ни на что не реагирует.

Я сидел, скрестив под столом ноги, слушал слова доктора и замечал, что все вокруг изменилось. Все стало происходить как будто не со мной. Я видел себя, развалившегося в кресле и что-то мычащего в трубку, со стороны. Такое случается с людьми в абсолютно разных ситуациях: когда они впервые топят котят в алюминиевом тазике, когда вынимают из ванны дочь-суицидницу с перерезанными венами, когда их застают мастурбирующими в общественном туалете.

У меня было ощущение, что я смотрю цирковое представление откуда-то из верхнего ряда, а доктор все говорил:

– Ваша сестра потеряла много крови, но самое страшное заключается в том, что она вообще ни на что не реагирует.

Ранее мне в таких ситуациях бывать не приходилось, хотя повидал я многое. До этого звонка жизнь не особо баловала меня подобными сюрпризами. В каждом художественном произведении обязательно присутствует такой момент, меняющий все кардинальным образом. Этакая точка преломления бытия. Наковальня, рухнувшая тебе на голову. Свойственные происходящему симптомы: тяжесть в анусе, покалывание между ребрами, привкус мочи во рту – присутствовали. Я был сражен.

А доктор продолжал и продолжал:

– В милицию позвонила соседка. Она слышала крики и звук ударов. Потом приехал наряд, они проникли в квартиру и обнаружили вашу сестру. Та лежала без сознания на полу в луже собственной крови, которая текла из ее головы. Говорят, там все было измазано кровью.

Я не верил своим ушам и почти кричал:

– Объясните мне, что случилось! На нее кто-то напал?! И почему она у вас в психушке? Я не понимаю!

– Видите ли, – отвечал доктор, и я надеюсь, Вероника Ивановна не подслушивала наш разговор. – Ваша сестра здесь, потому что установлено, что голову она разбила сама. Намеренно, об письменный стол.

– Я не понимаю, – повторял я, мотая головой. – Как это так? С чего бы ей самой разбивать голову об письменный стол? Да еще и намеренно.

В ответ доктор молчал. Ему было трудно говорить со мной. Ужасная работа – сообщать людям о том, что их родственники умерли или лишись рассудка. Это как удар худым стилетом под мышку: не смертельно, но очень болезненно.

– В начале соседка слышала ужасные крики, затем несколько ударов, – говорил доктор. – Ваша сестра сошла с ума. Она разнесла голову о письменный стол и потом залила все вокруг собственной кровью. Думаю, вам лучше заехать к нам сегодня. Мы поговорим более детально.

На автомате я отвечал:

– Хорошо, – и прекратил разговор. В такие моменты, думаю, вокруг должно пахнуть серой.

Пообещав доктору приехать, я не выполнил обещания. Весь день я сидел в кресле, тупо уставившись в потолок. Зачем мне было ехать? Посмотреть на свою обезумевшую сестру или что? Еще раз послушать историю о том, как она разбивала головой долбаный письменный стол (бой, сразу обреченный на провал), и как соседка слышала звуки этих ударов?

Стоило, конечно, лично познакомиться с доктором Песковым, проверить, нормальный ли он человек. Я слышал, что некоторые психиатры используют своих пациентов и пациенток в качестве сексуальных рабов. Никто ведь не поверит умалишенному, когда тот будет во всех красках описывать многочисленные извращения, которыми главврач с ним занимался.

Отменив все встречи, я сидел и рисовал в воображении Инну, лежащую на полу с дырой в голове. Представлял, как моя сестра просыпается, чистит зубы, варит себе кофе, смотрит «Завтрак с Discovery», а затем бьется головой об письменный стол. Каждый удар сопровождается треском дерева, гармонично переплетающимся с хрустом черепа. В разные стороны разлетаются брызги крови и щепки.

Так прошло три дня, я уже успел побывать в квартире Инны, и вот сейчас я покидаю офис, чтобы все-таки навестить сестру.

Вероника Ивановна спрашивает:

– Вас сегодня опять ни для кого нет?

– Да, – отвечаю я и ухожу.

Ехать от делового центра «Олимп» – места, где располагается мой офис – до психиатрической больницы недолго, и спустя полчаса я уже жму руку доктору Пескову. Это низкий полноватый господин в белоснежном халате и домашних тапочках на ступнях. Он говорит:

– Приветствую! Признаюсь, что ждал вас раньше, – и смотрит на меня исподлобья маленькими, очень внимательными глазками.

От такого взгляда становится не по себе. Психиатры изучают любого человека, словно все вокруг – их пациенты. Они даже присматриваются к собственной физиономии в зеркале, сразу ставя диагноз.

– Как я уже сказал, ваша сестра определенно сошла с ума, – говорит доктор, пока мы идем по длинным коридорам больницы. Я прошу его показать Инну. – Все эти дни она лежит на кровати без движений и без звуков. Только глядит в потолок. Ранее я с таким не сталкивался.

Мы идем мимо палаты с человеком-часами. Из-за двери я слышу его голос: «Тик-так», – а доктор объясняет:

– Невозможно установить причину болезни. Об этом я хотел спросить вас. Происходило ли в последнее время что-нибудь необычное?

Сколько ни пытаюсь, я не могу вспомнить хотя бы одну странность Инны, появившуюся недавно. Все ее тараканы завелись еще в детстве.

– Ее мучили кошмары?

Доктор ведет меня мимо палаты с двумя женщинами, которые изображают жизнь бабочек: бегают от стены к стене и машут крыльями – и спрашивает:

– Ваша сестра слышала голоса? Может быть, она рассказывала вам о незнакомых людях, которые жили в ее квартире?

В ответ я мотаю головой. Инна не говорила мне ничего подобного. Никогда. Правда, один раз она разоткровенничалась и поведала мне о своем гомосексуальном опыте, но это не симптом умственного расстройства. У каждого есть, как минимум, одна такая история: когда было слишком много выпито.

– Она употребляла наркотические вещества? Может быть, ЛСД? Мескалин? Кетамин? В молодости она не увлекалась тареном? – спрашивает меня доктор, пока мы поднимаемся по лестнице на этаж выше.

О, да, думаю я, уж она-то употребляла. Говорю:

– Ничего серьезного. В основном, кокаин.

Доктор удивленно смотрит на меня, затем показывает палату с тремя Гитлерами и говорит:

– Ваша сестра раньше не пыталась покончить жизнь самоубийством? Я не нашел у нее на руках шрамов, но, возможно, она травилась снотворным. У нее не было передозировок? А запоев, кстати?

Мы останавливаемся у одной из бесконечной вереницы дверей, и доктор говорит:

– В этой палате находится ваша сестра. Ее болезнь началась не вчера. Думаю, год – это подходящий срок. Правда, пока еще рано делать выводы, но, возможно, кокаин мог послужить причиной.

– Это было давно, – отвечаю я. Это ведь действительно было черт знает сколько времени назад.

В маленьком окошке, расположенном в верхней части двери, я вижу кровать и лежащую на ней Инну. Ее голова забинтована, а руки привязаны к кровати.

Я спрашиваю:

– Зачем вы ее связали?

– На всякий случай, – отвечает доктор и объясняет: иногда внешне спокойные психи могут исподтишка наброситься на медсестру или даже на врача.

Был один случай, когда вот такая же, ничего не делающая, пациентка перегрызла горло уборщице. Она дождалась момента, пока бедная женщина подошла достаточно близко и бросилась. Вцепилась зубами в сонную артерию и не размыкала пасти своей до тех пор, пока тело уборщицы не перестало дергаться. А затем, как ни в чем не бывало, легла обратно на кровать и уснула.

– Вы думаете, моя сестра опасна? – спрашиваю я. – Думаете, она может напасть на человека?

– Не знаю, – доктор пожимает плечами и качает головой. – Сейчас я не могу утверждать чего-либо. Требуется более длительное наблюдение. Ваша сестра останется у нас. Возможно, очень надолго. Я отворачиваюсь от окошка, смотрю на доктора и говорю:

– Я могу с ней поговорить? – так принято спрашивать.

– Это не имеет смысла, – отвечает доктор и добавляет: она не реагирует на внешние раздражители.

Не проявляет никаких признаков жизни, кроме естественных выделений. Инна попросту превратилась в овощ. Возможно, это как-то связано с гипотетической травмой мозга. Следует сделать снимок черепа. Доктор жестом приглашает меня идти за ним.

– Кстати, я был у нее в квартире, – говорю я, а доктор удовлетворенно кивает. – Там я нашел вот это.

Я протягиваю доктору записку.

– Гном, – читает доктор. – Что бы это могло значить? Есть идеи?

– Нет, – отвечают я. – Думал, вы расскажете.

Мы идем мимо большой палаты, в которой находятся шесть человек, страдающих манией преследования. Они постоянно перемещаются по комнате, выглядывают в зарешеченное окно, прислушиваются к шагам в коридоре. Таких пациентов никогда не покидает чувство, что за ними вот-вот придут. Каждая минута расценивается как последняя.

На прощание доктор говорит:

– Приезжайте через неделю. Думаю, к этому времени мы будем обладать более полной информацией, – он протягивает мне визитную карточку, распечатанную на дешевом картоне банальным ризографом. – Если что – звоните.

Как только вам послышатся голоса или появятся галлюцинации – не стесняйтесь, набирайте мой номер в любое время суток. Первые симптомы заметны не сразу. Они выглядят как обычные, заурядные вещи. Случайный сосед в трамвае может поведать о тайном сговоре правительства и масонов. Также может позвонить старинный друг и сознаться в жестоком убийстве. Только это все будет неправдой, будет игрой больного воображения.

Я говорю:

– Спасибо, – и начинаю уходить.

Доктор кричит вслед:

– Мы сделаем все, чтобы помочь вашей сестре, Александр Евгеньевич! Если вдруг что-то вспомните или найдете в ее вещах – сообщите!

– Всего хорошего, – слышу я за спиной, двигаясь по длинному коридору в сторону выхода.

Вот так оно всегда и начинается. Я звоню Веронике Ивановне, сообщаю, что в офис сегодня не вернусь и еду напиваться.

4

Главный офис конторы моей сестры находится на четвертом этаже делового центра «Сити». Это высокое, местами обшарпанное здание, построенное еще в 70-х годах. Раньше в нем располагалось областное агентство по печати, а сейчас практически все помещения сдаются в аренду. Здесь можно найти несколько фирм по оптовой продаже продуктов питания, нижнего белья, светотехнических изделий и систем прокладки кабеля – они располагаются в подвале и на нижних этажах. Начиная с третьего, можно найти страховую компанию, два рекламных агентства, охранное предприятие, несметное полчище туристических фирм и несколько офисов абсолютно разношерстных контор.

Холл делового центра «Сити» отделан качественными европейскими материалами, не раздражающими глаз и приятными на ощупь. На вахте сидит маленькая бабушка и читает журнал «Работница». Когда я прохожу мимо, она поднимает глаза и говорит:

– Куда?

Останавливаюсь и отвечаю:

– На четвертый этаж к Ольге Николаевне.

– Сейчас посмотрю, – говорит вахтерша и роется в стопке пропусков. Она достает один и продолжает: ага, есть. Распишитесь.

Я пишу свою фамилию в журнале посетителей и иду дальше. Вахтерша кричит мне вслед:

– Не забудьте там сделать пометку на пропуске и поставить печать! Иначе не выпущу!

Кивая, я нажимаю кнопку вызова лифта. Спустя несколько минут я нахожусь в приемной офиса моей сестры. Здесь из-за высокой стойки, чем-то смахивающей на барную, улыбается молодая секретарша с офисной системой hands-free на голове. Узнав цель моего визита, она просит немного подождать, пока закончится неплановое совещание, на котором все сотрудники думают, как жить дальше без Инны. Я сажусь на широкий диван и беру в руки первый попавшийся каталог. Листаю его.

Ольга Николаевна работает у Инны бухгалтером, и теперь она взяла в руки управление бизнесом. Сегодня утром, позвонив договориться о встрече, я узнал от Ольги Николаевны, что Инна практически не появлялась на работе около полугода. Интересный штрих к тайной жизни моей сестры. Еще один повод задуматься, попытаться понять. Именно за этим я здесь.

Проходит полчаса, и совещание пересекает финишную отметку. Я внимательно рассматриваю соски мулатки, проступившие через тонкую ткань серебристого лифчика, когда в приемной появляется полная женщина лет сорока с толстой папкой документов под мышкой. Наверное, это годовые, квартальные и всякие другие отчеты – вещи, которыми живут бухгалтера.

Она здоровается и приглашает к себе в кабинет.

– Вы, наверное, очень расстроены, Саша, – говорит она, пока мы идем мимо отдела продаж, который напоминает пчелиный улей. На каждый стол приходится по три менеджера. Они словно наскипидаренные бегают от телефона к телефону и постоянно кричат друг на друга, тряся в воздухе органайзерами.

Не знал, что у Инны есть оптовый отдел. Об этом я говорю Ольге Николаевне. Она отвечает:

– Это наш основной заработок, – Ольга Николаевна показывает мне кабинет, в котором сидели она и Инна. – Ваша сестра была очень хорошей и умной. Прекрасным, талантливым руководителем.

Почему о сумасшедших принято говорить так же, как и о покойных: либо хорошо, либо никак. И только вспоминая прошлое. Раньше я этого не замечал, теперь вижу повсюду. Каждый, кто говорит об Инне, употребляет глагол «быть» в прошедшем времени. Я не являюсь исключением.

– У нее всегда были прекрасные идеи. Это она сама решила поднимать оптовый отдел, – говорит Ольга Николаевна, включает свет и спрашивает: кофе будете?

Я мотаю головой, потом говорю:

– Почему она перестала появляться на работе?

Ольга Николаевна опускается на стул и отвечает:

– Не знаю. Она вообще вела себя порой довольно странно, – говорит и жестом приглашает меня сесть напротив. – Особенно в последние месяцы.

Инна замкнулась в себе: ни с кем не разговаривала, не посещала регулярных корпоративных посиделок, отказывалась от профессиональных тренингов и курсов повышения квалификации управленцев, полностью наплевала на бизнес. Она вела себя так, словно у нее была вторая, более важная работа или серьезные проблемы в личной жизни. Или она торговала наркотиками. Или употребляла их. Сумасшествие – отличное объяснение этим переменам.

Я спрашиваю:

– Она как-то объясняла происходящее?

– Один раз мы разговаривали об этом, – говорит Ольга Николаевна и поправляет свои темно-каштановые с проседью волосы.

В тот день Инна выглядела особенно подавленной. На правах подруги, Ольга Николаевна попыталась узнать, в чем дело. Во мне, ответила Инна и объяснила: у меня поменялись приоритеты. Все стало по-другому.

– Она не объяснила конкретнее? – спрашиваю я. – Чем она еще занималась?

– Не знаю, – отвечает Ольга Николаевна и добавляет: нет даже никаких догадок.

– Может быть, вы забыли? – не унимаюсь я и дальше: мне важна любая деталь. Странное слово, необычное действие.

Ольга Николаевна качает головой: нет, ничего такого она не помнит. Видно, что разговор дается ей нелегко, будто она на допросе у следователя.

Кашляет и продолжает:

– Ваша сестра практически ни с кем не общалась, разговаривала только по делу, – и чтобы перевести тему: как поживает ваша жена?

Как я уже говорил, Татьяна когда-то работала у Инны продавщицей, и они с Ольгой Николаевной прекрасно знают друг друга.

– У нас с ней все отлично, – отвечаю и продолжаю: мы до сих пор живем вместе. Интересно, сколько мы еще протянем? Я не говорю об этом, но думаю: сколько времени мы еще будем просыпаться вместе? Год, десяток, может быть, еще полвека?

Улыбаясь, Ольга Николаевна хвалит:

– Молодцы, – говорит. – Сейчас такое время, что семья – это очень важно для общества. Все больше и больше пар расходится, не прожив вместе и трех лет. Такие, как вы, Саша, – настоящие герои. Я горжусь вами. О детях думали?

Конечно же, нет, думаю я и отвечаю:

– Еще рано. Обязательно заведем, но позже, когда будем готовы к этому морально, – говорю я и возвращаюсь к главной теме: постарайтесь припомнить что-нибудь еще. Кто-нибудь странный к ней сюда приходил?

Ольга Николаевна на мгновение задумывается и потом восклицает:

– Я вспомнила! Однажды я видела, как она разговаривает сама с собой.

Она делает очень серьезное выражение лица и продолжает:

– Да-да, она стояла в курилке и шептала что-то сама себе. Это было ровно за неделю до нашего с ней разговора о приоритетах.

В тот день Ольга Николаевна пошла, как обычно, после обеда покурить. Так она делает ежедневно. Священный перекур после любого принятия пищи – он есть у каждого курильщика. Говорят, это даже полезно: сигареты улучшают пищеварение, стимулируют перистальтику кишечника.

В курилке Ольга Николаевна увидела Инну. Та стояла в углу с потухшей сигаретой в руке и что-то тихо тараторила под нос. Голос ее казался нервным и немного странным. Тогда Ольга Николаевна кашлем обозначила свое присутствие. Инна вздрогнула и пулей вылетела наружу, ничего не объяснив.

– В тот момент она мне очень не понравилась, – говорит Ольга Николаевна. – У нее было жуткое лицо. Испуганное до смерти, я бы сказала. На душе у меня остался очень неприятный осадок, день был испорчен окончательно.

Я спрашиваю:

– Такое повторялось?

– Никогда, – отвечает Ольга Николаевна. – Зато как-то раз к ней приходила полностью седая женщина. Мы вначале подумали, что это ветеранка какая-нибудь, ошибившаяся этажом. Просто над нами находится некоммерческая организация, которая занимается делами стариков. Но женщина сказала, что ей нужна Инна и очень сильно забеспокоилась, когда узнала, что той на месте нет.

Инна никогда не любила стариков. Насколько я помню, они вызывали у нее отвращение. Даже на похоронах родителей моя сестра, плача, постоянно сбивалась на гримасу брезгливости.

Ольга Николаевна продолжает:

– В этой седой женщине было что-то не от мира сего.

– Как она вела себя? – спрашиваю. – Угрожала?

Ольга Николаевна смеется.

– Конечно же, нет, Саша, – говорит она. – Это была интеллигентная женщина, общалась очень вежливо.

– Еще что-нибудь?

– Больше ничего, – отвечает Ольга Николаевна и добавляет: мне очень жаль вашу сестру, Саша.

Она говорит так, словно Инна умерла, словно покинула этот долбаный мир. Я киваю.

– Она забрала все свои вещи?

– Да, все до последней скрепки.

Я благодарю собеседницу и собираюсь уходить.

– Ольга Николаевна, я перезвоню вам еще через некоторое время, – говорю я и объясняю: вдруг вы вспомните что-нибудь еще.

– Конечно, – отвечает она и на прощание: мне действительно очень жаль. Крепитесь, Саша. У моего мужа сошел с ума отец. Ох, как мы намучились. В конце концов, он покончил с собой.

– Кто? – спрашиваю я. – Отец?

– Нет, – отвечает Ольга Николаевна и говорит: муж. Он не выдержал регулярных припадков собственного отца, который, бывало, прибегал к нам домой посреди ночи, колотился в дверь и кричал что-то об инопланетянах, или КГБ, или еще, я не помню, о чем.

Так продолжалось несколько лет, а потом как-то раз она вернулась после работы домой, а муж раскачивается из стороны в сторону под самым потолком. Он сделал петлю из красивых, еще советских подтяжек. Увидел нечто подобное в одном фильме и повторил. Теперь Ольга Николаевна осталась без мужа и с сумасшедшим стариком, которому приходится каждый месяц покупать целую гору транквилизаторов, чтобы держать его в состоянии штиля, иначе он может ночью перерезать кому-нибудь глотку. Или убить всех кошек во дворе.

Я оставляю Ольгу Николаевну наедине с воспоминаниями и еду домой. Что же это за мир-то такой, в котором обычные люди кончают жизнь самоубийством из-за психически нездоровых родственников? Мне есть о чем подумать.

5

У тебя есть хобби. У него есть хобби. У нее есть хобби. У друга его племянницы тоже есть хобби. Маленькое домашнее увлечение, секретная отдушина. Люди говорят, что живут карьерой, семьей, общением с друзьями, продолжением рода, но на самом деле они живут своим хобби, своей тайной страстью, ради которой и целого мира не жалко.

Обычно это касается коллекционирования чего-либо: марок, монет, произведений искусства, автографов звезд, раритетных пластинок – всего, что поддается сбору и систематизации. Этакий положительный фетишизм, извращение, возведенное в ранг добродетели. Некоторые при удачном расположении звезд на небе умудряются сколотить состояние на коллекциях и коллекционерах. Правда, иногда подобного рода увлечения принимают вид весьма болезненный. Один мой знакомый, к примеру, вклеивал в фотоальбом ресницы своих любовниц. Или это были волосы с подмышек или еще откуда-нибудь – я точно не знаю, не спрашивал. Хотя было похоже именно на ресницы.

Другой коллекционировал фотографии с мест убийств. Вот, посмотри, какая здесь игра света, говорил он мне, показывая снимок изуродованной женщины. Я понимающе кивал и после этого никогда с ним больше не общался. Люди, восторгающиеся мертвыми телами, не внушают доверия: от созерцания они вполне могут перейти к действиям, могут начать творить свое контркультурное искусство, а ты окажешься подходящим материалом. Вдруг из тебя выйдет прекрасная статуя смерти?

Моя жена имеет несколько тетрадей, в которые записывает особенно удачные, по ее мнению, афоризмы. В основном это касается высказываний женщины на коротких ногах и в галстуке, ее тренера по личностному росту, но иногда можно найти и что-нибудь стоящее. На день рождения я всегда дарю ей очередной том сборника «Мысли и высказывания замечательных людей». Очень удобно.

Таков первый вид хобби.

Второй – это творчество. В каждом из нас живет графоман, хреновый художник, неудавшийся композитор – на выбор. И вот холодными зимними вечерами, когда уже пора спать, ты тихонько пробираешься к компьютеру и пишешь свой вечный роман в надежде, что когда-нибудь люди будут восторгаться им, превознося твой талант до высот Бальзака или Шекспира. Такие мечты пропадают лишь с последним ударом сердца. Даже на смертном одре твое воображение будет рисовать красочные картины, на которых запечатлен ты, получающий Нобелевскую премию в сфере литературы. Самых больших успехов на этом поприще добились поэты-песенники, называющие себя бардами. У них есть целые сообщества, долбаные кружки по интересам. Ежегодно они собираются огромными толпами и съезжаются в точках сбора, именуемых фестивалями. Там целые ночи напролет горят синим пламенем костры, в адских котлах варится фирменное блюдо «картошка с тушенкой». Барды группируются и начинают петь песни. Они делают это часами, днями, неделями, каждый раз проливая слезы над рвущей душу в клочья лирикой. Хвалят друг друга и напиваются в хлам. Еще любят упиться своим духовным богатством. Иными словами, быстро вырастает на щеках поросль и все такое.

На третьем месте располагается экстрим. Прыгаешь с парашютом, плаваешь в бассейне, полном белых акул, занимаешься сексом с вьетнамской проституткой без резинки – тогда тебе сюда. Считается, что адреналин – это наркотик. Невозможно спорить с этим утверждением, наблюдая за молодыми крепкими парнями, которые раз в неделю любят раскачиваться на одной руке под крышей тридцатиэтажного здания. Они широко улыбаются, показывая свои белоснежные массивные зубы, а в следующий момент их раздавленное ударом тело соскребают с бетонного пола спасатели.

Да, везет немногим. Бывает, что инструктор забудет накачать достаточно воздуха в баллон, а ты обнаружишь это только на глубине в пятьдесят метров. И, конечно же, постараешься всплыть, но не успеешь вспомнить, что делать это следует постепенно, по диагонали. И вот на большой скорости ты несешься к столь желанной поверхности, и, когда остается еще каких-то метров десять, твои легкие взрываются, окропляя все вокруг красным.

Сюда же следует отнести и одержимость сексом, одержимость едой, и еще много всяких других одержимостей. Не понимаю, почему это называется таким страшным словом, ведь это, по сути, то же самое хобби, тайная страсть, безобидное увлечение. Только в чуть более агрессивной форме, чем филателизм. Какая разница, что трахать: свой мозг, собирая марки, или незнакомую вагину.

Здесь важно, чтобы было все больше и больше, да поразнообразнее: трое на одного, двое на трое, вдесятером или в одиночку со специальным лосьоном для рук – стоимость более ста евро. Говядина, тушенная с имбирем, и запить красным вином, спагетти в томатном соусе и приправить горчицей, пончики с шоколадной глазурью и полить вишневым сиропом – кому как нравится. Главное, чтобы каждый раз было что-то новое, иначе нельзя, иначе теряется смысл, которого и так-то не много.

Кстати, любители пластических операций – это также адепты хобби третьего, по моей классификации, вида. В вечном стремлении к идеалу люди частенько напрочь лишаются рассудка. Их действия перестают содержать даже малые намеки на здравый смысл. Начав с банального удаления горбинки с носа, заканчиваешь лепосакцией всех возможных мест, да отовсюду у тебя выпирает силикон: силиконовые груди, силиконовые губы, силиконовые щеки. Что еще? Хочешь силиконовое сердце?

Остается последний вид хобби, самый интересный: спонтанные, местами брутальные, и порой кажущиеся бессмыслицей, проявления индивидуальности. Это может выражаться в чем угодно: кто-то красит волосы в красный цвет, кто-то прокалывает половые органы, кто-то носит ботинки на очень высокой платформе, кто-то совершает акт дефекации в общественном месте. Иногда это не так заметно, многие пытаются скрыть подобное хобби. Обладатель предпочитает наслаждаться своими деяниями в одиночестве. Например, как это делаю я.

В моменты особого душевного напряжения я дожидаюсь, пока жена уляжется спать, и сажусь перед телевизором с мобильником в руке. Мое секретное увлечение: писать смешные (на мой взгляд) сообщения в sms-чаты, которые есть сейчас практически на каждом телеканале. Отправляя очередную дурацкую фразу, я тихонько посмеиваюсь, снимаю напряжение, успокаиваюсь.

Одинокая женщина желает познакомиться с парнем не старше 10 лет, – пишу я сейчас.

Только так я могу привести себя в порядок после всех этих дел вокруг съехавшей крыши моей сестры. Теперь я похож на взведенный курок револьвера времен Золотой Лихорадки. Моя походка напоминает манеру моего давнишнего начальника, а сейчас вахтера, Яковлева: я не хожу – я пружиню. От стола к окну, от машины к подъезду, от двери к дивану.

Кто-то из подчиненных спрашивал меня, что случилось. Я притворялся больным, говорил, что простудился. Может быть, вам на пару дней уйти на больничный, отвечали мне, фирма работает как часовой механизм, мы вас не подведем. Не могу – готовлю большой контракт, отнекивался я и делал вид, что работаю. Но, на самом деле, я выстраивал значки на рабочем столе, пытаясь повторить архитектурное решение Пизанской башни, которое казалось символичным: моя жизнь накренилась так же. Кстати, я действительно должен был заниматься большим контрактом.

За этим занятием меня застал Сергей, мой партнер по бизнесу, второй владелец нашей конторы.

Геи города, объединяйтесь, пишу я и дальше: давайте все завтра в полдень соберемся на Красной площади и будем целоваться.

Я строил стену из документов Microsoft Word, когда внезапно появился Сергей, словно из параллельного мира, и спросил, как продвигается работа по предстоящему контракту, не нужна ли мне помощь. Чертовски хорошо, отвечал я, кладя последний кирпич. Только показать пока нечего – все в голове, но я помню, что господа партнеры приезжают ровно через полторы недели. Сергей понимающе кивал. Он клал руку мне на плечо и спрашивал про Инну. Идет ли она на поправку? Я все еще отказываюсь от помощи? Не мешает ли работе вся эта ситуация, будь она не ладна? Сколько внимания, думал я и отвечал, что все в порядке. Все по-старому.

Кто-то хотел башкирку, пишу я и думаю, что заиметь в качестве партнера по бизнесу лучшего друга – это самая моя паршивая идея из всех, что когда-либо посещала мою голову. С Сергеем я познакомился еще в университете: мы учились в одном потоке, только я был Измельчителем, а он – Трахателем. Короче, мы сдружились довольно крепко. После университета я делал карьеру младшего научного сотрудника, а он – партийного работника. В начале девяностых я решил продавать компьютеры, а он открыл колбасный завод. После 1998 года все рухнуло, и мы решили выкарабкиваться вместе. Так до сих пор и идем рука об руку.

Мой друг очень интересный (другого слова не подобрать) человек. Лучше всего Сергея характеризует следующая байка, которая до сих пор ходит в нашем окружении. Давным-давно, когда колбасный бизнес еще функционировал и приносил очень большие деньги, Сергей купил дом в деревне, которая располагалась недалеко от завода, и поселился там. Он очень быстро стал глубокоуважаемым человеком в этой деревне – видимо, из-за того, что каждый день поил всех дешевой водкой, которую пил и сам. Во время безумных запоев деревенские мужики приводили к нему своих дочерей со словами: «Барин, возьми девку! Она хорошая, чистая». Сергей иногда брал, иногда отказывался, но за полгода такой жизни устал. И вот в один прекрасный день, проснувшись, он понял, чего ему действительно не хватало в жизни и, не бреясь, умчался в город. Там Сергей купил двадцать книг с произведениями Шекспира и, довольный, вернулся домой. С тех пор каждый вечер под водку он и деревенский люд ставили «Гамлета». Однажды мне посчастливилось лицезреть сие действо. Это была самая настоящая оргия, где бабы бегали голышом, тряся своими обвисшими грудями, мужики носились за ними с кнутами и криками, а затем все вместе они репетировали очередную сцену. Творящимся безумием руководил Сергей, восседавший в громадном антикварном кресле с томиком Шекспира в одной руке и стаканом, до краев наполненным чистейшим деревенским самогоном, – в другой. Думаю, исключительно в то время он был по-настоящему счастлив.

К слову, «Гамлета» все-таки поставили. Получилась очень смелая интерпретация, но никто, кроме меня, Сергея и еще пары наших друзей ее, к счастью, не видел. На импровизированной сцене из больших бревен царила настоящая вакханалия: перемешалось все. В сюжет «Гамлета» поочередно вплетались реплики из «Ромео и Джульетты», «Вишневого сада» и «Недоросля», а актеры то и дело падали под действием палящего солнца и испитого алкоголя. Я не мог долго на это смотреть и, опрокинув несколько рюмок прямиков в желудок, затащил на сеновал какую-то Катю, или Олю, или Аню.

Люблю боль и мучения, – пишу я и вспоминаю те старые добрые времена.

Когда мы скупали военные самолеты и продавали их по запчастям. Когда в первый раз попробовали кокаин. Когда открыли в центре города бар, а через месяц пришлось его закрыть, так как за это время там было убито пятнадцать человек. Когда я построил дачу на деньги, вырученные за продажу двух японских компьютеров одному НИИ. Когда драгоценные металлы переправлялись через границу в виде подшипников, чтобы не платить специальную пошлину. Когда мы были моложе.

Поклоняюсь богине смерти тчк готы зпт жду ваших сообщений, – пишу я, а глаза начинают закрываться сами собой.

6

Когда-то у меня были родители: отец и мать. Мужчина и женщина, зачавшие меня из великой любви и по удивительной случайности. Папа и мама, научившие меня ходить и дышать, а главное – говорить. Первое слово я издал в два года. Поначалу это поощрялось, а потом все устали.

Я был вторым ребенком в семье, поэтому мне всегда уделялось чуть больше внимания, чем сестре. Так положено. По этой причине Инна быстро повзрослела, а я очень долго не мог адекватно реагировать на внешний мир. Отсюда появились юношеские комплексы: у меня уродливое лицо, кривая походка, я не умею драться и играть в футбол, мне никто никогда не даст. Лучше бы меня сразу утопили, избавили от вечных мучений, думал я.

Родители ничего не знали о моих мыслях. Они думали, что все идет по плану: мальчик ходит в школу, взрослеет, через каких-нибудь двадцать лет он станет начальником отдела, обзаведется семьей и подарит внуков. Я не собирался рушить их грезы и старался соответствовать общепринятым представлениям о сущности сына как большой надежды на. Никогда не грубил, но имел свою точку зрения. Не перечил родительскому слову, но иногда позволял себе маленькие шалости. Не ударялся в крайности, но однажды убежал из дома, имитируя конфликт отцов и детей. Все это я делал скорее для проформы, чем по убеждениям. Так требовала жизнь, и я подчинялся.

В отношениях с родителями была лишь одна проблема: мое непрекращающееся чтение, которое мне ненароком привила старшая сестра. Первые несколько месяцев меня очень за это хвалили и никогда не жалели средств на очередной поход в книжную лавку. Но вскоре наступили тяжелые времена: мне сообщили, что так больше продолжаться не может. Я был наказан: чтение разрешалось лишь по два часа в день перед сном. Все остальное время я должен был посвящать обыкновенным детским делам: катанию на велосипеде, получению плохих оценок в школе, киданию камней в уличных кошек.

С того момента жизнь превратилась в постоянный отсчет. Этим делом я занимался каждый день с утра и до вечера. Сначала я считал за завтраком, поедая омлет с зеленью, потом шел в школу и снова считал. Во время уроков я ненадолго останавливался, но стоило прозвенеть звонку, и я снова принимался за перечисление цифр в голове, иногда прерываясь для очередной словесной перепалки с одноклассниками. По дороге домой я покупал сливочное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике и опять же считал. Дома меня кормили бульоном и котлетой с пюре, после выгоняли на улицу – поиграть с другими детьми. Я садился на скамейку, закуривал украденную у отца сигарету и считал, когда же, наконец, придет время чтения.

В то время мы с сестрой практически не общались. Наши отношения только начинали выстраиваться. Думаю, она ненавидела меня, ведь все внимание родителей доставалось не ей. Как-то раз она покрасила волосы в светло-фиолетовый цвет, но папа просто этого не заметил, а мама лишь сказала: «Тебе не идет, малышка». Общаться нам все же приходилось хотя бы по утрам, когда ругались из-за ванной. В этих стычках мы начали сближаться.

Вся моя жизнь с одиннадцати до четырнадцати лет состояла из очень длинного отрезка цифр и короткого отрезка букв, но я даже и не думал унывать. Я просиживал на скамейке положенный срок, а затем бежал к своим книгам. Тут обозначилась новая проблема: родители теперь отказывались ходить в книжную лавку, предлагая, в качестве альтернативы, спортивный универсам или магазин с игрушками. В ответ я лишь морщил нос и иногда плевал в след. Пришлось записаться в школьную библиотеку. Это был не лучший вариант в виду скудности ассортимента, но на худой конец сгодился и он.

Библиотекарша, маленькая бабушка в треснувших от старости очках, всегда с готовностью открывала каталог, чтобы отыскать что-нибудь особенное для своего любимого посетителя. Она отличалась потрясающей для ее возраста проворностью и ловко взбиралась по складной лестнице к самым верхним полкам, где хранилось все самое интересное.

К четырнадцати годам я перестал навещать милую библиотекаршу, так как ничего нового она уже не могла предложить, и, пользуясь появившейся свободой перемещений, переключился на другие заведения, которые имелись в зоне досягаемости. Я начал с районной библиотеки, затем переместился в городскую, а закончил самым большим в городе заведением подобного толка; оно находилось под управлением одного из университетов.

То место произвело на меня громадное впечатление. Помню, как зашел внутрь и замер, словно верующий в храме. Эти длинные коридоры, просторные залы, высокие-высокие стеллажи – все было до краев наполнено мыслью человеческой. Эхо доносило до моих ушей скрип половиц в читальном зале, кашель уборщицы в туалете, тихие шаги посетителей – и это лишь дополняло величественную тишину, окутавшую все помещение библиотеки. Тишина имела обволакивающее свойство: я шел сквозь липкое масло, которое плотным потоком спускалось сверху и заполняло все вокруг. Я будто плыл.

Начиная с того дня, я каждый вечер после школы просиживал в читальном зале до самого закрытия. А через два месяца родители предъявили мне обвинения в алкоголизме и криминальных связях, сказав:

– Ты – долбаный алкаш, и тебя надо лечить. Покажи вены и дыхни.

Я показал и дыхнул. Вены были девственно чисты, а изо рта у меня пахло чем угодно, но только не алкоголем. Тогда меня показали специалисту, но и это не принесло результатов. Меня спрашивали:

– Где ты все время пропадаешь?

– В библиотеке, – отвечал я.

Моим словам не верили. Даже когда я предъявил читательский билет, родители сказали:

– Тебе не обмануть нас своими штучками. Вы, бандиты, очень хитрые и изворотливые. Ты все придумал. Как же ты умудрился так опуститься? Как же мы не уследили? Мы были плохими родителями, но мы исправимся.

И, в конце концов, я был посажен под домашний арест. Мать каждый день приходила с работы пораньше и проверяла меня дома. Она следила за тем, чтобы мои зрачки были в норме, и не было перегара. Не давала мне шанса употребить эти сатанинские зелья. А все книги отец запер в подвале со словами:

– Наркоманское чтиво.

В ответ я мог лишь смеяться и поражаться, но протестовать смысла не имело – все было решено.

Инна понимала чудовищность моего положения и сочувствовала. Целыми днями она сидела со мной дома и разговаривала. На первых порах это давалось с трудом – слишком уж разными людьми мы были, но вскоре контакт наладился. Появилось интуитивное понимание друг друга.

– Зачем ты столько читаешь? – спрашивала меня Инна, сидя на подоконнике. – Лучше слушай музыку, как я. В мире столько замечательных групп: Beatles, Rolling stones, Doors, New Order, Jam, Stone Roses.

И у тебя никогда больше не будет проблем, ведь наушники заграничного плеера, торчащие из кармана, никогда не вызовут подозрений в наркомании или гомосексуализме. Тебя никогда не обвинят в сектантстве, если полки твоего шкафа сплошь уставлены пластинками. Музыка не отнимает столько времени от жизни, как чтение. Слушать любимую песню ты можешь где угодно, не отрываясь от повседневных дел.

– Или ходи в кино, – говорила Инна, наливая мне чай. – По крайней мере, использованные билеты из кинотеатра выглядят намного правдоподобнее читательского талона.

Сделай то, чего от тебя ждут. Будь предсказуемым хотя бы до совершеннолетия, не убивай родителей своим долбаным чтением, они это не переживут. Сейчас никто не увлекается литературой – это глупо. Ты пытаешься выделиться? Это зря.

– Мне просто нравится, – говорил я. – Я люблю книги. Что же мне теперь делать? Отказаться от этого?

– Конечно, – в ответ. – Должны же родители получить хоть что-то взамен своих усилий. Взамен еды, которую они тебе покупали, и одежды, которая сейчас на тебе. Если желаешь протестовать, откажись от завтраков, обедов, ужинов и приличных брюк. Питайся на помойке, запивай водой из луж и ходи в лохмотьях, подобранных на улице. Только тогда ты будешь волен делать то, что захочешь. Это и есть свобода.

Такова была позиция Инны. Пока ты не обрел самостоятельность, ты не имеешь права поступать так, как тебе вздумается. Основное – это доставить родителям удовольствие, а уж потом ублажение себя самого. Не поддавайся соблазну перекроить жизнь под собственные убеждения, потому что такое поведение разрушит родителей, и тогда они умрут несчастными. За это ты будешь винить себя всю оставшуюся жизнь.

Соответствуй надеждам, даже если они тебе чужды, даже если тебя выворачивает наизнанку от одной только мысли о них. В противном случае тебя посчитают последним ублюдком, который довел родителей до могилы, свел на нет их труды, а ведь они не были обязаны тратить на тебя все силы, пытаясь вылепить человека.

– Это глупо, – говорил я и объяснял: все индивидуально. Родители могут попросить меня стать в будущем строителем, могут настоять. Но я не хочу быть строителем и не буду им.

– Только в том случае, если у тебя нет сердца, – отвечала Инна. – В знак благодарности за подаренную жизнь ты должен будешь подчиниться. Смирение – высшее проявление любви.

Высшее проявление родительской любви – это подавление. Когда со мной было покончено, папа и мама наконец-то взялись за Инну. О да, она получила по полной программе. Что может стать идеальной судьбой для нашей непутевой дочки, подумали родители и быстро нашли ответ: удачное замужество. Женихов подбирали долго и много, но Инна вела себя с ними крайне неучтиво и прямым текстом посылала во всевозможные направления, навлекая тем самым на себя кристальный родительский гнев. Она изменила своим же правилам, поняв, что значит уважить папочку и мамочку ценой собственной жизни.

– Начинаю снова читать, – сказала Инна как-то раз, вернувшись со встречи с очередным перспективным молодым человеком. Но книг не было, ведь они все покоились в подвале под замком.

Таким образом, мы оба оказались в немилости. Нас считали подлыми, злобными, эгоистичными. От обиды, что все идет не так, как планировалось, родители начали выпивать. Жизнь была прожита зря. Весь негатив ударил опять же по мне и Инне: мы стали публичными ведьмами, которых следовало сжечь на знаковом ритуальном костре. Знакомые и родственники считали хорошим тоном говорить своим подрастающим деткам:

– Никогда не будьте такими, как эти двое. Они неблагодарные, и до кучи сволочи.

А время шло, все вокруг старело, мы взрослели и с родителями общались все меньше. Даже я, живший с ними в одной квартире, редко заговаривал о чем-то, кроме «привет-пока». Разделившая однажды нас дистанция уже никогда не была преодолена, а, вступив на персональную дорогу в ад, я и вовсе забыл о папе с мамой. Видел их только один раз: на своей свадьбе. Они отсидели официальную часть, а потом, быстро поздравив и попрощавшись, ушли.

Но вот однажды позвонила Инна и сказала:

– Саша, они умерли.

Я сразу понял, о ком идет речь. Нужно было что-то делать, организовывать похороны. Мы решили их кремировать. На церемонии было немного людей.

Помню, как стоял перед гробами и смотрел на родителей и не верил своим глазам. В памяти остались молодые мужчина и женщина, которые с улыбками на лицах забирали меня из школы с первого по третий класс, а на похоронах в деревянных коробках лежали незнакомые мне старики с осунувшимися лицами, которые изъели морщины. Как так могло получиться? Как я упустил тот миг, когда все изменилось?

Пепел был упакован в две урны и опущен глубоко в сырую землю. Инна заказала простую квадратную плиту с именами и датами рождения-смерти. Поминки длились недолго: мы поели супа, тушеного мяса и запили компотом из сухофруктов. Все прошло спокойно.

И только спустя несколько дней Инна снова позвонила мне. Спросила:

– Тебе их не хватает?

Я не знал, что ответить. Честно. Поэтому молчал. Инна тоже молчала. Так мы и сидели много минут с трубками у уха, не открывая рта.

– Что-то ведь должно было измениться? – говорила моя сестра. – Ну, после их смерти. Что ты почувствовал, когда закапывали урны?

Удивление. Я стоял и удивлялся тому, как изменились мои мертвые родители, во что превратились их лица. Как поседели волосы. Как гладко прошла их смерть.

– Тоже самое, – говорила Инна и добавляла: на кладбище я почувствовала себя полной дурой. Стояла там и не понимала, что происходит. Кто те двое, когда-то бывшие моими папой и мамой? Мне показалось, что это были совсем не они.

Я отвечал:

– Не знаю.

Инна рассказывала мне о том, как она тайком отсыпала немного пепла в собственную урну, которую специально купила в магазине, торгующем восточными побрякушками.

– Для памяти, – объясняла моя сестра.

– Говорят, мертвые приходят к нам во снах, – говорил я и спрашивал: они навещали тебя?

Нет. Инне вообще ничего не снилось. Мне тоже.

– Что будем делать дальше? – спрашивала Инна. – Как нам теперь быть?

Я вздыхал и говорил:

– Нужно решить все вопросы с бумагами. Определиться с продажей их квартиры и дачи. А там – посмотрим.

С тех пор мы часто возвращались к теме родителей и их смерти. Постоянно обсуждали это, но никогда не получали ответов. Возможно, оттого, что не могли определиться с вопросами.

7

В последнее время мне постоянно снится один и тот же сон.

Апрель. Утром, когда улицы еще пустынны и в воздухе приятно пахнет грозой, двое мужчин сидят на ступеньках продуктового магазина, ожидая его открытия. Они задумчиво смотрят на бледное небо и вдыхают пары проезжающего мимо Икаруса. Где-то во дворах лают собаки.

Один из мужчин с грубыми чертами лица, одетый в рваный пуховик ядовито-зеленого цвета и в поседевшие от старости валенки, чем-то смахивает на Жана-Поля Бельмондо. Второй, закутавшийся в телогрейку и имеющий под носом значительного вида бородавку, похож на Роберта Де Ниро. Их лица жизнь окрасила в характерный сиреневый цвет. Он похож на фиолетовый, но чуть мягче.

– Как думаешь, Бог нас потом простит? – говорит Бельмондо.

У его ног клубком свернулся целлофановый пакет. В нем лежат несколько пустых банок, красивая металлическая коробка из-под охотничьих галет и треть черствого батона.

– Если мы будем молиться, Бог нас простит? – говорит Бельмондо.

Де Ниро достает из внутреннего кармана своей телогрейки сигаретную пачку. В ней мирно покоится кучка изогнутых окурков. Они похожи на стаю дождевых червей, только толще и короче. Де Ниро закуривает и выпускает из ноздрей струйки белого, почти прозрачного, дыма.

– Я молюсь каждый день, чтобы Бог нас простил, – говорит Бельмондо.

– Это вряд ли, – говорит Де Ниро и вздыхает.

Он смотрит по сторонам и вздыхает еще раз. Когда же откроется этот чертов магазин? Мимо проносится подгоняемое ветром перекати-поле из газетных страниц. Во дворе продолжают лаять собаки. Они идут по следу прокисшего супа.

– Почему? – спрашивает Бельмондо и удивляется: неужели мы не заслуживаем того, чтобы быть прощенными?

– Вопрос не в этом, – усмехается Де Ниро, срываясь затем на кашель. – Просто, так ли мы грешны, чтобы просить о прощении. Я вот, например, не считаю себя великим грешником. Да, по утрам я сижу на ступеньках магазинов, а по ночам скрываюсь от холода за канализационным люком, но разве это грех?

Бельмондо разворачивает пакет и достает оттуда батон. Он отламывает небольшой кусок, крошит его в ладонь и бросает на асфальт. К хлебу тут же слетаются воробьи.

Город просыпается: все чаще мимо продуктового магазина проезжают машины, улица наполняется симфонией полифонических звонков. Пройдет еще каких-то сорок минут, и все вокруг превратится в бесконечный муравейник.

Бельмондо говорит:

– Все люди грешны. Не забывай об этом.

– Возможно, – отвечает Де Ниро и добавляет: но в чем смысл замаливания этих грехов?

Город продолжает набирать обороты: вот пола пальто, застрявшая в дверях трамвая, вот пролитый на землю йогурт, вот армия менеджеров среднего звена держит путь в сторону очередных побед – все свидетельствует о скором пришествии бесконечного муравейника.

Солнце улыбается несметным толпам маленьких муравьев. Оно согревает их тонкие тела тысячей мягких рук, оно рисует на их лицах радость при помощи ровного весеннего загара. Скоро все поснимают пальто и облачатся в мини-юбки да шелковые брюки в тонкую полоску.

Бельмондо говорит:

– Чтобы спасти свою душу! – он прикрывает глаза рукой. – Нужно прощение, дабы спасти свою душу!

Де Ниро улыбается, молчит и курит. За его спиной открывается дверь продуктового магазина. Продавец внимательно изучает рассевшихся на его крыльце мужчин.

Де Ниро говорит ему:

– Доброе утро, мил человек! Мы тут уже долго сидим, ждем, когда откроетесь. Вы не волнуйтесь, мы только купим и сразу – по своим делам.

Продавец молча кивает и удаляется восвояси. Бельмондо и Де Ниро поднимаются со ступеней. Где-то вдалеке слышится звон колокола, означающий начало утренней службы. Все, теперь муравейник точно завершил свое пробуждение. Порой он похож на взбесившуюся клячу, но от этого становится только прекрасней.

Бельмондо спрашивает:

– Деньги у тебя?

Де Ниро кивает головой.

– Да, – он показывает несколько мятых купюр. – А насчет души. Так от чего ее спасть-то?

– От того, что ждет ее после смерти, – отвечает Бельмондо и открывает дверь. – Вне этого мира. От вечных мук, от геенны огненной.

Де Ниро задумчиво глядит на своего товарища. Он проводит рукой по подбородку и говорит:

– Неплохо было бы спасти ее для начала от нас самих.

Мужчины скрываются в магазине, а я прохожу мимо и просыпаюсь.

Громко звонит мобильник, я смотрю на часы и издаю стон: еще только четыре часа. Татьяна мирно сопит под одеялом. Когда звонок повторяется, она начинает бурчать и переворачивается. Я отвечаю.

– Саша, – говорит трубка голосом Сергея.

– Ну? – я немного зол за столь ранний звонок. – Чего надо?

– Сурикова убили.

И мне кажется, что я слышу гомерический хохот за кадром. Это судьба опять прикалывается надо мной.

8

Суриков Аркадий Владиславович был по образованию филологом, по профессии – удачным банкиром, по жизни – моим хорошим другом, а сегодня ночью неизвестный пробрался в его квартиру, зарубил беднягу топором и помочился на труп. Хотя милиция не исключает тот факт, что Суриков мог обмочиться сам. Такое бывает, сказал мне опер. У умирающей жертвы расслабляются все мышцы, и в том случае, если мочевой пузырь полон, зловонный поток выходит наружу.

Я сижу в машине, курю и пытаюсь набрать номер жены Сурикова. Она сейчас отдыхает где-то в жарких странах вместе с дочерью. Почему именно я должен сообщать ей, что ее муж уже битых три часа лежит бездыханный посреди холла их двухэтажного дома в луже, возможно, собственных испражнений, весь изрубленный финским топором, который он сам же и покупал.

Когда я задал этот вопрос Сергею, тот ответил:

– Она меня не любит, – пожал плечами. – Она думает, что я вечно таскал Аркашу по бабам.

– А ты таскал? – устало спросил я.

– Было пару раз.

И вот только из-за того, что Суриков был не самым честным мужем, я должен сейчас сидеть и сгрызать губы в кровь, подбирая нужные слова для его жены. Интересно, чем она сейчас занимается? Плавает с дочкой в бассейне или лежит на пляже? Возможно, они поехали на экскурсию или решили прогуляться по магазинам. Хотя, наверняка, она сдала ребенка няньке при гостинице и сейчас трахается с каким-нибудь здоровенным негром.

В окно машины стучит только что подошедший опер. Я опускаю стекло.

– Ну, мы здесь закончили, – говорит он и продолжает: тело увозим в морг. Семью оповестили?

– Нет еще, – я отвечаю и трясу мобильником. – Не могу никак дозвониться, линия перегружена.

– Понятно, – добро кивает головой опер. – Вы сможете к нам завтра подъехать? Нужно побеседовать об убитом, попробовать установить мотивы, составить список подозреваемых лиц. Для этого нам нужно знать все детали жизни покойного.

– Конечно, – говорю я и протягиваю визитку. – Позвоните мне днем, и мы договоримся о встрече.

Опер уходит, оставляя меня один на один с долбаным мобильником. Суриков был отличным другом, должен заметить. Он всегда выручал меня: не глядя, подписывал документы на кредит, всегда давал хорошую отсрочку по платежам и низкие проценты. Частенько мы посещали его личную баню, напивались там текилой, дискутировали на темы французской поэзии начала XIX века, а затем играли с проститутками в водное поло.

Кто и за что мог прихлопнуть такого классного парня, как Суриков? Вряд ли это были конкуренты по бизнесу или что-то еще в этом роде: подобные убийства не совершаются топором. Такое мог сотворить только очень больной придурок. Слишком много сумасшедших для одного месяца, я думаю.

Так никуда и не позвонив, я выхожу на улицу немного размяться: жутко затекли ноги. Начинает светать, я слышу предутреннюю тишину. Это такое едва различимое гудение, сопровождаемое звоном капель, падающих с крыши. Где-то вдалеке собирается с мыслями рассвет. Я познакомился с Суриковым в начале девяностых. Тогда он еще не был крупным банкиром и торговал лесом. Можно сказать, что ему очень сильно повезло: какими-то удивительными путями он получил доступ к потоку деревьев, которые вырубали во время разработки месторождений драгоценных металлов. Древесина стоила больших денег, и, понятное дело, Суриков всеми правдами и неправдами старался пристроить свой товар.

Нас свела Маша Кокаинщица. Я иногда брал у нее кокаин, Суриков иногда брал у нее кокаин, и вот однажды мы столкнулись на ее тесной кухне. Мне сразу понравился этот крепкий мужчина с острым взглядом. Во всем его внешнем виде было что-то заставляющее уважать. Как я позже узнал, во время службы в армии он случайно подорвался на якобы учебной гранате и получил контузию. Именно то происшествие сделало лицо моего друга по-настоящему мужественным. Филолог с внешностью боксера – очень интересное сочетание.

После короткого разговора, двух дорожек кокаина и повторного короткого разговора мы поняли, что наши интересы пересекаются: у Сурикова был лес, а у меня был знакомый, у которого был знакомый, который мог бы подыскать покупателя на этот лес. Так пошла наша первая сделка. Я, правда, подумывал о том, чтобы кинуть Сурикова и удержать существенную часть денег, сославшись на временные трудности, но Маша Кокаинщица поведала мне одну историю.

Как-то раз некий человек (об имени его она решила умолчать) решил поступить с Суриковым подобным образом: задержал оплату, ныл про какие-то налоговые проверки и так далее. Прошла неделя, вторая, а в понедельник третьей Суриков приехал к нему в офис да и вышвырнул беднягу в окно. Офис этот находился на пятом этаже, и кидальщика спасло дерево, росшее прямо под его окном. Через несколько дней Суриков получил свои деньги, а кидальщик поставил на окна решетки. Я же пришел к выводу, что с человеком, обладающим стол взрывным характером, лучше не ссориться, и выполнил все обязательства, чем заслужил его доверие, а впоследствии и вовсе стал другом.

Сейчас я замерзаю, как последний идиот, с мобильником в руке и смотрю на погасшие окна его дома. Они похожи на почерневшие глаза большого зверя. Так получилось, что мне выпала участь быть крайним. Я проклинаю все на свете и звоню жене Сурикова. Раз гудок, два гудок, три гудок, затем в трубке раздается щелчок, и тихий женский голос с легкой хрипотцой отвечает:

– Алло, – томно говорит голос в трубке.

Жена Сурикова – это отдельная история. До встречи с ним она была порноактрисой и привыкла все делать с придыханием и похотливым взглядом. – Я вас слушаю, – говорит голос в трубке, а мне слышится: я вас трахаю.

– Анжела, привет, – говорю я, тщательно подбирая слова.

– Саша, это ты? – удивленно стонет Анжела. – Зачем звонишь?

– Да, это я. Кое-что случилось, и ты должна об этом знать.

Я представляю, как Анжела сейчас лежит под палящими лучами южного солнца и медленно покрывается загаром. Думаю, она предпочитает загорать топлесс: порноактрисам чуждо смущение. Я рисую в воображении картину голой Анжелы, развалившейся на шезлонге, и говорю:

– Аркаши больше нет.

Молчание. Затем:

– Как? Не может быть!

Этого я больше всего и боялся: придется объяснять. Что я и делаю.

– Анжела, Аркашу убили, – говорю и добавляю: мне очень жаль.

– Какой кошмар, – еле шепчет она, а мне слышится: какой оргазм.

Анжела в трубке начинает плакать, до меня доносятся через много сотен километров ее всхлипывания на другом конце земного шара.

– Что я скажу Сонечке? – плача, говорит она. – Как нам теперь жить? Саша, что мне делать?

– Успокоиться и немедленно приезжать сюда, – отвечаю я.

Анжеле предстоит пережить еще очень много часов несчастья: допросы в милиции, похороны, девять дней, сорок дней. На черта люди понапридумывали столько поводов для поминок, если они доставляют так много горя?

– Как это случилось? – спрашивает Анжела и повторяет: Саша, скажи мне, как это случилось.

Я не хочу ничего объяснять. Я хочу домой под теплое пуховое одеяло и не просыпаться дней пять. Поэтому говорю:

– Что? Анжела, тебя плохо слы… – кладу трубку и отключаю телефон на случай, если Анжела решит перезвонить.

Все, долг исполнен – теперь можно возвращаться домой. Я подхожу к машине, последний раз смотрю вокруг, чтобы собраться с мыслями, и неожиданно замечаю темный силуэт невдалеке от входной двери дома Сурикова. Лица или других деталей не разобрать: слишком большое расстояние и очень мало света, но это определенно человек. Я щурю глаза, различая движение силуэта: он еле покачивается из стороны в сторону, как если кто-нибудь нетерпеливо ждал и переминался с ноги на ногу.

Мне вдруг становится страшно: там, в глубине, может стоять убийца. Вполне вероятно, что он забыл на месте преступления обличающую улику и вернулся за ней. В горле у меня образовывается неприятный комок, который я стараюсь быстрее сглотнуть, все еще внимательно наблюдая за силуэтом. Он начинает перемещаться от двери к углу дома по тропинке, ведущей на задний двор. Я слышу хруст талого снега.

У него наверняка есть оружие. Нож, молоток или пистолет. Хотя навряд ли пистолет: он не стал бы рубить Сурикова украденным топором, если бы имел возможность пристрелить. Намного проще вначале пустить пулю в лоб, а уже после вдоволь поглумиться над трупом. Я понимаю, что раз у неизвестного нет при себе огнестрельного оружия, то для меня он не представляет никакой опасности. И с чего это я так испугался? Я же разорву эту мразь в клочья, если будет необходимость!

– Эй! – кричу я и открываю багажник «Ауди», где мирно отдыхает бейсбольная бита. Если честно, то я храню ее там больше для залихватской бравады, чем из соображений безопасности, но вот представился случай.

Силуэт вздрагивает и ускоряется. Я хватаю биту и, не захлопывая багажник, быстрым и решительным шагом направляюсь в сторону дома. Я кричу:

– Эй, стой! – спотыкаюсь о сугроб, но, удержав равновесие, продолжаю: стоять, кому сказал!

Я крепко сжимаю биту в руке и, поскальзываясь на оледеневших лужах, продолжаю приближаться к дому. Силуэт также не останавливается, и в одно мгновение скрывается за поворотом. Это не самый лучший вариант, так как тактически там он в лучшей позиции, чем я. Спрятавшись, противник может напасть неожиданно, и тут уже меня не спасет ни бита, ни кулаки, ни ноги. Он просто всадит мне отвертку в горло сзади, и все будет кончено. Поэтому я замедляю шаг.

– Слышь, ты, – говорю я, постоянно осматриваясь. – Ты кто?

Слева раздается шорох, но это лишь ветер шуршит сухими ветками о снег. Я делаю глубокий вздох и говорю:

– Ну-ка, выходи, – взываю я, но не для того, чтобы получить ответ, а для того, чтобы сбить внимание противника. – Давай поговорим.

Ответа нет. Я держу биту обеими руками, как заправский бейсболист, и неотвратимо приближаюсь к углу дома. Все мое внимание – это один большой прицел, наведенный на неизвестность, скрытую тьмой на заднем дворе.

– Я только хочу поговорить, – объясняю я скорее сам себе, чем силуэту. Хотя, конечно же, ни о каком разговоре не может быть и речи: как только я увижу малую частичку таинственного противника, моя бита со всей мощью рухнет на цель.

Я в одном метре от поворота, и я говорю:

– Давай выходи, не бойся. Просто мне интересно, что ты тут делаешь, – я прижимаюсь спиной к стене, готовясь сделать последнее движение, и продолжаю: уверен, мы в состоянии придти к консенсусу. Я всю жизнь только и занимаюсь, что ищу удобоваримые решения.

Но вокруг лишь тишина, поэтому я одним резким прыжком преодолеваю расстояние поворота и оказываюсь посреди заднего двора. Хуже ситуации не придумать: здесь так темно, что ничего не видно дальше полуметра от себя. Я предстал голой мишенью и стараюсь не дышать.

– Здесь есть кто-нибудь? – задаю вопрос в пустоту. Вдруг мне просто примерещилось?

Так, наверное, заканчивают свои дни лучшие из худших: с бейсбольной битой в руках, стоя на заднем дворе несколько часов назад убитого друга. В этот момент я думаю о жене, о наших неродившихся детях, о сестре-растении, прикованной к постели собственным безумием, о родителях в урне и еще много о чем. Думаю, что если останусь в живых, то когда-нибудь напишу об этом книгу.

Я слышу какой-то звук за спиной и оборачиваюсь, готовый ударить в любой момент – я долбаная взведенная пружина. В законе Гука жесткость пружины – это коэффициент пропорциональности между деформирующей силой и деформацией. Она численно равна силе, которую надо приложить к упруго деформируемому образцу, чтобы вызвать его единичную деформацию. В моем случае все нужные силы уже приложены, и энергия в одном движении от того, чтобы вырваться наружу.

Человек всегда должен быть готов к любого рода неожиданностям: даже когда с утра он обнаружит отросшую за ночь третью руку, он не должен удивляться, ведь случается всякое. Но вот я вижу перед собой карлика, стоящего на расстоянии вытянутой руки и начинаю оседать. Я ждал чего угодно: налитые кровью глаза, мачете размером с гусарскую саблю, шипящего желчью монстра – но никак не улыбающегося карлика в малюсеньких ботиночках и рубашке с блестящими пуговками.

Мы стоим лицо в лицо: он поигрывая связкой ключей, я – скрипя зубами от холода и недоумения. Что же тут происходит?

Карлик говорит:

– Привет!

И я вздрагиваю, затем поскальзываюсь и начинаю падать. Перед тем как удариться головой со всего маху о каменную стену дома Сурикова, я успеваю заметить, что карлик идет ко мне. Он прихрамывает на левую ногу. В следующий момент я слышу глухой звук удара черепа о бетонный фундамент и теряю сознание напрочь.

Я прихожу в себя от диких головных болей. Уже утро, и я распростерся в луже замерзшей крови, которая вытекла из большой рассеченной раны в области моего лба. Бейсбольная бита валяется неподалеку. Я поднимаюсь на ноги и достаю из кармана мобильник. Он разбит вдребезги. Который же сейчас час?

9

– Если бы я писал роман, – говорит Сергей, вертя в руках дорогой итальянский нож для резки бумаги, – я бы использовал только настоящее время. Кому нужны эти идиотские «был», «сказал» и так далее.

Комната, в которой мы находимся, зовется кабинетом коммерческого директора Шумнова Сергея Яковлевича. Здесь довольно просторно. Посередине стоит дорогой письменный стол ручной сборки с длинной приставкой для совещаний. За ним сидит Сергей, а я расположился за приставкой. По углам расставлены шкафы для документов и невысокие этажерки, сплошь уставленные пустыми бутылками из-под коллекционных алкогольных напитков. Таково хобби моего друга: покупать, выпивать, выставлять.

Мы сидим друг напротив друга, я и Сергей. Словно какие-нибудь долбаные шахматисты или игроки в домино. Над столом повисло молчание. Сергей ковыряет ножом для резки бумаг в зубах, пытаясь извлечь оттуда кусок жареной форели, а я наблюдаю за его занятием, из последних сил давя зарождающийся внутри приступ бешенства. Похожее происходит, когда за одним с тобой столом кто-то громко чавкает или шумно отхлебывает горячий чай, и ты терпишь, стирая зубы в порошок.

С момента моего пробуждения на заднем дворе Сурикова с пробитой головой прошло около пяти часов. За это время произошло два примечательных события: мне на рану наложили пять швов, и я обнаружил странное сообщение в своем электронном почтовом ящике. Отправителем значился некто «dwarf-@mail.ru». Всем известно, что dwarf в переводе на русский язык значит «гном».

Текст письма: «Я у тебя на хвосте».

Аналогии с внезапным сумасшествием Инны прослеживаются невооруженным глазом, и мне страшно. Действительно страшно. А Сергей, тем временем, отбрасывает нож в сторону и достает из нагрудного кармана зубочистку и говорит:

– Думаю написать роман. Что скажешь, Саня? – он начинает втыкать тонкую зубочистку со вкусом мяты в десну и продолжает: про тебя, про меня, про нашу жизнь.

Какой на хрен роман, Серега?! Карлик пытался убить Инну, зарубил топором Аркашу и чуть не прикончил меня! Я молчу об этом и отвечаю:

– Слушай, а можно отследить по адресу электронной почты человека?

Кажется, Сергей не слышит меня и продолжает витать в своих мыслях. Он задумчиво говорит:

– Мемуары в реальном времени, воспоминания нон-стоп. Круто, да?

Пока он мечтает, я рисую в блокноте кружки и завитушки. Рисую план обороны Сталинграда и, вдобавок, голую русалку, сосущую леденец.

Сергей проводит рукой по недавно обозначившейся лысине, поправляя виртуальные волосы, и говорит:

– Там будет две части: воспоминания до и воспоминания после.

– Да, конечно. Ты мне ответишь на мой вопрос? – отвечаю я. Русалка весело глядит на меня из блокнота. Я рисую ей жабры на полшеи и продолжаю:

– Серега, я задал вопрос: можно ли отследить человека по его адресу электронной почты?

– Слушай, столько всего произошло за последние дни, – меняет тему Сергей и говорит: тебе пришлось особенно тяжело. Как Инна?

– Лежит в психушке. Ничего особенного – так, пограничное состояние. Моя сестра проходит профилактику, – отвечаю я.

Любой на моем месте говорил бы то же самое. Кому хочется, чтобы все вокруг знали, что его наиближайший родственник превратился в овощ, неживой кочан капусты?

– Я позволил себе проявить инициативу, – объясняет Сергей. – Ты все-таки мой лучший друг, – он вздыхает и говорит: я разговаривал с ее врачом. Инна в очень тяжелом состоянии. Питательные вещества ей вводят при помощи катетера, дабы она не умерла от истощения или обезвоживания.

– Ну да, – киваю я головой и упреждаю предложение об отдыхе: это нисколько не мешает мне работать, Серега. Самое главное в нашем деле – никогда не показывать свою слабость, иначе затопчут. Ко лбу навсегда приклеится клеймо: «Он ушел в отпуск, потому что его сестра сошла с ума».

Я говорю:

– Тебе не стоит беспокоиться.

– Как я могу не беспокоиться? – искренне удивляется Сергей и поясняет: Инна для меня не последний человек. К тому же, я хорошо понимаю тебя. Потеря близких людей всегда очень болезненна. Знай, даже в самой трудной ситуации у тебя есть верный друг. Это я.

– Спасибо, – говорю и рисую русалке подружку, Белоснежку. – Я вполне справляюсь.

– Хорошо, – кивает Сергей. Думаю, его так же, как и меня, сильно беспокоит сложившаяся ситуация. – Тебе нужна помощь?

Белоснежка получается похожей на вульгарную баварскую проститутку с обвислым задом и приподнятым бюстом. Я рисую свастику у нее на плече и отвечаю Сергею:

– Нет, – говорю. – Но как только понадобится, то тут же сообщу. Не переживай, Серега, все нормально. Просто очень уж много потрясений для пары недель. Не замечаешь?

– Да уж, – соглашается он и начинает покачиваться в кресле. Оно при этом характерно поскрипывает, и создается впечатление, что вот-вот сломается. Получается этакое балансирование на краю, безопасный способ пощекотать себе нервы для тех, кому за тридцать.

Сергей говорит:

– Может, все же отпуск? Нет?

Я отрицательно качаю головой. Хотя, конечно же, мне не помешает отдохнуть, но гордость не позволяет мне открыто заявить об этом. У каждого ведь есть гордость, так?

– Ладно, – Сергей делает брезгливый взмах рукой и продолжает: твое дело, только не запори нам весь бизнес, а то потом придется разгребать, и на роман не останется времени. Кстати, хочешь, вкратце расскажу сюжет?

Как? Прямо сейчас? Я даже и боюсь представить, во что может вылиться наш разговор. Вспоминая молодые годы Сергея, его любительскую постановку «Гамлета», я в ужасе пытаюсь предположить, о чем он хочет написать свой роман. О своих тайных желаниях заняться сексом с двенадцатилетней азиаткой? О гей-культуре на постсоветском пространстве? У этого человека в голове такие тараканы, что любой европейский авангардист позавидовал бы. Надо было соглашаться на отпуск.

– Я всегда хотел написать роман и очень много думал над темой, – начинает Сергей издалека. – И пришел к выводу, что людям сейчас не хватает светлых книг. Чернуха всех достала, никому уже неинтересно читать про бандитов, криминал, маньяков, извращенцев.

Я подвожу Белоснежке глаза и думаю, что Сергей сильно ошибается. Как ему вообще могло такое придти в голову? Ведь криминал – это самый востребованный материал на веки вечные. Причем, чем ужаснее и извращеннее преступление, тем сильнее оно притягивает читателя, завораживает его. По нескольку раз он перечитывает маленькие строчки на последней полосе ежедневной новостной газеты, чуть ли не с лупой изучает черно-белые снимки с мест преступлений и портреты злодеев. И вздрагивает от мысли, что статья могла быть написана о нем, и сочувствует жертве. Это голые эмоции, основанные на нашей слабости.

Примерно в таком же ключе действует на среднестатистического жителя планеты Земля человеческое уродство. Это таинство матери-природы всегда находилось на особом положении. Готов биться об заклад, что большинство смотрит программу «Здоровье» лишь оттого, что там иногда показывают сиамских близнецов, да детей с церебральным параличом.

Большая советская энциклопедия сообщает, что церебральный паралич возникает в результате поражения двигательных центров или двигательных путей при вирусных заболеваниях, сопровождающихся менингоэнцефалитом, или в результате кровоизлияния в мозг при длительных тяжелых, либо стремительных, родах. При волнениях и резких раздражениях у таких пациентов тонус мышц усиливается, в силу чего произвольные движения затрудняются. Часто отмечаются насильственные непроизвольные чрезмерные движения – гиперкинезы.

Там же можно прочитать, что сиамские близнецы – другими словами, ксипофаги – это один из пороков развития, при котором двойной плод сращен в области грудины или ее мечевидного отростка. Казалось бы, очень специфическая информация, но ее знают все, ведь людям так приятно жалеть этих бедняг, сидя перед телевизором.

Я не самый большой неудачник: есть кто-то еще ничтожнее меня – и, сострадая ему, я возвышусь. Я становлюсь таким классным парнем, раз в неделю проливая слезы над сросшимися ногами и слепыми глазами этих несчастных детей. У меня, черт возьми, такое доброе сердце. Людей, подобных мне, очень мало. Что-то в этом роде думает каждый второй обыватель, плачущий с пультом в руке по средам.

Сергей говорит:

– Я напишу мемуары-сказку. Это будет очень большая и добрая книга.

Пока идет разговор, у меня в блокноте разыгрывается настоящая драма. Вслед за русалкой и Белоснежкой я рисую могучего богатыря, Илью Муромца. В любом произведении должен быть конфликт, а какой конфликт между двумя женщинами, если поблизости нет мужчины? В том случае, конечно, если они не лесбиянки или феминистки.

Аккуратными линиями я обозначаю Илье Муромцу бороду и говорю:

– Что значит «мемуары-сказка»?

– Все, что со мной происходило, но в призме добра, – отвечает Сергей и объясняет: помнишь, сколько всего было? Эти убийства, ссоры, ругань, долги, банкротства – все, чем мы жили. Но только роман будет позитивный, очень добрый, почти для детей.

Эти слова меня смешат, поэтому вместо сурового выражения лица я рисую Илье Муромцу широкую улыбку и расплывшиеся щеки. И спрашиваю:

– Значит, детская сказка, основанная на реальных событиях?

– Нет, сказка взрослая, – отвечает Сергей и добавляет: мои мемуары будут стилизованы под детскую сказку. Понимаешь?

А я уже ни черта не понимаю вообще и продолжаю рисовать. – Это будет прорыв в российской и, возможно, в мировой литературе. Представь, Саня, чернуха, поданная в проекции христианских догм.

Сергей уже порядком надоел мне со своей очередной бредовой идеей. О чем я ему и сообщаю. Он отвечает:

– Да, ладно. Будет качественно, обещаю.

– Серега, достал ты меня. Ответь на вопрос, – говорю я, анализируя композиционное решение картины «Русалка, Белоснежка и Илья Муромец на фоне плана обороны Сталинграда». Получилось, вроде, неплохо.

– Какой вопрос? – Сергей непонимающе хлопает глазами.

– Блин, – злюсь я и начинаю шипеть: я пять минут назад задал тебе вопрос. Возможно ли при помощи адреса электронной почты выследить человека?

– Хм, – озадаченно мычит мой друг и говорит: думаю, да. Выследить – не выследить, но узнать, откуда письмо отправляли, можно. Поговори об этом с Никифорычем.

Я отвечаю:

– Спасибо, – и начинаю собираться.

А Никифорыч – это наш начальник службы безопасности, занимавший когда-то высокий пост в органах внутренних дел. Настоящая ищейка, должен сказать.

Сергей внимательно смотрит на меня и спрашивает:

– А кого это ты собираешься выслеживать, а?

– Да, так. Есть один, – довольно отвечаю я и ухожу, унося в своем блокноте голую русалку, нацистскую Белоснежку и Илью Муромца с растаманской улыбкой.

Я иду в свой кабинет и тихонько нашептываю под нос «We are the champions, my friend». Вот ты и попался, долбаный карлик! Теперь-то уж мы тебя выследим и накажем за все. Эта ложка меда в бочке дегтя заставляет меня улыбнуться впервые за несколько дней. Вероника Ивановна замечает мое хорошее настроение и лыбится в ответ.

Когда я уже собираюсь попросить ее вызвать ко мне Никифорыча, в кармане пиджака начинает вибрировать новый мобильник, купленный час назад. Определившийся номер мне незнаком. Я отвечаю и слышу:

– Алло, Александр Евгеньевич, это вы?

– Да, я. А это кто? – спрашиваю и останавливаюсь перед столом Вероники Ивановны.

– Меня зовут Нина Павловна, я хозяйка квартиры, которую снимала ваша сестра. Понимаете, она уже на неделю просрочила очередную оплату и куда-то пропала. Я нашла вашу визитку в квартире и решила позвонить. У Инночки все в порядке, и хотелось бы узнать, кто мне заплатит?

Инна, насколько мне известно, никогда не снимала квартир. К чему, если она могла их покупать? На глазах у Вероники Ивановны я начинаю тихонько опадать сухим осенним листом.

10

Тринадцатый дом по улице Победы – это длинное трехэтажное здание, построенное еще пленными немцами после окончания Великой Отечественной Войны. Стены местами облупились, водосточные трубы болтаются оторванными. Все окна зарешечены: квартиры в таких домах покупают достаточно состоятельные люди, чтобы им было что охранять, но на современные системы охраны с датчиками движения и объема денег им не хватит. Двор выглядит ухоженным и спокойным – идеальное место для семьи с детьми или пенсионеров, но никак не для Инны, с ее-то образом жизни.

У подъезда меня уже ждет Нина Павловна, хозяйка квартиры. Во время нашего нежданного разговора, я, обрисовав ситуацию в общих чертах, предложил встретиться. Нина Павловна тут же откликнулась на просьбу. Она сказал, что будет рада помочь, да ей, к тому же, нужны деньги. Заботой о ближнем тут даже и не пахнет: страшная меркантильность и банальное любопытство старой девы. От нечего делать такие, как она, суют нос во все, что происходит с окружающими. Готов спорить, что дома под кроватью Нина Павловна прячет полевой бинокль и пользуется им для подсматривания за соседями. Старческий вуаеризм. Думаю, ей следует ознакомиться с творчеством Альфреда Хичкока в ближайшем будущем и сделать соответствующие выводы.

Я подхожу, здороваюсь. Нина Павловна говорит:

– Страшное дело. Инночку-то как жалко! Вот трагедия!

– Да, неприятно получилось, – отвечаю я и спрашиваю: моя сестра сообщала вам, для каких целей ей нужна квартира?

Нина Павловна качает головой и рассказывает:

– Инночка говорила, что ей надоел старый район. Там, говорила, транспорт ходит ужасно, и она постоянно опаздывала на работу. Знаете ведь, что машин с каждым годом становится все больше, а водители вместо того, чтобы учиться, просто покупают права, совсем не умея водить. Никто никого не уважает – все думают исключительно о себе. Век эгоистов.

– Моя сестра не показалась вам странной? – говорю и уточняю: в ней было что-нибудь странное?

– Ровным счетом ничего, – отвечает Нина Павловна. – Обычная девочка. Она произвела на меня положительное впечатление. Я, знаете ли, не сдаю квартир, кому попало – только хорошим людям, и за все время, пока Инночка здесь жила, никаких проблем не возникало. Только вот то, что сейчас.

– Вы были в квартире, насколько я понял. Как там? – спрашиваю я и добавляю: есть ли какие-нибудь надписи на стенах или что-нибудь подобное?

– Нет, не видела, – отвечает Нина Павловна и объясняет: зачем мне там осматриваться? Я никогда не лезу в чужую жизнь. Только вот взяла вашу визитку в прихожей и все.

Она не лезет в чужую жизнь. Ага, забавно.

Я спрашиваю, есть ли вторые ключи, хотя, понятное дело, они есть.

– Конечно, – кивает головой Нина Павловна и смеется: иначе, как бы я попала в прихожую.

И протягивает мне красивый брелок, на котором значится «13—26».

– У вас все ключи подписаны? – спрашиваю.

– Чтобы не было путаницы, – объясняет она и рассказывает: у меня не одна и не две квартиры. У меня свой маленький бизнес: я занимаюсь недвижимостью. В свое время удалось приобрести несколько хороших квартир по низкой цене, и теперь я живу на ренту. Таким образом удается быть свободной от утомительной работы. Кому захочется к концу жизни вставать в шесть утра и не опаздывать на собрания?

– Понимаю, – говорю я и беру ключи.

– Кстати, а как быть с деньгами? Мне ведь нужна оплата за эти месяцы, – напоминает Нина Павловна голосом леприкона.

– Сколько?

– Пятьсот долларов, – женщина начинает переминаться с ноги на ногу. Думаю, аренда квартиры стоит дешевле, но, увидев мою машину и узнав про недееспособность Инны, старая карга решила подзаработать премиальные.

Тем не менее я протягиваю ей нужную сумму и спрашиваю:

– Вы поднимитесь со мной?

Нина Павловна отказывается и объясняет:

– Александр Евгеньевич, вам следует побыть там одному. Это очень тяжело, я знаю. К тому же, аренда теперь оплачена до конца месяца, так что пусть ключи останутся у вас, а по истечении срока мы созвонимся. Вдруг к тому времени бедняжка пойдет на поправку, и квартира ей пригодится. А, может быть, она пригодится и вам? У нас здесь тихо, спокойно, никто не тревожит.

Я понимаю намек и отвечаю:

– Я женат, – к тому же, у меня уже есть секретное четырехкомнатное гнездышко на окраине. Так сказать, для форс-мажорных обстоятельств.

– Поверьте, в этом нет ничего страшного, – улыбается Нина Павловна и добавляет: женатый – не покойник. В любом случае, я выполню свои обязательства по договору. Квартира в вашем распоряжении до конца месяца, а там уже сами решайте, как поступить.

На этом разговор завершается, и я, попрощавшись, захожу в подъезд. Поднимаюсь на третий этаж и нахожу нужную дверь. Рядом с ней стоит банка из-под растворимого кофе, доверху набитая сигаретными окурками. Старая привычка моей сестры: всегда курить в подъезде, используя в качестве пепельницы непредназначенную для этого тару.

Я вставляю ключ в замок, открываю дверь, вхожу внутрь и застываю: все вокруг перевернуто вверх дном. Похоже, во время последнего визита у Инны была истерика или здесь до меня уже побывал карлик. Неужели, Нина Павловна не заметила этого или, быть может, предпочла не упоминать, дабы не ставить меня в неловкое положение. Похвально.

На полу валяются разорванные книги вперемешку с одеялами и простынями. Из открытых шкафов торчат свертки старой одежды. Вся мягкая мебель разрезана и выпотрошена, будто свинья после убоя. Около входной двери висит громоздкое зеркало. Под его раму вставлено несколько картонных карточек стандартного визиточного размера. Я методично вынимаю их и читаю.

Дента-плюс. Любые стоматологические услуги, у нас работают только врачи высшей категории. Пломбирование, протезирование и лазерное удаление зубного камня. На карточке изображен большой зуб и лупа со словами: «Скидка 10%» У Инны были проблемы с зубами? Вполне вероятно, учитывая то, с каким пренебрежением она относилась к собственному здоровью.

Дисконтная карта кафе-бара «Три поросенка». Европейская и армянская кухня, с 22:00 до 01:00 официантки работают топлесс. Я отлично знаю это заведение. Там еще на каждом столике имеется специальный кран со счетчиком, из которого можно наливать себе пиво. Официант потом просто списывает количество литров и приносит счет. Никогда бы не подумал, что Инна все еще продолжает посещать сие заведение.

Варвара. Только это слово и телефон, написанный мелким почерком снизу. Больше нет никаких подписей, поясняющих род деятельности этой Варвары. Я убираю карточку в карман. Есть такая штука – интуиция, и в данный момент она советует мне поступить именно так.

Сауна «Лагуна». Две парилки: русская и финская. Бассейн с мини-водопадом, джакузи, бильярд и видео-проектор с объемным звуком. Никогда не понимал, зачем в бане смотреть кино. Также в баре доступны любые виды напитков. Короче, все, кроме боулинга.

И еще несколько визитных карточек из сферы отдыха: массажный салон, два ресторана, дисконтная карта джинсового магазина, дисконтная карта авиакассы. Покончив с зеркалом, я двигаюсь дальше.

Под ногами скрипят взявшиеся непонятно откуда куски ломаного пенопласта. Они лежат прокладкой между картонными коробками из-под бытовой техники. Повсюду пыль – хочется громко чихать, в горле свербит. Я автоматически начинаю наводить порядок: складываю белье в одну кучу, все остальное – в другую. И пытаюсь найти объяснение происходящему. Как карлик смог пробраться в квартиру, не взломав дверь, и что он тут искал? Я укладываю осколки битой посуды в треснувший ящик для обуви и думаю, что он, скорее всего, украл ключи у Инны после того, как размозжил ее голову об письменный стол.

На кухне стоит стол, усыпанный манкой вперемешку с сахаром и солью. Просыпанная соль – к несчастью, говорят. Верю. На плите стоит чугунная сковородка, которую давно не мыли. Она вся в почерневших ломтиках неустановленного овоща и застывшем подсолнечном масле. На подоконнике когда-то были сложены журналы «Cosmopolitan». Теперь на них можно наткнуться в самых неожиданных местах: под табуреткой, за стиральной машиной, в щели между тумбочкой с кастрюлями и краем обеденного стола. Там же лежит нож-пилка, использовавшийся для резки хлеба. Он усыпан крошками.

Меряя комнату шагами, я ищу, сам не знаю что. Проверяю каждый угол, заглядываю под каждую перевернутую тарелку, осматриваю помойное ведро. Здесь нет ничего, кроме картофельной кожуры и яблочных огрызков. Похоже, в последнее время Инна перешла на исключительно вегетарианскую пищу.

В холодильнике стоит бутылка прокисшего молока. Это я понимаю, сделав глоток. Выплевываю противную жидкость в раковину и вижу там несколько капель воды. Кто-то включал воду максимум пару дней назад. Очень интересно.

Я прохожу в спальню. Под ногами стонет деревянный пол, который покрыт старым турецким ковром, который покрыт щепками от разломанной мебели и пожелтевшими обрывками газет. В углу около окна стоит письменный стол с лакированными дверцами. Они распахнуты настежь, и внутри я вижу несколько книг. Читаю названия.

Биополе человека.

Черная и белая магия.

Древнерусская методика снятия проклятий.

И еще с десяток подобных названий. Никогда не предполагал, что Инна может увлекаться подобной чушью. В детстве мы никогда не рассказывали друг другу страшилок. Возможно, это пришло к ней с возрастом вместе с остальными причудами. Представляю, как она уклеивала стены первой квартиры обоями из записок и одновременно читала учебник по телекинезу. Обмакивала кисточку в ведро с клейстером и учила очередное заклятие.

Вспомнив о записках, я проверяю вторую квартиру на их наличие. Отрываю обои, но под ними голая стена. Заглядываю в бачок унитаза, но там нет ничего, кроме слизи на стенках и желтой воды. Значит, Инна решила не портить чужую жилплощадь и ограничилась только своей. Тем лучше для меня: не нужно будет объяснять Нине Павловне, что это за долбаное слово, овладевшее моей сестрой, и кто теперь восстановит ее частную собственность.

На письменном столе возвышается семейная фотография в пластиковой рамке: я, Инна, папа и мама. Этот снимок был сделан летом какого-то года, когда мы еще ездили вместе отдыхать. У всех счастливые лица, губы в форме улыбки, и мы держимся за руки – настоящее семейное счастье. А уже осенью, когда мы вернулись в город, мне было запрещено читать более чем по два часа в день. И та поездка на дачу стала последней по уважительной причине: никто не хотел превращать жизнь в еще больший ад, каким, без сомнения, была будничная жизнь.

Рядом с фотографией лежит на боку металлическая ваза с крышкой. Она мне что-то напоминает, где-то я уже видел нечто подобное. Я смотрю на нее, стараюсь вспомнить и вдруг понимаю, что передо мной урна, в которую Инна когда-то отсыпала немного родительского пепла. Чуточку праха, который она решила оставить на память, дабы они всегда были рядом.

Я открываю урну и нахожу внутри несколько граммов наших сожженных родителей. Заглядывая внутрь, стараюсь не дышать, чтобы не потревожить вечный сон покойных. Я странно себя чувствую, держа в руках эту урну: словно прикасаюсь к чему-то невозможному. Интересно, Инна чувствовала то же самое? А, может, она просто разговаривала с урной, проливала над ней слезы? И от этого постепенно сошла с ума. Считается, что потеря родителей – одно из самых страшных потрясений в жизни человеческой. Хуже может быть только смерть собственного ребенка.

Мои пальцы невольно тянутся к пеплу. Я опускаю в него руку, совсем того не желая. Это как безусловный инстинкт – прикоснуться. Нужно только прикоснуться и ощутить трепет по всему телу. Пропустить через себя энергию ритуала, а потом забиться в конвульсиях, быть может. Как какой-нибудь жрец Вуду.

Я же вместо этого нащупываю на дне урны маленький предмет. Возможно, кольцо или сережка. Я осторожно, чтобы не просыпать пепел, извлекаю находку. Это небольшой металлический ключ, какими закрывают шкафчики в раздевалке или банковские ячейки. К нему цепочкой прикреплена стеклянная пластинка, на которой значится цифра «437». Похоже, речь идет все-таки об ячейка. Просто не могу представить себе настолько большую раздевалку, чтобы в ней было четыреста тридцать семь шкафчиков.

В последний раз я обвожу взглядом помещение и, заперев дверь, удаляюсь. Судьба подкинула мне очередную головоломку. Теперь остается найти банк, услугами которого пользовалась Инна. И поговорить с Никифорычем. И найти те места, чьи фотографии были спрятаны на подвесном потолке. И еще черт знает что.

11

Известно, что на Земле постоянно существует от ста до тысячи шаровых молний, но вероятность увидеть шаровую молнию хотя бы раз в жизни составляет 0,0001. Это явление пока еще до конца не понято физикой, но все же к нему не следует относиться как к чему-то необычному, тем более как к сверхъестественному. В 1955 году известный академик Перт Леонидович Капица выдвинул гипотезу о природе шаровой молнии как о стационарном сверхвысокочастотном разряде в атмосфере.

А из Большой советской энциклопедии можно узнать, что шаровая молния – это редко встречающееся явление, представляющее собой светящийся сфероид диаметром 10—20 см, образующийся обычно вслед за ударом линейной молнии и состоящий, по всей видимости, из неравновесной плазмы. Шаровая молния существует от одной секунды до нескольких минут.

На сегодняшний день никто и никогда не смог стопроцентно воспроизвести получение шаровой молнии в управляемых лабораторных условиях. Поныне в экспериментах удавалось получить нечто, лишь отдаленно схожее с шаровой молнией. С другой стороны, уже задокументировано около десяти тысяч случаев наблюдения шаровой молнии.

Поведение этого феномена уже на протяжении многих десятилетий ставит физиков в тупик. Чаще всего шаровая молния движется горизонтально, приблизительно в метре над землей, довольно хаотично. Имеет тенденцию заходить в помещения, протискиваясь при этом в маленькие отверстия. Часто шаровая молния сопровождается звуковыми эффектами: треском, писком, шумами. Наводит радиопомехи. Не редки случаи, когда наблюдаемая шаровая молния аккуратно облетает находящиеся на ее пути предметы, так как, по одной из теорий, шаровая молния свободно перемещается по эквипотенциальным поверхностям.

Часто встречи человека и шаровой молнии оборачивались летальным исходом, хотя существуют и обратные случаи. Например, Джон К. из Шотландии утверждает, что однажды во время сильной грозы он, направляясь в сторону автобусной остановки, встретил на своем пути небольшой шипящий шар ярко-желтого цвета. Джон сильно испугался и начал пятиться. В этот момент шаровая молния – а никто не сомневается, что крестьянин из Шотландии повстречал именно ее – стремительно набрала скорость и прошла сквозь грудную клетку Джона, который при этом, с его слов, ощутил внутри благоговейный трепет. Ну, так вот, я теперь шаровая молния. Мы с Сергеем заходим в ресторан «Троекуров» и усаживаемся за один из дальних столиков. Здесь играет приятная классическая музыка, бесшумно работает кондиционер. Сергей берет у официантки в черных капроновых колготках меню, а я тем временем внимательно смотрю по сторонам.

С самого утра день не заладился: в начале я видел карлика у стоянки, когда забирал машину, затем я видел карлика, когда подъезжал к офису. Думаю, он и здесь за мной наблюдает, пытается окончательно свести с ума.

Сергей чешет ухо и говорит:

– Пожалуй, я сегодня съем солянку, – и жестом приглашает официантку подойти.

Я поправляю галстук, еще раз обвожу помещение ресторана взглядом и киваю:

– Мне то же самое.

Без разницы, чем набить брюхо, думаю я. Важно не прощелкать носом тот момент, когда карлик нападет, бросится исподтишка. Один раз я уже позволил ему подкрасться незаметно и жестоко за это поплатился: рана на голове никак не хочет заживать. Мой лечащий врач сказал, что там начался процесс гноения (гниения?) тканей, и, возможно, потребуется операция. Черт возьми, кто-нибудь когда-нибудь видел в «Троекурове» человека в костюме за полторы тысячи евро и с гниющим лбом?

Все эти рестораны похожи, как один, своим желанием выделиться. Руководство тратит баснословные суммы только на декор и отделку. Они покупают стойки из красного дерева, персидские ковры ручной работы десятка арабских рабынь, вешают на стены порой настоящие произведения искусства, которые лучше выставлять в Эрмитаже – но они никогда не задумываются, что именно из-за этого их и не отличить друг от друга.

Рестораном «Троекуров» владеет наша с Сергеем давнишняя подруга Маша Кокаинщица. Она получила свое прозвище неслучайно: в период с 1994 года по 1999 она умудрилась снабжать весь город отборным тайским кокаином. За всю свою жизнь Маша Кокаинщица совершила более ста перелетов в Таиланд и обратно. Туда она везла доллары, обратно ехала порожняком, а спустя пару недель встречала в порту сумку, доверху набитую пакетами с белым порошком без примесей, которые добавлялись позже для большей выгоды.

Сергей говорит:

– Слушай, а Машка-то здесь? – он кладет большую тряпичную салфетку на колени и продолжает: хочу поговорить с ней о романе.

– Хрен его знает, – отвечаю я. – Спроси у официантки.

– Надо больно, – говорит Сергей и объясняет: я лучше ей на мобильник звякну.

Маша Кокаинщица, сколько я ее помню, была убежденной лесбиянкой, но это не мешало ей всегда поддерживать отличные отношения с мужчинами. В последнее время вокруг нее крутилось множество молодых любовников, так что стоит считать ее теперь бисексуалкой. С ней можно было поговорить о чем угодно. Да, я бы тоже не отказался сейчас от ее компании. Это бы помогло мне снять внутреннее напряжение.

– Алло, Маша?! – начинает Сергей кричать на весь ресторан. Здесь очень плохо принимают сигнал сети сотовые телефоны. – Ты где? Мы с Саней в «Троекурове», хотели с тобой поболтать. А, что? Скоро будешь? О’кей, ждем, – выключив мобильник, он смотрит на меня и говорит: минут через пять обещала быть.

– Хорошо, – киваю я головой и громко, чтобы слышала официантка, добавляю: надо будет сказать Марии Геннадьевне, что обслуживание в ее ресторане ни к черту!

Официантке на мои слова параллельно: она, как стояла, прислонившись попой к барной стойке, так и продолжает.

– Да ладно тебе, – успокаивает Сергей. – Куда нам бежать-то? Спокойно сидим, едим, общаемся.

– Ну-ну, – мычу я.

У моего друга есть одна особенность, которая когда-нибудь определенно сыграет с ним злую шутку: для него нет серьезных проблем. Он никогда и ни из-за чего не волнуется. Рак, СПИД, заказное убийство, банкротство, несчастный случай – все это трогает его не больше, чем потница. Именно поэтому я не стал ничего рассказывать ему о карлике. Какой смысл напрягаться, если результатом, в лучшем случае, окажется фраза «Не может быть, ты сам себя накрутил!»

Сергей говорит:

– Слушай, как там наш проект? Все путем?

Признаюсь, я жду этот вопрос каждую секунду. Никакой работы по проекту, конечно же, я не сделал, и этот факт ставит меня в неловкое положение: врать лучшему другу нехорошо, но и давать ему возможностей отодвинуть меня с занимаемых позиций я не собираюсь. Поэтому отвечаю:

– Работа идет нормально. Давай обсудим это через пару дней, когда у меня все будет готово, – говорю и отлично понимаю, что нам нечего будет обсуждать.

– Ладно, – соглашается Сергей и встает из-за стола. Он заметил, как Маша Кокаинщица зашла в ресторан своей вальяжной походкой.

У людей, долго употребляющих кокаин, вконец сбивается самооценка: они постоянно чувствуют себя долбаными королями мира. Наша подруга Маша не исключение. Она пренебрежительным взглядом окидывает помещение ресторана, что-то шикает на официантов и садится за наш столик, словно королева.

– Приветствую, мальчики, – говорит Маша Кокаинщица и улыбается всеми своими белоснежными протезированными зубами. Долгое употребление кокаина ведет также к уменьшению кальция в организме, из-за чего за несколько лет зубы разрушаются до нулевой отметки.

– Привет! – в один голос говорим мы с Сергеем, и я спрашиваю: как дела?

– Потихоньку, – медленно говорит Маша Кокаинщица, выделяя интонационно каждую букву, и достает из сумки пачку сигарил. – Покурим?

Мы отказываемся, так как видим официантку, несущую нам две тарелки дымящейся солянки. Маша Кокаинщица внимательно смотрит, как мы начинаем есть и, раскурив сигарилу, говорит:

– Зря вы солянку взяли. Паршивый супец.

– Да вроде, нормальный, – отвечает Сергей и говорит: слушай, я роман писать начал, хотел вот с тобой об этом поговорить.

Маша Кокаинщица манерно затягивается, выпускает ноздрями две тонкие струйки дыма и усмехается:

– Ну на эту тему тебе лучше с Сашкой поговорить, он ведь у нас чтец.

Я мотаю головой:

– Уже лет пять как книги в руках не держал. Нет времени.

– Да, ты что? А я ведь помню, как когда-то ты читал запоем все, что под руку попадалось, – удивляется Маша Кокаинщица.

– Он скептически относится к моим планам, – вставляет свое слово Сергей и продолжает: я с ним уже разговаривал насчет романа, а он только носом фыркнул.

Любой бы фыркнул, услышав словосочетание «мемуары-сказка». Я молчу об этом и говорю:

– Нормальная у тебя идея, и не фыркал я. Просто столько всего навалилось.

– Это да, – говорит Маша Кокаинщица и добавляет: завтра Сурикова хоронят. Мне Анжелка сказала.

Сергей подцепляет ложкой кусок копченого мяса из тарелки и говорит:

– Ага, слышал уже. Надо как-то ей помочь, денег дать что ли.

Во время разговора я пытаюсь обедать, но кусок в горло не лезет. Маша Кокаинщица замечает это и утверждает, что лучше бы мы взяли борщ. У нее в ресторане повар может приготовить три вида борща. Мне абсолютно наплевать на квалификацию ее работников, и я спрашиваю:

– Во сколько похороны-то?

– В час дня собираемся около Суриковского дома и оттуда уже едем на кладбище, а потом в ресторан на поминки, – рассказывает Маша Кокаинщица и добавляет: кстати, парни, речь надо будет сказать. Кто решится?

– Хм-м-м, – бурчит Сергей, доедая солянку.

А я, воспользовавшись его временным замешательством, говорю:

– Пусть Серега скажет. Он креативный, роман пишет, так что и речь лучше других у него получится. Да?

Маше Кокаинщице эта идея нравится, и она довольно кивает:

– Да, ты прав.

Сергей понимает, что уже не отвертеться. Он обреченно машет рукой и меняет тему разговора.

– Кстати, как вы относитесь к Чехову? – говорит он.

Этот вопрос ставит в тупик и меня, и нашу подругу. Мы втроем сидим и молча смотрим друг на друга. Надеюсь, что вопрос Сергея был риторический, но это не так. Он повторяет:

– Как вы относитесь к Чехову?

Интересно, какого ответа ждет Сергей? Как вообще можно относиться к Чехову? Думаю, точно так же, как и к Толстому, Горькому, Гоголю, Пушкину, Лермонтову: они есть, и от этого никуда не деться. Творчество этих писателей включено в обязательную школьную программу – значит, таково наше к ним отношение.

Маша Кокаинщица прерывает молчание и высказывается:

– Да никак. Я вообще не читаю ничего, кроме рекламных брошюр. А к чему вопрос?

– Ну я же пишу роман, вот и решил ознакомиться с работой конкурентов, – объясняет Сергей. – Чехова начал читать первым.

Передо мной сидят наркоманка и идиот, без сомнения. Филолог Суриков перевернулся бы в гробу от таких слов. Я спрашиваю:

– А в школе ты чем занимался?

– Так сколько времени-то прошло с тех пор? – говорит Сергей. – К тому же, в школе я особо и не читал. В основном, записывал и переписывал.

Маша Кокаинщица начинает тихонько смеяться, я вместе с ней. Мы делаем это настолько шумно, что все вокруг оборачиваются. Сергей делает обиженный вид и говорит:

– Лучше уж поздно, чем никогда, – он ставит пустую тарелку в сторону и продолжает: с Сашей-то все понятно, а вот ты какую книгу прочитала последней и когда это было, а?

Этот вопрос адресован Маше Кокаинщице. Та затихает на мгновение и отвечает:

– Я же сказала, что ничего кроме рекламы и газет не читаю. Какой смысл? Если хочу развлечься, есть другие способы.

– Но ведь литература – это не развлечение, это поиск объяснения жизни.

Я не согласен с Сергеем: литература не может объяснить, как распутать узлы, связывающие наше существование, она может лишь показать, насколько туго они затянуты. Но вместо этого я говорю:

– Вечный поиск, я бы сказал.

– Да, именно, – поддакивает Сергей и продолжает развивать свою мысль: читая, мы находим ответы на те вопросы, которые нас волнуют. Только через искусство возможно понять смысл жизни, узнать что и зачем.

Последние слова Сергей произносит с таким пафосом, что меня передергивает. Когда это мой друг успел насквозь пропитаться подобной чушью? Может быть, он опять сидит на кокаине. Подло с его стороны: мы ведь как-то раз договорились, что больше никогда не станем употреблять наркотики. По крайней мере, в тайне друг от друга.

Я говорю об этом.

– Ничего я не употребляю, – отвечает Сергей и объясняет: просто в последнее время я стал очень много думать о жизни. Когда-то ведь надо начинать.

– Да нечего тут и думать, – говорит Маша Кокаинщица. – Все просто и ясно как Божий день. У меня уже давным-давно есть все ответы, но только я их вам не скажу.

Она снова улыбается и смотрит на часы. Затем говорит, что пора проведать, как обстоят дела на кухне, и уходит, оставив нас с Сергеем в полном недоумении. Кто бы мог подумать, что наша подруга – обладательница мозга, изъеденного кокаином – знает смысл жизни.

– Охренеть, – говорит Сергей. – Вот так и пиши романы.

– Да, ладно, – пытаюсь подбодрить я своего друга. – Наверняка ее смысл жизни – это наркота да молодые груди и члены. Другого быть не может.

– Как пить дать, – соглашается он и продолжает: слушай, я вчера вечером набросал вступительную главу для романа. Может, посмотришь?

Только не это! Я не готов читать всю ту муть, которую могло родить извращенное сознание моего лучшего друга, и уже начинаю отказывать, как вдруг застываю.

– Держи, – Сергей дает мне в руки дискету и говорит: там всего пара страниц. Много времени не отнимет.

Я на автомате убираю ее в карман и не отвожу глаз от улицы, которую видно в небольшое окно. Там стоит карлик. Он улыбается, глядя мне прямо в глаза.

12

Клуб «Сети» представляет собой двухэтажное здание, снаружи отделанное невозмутимым неоном, а изнутри – сплошным бархатом. После 22:00 ежедневно оно заполняется до отказа большими мужчинами с толстыми кошельками, красивыми женщинами с вызывающими декольте и роем официанток в стрингах. Здесь можно:

1) напиться;

2) потанцевать;

3) познакомиться с vip-проституткой или будущей женой;

4) купить кокаин, экстази, марихуану и прочие психоактивные вещества экстра-класса;

5) неплохо убить время;

6) неплохо умереть.

Никифорыч приходит из туалета и плюхается на стул. Мы сидим за самым дальним столиком на втором этаже, где всегда играет музыка диско. Времени еще не так много, но танцпол уже плотненько наводнен потными телами.

Странное дело, но я до сих пор не знаю, почему мы по молчаливой договоренности проводим все неофициальные встречи друг с другом в этом долбаном бедламе под названием клуб «Сети». Тут абсолютно невозможно разговаривать – удается только кричать. Тут ты рискуешь оказаться пьяным в стельку намного раньше, чем успеешь обсудить все вопросы. Тут, в конце концов, можно вообще случайно забыть о делах при виде сотен загорелых грудей и подтянутых задниц.

Тем не менее я договорился с Никифорычем встретиться именно здесь под слепящим светом стробоскопов и зажигательными ритмами электронной сальсы. Я позвонил ему сразу же после того, как увидел карлика. Я больше не мог ждать, встал из-за стола и отправился в туалет, на ходу набирая номер. Никифорыч, надо отдать ему должное, не задавал лишних вопросов, только спросил, не нужна ли мне постоянная охрана. Из чувства собственного достоинства я отказался: негоже такому крутому парню, как я, везде ходить с двумя быками за спиной.

Никифорыч отхлебывает что-то алкогольное из своего стакана и говорит:

– Затрахал меня уже этот Геринг, – он морщится. – Обожрался опять всякой дряни и скачет, как придурок.

Геринг Лев Соломонович – это еще один общий хороший знакомый. Никто точно не знает, сколько ему лет, откуда он появился и каким образом втерся в нашу компанию. Короче говоря, как-то раз он просто материализовался в воздухе где-то поблизости, да так и остался навсегда.

Как рассказывала Маша Кокаинщица – а уж она-то все про всех знает – что Лев Соломонович был евреем до мозга костей и начал сколачивать капитал еще в деревне, в которой родился. Он был человеком невозможно хитрым, поэтому, как только наметились изменения в стране, все вокруг превратились для него в объекты, способные принести наживу.

Первыми на горизонте оказались обычные деревенские мужики. Где-то, уж не знаю где, Лев Соломонович прочитал о сложных процентах. Думаю, он вряд ли понимал все детали этого определения, но суть схватил четко.

Большая советская энциклопедия утверждает, что сложные проценты – это проценты, насчитываемые не только на первоначальную величину, но еще и на проценты, уже наращенные на нее за предыдущий срок. При сложной процентной ставке процентный платеж в каждом расчетном периоде добавляется к капиталу предыдущего периода, а процентный платеж в последующем периоде начисляется на эту наращенную величину первоначального капитала. Обычно сложные проценты используются для долгосрочных ссуд со сроком более года.

Лев Соломонович же давал деревенским жителям деньги в долг, а сложные проценты начислял ежедневно. Поначалу схема работала превосходно, но позже жертвы махинаций заподозрили неладное и сломали ему два ребра. Когда он вышел из больницы, деревенские потребовали свои деньги обратно и сломали ему челюсть. Такого стерпеть Лев Соломонович не мог. Он пообещал, что все отдаст, а ночью поджег пять домов и уехал в город. Там его, разумеется, было уже не найти.

В городе дела пошли в гору: Лев Соломонович познакомился с нужными людьми, провел пару сомнительных сделок и придумал новую гениальную, со слов Маши Кокаинщицы, схему. Он решил страховать кредиты. Идея заключалась в следующем: банк выдавал кредит и затем страховал его в специальной страховой компании. Все выглядело гладко, ведь в случае невозврата банк оставался при своих деньгах, а забота о выбивании денег ложилась на плечи страховой компаний, в роли которых выступали крупные преступные группировки.

Но и здесь Льву Соломоновичу не повезло: неплательщиков становилось все больше, бандиты уставали гоняться за ними и в конце концов предъявили автору идеи претензии. Причем их намерения были настолько серьезные, что Лев Соломонович вначале месяц прятался в психиатрической больнице, где у него работал хороший знакомый, а затем пять лет жил то в Израиле, то в Америке.

Не так давно наш друг вернулся из своего вынужденного бегства и предстал перед нами в совершенно ином свете. Во-первых, он стал заядлым любителем экстази (читай: чаю откушав, плясать на танцполе). Во-вторых, Лев Соломонович начал как-то нездорово реагировать на особенно упитанных женщин (я бы сказал, жирных телок). Как только он видит задницу размером с две среднестатистические головы, у него, как у бедного араба, все опадает вниз, а изо рта невольно вырывается: «Какая фемина!»

Я сижу и смотрю на Льва Соломоновича, бодро отплясывающего с горящими глазами под современную версию «Ra-ra-rasputin» в компании двух молоденьких девушек. Их бюст ходит туда-сюда в такт взмахам рук их покровителя. Лев Соломонович выглядит этаким дирижером танцевальной эротики в клубе «Сети». Думаю, в настоящий момент он абсолютно счастлив.

Никифорыч фыркает и говорит:

– Его скоро третий инфаркт свалит, – он фыркает еще раз и добавляет: нам же лучше.

– Что ты имеешь против невинных забав старика? – спрашиваю я. – Хочется танцевать, так пусть танцует.

– Невинных? – Никифорыч удивленно поднимает брови, а затем говорит: это вы думаете, что Геринг невинный, а у меня другая информация имеется. Как думаешь, что он потом сделает с этим двумя глупыми девчонками, а?

– Трахнет? – отвечаю я и продолжаю: заставит участвовать в групповухе? Снимет все это дело на камеру?

В подобных вещах, как мне кажется, нет ничего необычного. Каждый хоть раз в день да думает о всяческих извращениях, которыми бы не отказался заняться. И, слава Богу, что Лев Соломонович имеет возможность претворить свои тайные желания в жизнь легальным путем, а не выслеживает по ночам старушек с кастетом в руке.

– Если бы, – только и говорит Никифорыч.

По его виду я понимаю, что Лев Соломонович ему омерзителен. Наверняка эта ищейка каждый день только и занимается тем, что вынюхивает все непристойные детали нашей жизни. Это тоже своего рода извращение. Интересно, он в курсе, чем я занимался в прошлом году на даче с тремя молоденькими модельками?

– Этому старику давно пора подправить мозги на принудительном лечении, – продолжает Никифорыч. – Его прибамбасы будут покруче Серегиной постановки «Гамлета».

Тут мы начинаем смеяться, как дети. Я даже на мгновение забываю о карлике, Инне и зарождающейся мании преследования. Я думаю, стоит ли рассказать Никифорычу о новой идее Сергея, его будущем романе, но вместо этого говорю:

– Слушай, Никифорыч, у меня есть деликатное дело, требующее полной конфиденциальности. Все очень серьезно, так что никому ни слова.

Мой собеседник делает недовольное лицо и отвечает:

– Саня, мы же не первый год вместе. Выкладывай.

Как бы так рассказать про карлика, чтобы не вызвать новый приступ смеха, решаю я и начинаю свой рассказ:

– У меня есть три проблемы, – говорю, отхлебывая теплый коньяк из стакана. – Во-первых, какой-то придурок шлет мне идиотские сообщения. Вот его адрес, – даю Никифорычу маленькую бумажку с надписью «dwarf-@mail.ru». – Во-вторых, у моей сестры где-то была банковская ячейка. У меня есть ключ, но я не знаю, в каком банке она обслуживалась, – даю Никифорычу ключ с биркой «437». – И последнее, вот странная визитка, – даю Никифорычу визитку с именем «Варвара». – Проверь, что там и как. Только адрес обязательно узнай, я хочу приехать туда без предупреждения.

Никифорыч внимательно меня слушает, кивает головой и медленно пьет коктейль. Он тщательно осматривает все предметы, полученные от меня, затем говорит:

– У тебя проблемы, Саня?

– Проблемы у тех, кто сидит на крэке, а я в полной жопе, если честно, – отвечаю я и добавляю: но не задавай вопросов сейчас – я все равно не отвечу. Возможно, это не имеет никакого значения, но лучше подстраховаться.

– Понятно, – кивает Никифорыч и спрашивает: тебе точно не нужна охрана? Можно было бы устроить в два счета. Ты бы моих парней даже не заметил, зато всем было бы спокойнее.

Верчу головой отрицательно.

– Никакой охраны, – говорю я. – Просто небольшое приватное расследование. Такое случается время от времени – сам знаешь, не вчера родился.

Музыка меняется, и теперь мы разговариваем под новую песню «Modern talking». Лев Соломонович устало идет к нам.

– Только не это, – цедит сквозь зубы Никифорыч, залпом выпивает оставшийся коктейль и встает из-за стола, направляясь к барной стойке. Понятно, что самому ходить за напитком нет надобности. Просто Никифорыч боится не вынести запаха потного еврея под экстази. Я остаюсь на месте, у меня хронический гайморит.

Это такая болезнь, при которой воспаляется слизистая оболочка – а иногда и костная стенка – придаточной полости носа, гайморовой. Названа она в честь английского анатома Н. Гаймора, который впервые и описал это заболевание. Во время острого периода гайморова пазуха заполняется гноем, а нос перестает различать запахи. Кто-то назовет это проклятием, но я придерживаюсь мнения, что мне дико повезло.

Именно поэтому я широко улыбаюсь Льву Соломоновичу и говорю:

– Здравствуйте, здравствуйте! Опять отдыхаете?

Лев Соломонович, хоть и садится на стул, продолжает извиваться в такт музыке и кричит сквозь шум:

– Давно не виделись, дорогой! Как дела? – он хватает мой стакан, опрокидывает его и, поморщившись, говорит: опять пьешь Чивис Регал? Как же мне надоела эта Франция!

К нам подбегают спутницы Льва Соломоновича и начинают крутиться около стола. Я осматриваю их с головы до пят.

– Нравятся? – спрашивает Лев Соломонович и объясняет: мои девочки.

Он подмигивает и продолжает:

– Очень хорошие девочки, только худенькие больно, но зато чистенькие.

Я смотрю в сторону барной стойки и вижу, что Никифорыч стоит там, ожидая, когда вся эта экстази-компания свалит. Но от Льва Соломоновича так просто не отделаешься. Он начинает рассказывать:

– Представляешь, в прошлом месяце еле-еле поборол триппер. Врач утверждает, будто мое здоровье настолько слабое, что его может убить безобидное венерическое заболевание, – Лев Соломонович смеется и говорит: я чуть рассудка не лишился, когда узнал. Только вдумайся, Саня, помереть оттого, что с конца закапало.

Бывало, люди умирали и от меньшего. К примеру, известный русский композитор Петр Ильич Чайковский после одного из концертов выпил стакан воды и затем скоропостижно скончался, заразившись якобы холерой. Разве кто-нибудь мог предположить, что обычная вода способна забрать из жизни такого человека? Думаю, Чайковский на том свете ежедневно проклинает долбаную жажду. Теперь-то у нас есть спрайт – одной опасностью меньше.

Я говорю об этом Льву Соломоновичу, а он отвечает:

– Да ты что?! Не знал, – говорит и дальше: запомню и буду всем рассказывать, что я почти как Чайковский. Он погиб из-за воды, а я спасся от триппера.

После этих слов Лев Соломонович и девочки смеются, а я даюсь диву. Говорю:

– Лев Соломонович, вас погубит не триппер, а экстази. Сто процентов.

– Да ладно тебе тучи нагонять, – отмахивается он. – Экстази еще никого не убило. Ты ведь сам жрал кокс ложками, так чего теперь меня жить учишь?

Лев Соломонович гладит одну из спутниц по упругому животу своей морщинистой рукой и говорит:

– Мне эти таблеточки сильно помогают, они дают мне жизненные силы. Посмотри, как я двигаюсь, – он показывает пару танцевальных движений, которые в его исполнении выглядят скорее комично, чем как-то еще. – Я классный, да?

Этот вопрос обращен к моделькам, а не ко мне. Те, словно по команде, начинают прыгать и хлопать в ладоши.

Подходит Никифорыч, чуть качаясь. Похоже, он успел прилично надраться, пока ждал у барной стойки. Он кладет руку мне на плечо и говорит:

– Саня, мне пора. Отойдем на минутку, – он поворачивается ко Льву Соломоновичу и продолжает: вам, кстати, тоже не мешало бы поехать домой, а то, глядишь, упадете здесь, и в мире станет на одну сволочь меньше.

Хороший человек Никифорыч, но абсолютно прямолинейный, как поезд. Он может пристрелить человека на месте, если тот скажет, что гомосексуализм – это нормально. Терпимость веками развивалась не для таких индивидов, как мой друг.

Чувствуя приближающуюся ссору, я вскакиваю со своего места и тяну Никифорыча к выходу, но тот упирается и кричит:

– Что же ты делаешь, Лева?! Зачем ты им жизни ломаешь, а?!

Лев Соломонович тоже поднимается. Я думаю, он здесь не один, так как с некоторых пор ходит в клубы только с телохранителем. Это началось после какой-то драки, в которой ему выбили зуб. Смешно, но Лев Соломонович, сколько я его помню, всегда становился жертвой побоев. Возможно, по причине маленького роста, щуплого телосложения и повсеместно острого языка.

Он кричит Никифорычу в ответ:

– Ты, солдафон, куда пошел? – делает жест в сторону танцпола, и из темноты вырастает человек-шкаф-для-одежды. Его лицо не выражает ровным счетом никаких эмоций. – Старика ты можешь оскорблять, а вот как насчет моего боевого товарища?! Я жалею о том, что решил встретиться тут. О том, что решил поговорить с Львом Соломоновичем из вежливости. О том, что вообще родился на свет. Здесь и сейчас будет такое, что в дурном сне приснится немногим.

Никифорыч, что есть сил, пытается вырваться из моих цепких рук, одновременно достает из-за пояса пистолет. Я постоянно удивляюсь, каким образом у него получается везде проносить с собой оружие. Охранник Льва Соломоновича хватает стул. Сам виновник происходящего продолжает кричать:

– Ах ты, падла! Не забыл еще свои ментовские привычки! – он прыгает где-то позади человека-шкафа-для-одежды и продолжает: тут тебе приличное место! Ну-ка, брось пукалку и давай на кулаках!

Но эти слова не имеют никакого значения: лицо Никифорыча каменеет. Я прекрасно знаком с этой его гримасой. Столько бедолаг пало его жертвой. Сквозь коду техно-обработки «Back in USSR» я слышу щелчок предохранителя и зажмуриваюсь до боли в щеках.

13

Меня разбудили слова, доносящиеся из ванны: «Я звезда!» Это Татьяна повышает самооценку, развивая личность. Быть может, мне следует попробовать делать так же? Интересно, если я каждый день буду говорить своему отражению в зеркале: «Саша, ты красавец!», – я превращусь в Алена Делона? Обязательно, как раз в тот момент, когда Татьяна станет звездой.

Что происходило вчера, я помню с трудом, но боль под глазом освежает картину. Угораздило же меня полезть разнимать этих идиотов! Я закрываю глаза и вижу себя, повисшего на плечах Никифорыча, хотя это бессмысленно, ведь у него в руках пистолет. Новенькая блестящая семизарядная Берета, готовая открыть огонь в любую секунду.

И да, выстрел был. Всего один короткий хлопок, и кто-то закричал. Слава Богу, что пуля попала в потолок, а в следующую секунду я уже выбивал Берету у Никифорыча из рук. Тот рефлекторно отмахнулся и попал мне аккурат под правый глаз. От удара я потерял равновесие, взор помутнел. Вскоре тело мое благополучно приземлилось на пол, но еще какое-то время я находился в сознании и наблюдал за схваткой между Никифорычем и человеком-шкафом-для-одежды. Все кончилось быстро: Лев Соломонович, вовремя подсуетившись, опустил со всей силы противнику на голову литровую бутылку ледяной «Столичной». Последнее, что я видел перед тем, как силы покинули меня, – это густая кровь, разбавленная водкой, стекающая с плеч Никифорыча. А Лев Соломонович продолжал кричать: «Вот тебе, сука!»

Помню, я еще успел подумать: «Как подло». Затем подбежали охранники, скрутили нас, вызвали милицию и скорую помощь.

Домой я вернулся где-то между тремя и четырьмя часами утра, так как пришлось еще давать показания в отделении. Нас всех отпустили по домам – это Никифорыч сумел решить все вопросы с законом еще до того, как была написана первая буква моих свидетельских показаний. К счастью, когда я вышел из кабинета дежурного опера, остальные участники драки уже разъехались. Получилось удачно, ничего не скажешь.

Татьяна давно привыкла к тому, что я могу вернуться поздно ночью или спустя день или спустя неделю. Моя жена давным-давно ничему не удивляется, ее больше заботят проблемы самореализации, чем фингал мужа.

Я сажусь на кровати и тру лицо. Похоже, мое здоровье успело принять не один удар Никифорыча, а несколько. Татьяна заходит в комнату и говорит:

– Проснулся? – она улыбается и продолжает: давай, собирайся быстрее. Мы должны быть через полтора часа на похоронах. Не забыл?

– Нет, – только и отвечаю я, хотя, ясное дело, забыл. Самое смешное, что на похоронах будут все участники вчерашней вакханалии: и я, и Лев Соломонович, и Никифорыч. Драка, кстати, может повториться, но тут уж найдется, кому разнять. Я буду молча сидеть в углу и накачиваться водкой вкупе с компотом из сухофруктов. Что за традиция: есть на поминках ложками и пить компот?

Проходит несколько минут, я умываюсь, и вот мы с Татьяной разместились за кухонным столом, пытаемся позавтракать. Одна из немногих возможностей поговорить друг с другом, которой я постоянно пренебрегаю, а моя жена, наоборот, наслаждается.

Она говорит, намазывая хлеб маслом:

– Как дела, Саша? Что вчера произошло?

– Да, все хорошо, – отвечаю я и рассказываю: сидели в «Сетях» с Никифорычем, разговаривали, а затем он что-то не поделил с Герингом. Началась стрельба, драка, стулья полетели в разные стороны. Ну ты в курсе, да?

Татьяна смеется, наливая чай. Говорит:

– Да уж, знаю. Но ты не дал им убить друг дружку, верно? Ты такой смелый, – гладит меня по плечу. – Именно поэтому я вышла за тебя замуж, – вдруг она меняется в лице, пытаясь изобразить крайнюю озабоченность, и спрашивает: а как там Инна?

На самом деле причина нашей свадьбы кроется в ином. Просто на тот момент у нее не было других вариантов, а возраст уже поджимал. Лучше ведь жить с квазимодо, но с толстым кошельком, чем состариться в одиночестве под аккомпанемент собственных страданий.

– С Инной все в порядке, – вру я. – Был у нее недавно. Надеюсь, она поправится.

– Можно, я съезжу с тобой в следующий раз? – говорит Татьяна и объясняет: все-таки она когда-то была мне подругой.

Хорошей подругой, думаю я. Она ведь подарила тебе мужа, которого могло и не быть вовсе. Такое не забывают, ценят.

На столе у нас сегодня яичница с помидорами, сыром и зеленью. Я ем ее и говорю:

– Хорошо, я обязательно возьму тебя в следующий раз.

Только вот зачем это тебе нужно, дорогая Татьяна? Это ведь не вписывается в рамки того, чему тебя учит женщина на коротких ногах и в галстуке. Скорее всего, для проформы. Ведь ты же не собираешься сочувствовать мой сестре? Тебя учили быть камнем, таков путь к успеху, если не ошибаюсь. Да?

Недавно Татьяна прошла очередную ступень своих долбаных тренингов личностного роста. Их учили покорять мир – ни больше ни меньше. Я вот все думаю, когда же она попробует применить полученные навыки на мне? И как мне тогда реагировать: треснуть сковородкой по лицу или сразу придушить?

– Как дела на работе? – спрашиваю я и давлюсь недожаренной яичницей: желток холодный, а белок местами так и остался прозрачной жижей. К тому же у Татьяны нет никакой работы, есть только проект гипотетического бизнеса, выполненный в рамках тренинга: что-то вроде rent-a-car.

У моей жены тоже есть хобби: готовить. И, клянусь, она справляется с ним из рук вон плохо. Так что это еще одно испытание на моей персональной дороге в ад, чуть ли не самое изощренное.

– По-разному, – отвечает Татьяна и продолжает: надеюсь, в следующем месяце запустимся. Ты ведь мне поможешь?

Кто бы помог мне, я спрашиваю. Под помощью Татьяна подразумевает деньги на реализацию ее безграничных амбиций, а не совет. Между прочим, она давненько (где-то с середины первой ступени) считает, что бизнес я веду неправильно, неграмотно, неэффективно и так далее.

Я киваю:

– Конечно, помогу.

Татьяна улыбается. В последний год мысли моей жены только о том, как открыть вожделенное дело. Чего еще может желать женщина, имеющая все, кроме чувства собственного достоинства и посещающая оттого тренинги личностного роста? Это как доказательство ее состоятельности, ее значимости: рентабельность не имеет значения, прибыль не имеет значения, ничего не имеет значения.

Как только у Татьяны появится директорское кресло – об этом ей сказала, конечно же, женщина на коротких ногах и в галстуке – то все сразу же станет на свои места. Правда, идеальным дополнением ко всему могло бы быть безоговорочное банкротство мужа. Тогда она стала бы уличать меня в недальновидности, малом заработке для мужчины и других смертных грехах, а сама приносила бы домой все больше денег, развивая во мне комплекс неполноценности, общественной импотенции – всем тем, чем обладает сама. Рано или поздно мы все равно разведемся.

– Эта стерва меня уже достала, – рассказывает Татьяна в то время, как я пытаюсь проглотить ее жижистую яичницу.

Стерва – это Попова Алика, основная конкурентка моей жены на тренингах (да, они там еще и соревнуются друг с другом) и просто очень красивая женщина. Она обладает всеми теми качествами, которыми хотела бы обладать Татьяна: ум, харизма, высокая скорость мысли, образованность и первостатейная женская подлость. Видимо, Алика быстрее схватывает постулаты женщины на коротких ногах и в галстуке и теперь осуществляет экспансию своего немалого эго во внешний мир, где может быть только один победитель. Причем ускоренным темпом, а Татьяна попросту оказалась у нее на пути: невинная жертва чужих амбиций, беспомощный кролик, попавший под колеса кровожадного локомотива женской самореализации.

Противостояние этих двух дам иногда обретает и вовсе абсурдную форму. Помню, на очередном фуршете, куда все должны были придти со своей второй половиной, Алика весь вечер зазывно подмигивала мне с противоположного края стола. Татьяна, заметив это, сделала ответный ход: стала флиртовать с приятелем Алики. Из-за их глубокой ненависти могла выйти неплохая шведская семья. Только вот я и тот приятель были категорически против, но женщин это особо не волновало: они были готовы на все, даже на групповой секс – лишь бы досадить друг другу.

Такие люди, как Алика и моя жена – а, впрочем, как и я в молодости – идут к своей цели по чужим отрубленным головам. Для того чтобы добиться успеха на одном отдельно взятом отрезке жизни, следует найти объект ненависти, ведь только негативные эмоции способны толкать человека вперед, давая ему дополнительные силы в нелегкой урбанистической борьбе. Я уже так устал от всей этой галиматьи. Честно.

Но для девчонок все только начинается. Для Татьяна объектом стала Алика, для Алики – Татьяна. Скорее всего, встреться они на дискотеке или в парикмахерской, все сложилось бы иначе. Думаю, они стали бы хорошими подругами, ведь их взгляды идентичны. Но случилось так, что две женщины оказались по разные стороны баррикад, и война идет нешуточная: до полного уничтожения противника, пленных не брать. Неважно, какими средствами: подлость, предательства, ложь – все идет в ход. Я умиляюсь, глядя на это.

– Как мне отомстить ей, Саша? – спрашивает Татьяна.

У нее уже кончилась фантазия. Перепробовав все известные способы, она ищет помощи у любимого мужа. Я ведь специалист по едким словам и желчным поступкам. Так думает, по крайней мере, моя жена.

– Убей ее, – отвечаю я. Над столом повисает молчание. Я уже доел яичницу и теперь пью свежезаваренный чай, заедая шоколадным печеньем. Татьяна задумчиво ковыряет вилкой в тарелке и говорит:

– Думаешь, это выход?

– Я просто пошутил, – отвечаю я и добавляю: если серьезно, то просто не обращай внимания. Веди себя дружелюбно, не мсти. Тогда она успокоится и перестанет докучать тебе своим честолюбием. Переключись на кого-нибудь другого, послабее.

Татьяна улыбается.

– Точно! – радуется она. – А потом я нанесу удар исподтишка, когда она не будет ждать. Спасибо, Сашка!

Женщина на коротких ногах и в галстуке учит подопечных быть жестокими и безжалостными. Так рождается новый род людей, нацеленных на успех. Если на пути стоит преграда, разнеси ее из гранатомета, а лучше – покрой шквальным огнем из установки «Град» всю площадь радиусом до километра. На крайний случай, усыпи бдительность, а затем всади нож в спину. Я же имел в виду совсем другое.

Об этом я и говорю Татьяне. Она отвечает:

– Какая разница? – смеется. – Ты подкинул мне классную идею.

– Мне кажется, ты должна найти контакт с Аликой, – говорю я и продолжаю: она очень похожа на тебя. Попробуй поговорить с ней, решить ваши долбаные разногласия, и дело с концом. Эта так просто – выяснить отношения.

Или забыть обо всем и поступить как я: спокойно ступать по персональной дороге в ад. Зачем нужно какое-то продвижение, если оно ничего не меняет? Сиди в кресле, звони по телефону, участвуй в переговорах, плыви по течению. – Я не могу заключить с ней мир, – говорит Татьяна и дальше: не могу забыть о ней. Она претендует на то же самое, что и я. На победу.

– Ради чего? – спрашиваю. – Какого черта тебе далась эта победа? У тебя что, нет машины, или ты не ездишь два раза в год по заграницам? Или, может быть, у тебя нет денег на новую шубу?

– Статус, – отвечает Татьяна и снова: я получу статус. Это самое важное.

Я говорю, что не понимаю этого. Тебя будут больше уважать за статус? Наоборот, как только ты добьешься чего-то, каждый посчитает себя обязанным плюнуть тебе в спину. Люди станут перемывать твои косточки, пускать сплетни и ждать удобного момента для подножки. Чем меньше у тебя статуса, тем больше тебя любят, факт.

Татьяна молчит, обдумывает мои слова. Не найдя, что ответить, она вдруг спрашивает:

– Помнишь, как мы с тобой познакомились? – переводит тему, чтобы не отказываться от собственных убеждений. Со мной сложно спорить, и она это прекрасно понимает.

– Конечно, – отвечаю я и собираю крошки со стола и говорю: нас познакомила Инна. Это случилось в ее магазине.

Потом мы сидели в кафе за угловым столиком и пили кофе. На следующий день я позвал Татьяну в кино. Через неделю мы переспали после посещения балета «Лебединое озеро», а еще через месяц стали жить вместе. Я даже купил по этому поводу новехонькую трехкомнатную квартиру. Там мы окончательно притерлись друг к другу и в один прекрасный день поженились. После этого Инна прекратила всякие отношения с моей женой.

Что за этим скрывалось, я не знаю. Инна наотрез отказывалась отвечать на любые вопросы, касающиеся Татьяны, никак это не объясняя. Я привык к странным поступкам сестры, поэтому не обращал внимания. Это не так уж и важно, по большому счету.

– Помнишь свадьбу? – продолжает спрашивать Татьяна.

Отвечаю утвердительно.

– А ведь у нас с тобой все хорошо, – говорит Татьяна и дальше: многие семьи распадаются, а мы все живем вместе. Оказалось, мы хорошая пара. Удивительно.

Секрет долголетия нашего брака заключается в том, что мы ни на что не претендуем. Я не пытаюсь быть образцовым мужем, Татьяна не старается получить звание идеальной жены. Мы просто делаем то, что должны: по утрам разговариваем, ходим по делам, покупаем вещи, обустраиваем быт, по вечерам иногда посещаем кино или бар. И так уже много лет.

Решение очень простое, но не очевидное. Чего стоит статистика разводов: каждый второй брак кончается разводом. Нужно быть проще, не стоит преувеличивать собственное значение, когда ты всего лишь еще один кусок мяса, объединившийся с другим куском мяса. Только потому, что так заведено. Так делают все, сделаешь и ты. Про холостяков говорят, что они живут как львы, а подыхают как паршивые псы. Согласен на все сто.

– Ладно, пора ехать, – говорю я и встаю из-за стола. – Давай собираться скорее.

Татьяна начинает вытирать стол и отвечает:

– Ага, сейчас. Сколько нам ехать?

Я отвечаю, что около получаса. На самом деле меньше, но лучше перестраховаться, чем опоздать на похороны друга. Я ухожу одеваться, но перед этим в знак благодарности за завтрак целую Татьяну в щеку. Ей нравится, когда я делаю так. Это соответствует ее представлениям о семейной жизни, полученным из книг, фильмов, воспоминаний о детстве. Наверняка она видела, как отец перед уходом обнимал мать за талию и нежно чмокал в щеку. Та в ответ мило улыбалась и желала удачного дня. Происходящее идет строго по сценарию. Все живут в мире своих представлений, в том числе я и моя жена.

14

Любые похороны для меня – это настоящее мучение. Но не из-за скорби по ушедшим, а из-за отвратительной дребедени вроде слез, прощаний и воспоминаний. Я стою перед гробом одного из своих лучших друзей Сурикова, и меня немного подташнивает от всего этого долбаного пафоса. Мысленно я уже напиваюсь на поминках.

Нас, таких идиотов, здесь около пятидесяти, включая Анжелу с дочкой Сонечкой, Никифорыча с разбитой губой и Сергея, утирающего скупую мужскую, но от этого не менее фальшивую, слезу. Он стоит и выдавливает ее из себя, чтобы покрасоваться перед окружающими. Так бы и врезал ему в челюсть.

Татьяна крепко держит меня за руку. Я понимаю, что ей страшно. Но не оттого, что зарубки на теле Сурикова неудачно загримированы, а оттого, что она вдруг почувствовала неотвратимость смерти. Обычно люди говорят: «Все умирают», но на самом деле они этого не осознают, не понимают истинный смысл страшных слов. И только похороны дают человеку полное ощущение старухи с косой, которая сидит у каждого на плече, задорно насвистывая погребальную песню.

Моя жена плачет, она только что врубилась: очень скоро для нее тоже придется покупать гроб. Да-да, милая Татьяна, скоро я буду ходить по салону ритуальных услуг и угадывать, какое дерево ты бы предпочла. Ну, или наоборот – не суть.

Кстати, я нигде не вижу Льва Соломоновича. Наверное, ему стыдно за вчерашнее. Так всегда бывает, когда кончается действие экстази: сводит зубы, болят скулы, а в голове маячит мысль о самоубийстве. Главное – перетерпеть, а дальше все встанет на свои места. Думаю, к вечеру старый еврей обязательно объявится, позвонит мне или даже Никифорычу с предложением помириться-напиться. Я проходил это сто раз.

Наступает момент последнего прощания с телом: все по кругу должны положить две гвоздики в гроб и коснуться ног Сурикова. Я бы не хотел высмеивать православные традиции, поэтому иду первым. Кажется, что под ногами земля покачивается, или это шатаюсь я сам. Все-таки, в подобных ритуалах есть сила неведомая. Ее чувствуешь, когда заходишь в церковь, когда видишь закрытые глаза покойного, когда смотришь на крестный ход. С некоторых пор я глубоко уважаю все, что связано с верой, хотя много не понимаю.

Мне кажется, что Суриков улыбается. Я улыбаюсь в ответ и трогаю его ступни. Боже, какой глупый у меня сейчас вид, наверное. Татьяна идет следом, все еще держа меня за руку. Я вдруг задумываюсь, что будет, если она прямо здесь и сейчас рухнет в обморок? Такое уже случалось на похоронах моих родителей. Дурацкое положение, и мне не хотелось бы попадать в него снова. Поэтому я тяну ее прочь от гроба, но Татьяна сопротивляется.

Неожиданно она хватает труп Сурикова за руку и начинает кричать:

– Аркаша! – слезы брызгают из ее глазниц.

Неужели страх перед смертью настолько сильный? Если честно, я стараюсь никогда не думать о том, что меня ждет во время последнего пути.

Я изо всех сил тащу Татьяну, но она падает на колени и начинает рыдать. Все вокруг стоят в недоумении, такого поворота событий не ожидал никто. Наконец, Сергей решает мне помочь, и мы вместе, взяв Татьяну под руки, отводим ее в сторону. Люди начинают шептаться.

Нужно быстро привести мою жену в чувство, так что я достаю из внутреннего кармана кашемирового пальто серого цвета фляжку с коньяком. Она всегда там для любого непредвиденного случая. Татьяна начинает жадно глотать алкоголь, и мне интересно, будет ли она так же оплакивать мою кончину. Сергей говорит:

– Надо срочно что-то делать, а то все похороны к чертям собачьим запорем.

Я согласен с ним и спрашиваю у Татьяны:

– Тебе лучше?

– Мне хреново, Сашка, – говорит она. – Мне так хреново, что хочется выть. Я не верю.

Да, никто не верит! Смерть не для этого, ее просто нужно принимать. Я молчу.

– Как же так? – не унимается моя жена. – Почему люди умирают?

Этого, по всей видимости, женщина на коротких ногах и в галстуке не объясняет своим ученикам. Вопрос смерти является одним из тех, на которые тренинги личностного роста ответа не дают. В душе я радуюсь, а вслух говорю:

– На вот, выпей еще, – и засовываю горлышко фляги Татьяне в рот насильно. Она давится коньяком, но перестает плакать. Хотя какая уже разница, если тушь стала румянами, а собравшиеся понимают, что похороны безвозвратно провалены? Даже Анжела, которой по сценарию назначено истерить, удивленно смотрит на нас. Она, как и все остальные, кажется, забыла о цели вечеринки. И только маленькая Сонечка стоит рядом с гробом и повторяет: «Папа» – дети плевать хотели на условности и репутацию, такова их сущность. Как бы я хотел стать ребенком, думаю я и продолжаю накачивать Татьяну коньяком. Сергей, тем временем, растирает ей руки. Говорят, это помогает привести человека в чувство.

Моя жена уже заплетающимся языком мямлит:

– Сашка, я хочу домой. Хочу побыть одна.

В первый раз за сегодняшний день я думаю, что мне повезло. Хорошо, что она понимает нежелательность своего дальнейшего присутствия на этом сборище. Я делаю Сергею знак, и он убегает ловить такси.

Татьяна продолжает:

– Неужели он умер? Ты видел, какой он красивый там в гробу?

Ведя ее с кладбища к дороге, я думаю, как бы не пришлось определять жену в соседки к сестре. Это обязательно стало бы достоянием общественности, а я бы точно превратился в посмешище в квадрате. Я говорю:

– Таня, успокойся. Поезжай домой и поспи. Сегодня ты пережила большой стресс, тебе нужен отдых. Хочешь, я поеду с тобой?

– Нет, – отвечает Татьяна, садясь в такси, которое поймал Сергей. Он стоит рядом и внимательно слушает все, о чем мы говорим. Возможно, собирает материал для романа. – Я хочу побыть одна, а тебе следует присутствовать на поминках. Аркаша был твоим другом.

С этими словами такси уезжает. Вот так начало похорон! Слишком стремительно и неожиданно для моих мозгов, поэтому я допиваю остатки коньяка из фляжки.

– Мне оставь, – говорит Сергей.

– Раньше надо было говорить, – отвечаю я и достаю из кармана пачку сигарет. Предлагаю одну ему.

– Ладно, успеем еще напиться, – бодрится Сергей, закуривая.

Мы стоим, дымим – возвращаться на кладбище смысла нет. Единственное, что мы пропустим – это то, как гроб будут опускать в землю. Ничего страшного, думаю я. Сергей мысленно соглашается. Так мы ходим из стороны в сторону где-то около получаса, а затем приходит остальной народ. Я не вижу слез, зато слышу, как люди обмениваются добрыми воспоминаниями о Сурикове. Проходит еще десять минут, и дается команда «В ресторан!» Там нас ждет суп с лапшой, тушеное мясо с пюре, компот и долбаные алюминиевые ложки. Ах да, забыл самое главное – около пятидесяти литровых бутылок водки. В химической реакции между смертью и скорбью она играет роль катализатора. На выходе получится углекислый газ и чуть-чуть соленой жидкости, выделяемой слезными железами.

Я вижу Анжелу, которая направляется прямиком ко мне, одна без дочери. Становится все интереснее и интереснее.

– Как Таня? – спрашивает она.

– Уехала домой, – отвечаю. – Ей очень тяжело.

– Как и нам всем, – кивает головой Анжела. Она говорит в своей манере, как будто вот-вот кончит. Даже на похоронах собственного мужа у нее не получается изменить привычкам.

– Где Соня? – спрашиваю я и добавляю: как она переживает это все?

– Сильная девочка, – слышу в ответ стон Анжелы. – Она с бабушкой. Попросилась сама.

Мне кажется, что Анжела нагло врет. Думаю, она сама спровадила ребенка подальше, чтобы не путался под ногами в такой ответственный день. Порноактрисы не умеют быть матерями.

Анжела чуть покачивается и говорит:

– Можно я поеду с тобой, раз ты свободен? – она на секунду замолкает, а затем объясняет: у нас в машине нет места.

Опять ложь, я чувствую ее за версту, но соглашаюсь. Мне приятно общество Анжелы в ее черном облегающем платье, максимально удачно подчеркивающем округлые формы бывшей порноактрисы. Сергей усмехается и громко командует: «По машинам!» Так вереница иномарок отправляется в «Троекуров», где нас уже ждет Маша Кокаинщица. Она почему-то решила не присутствовать на самих похоронах, сославшись на то, что ей надо будет подготовить ресторан к поминкам. Всю дорогу мы с Анжелой молчим. Мне нечего говорить, а она, видимо, держит сценическую паузу, которая положена новоиспеченной вдове. Коньяк успел ударить мне в голову, поэтому я не различаю цвета светофоров и гоню что есть лошадиных сил под капотом «Ауди». Машина Сергея едет позади, он постоянно мигает мне фарами.

Наконец Анжела открывает рот:

– Может, послушаем радио? – говорит она, а мне немного пьяному слышится: может, переспим?

Я только и могу мотать головой, иначе точно врежусь в один из фонарных столбов, которые стоят вдоль дороги, словно мертвые с косами.

– Ты какой-то странный? – говорит Анжела, а я стараюсь не слышать ее слов, иначе мы точно перевернемся на скорости 170 км/час.

– Ты можешь ехать помедленнее? – опять говорит она, а мне слышится: ты можешь делать это помедленнее?

Порноактрисы такие странные, должен заметить. Почему всех так возбуждают эти здоровенные груди, накачанные силиконом, и пошлые рты в форме буквы «О»? Я ведь такой же, как и остальные, меня тоже это все возбуждает, особенно после коньяка. Единственное оставшееся – это давить на газ и надеяться, что сегодня звезды сошлись удачно. Мимо проносятся встречные машины, а я забыл, левостороннее или правостороннее движение в России. Сергей не отстает, но уже не мигает. Как бы мне хотелось сейчас оказаться в городе под названием Рейкьявик. Там зеленая трава, огромные луга и спокойствие. Можно целыми днями сидеть на крыльце деревенского домика и курить трубку. Можно часами ходить по склонам в поисках неизведанных никем мест и прекрасных заливных полей. Можно прижаться щекой к скале и слушать пение природы. Но вместо этого я вынужден со свистом шин парковаться перед «Троекуровым», ударившись бампером о ступеньки крыльца, и бежать изо всех сил внутрь, чтобы не завалить Анжелу прямо в машине.

На входе стоит Маша Кокаинщица и говорит:

– Саша, ты чего?

Ее туманный взгляд приводит меня в чувство. Спустя две минуты я, уже сидя за столом, смеюсь над своим поведением. Вот ведь дурак, а? Сергей, расположившийся слева, соглашается. По его мнению, мне не следовало садиться за руль в таком состоянии. Я обещаю, что подобное больше не повторится, но есть одна проблема: Анжела решила сесть справа, и ее рука уже лежит у меня на ноге. Надеюсь, это незаметно остальным.

Кто-то говорит, что Суриков был верным другом. Мы выпиваем первую рюмку. Потом кто-то говорит, что Суриков умер слишком рано. Мы выпиваем вторую рюмку. Потом кто-то говорит, что Суриков был отличным семьянином (рука Анжелы все еще на мне). Мы выпиваем третью рюмку. Потом кто-то говорит, что Суриков навсегда остался в наших сердцах веселым и умным человеком. Мы выпиваем четвертую рюмку. Потом кто-то говорит, что неплохо было бы услышать речь Сергея, раз он обещал. Мы выпиваем пятую рюмку, и он поднимается.

Анжела, тем временем, шепчет мне на ухо:

– Я хочу тебя, – и клянусь, что вместо этих слов я предпочел бы сейчас услышать детальное доказательство теоремы Пифагора или хотя бы декларацию независимости США.

Рука Анжелы движется вверх по моей ноге, а Сергей начинает свою речь:

– Итак, я подписываюсь под всем, что тут уже было сказано, но также хочу добавить и кое-что от себя.

Я стараюсь не замечать движений, которые происходят в районе моего паха, но это ой как сложно сделать. Все завязано на инстинктах и рефлексах – с ними невозможно бороться. Зато можно убить потенцию алкоголем, поэтому я, не дожидаясь окончания речи Сергея, выпиваю шестую рюмку. Не помогает.

– Аркаша был одним из лучших, – продолжает Сергей. – Он всегда все понимал, всем помогал. Я не знаю человека открытее, чем наш общий друг. Да, я готов мириться со всей несправедливостью в мире, но только не с этой.

Черт возьми, а он неплохо подготовился! Все выпивают шестую рюмку, а я – седьмую, и тут же следом восьмую и девятую. Никто не замечает моего рвения слечь от алкогольного токсикоза, кроме Анжелы. Она сильно обеспокоена этим фактом и говорит:

– Много не пей, – и, сжимая мне яйца: иначе ничего не получится.

– Мы только что похоронили Аркашу, – говорю наконец я. – Как ты можешь? Я не собираюсь предавать друга!

Подумать только, я пытаюсь взывать к совести бывшей порноактрисы, которая сквозь брюки массирует мой член.

– Мне очень плохо без него, – с грустью шепчет мне на ухо Анжела. – Мне так больно, Саша. Ты понимаешь, у меня убили мужа…

И тут я действительно все понимаю. Бывшей порноактрисе Анжеле, которая большую часть жизни провела, стоя раком перед камерой, проще утопить горечь утраты в сексе, чем в чем-то еще. Поэтому я сдаюсь, ведь стоит иногда жертвовать собой ради блага других.

15

Мы спинами выбиваем входную дверь и валимся на пол прихожей. Я плохо понимаю, где нахожусь, но, должно быть, это дом Сурикова. Анжела сказала, что Сонечка ночует у бабушки, поэтому мы можем приехать сюда. Все видели, что именно я увожу вдову Сурикова с поминок, также они видели ее руку, крепко сжимающую мою задницу, но водка была выпита вся, так что никто ничего не запомнит, ручаюсь. Я бы тоже хотел все забыть и оказаться в Тибете. Сидеть на огромных ступенях какого-нибудь величественного храма, созерцать себя изнутри.

Я слышал очень много рассказов об этом удивительном месте, Тибете. Именно там находится гора Джомолунгма (другое название – Эверест). Люди, посетившие эту страну, в один голос хвалят главную национальную пищу Тибета, обжаренную ячменную муку цампу и тибетское пиво – чай с солью и маслом. Вся фауна Тибета исключительно уникальная: тибетская антилопа, тибетский аргали, голубая овца, тибетская газель, красная панда, красная утка, большая хохлатая поганка. Тибет – это одна из наших самых больших иллюзий. Думая об этой стране, мы подразумеваем просвещение, умиротворение, но совсем забываем о нескольких миллионах умирающих с голоду крестьян. Да, я бы хотел сидеть на берегу Цонгонпо или Намцо – это два крупнейших тибетских озера – и держать за руку одну из этих милых красных панд. Нам было бы о чем поговорить.

Анжела говорит, что надо закрыть дверь, и я послушно это делаю. Она, тем временем, ползком перебирается в соседнюю комнату – ту, в которой нашли мертвого Сурикова. Мы не можем ходить, в наших желудках в общей сложности булькает около полутора литров водки. Я удивляюсь, как вообще смог доехать сюда на машине, а затем ползу следом, вспоминая, что меня немного привела в чувство жирная дорога кокаина из сумочки Маши Кокаинщицы. Вот такие они современные поминки, черт возьми!

Включается музыка, что-то из Моцарта. Я хватаю Анжелу за ляжку, а перед глазами развивается национальный флаг Тибета: гора с двумя снежными львами, шестью красными и шестью синими лучами, расходящимися от солнца. Я вижу в этом определенный символизм и облизываю ногу своей партнерши. Мы словно два снежных льва падаем в объятия друг друга, срывая одежду и оставляя на телах засосы.

Вдруг на меня накатывает волна мальчишеского сумасбродства: я думаю, а почему бы теперь не жениться на Анжеле. У нее такие умелые руки, она так приятно ими гладит мою спину, что в ту же секунду слышен мой голос:

– Анжела, ты выйдешь за меня?

Она смеется в ответ и стягивает с меня рубашку. А я продолжаю нести чушь:

– Вам ведь с Соней нужен мужчина, который бы о вас заботился и оберегал.

Я чувствую, как руки Анжелы пальпируют мне брюшную область, и она говорит:

– Не будь дураком, я все еще люблю Аркашу, – начинает бороться с мои ремнем и продолжает: это только на одну ночь, так что не сбивай меня с настроя.

Да, не будь дураком, Саша. У тебя ведь уже есть жена, и тебе ее вполне хватает. Но так приятно иногда поддаться еще оставшемуся где-то на окраинах души задору романтизма. Мои руки мнут крепкую задницу Анжелы, а я не перестаю думать о стремительной, как время до расстрела, реке Брахмапутра, которая несет меня к красному закату и пурпурным облакам Тибета. Я снова говорю, уж не знаю и зачем:

– Анжела, ты выйдешь за меня?

Ремень повержен, и теперь мягкая рука Анжелы яростно массирует мой член. Кажется, что она собирается оскопить меня и говорит:

– Да, если это тебя возбудит, и мы наконец займемся делом.

В этом нет никакой необходимости, думаю, я и так похож на солдатика с оловянным. За окном раздается раскат грома, хотя ранней весной еще не бывает гроз. Это лишь мое воображение добавляет драматизма в (и без того, замечу) инфернальную сцену соития. Я разрываю платье Анжелы, обнажая ее огромную грудь. Она покачивается вверх-вниз, словно резиновая. В таком ракурсе моя партнерша походит больше на куклу Барби для взрослых. Я бы никогда не взял ее с собой в Тибет, бесполезно.

Анжела говорит:

– Давай стоя, – она стонет и добавляет: возьми меня у стены.

Я не способен ни на что большее, чем классическая миссионерская позиция, и говорю об этом Анжеле. Та в ответ:

– Плевать! Давай уже начинай!

Не так быстро, моя дорогая. Вначале я вдоволь налижусь твоей груди, бедер, живота, шеи, а уж потом мы сольемся, если, конечно, к этому моменту я не усну. Это был бы идеальный вариант: не смочь по причине усталости. Но твой указательный палец в моем анусе не дает мне закрыть глаза даже на мгновение. Слышится второй раскат грома – это мое воображение рисует масляными красками любовную сцену из бразильского сериала, и тут я вспоминаю, что лежу на том самом месте, где несколько дней назад рубили финским топориком моего друга. Будь чуть трезвее, я бы испугался недоброй приметы: не спи с женой покойника на месте его смерти, – но в данный момент единственное, чем я могу заниматься, – это искать рукой трусики под платьем Анжелы.

Тибет находится между Индией, Непалом, Бирмой и Китаем, а я нахожусь между двумя длинными ногами Анжелы. Мой член уперся в ее каменную лобковую кость, и я пытаюсь попасть в цель. С третьего раза мне это удается. Я слышу стон.

– Давай, – командует Анжела, и, признаюсь, у меня нет другого выхода. Внутри Анжела такая же приятная, как и снаружи, хотя это лишь мое предположение, так как алкоголь не дает мне возможности почувствовать хоть что-то. Он лишь водит мной туда-сюда. Анжеле лучше: она постоянно стонет и изредка покрикивает. Предполагаю, что такое поведение может оказаться имитацией, но мне приятно осознавать, что я вынуждаю бывшую порноактрису издавать хоть какие-то звуки.

– Быстрее, – продолжает говорить Анжела, но я и так делаю все, что могу.

Одновременно у меня начинают болеть внутренние органы. На Тибете считают, что причины всех явлений, в том числе и болезней, связаны с умом: почки болят от страха, печень – от раздражения, легкие – от тоски – вот они чувства, которые сейчас гложут меня, как будто я – куриная кость.

Музыка Моцарта нагнетает давление на меня, а я нагнетаю давление на Анжелу, и в этот момент все меркнет. Я хлопаю глазами и не понимаю, что происходит. Это как нанюхаться клея: проваливаешься в черную пустоту, из которой выхода нет. Я сейчас похож на рыбу, когда жадно глотаю ртом воздух, но даже он отсутствует в этой пустоте. Она кажется приятной, но только не на слух. Вокруг абсолютно тихо: не слышно ни музыки Моцарта, не стонов и вздохов Анжелы, ни хлюпанья наших половых органов – все исчезло. Никто не знает, что такое абсолютная тишина. Ее просто не существует в природе, но тем не менее она сейчас рядом со мной, а я в ней.

Неужели я умер, думается мне. Вполне возможно, кокаин, смешавшийся с алкоголем и сексом, помог сердцу остановиться. Так умирали многие известные люди, даже не собираюсь перечислять – список очень длинный. Где-то наверняка есть мир, куда отправляются все погибшие от наркотиков рок-звезды. Диснейленд – очень подходящее название для такого места. Несложно представить, как оба Джимми – Хендрикс и Моррисон – с белыми носами гоняют на американских горках и выкрикивают слоган нового времени: «Only Coca!». Они похожи на белых медведей из рекламы газированного прохладительного напитка. Я видел такую карикатуру в Интернете.

Пустота становится объемной, обнимает меня за плечи. Я пытаюсь схватить ее, выбрасываю руки вперед. Сквозь черное ничто начинают просачиваться крики Анжелы:

– Давай, давай, давай!

Оказывается, все это время я не прекращал своих движений телом и практически довел ее до оргазма. Я чувствую, как кожа на моей спине лопается от острых ногтей Анжелы. Не хочу, чтобы Татьяна увидела следы сегодняшней оргии, и пытаюсь сказать:

– Только не царапай спину, – но, находясь в пустоте, я не могу произнести и слова.

В тот момент, когда я собираюсь кричать, черный занавес падает, и я снова вижу стены комнаты, где убили Сурикова, потолок, на который он смотрел, умирая, но что-то неверно. Голос Анжелы пропал, а вместо него я слышу хриплый писк:

– Да, Саша, да…

Я опускаю глаза и вижу под собой карлика. Его лицо скривилось в гримасе наслаждения, а рот продолжает:

– Трахай, трахай!

Меня охватывает такое отвращение, что, кажется, я вот-вот блевану. Полупереваренные блюда с поминок подкатывают к основанию языка, обжигая ротовую полость. Музыка Моцарта продолжает давление, но я уже не собираюсь подчиняться ему. Я делаю движение назад, чтобы вырваться, но не могу: крепкие ноги карлика плотно обхватили меня.

Проблема во мне, я в этом уверен. Небеса вот-вот рухнут – надо спасаться, но руки карлика цепко схватили меня за задницу: я в плену и на автомате двигаюсь к завершению акта, чувствую, как сперма собирается в комок, готовясь облить здесь все.

Карлик говорит:

– Это именно то, чего я хотела!

Раскаты грома теперь не прекращаются, служа ритм-секцией для коды Моцарта, разрывающей меня на части. Получается музыка в стиле транс со смещенной сильной долей. Остается еще где-то минута до конца. Лицо карлика сжимается и разжимается, как губка, при каждом моем новом маневре. Я не бросаю надежды вырваться, поэтому хватаю его рукой за волосы. От силы захвата они, кажется, хрустят. По крайней мере, я вижу в своей ладони копну вырванных волос. Причем, эти волосы стопроцентно принадлежат Анжелы.

В ответ карлик бьет меня по спине и кричит:

– Больно! Да, хорошо!

Он царапает острыми Анжелиными ногтями мне лицо и продолжает:

– Все, все, все!

Да, я чувствую то же самое: скоро все кончится. Перед глазами проплывает красная панда, карлик, Анжела, Цонгонпо, Намцо, гора Джомолунгма, Моцарт, Брахмапутра, раскаты грома. Все это крутится вокруг меня хороводом из галлюцинаций: вначале Моцарт трансформируется в красную панду, затем Анжела превращается в Цонгонпо и Намцо вместе, затем из озер вырастает Джомолунгма, а на вершине ее танцует карлик чечетку североамериканского образца под легкий джазовый аккомпанемент. Шесть красных и шесть синих лучей с национального флага Тибета расходятся от солнца и сходятся на нем, а у подножья горы резвятся два снежных льва, я и Анжела.

Раскаты грома напоминают барабанную дробь африканских этнических фолк-музыкантов, и, кончив, я моментально отрубаюсь.

16

Шизофрения – в большинстве случаев хроническое психическое заболевание, характеризующееся нарушением памяти, мышления и эмоциональной сферы, – может начаться в любом возрасте и одинаково распространена у обоих полов. К симптомам этой болезни относятся: бред (например, больной считает, что кто-то вкладывает ему в голову мысли, воздействует на тело), галлюцинации (обычно это голоса), атактическое мышление (проявляется в виде некоординируемых и в норме не сочетающихся между собой понятий), эмоциональная тупость (ослабление любви к родственникам, ослабление профессиональных интересов и так далее), алогия (скудость или полное прекращение речи), гипобулия (ослабление волевой активности), парабулии (извращенные формы деятельности).

Традиционно специалисты выделяют несколько клинических форм шизофрении. Первая – это простая шизофрения, характеризующаяся отсутствием продуктивной симптоматики и наличием в клинической картине лишь собственно-шизофренических симптомов. Это такая шизофрения из разряда «ничего лишнего».

Далее идут гебефреническая и кататоническая шизофрении. Здесь у больного может наблюдаться полная или частичная потеря движений, кататоно-параноидальные состояния, лексические нарушения и легкие галлюцинации.

И последняя, самая опасная, форма шизофрении – это параноидальная. Есть бред и галлюцинации, но нет нарушения речи, беспорядочного поведения, эмоционального оскудения. То есть больной не выглядит таковым, но его постоянно мучают видения, паранойя, различные мании, и он исключительно опасен для окружающих.

Со дня похорон Сурикова прошли сутки, и я сижу у себя в кабинете и размышляю над тем, какая форма шизофрении поразила мой мозг. Выбрать сложно, так как объективных методов диагностики этого заболевания нет, поэтому врачи часто расходятся в диагнозе. В 1995 году в США провели исследование, согласно результатам которого два психиатра только в 65% случаях ставят одинаковый диагноз. Также установлено, что жители крупных городов имеют больше шансов пасть жертвой шизофрении, чем остальные люди.

Никто достоверно не может сказать, откуда именно берет корни это заболевание в человеческом сознании. Однако статистически доказано, что важную роль играет внутриутробное развитие. Так, у матерей, зачавших детей во время голода 1944 года в Нидерландах, родилось много детей-шизофреников. А у финских матерей, потерявших своих мужей на Второй Мировой Войне, детей-шизофреников было больше, чем у тех, кто потерял мужей после конца беременности. Стрессы тоже могут провоцировать болезнь. Причем шизофрения начинается спустя 2-3 недели после перенесенного потрясения. Если считать сумасшествие Инны стрессом, то я однозначно попадаю в долю риска.

Стоя в автомобильной пробке по дороге на работу, я вкратце ознакомился с бывшей когда-то очень популярной экзистенциальной теорией Р. Лейнга. Причиной развития заболевания он считает формирующуюся у некоторых индивидуумов на первых годах жизни шизоидную акцентуацию личности, характеризующуюся расщеплением внутреннего «я». В случае прогрессирования в течение жизни процесса расщепления увеличивается вероятность перехода шизоидной формы личности в шизофреническую, то есть развитие шизофрении.

Я уже десять минут смотрю на экран монитора: там вместо стандартных обоев рабочего стола – черный экран с красными буквами: «Я уже совсем рядом», – и нет моей последней архитектурной постройки, башни Вавилонской. Тру глаза, а затем смотрю снова, но надпись не исчезает. Да, именно так и сходят с ума, я уверен. Вначале ты трахаешь Анжелу, потом трахаешь карлика, а затем кто-то влезает в твой компьютер и пытается развить в тебе манию преследования.

Никаких сомнений нет, я серьезно болен, но не по собственному желанию. Это все чей-то злой умысел. Я решил лечиться кокаином, поэтому с самого утра вогнал в ноздри четверть грамма чистейшего порошка, купленного у дилера Маши Кокаинщицы. Она спросила, уверен ли я. Готов ли я опять встать на дорогу, ведущую в гости к Майклу Хатченсу и Курту Кобейну? В ответ я попросил никому не рассказывать о моих методах лечения шизофрении.

Анжела не звонила. Думаю, она пытается как-то решить проблему всех тех волос, что я выдрал из ее головы во время оргазма. Мы вряд ли будем еще общаться, даже если захочется. Было сложно объяснить на утро, что я бил карлика, а не ее. Я и сам-то с трудом в это верю.

В дверь стучатся, я кричу:

– Войдите.

Это Никифорыч. Он жмет мне руку и садится напротив. Говорит:

– Ну, как, отошел от похорон? – его глаза подозрительно изучают мой нос. Неужели там еще осталось немного порошка?

– Да, никак, если честно, – отвечаю я и провожу рукой по кончику носа для подстраховки.

Никифорыч всегда отрицательно относился к наркотикам и может запросто вырубить меня, даже являясь формально моим подчиненным. Для таких людей нет начальников выше их самих и Господа Бога, так что лучше не давать ему лишнего повода для увольнения. Смешно, но руководитель всегда находится в большей зависимости от подчиненных, чем наоборот.

– Я к тебе по делу зашел, – говорит Никифорыч и объясняет: твоя просьба исполнена. Я сделал все, что ты просил.

Я в ожидании молчу, а Никифорыч продолжает:

– Начнем с банка, – он кладет на стол ключ с биркой «437», – нужная ячейка находится в «Банке Москвы». Я уже успел переговорить с их начальником службы безопасности – он мой хороший знакомый – так что тебе дадут возможность открыть ее. Только сообщи мне, когда соберешься туда, и я обо всем договорюсь.

Рельсы под ногами становятся менее скользкими, и я улыбаюсь: вряд ли Инна хранила в ячейке что-то важное, но не зря ведь она спрятала ключ в пепле родителей. Если бы там были просто драгоценности, то к чему вся эта шифровка со второй квартирой, записками и урной? Шизофрения, кстати, заставляет людей совершать неадекватные поступки, но это так, к слову.

– Далее по списку, – Никифорыч делает в воздухе движение рукой, словно вычеркивает пункт. – Та визитка, которую ты мне дал, – это просто реклама одной шарлатанки, которая зовет себя Варварой. Приворот, отворот, снятие порчи и еще двадцать наименований магических услуг. Ты в курсе, что такое колдуны и цыганки?

– Значит, Варвара – это цыганка? – спрашиваю я.

– Нет, – мотает головой Никифорыч. – Варвара позиционирует себя как истинно русская ведунья. Правда, она немного отличается от остальных подобных. У нее маленькая лавочка исключительно «для своих». Если хочешь, могу надавить, но только что конкретно требуется выяснить?

– Да так, – отмахиваюсь я и продолжаю: ничего особенного. Просто к этой Варваре, похоже, ходила моя сестра. Хотелось бы узнать, в чем была ее проблема. Я съезжу сам.

– Ладно, – отвечает Никифорыч. – Если будут проблемы, я готов и порешать.

Вряд ли в общении с ведуньей могут возникнуть сложности. На крайний случай у меня в багажнике все еще лежит бейсбольная бита. Как последний экстренный вариант, я могу попросту сломать Варваре несколько ребер, и уж тогда она наверняка выложит все как есть. Но это из каменного века утюгов и паяльников. А мы же теперь интеллигентные люди, правда?

Об этом я и говорю Никифорычу.

– Ну, у меня есть способы поинтереснее, – отвечает и странно улыбается.

Такая его ухмылка пугает меня, и я спрашиваю:

– А адрес ее у тебя есть?

– Конечно, – Никифорыч кладет на стол маленькую бумажку с улицей и номером дома. – Ее офис находится в каком-то бараке на окраине города. Думаю, там же она и живет.

В комнату заглядывает Вероника Ивановна. Она спрашивает, будем ли мы с Никифорычем кофе или чай или свежевыжатый сок из апельсинов, мандаринов, лимонов, моркови – на выбор. Я прошу себе горячий чай с сахаром, дабы разогнать кокаин по кровеносной системе, а Никифорыч останавливается на апельсиновом соке. Сиди мы сейчас в прошлом веке, налегали бы на кофе до тех пор, пока глаза не повыпрыгивали бы из орбит, но сейчас в моде здоровый образ жизни.

Никифорыч рассказывает:

– А последнее, адрес электронной почты, – говорит и, кашлянув, продолжает: установить, кто и откуда отправлял тебе письмо, мы не смогли, так как человек пользовался бесплатным почтовым сервером. Другим словами, письмо могло быть отправлено из квартиры, из компьютерного центра, из другого города, из другой страны – нам этого не узнать.

Карлик все предусмотрел. Он знал, что я начну искать его, и принял меры предосторожности. Что ж, умный противник опасен вдвойне. Теперь я уверен, что не зря прихватил с собой сегодня из дома шестизарядный револьвер. Во время нашей следующей встречи земля окропится красным. Клянусь, я пущу кровь маленькому ублюдку.

Я разворачиваю монитор к Никифорычу и говорю:

– А на это ты что скажешь?

Мой собеседник долго смотрит на экран. Наверное, его терзают сомнения, не самостоятельно ли я сделал эту сумасшедшую картинку. Наконец он произносит:

– Да-а, и давно это началось?

Что именно, преследование меня безумным карликом или же мое собственное безумие? Я отвечаю:

– Вначале было письмо, а сегодня вот это.

– Кто-то собирается серьезно насесть на тебя, Саня, – говорит Никифорыч и добавляет: тебе нужна охрана.

– Мне не нужна охрана, – отвечаю. – У меня есть пистолет.

Мои слова веселят Никифорыча, и он сквозь смех говорит:

– Смотри, себя не убей.

– Обижаешь, – мычу я. – Думаешь, я не умею стрелять. Между прочим, именно ты меня учил попадать с двадцати метров в пивную бутылку.

Это было примерно в то же время, когда Сергей ставил экспериментальную версию «Гамлета». Актеры готовились к выступлению, а мы с Никифорычем сшибали бутылки с их голов. Хотя на самом деле это были лишь головы манекенов, которых откуда-то достал Сергей. Помню, вся дача нашего друга была уставлена этими долбаными манекенами, которые он привез из Германии, но так и не смог продать больше пяти штук (их у него купила Инна для своего магазина). Мир неживых людей, так я называл дачный коттедж Сергея, а он смеялся.

– Да, но ты так и не научился, – вспоминает Никифорыч и добавляет: в любом случае, теперь твой недоброжелатель точно попался.

Я этому несказанно рад и спрашиваю:

– Да ну? И как мы его прижмем?

– Очень просто, – Никифорыч потирает руки и объясняет: для того чтобы поменять настройки твоего рабочего стола, ему было необходимо попасть в твой компьютер через интранет. Любые подключения записываются в специальный log file. Там указывается время подключения/отключения, но самое главное – IP адрес, по которому мы можем установить географическое место, откуда было соединение.

Я ни черта не понимаю, но сижу с умным видом и киваю. – Как только мои ребята все сделают, – продолжает Никифорыч, – я тут же направлю группу к этому придурку, и они выбьют из него всю спесь. Поверь мне.

– Не надо, – отвечаю я, и только.

Никифорыч недоуменно смотрит на меня и спрашивает:

– С чего бы так?

– Это всего лишь безобидная штука, хоть и глупая, – вру я и дальше: просто хочу поговорить с этим шутником, но уверяю тебя, опасность мне не грозит.

Никифорыч хочет возразить, но не успевает: мы слышим звон разбивающейся посуды в приемной и крик Сергея:

– Вероника Ивановна! Какого черта?!

Тихий голос моей помощницы оправдывается:

– Простите, пожалуйста, я вас не заметила.

– Так надо смотреть лучше! Вы только поглядите, во что превратился мой пиджак, а! – Сергей рвет и мечет.

– Я сейчас все исправлю, – продолжает лепетать Вероника Ивановна, видимо, стирая чай и апельсиновый сок бумажной салфеткой с костюма Сергея.

Он отказывается:

– Нет времени, – и с этими словами влетает в мой кабинет, замечает Никифорыча и говорит: хорошо, что ты здесь.

Мы вопросительно смотрим на Сергея. Он продолжает:

– Это какой-то идиотизм, но Геринга, похоже, замочили.

Как по команде, я и Никифорыч вскакиваем со своих мест, и затем все втроем идем к лифту. На ходу Сергей бросает:

– Поедем на моей машине, – у него в памяти еще свежи воспоминания о безумной гонке в день похорон Сурикова.

17

Жидкое мыло было придумано много десятилетий назад, а жидкий я был придуман только что. Мы – я, Сергей, Никифорыч – стоим в прихожей трехэтажного особняка Геринга Льва Соломоновича, и мне кажется, будто я растекаюсь по полу. Звуковые волны, создаваемые воем милицейских сирен, опутывают мои ноги и превращают их в масло. Руки тяжелеют, когда я слышу голос Никифорыча:

– Привет, – он обращается к своему знакомому оперу. – Что тут у вас?

– Просто ужас – вот что, – слышим мы в ответ, и пол начинает уходить из-под ног.

Никифорыч говорит:

– Так, я пошел смотреть, а вы, – кивает мне и Сергею. – Если хотите, подождите меня тут, а если нет – идите за мной. Только без шума. Нам здесь быть не положено.

Я не хочу никуда топать следом, но боюсь оставаться один, поэтому следую за спиной Сергея, которая следует за спиной Никифорыча, которая следует за спиной опера, которая тащит нас за собой через весь дом Льва Соломоновича к лестнице, ведущей в подвал. Никифорыч кажется мне темнее тучи, ведь многие знают о той драке в клубе «Сети», а я был непосредственным ее участником.

Мы переступаем через тело охранника Льва Соломоновича, и опер говорит:

– Этого грохнули прямо здесь, – объясняет и добавляет: лучше вам зажать носы. Тела подгнивать начали, так что воняет ужасно, особенно в подвале.

По моей спине пробегает холодок от последних слов. Я зажимаю нос и представляю, будто мы находимся в паршивеньком фильме ужасов. После слов «особенно в подвале» оркестр должен играть постепенно нарастающую неуютную мелодию, а когда откроется дверь в подвал, невидимый музыкант ударит со всей дури в огромную цимбалу, отчего у зрителя выскочит сердце и шмякнется прямо на пол, словно кусок парной говядины.

– Их обнаружила уборщица несколько часов назад, – продолжает опер. – Но уже установлено, что смерть всех жертв наступила около двух суток назад.

Голова охранника Льва Соломоновича, мне кажется, повернута под несколько неестественным углом. Об этом я и спрашиваю.

– Ему свернули шею, – отвечает опер. – Наша версия такова: охранник открыл дверь, затем повел убийцу в дом, а тот набросился на него сзади, сломал шейные позвонки, а затем перебил всех остальных в этом доме.

– Всех? – удивленно спрашиваю я и дальше: разве здесь был кто-то еще, кроме Геринга и его охранника?

Опер кивает головой.

– Еще две женщины, совсем молодые.

Никифорыч оборачивается и многозначительно смотрит на меня. Мы-то знаем, что это за две молодые особы погибли в этом доме. Я, конечно, не вспомню лиц, но зато тела отчетливо засели в памяти. И их звонкий смех.

– Как убили остальных? – подает голос Сергей, которому ситуация неприятна, но интересна.

– Сами увидите, – мрачно отвечает опер и открывает дверь в подвал.

Мне даже страшно предполагать, что нас ждет внизу. Надеюсь, убийца не стал разделывать трупы и раскидывать части по разным углам, желая поиграть с милицией в прятки или пазлы. Легко представить этакую головоломку на сто частей из частей тела и органов. Вот бы судмедэксперт повеселился, я думаю.

– Я боюсь увидеть не то, что их убило, – говорит мне шепотом Никифорыч и добавляет: а то, чем они до этого занимались.

Он знает тайну Льва Соломоновича, в этом нет никаких сомнений. Что ж, осталось всего каких-то десять ступеней, и мы все узнаем. Опер останавливается и говорит:

– Хочу предупредить, – он на мгновение замолкает и после: там страшно.

Опер пытается донести до нас, что там ДЕЙСТВИТЕЛЬНО страшно. Что нам ни при каких обстоятельствах не следует попадать в подвал, но Никифорыч делает последний шаг, а мы идем за ним по инерции: я зажмурившийся да Сергей, нервно перекатывающий жвачку языком по небу.

– Так я и думал, – слышу я голос Никифорыча.

В подвале Лев Соломонович оборудовал нечто вроде медицинского кабинета. Посреди комнаты стоит красивый операционный стол с яркой лампой направленного света над ними. На столе лежит одна из тех девушек, что я видел в клубе «Сети». Ее руки и ноги закреплены толстыми ремнями к столу. Сейчас они безжизненно свисают вниз, а голова девушки широко открытыми глазами смотрит прямо сквозь меня. Подойдя ближе, я вижу, что ее горло рассечено, а на теле наблюдаются множественные порезы.

– Он их резал, – шепчет Никифорыч рядом со мной.

Он стоит и в кровь сгрызает губу, сжимая и разжимая кулаки. Сергея, тем временем, начинает рвать. Опер по-дружески хлопает его по спине и приговаривает:

– Ничего страшного, мне тоже было плохо, когда я только это увидел.

Я продолжаю смотреть по сторонам, стараясь не замечать Сергея, а не то и сам могу не сдержаться. Рядом с операционным столом стоить небольшая тумбочка, на которой разложены медицинские инструменты на любой выбор: несколько скальпелей, щипцы, ножницы, пинцет и много разных игл. Похоже, Лев Соломонович в детстве не наигрался в доктора.

– Он любил резать женщин, колоть их, мучить, а затем вышвыривал на трассе еле живых, – говорит Никифорыч и добавляет: я видел несколько таких девочек. Они все заканчивали в психушке. После того, что он с ними делал, невозможно оставаться нормальным человеком.

В импровизированной операционной стоит очень хорошая акустика, так что рвотные бульканья Сергея отдаются эхом из каждого угла. Я думаю, что зря не захватил с собой коньяка, и запинаюсь о валяющуюся на полу капельницу. Она лежит ровнехонько рядом с двухлитровой клизмой, забрызганной кровью.

– Этот ублюдок истязал девочек по несколько суток, – продолжает Никифорыч. – А затем вышвыривал на трассу. Но жертвы ни черта не помнили, потому что он накачивал их наркотиками до бессознательности.

По стенам операционной стоят длинные стеллажи, также полные различных приспособлений для пыток. Я вижу механическую пилу, стамески, молотки, плоскогубцы, металлические штыри разных длины и диаметра. В самом дальнем закутке пыточной room – это что-то вроде show room, но только чуть брутальнее – в темноте скрывается клетка с очень тонкими прутьями. Опер говорит про нее:

– Прутья, по всей видимости, были подключены вот к этому генератору, – он показывает на портативный аппарат и продолжает: мощность у него небольшая, но жертве было очень больно.

Дверь в клетку открыта, и там я вижу вторую девушку из клуба «Сети». К ее шее пристегнут ошейник, а в сердце вколот нож.

– Через ошейник тоже пропускалось электричество, – поясняет опер и дальше: мы думаем, что девушек убил не Геринг, а тот, второй, который прикончил его самого. Избавил от страданий, так сказать.

Рядом с клеткой стоит просто огромный книжный шкаф, весь уставленный медицинской литературой. Я читаю названия и обнаруживаю, что особенно Лев Соломонович интересовался операциями на брюшной полости и ампутацией конечностей. Также здесь присутствуют несколько биографий известных хирургов: Амосов, Лицкий, Бакулев – все те, о ком я, конечно же, ничего не ведаю.

– В холодильнике, – не останавливается опер, – мы нашли несколько замороженных человеческих органов. Думаю, Геринг не всегда отпускал своих жертв. Хотите посмотреть?

Меня мутит, и я отказываюсь, а вскоре и вовсе присоединяюсь к Сергею. Мы оба стоим недалеко от лестницы и отправляем содержимое наших желудков на пол. До свидания, творожная запеканка!

Никифорыч расхаживает по операционной туда-сюда, что-то мычит себе под нос и внимательно осматривает убранство помещения, даже холодильник. Отворив на секунду дверцу, он морщится и отскакивает назад. Я стараюсь не видеть того, что аккуратно разложено на полочках холодильника. Сегодняшний день ужасен, но он все же вселяет в меня надежду, что моя шизофрения и персональная дорога в ад не так уж и запущены. Подумать только, еще с утра я считал себя бесповоротно сумасшедшим человеком, но теперь я нахожусь в подвале человека, который разделывал людей. Черт возьми, да я не хуже любой домохозяйки с этими своими галлюцинациями! Думаю, я даже смогу спокойно жить, если избегу секса с Анжелой и попью какие-нибудь успокаивающие отвары из безобидных трав. Никакой химии, только натуральный продукт. Надо, кстати, не забыть скинуть остатки кокаина, как только отъедем подальше от дома Льва Соломоновича. А то вдруг сейчас сюда приедут ребята с собаками проверить дом на наличие тайников. Главным тайником, скорее всего, окажусь я с этим долбаным пакетиком во внутреннем кармане пиджака.

– Так, ну это все понятно, – говорит Никифорыч оперу и спрашивает: а где Геринг?

Вытирая носовым платком губы, я думаю, что он прав. Действительно, мы уже видели всех участников кровавой трагедии, которая произошла здесь, кроме ее главного персонажа – Льва Соломоновича. Опер, чуть потупив взор, отвечает:

– Он не здесь.

– То есть ты оставил самое интересное напоследок, да? – подает голос Сергей. Его вид беспокоит меня: бледное лицо, красные от напряжения глаза и излишне сиплый голос. Мой друг похож на ходячего мертвеца, что, в целом, мило дополняет сложившуюся картину ночного кошмара.

– Я не был уверен, стоит ли вам показывать его? – отвечает опер и добавляет: вернее, то, что от него осталось.

– Раз уж показал подвал, – говорит Никифорыч, – показывай и все остальное. Вряд ли теперь нас еще хоть что-то может удивить.

Спустя буквально минуту мы выходим на улицу. Милицейских машин заметно прибавилось, и теперь все вокруг пестрит от фуражек и погонов. Я иду вслед за остальными по узкой тропинке, ведущей в сад, которым уже очень много лет Лев Соломонович занимался самостоятельно. Здесь растут яблони, вишни, какие-то кусты, несколько елей, один кедр.

Зимой сад особенно красив со сказочными ветками, припорошенными снегом, замерзшим ручьем, который делит сад на две половины и маленькой башенкой с неработающими часами в дальнем конце. Лев Соломонович как-то рассказывал, что увидел подобную конструкцию в одной книге об истории Шотландии, и она с тех пор навсегда засела в его голове. В отличие от шотландского прототипа эту башню возвели несколько таджиков-нелегалов за полтора месяца, особо не напрягаясь.

С другой стороны дома у Льва Соломоновича есть еще зимний сад с живыми птицами. Он собирал по всему миру редкие виды летающих за бешеные деньги и по вечерам – видимо, после очередной проведенной операции – любил ухаживать за ними, слушать их пение.

Опер ведет нас как раз к этой башенке, и уже издалека я замечаю перемены в ее облике. Речь идет не о разрушении, модификации или еще о чем-то таком – просто на лицевой стене есть надпись. Я щурюсь и вижу лишь одно слово: «Гном». Внутри холодеет.

– Вон он, – говорит опер и показывает рукой на два ведра.

Мы подходим ближе, и каждый ужасается, так как внутри ведер находится порубленный на куски человек. Я вижу руку Льва Соломоновича сквозь туман, затянувший глаза. Теперь я уже не жидкий, а вообще никакой. В голове нет ни эмоций, ни чувств – я быстренько превращаюсь в безликое ничто и опираюсь рукой на Сергея, которому опять становится плохо.

Слово на стене написано кровью, а рядом валяется замерзшая кисточка для покрытия дерева лаком. Этот инструмент можно увидеть в любом дачном сарае. Здесь ее использовали в качестве художественной.

– Геринга убили, скорее всего, в подвале, там же разделали, – рассказывает опер. – А уже потом принесли сюда и написали вот это. Вы, кстати, не предполагаете, что значит «гном»?

Уж я-то не предполагаю, а знаю на все долбаные сто процентов! Но молчу об этом и пытаюсь раствориться в атмосфере, провалиться под землю – сделать хоть что-нибудь полезное, а не смотреть на руку Льва Соломоновича и надпись на стене.

Старый аферист теперь превратился в компактного афериста – вот такой каламбур приходит в голову, когда я стараюсь уйти, но Никифорыч хватает меня за руку. Говорит:

– Подожди меня! – он что-то собирается мне сообщить.

Я ускоряю шаг и отвечаю:

– Давай только не здесь, – и добавляю: я не могу смотреть на это.

Никифорыч продолжает держать меня за руку. Я поскальзываюсь левой ногой и оседаю на правое колено. В снегу что-то лежит, а из моей груди вырывается вздох:

– Ухо, – мне кажется, я сейчас упаду в обморок.

– Что? – не понимает Никифорыч.

А подошедший Сергей все с тем же видом героев фильма Джона Ромеро говорит:

– Да там же ухо лежит!

В маленьком сугробе, сморщившись от холода, действительно спряталось от посторонних глаз ухо обыкновенное. Именно на него я наткнулся, потеряв равновесие. Наконец Никифорыч его замечает и подзывает опера. Тот отмечает место флажком.

– Ладно, пойдемте скорее, – зовет нас с Никифорычем Сергей.

Видно, что ему уже хочется домой в теплую ванну, так как на улице холодно, и мы все продрогли: у меня зуб на зуб не попадает то ли от минусовой температуры воздуха, то ли от только что увиденного. Сергей также весь дрожит и неровной поступью двигается к машинам. Да, сегодня мы получили впечатлений на всю оставшуюся жизнь. Я не могу утверждать, что рад такому повороту событий.

В мире есть много вещей, с которыми людям никогда не хотелось бы сталкиваться: цунами, землетрясение, война – но я в данный момент готов получить это все вместе, лишь бы забыть о мрачном подвале и ухе Льва Соломоновича в снегу.

Никифорыч говорит, что теперь он точно приставит ко мне телохранителя. Что ж, да будет так, думаю я.

18

Мне опять снится сон про бомжей. Только теперь Бельмондо взасос целует Де Ниро прямо на ступеньках продуктового магазина, а у их ног валяется полупьяная Сальма Хайек. Она пьет из горла остатки дешевого портвейна и орет на всю улицу что-то о Ноевом Ковчеге, отходящем со второго пирса. Я сижу невдалеке. В голову мне приходят странные мысли о том, почему же я до сих пор нахожусь в застывшем состоянии, если даже камни куда-то катятся.

Мимо проходят люди без лиц. Они аккуратно переступают через меня, уже лежащего на боку. Каким образом это получилось, я не знаю: просто взял да и лег прямо на асфальт. Так легче держать небеса, что давят мне на плечи. Точнее, так вообще не приходится их держать: опорой становятся крыши домов.

Иногда люди без лиц останавливаются и спрашивают, который час. Часов у меня нет, отвечаю я. Как же так? Вроде бы я никогда не выхожу из дома без часов. Ты уже дома, отвечают люди без лиц, словно прочитав мои мысли, а мне все время кажется, что где-то здесь должен находиться карлик. Без него вся эта психоделия не имеет смысла.

И действительно, он находится на противоположенной стороне улицы. Стоит там, в нескольких метрах от меня, и улыбается. Нас разделяет бесконечная стена машин, не останавливающаяся ни на секунду. Я пытаюсь что-то крикнуть ему, но шум города заглушает голос. Сальма Хайек продолжает орать что есть мочи.

Со слов этой истерички, нам уже некуда деваться с этой долбаной улицы, нам никак не успеть ко второму пирсу. Она методично доказывает свою точку зрения, основной аргумент ее: «Потому что вы все конченые уроды!» Пробуждение приходит так же внезапно, как и в прошлый раз. И вот я уже вздыхаю, уткнувшись лицом в мокрую от пота подушку. Видимо, эти сны следует считать кошмарами, иначе откуда взяться такой обильной испарине на лбу. Я переворачиваюсь на спину и, кажется, задеваю потолок носом: так уж низко он сегодня висит. Кряхтя, потягиваюсь, встаю, затем иду в ванную.

Татьяна уехала погостить к родителям вчера вечером, когда увидела, что домой я пришел не один, а в сопровождении охранника Вовы. Отличное имя для куска мышц, вес которого перевалил за сотню. Милый парень, должен сказать, представляется, деля свое имя на две независимые части: «Во», – затем существенная пауза и дальше: «Ва». Это вызывает неподдельное умиление, поэтому я разрешил телохранителю заночевать на диване в гостиной.

В ванной из зеркала на меня смотрят грустные глаза моего двойника. Не время для депрессивных дублей, думаю я и делаю дорогу кокаина. Да, вчера я свято верил в то, что следует проявлять заботу о собственном здоровье. Но так ведь бывает всегда, да? Мы каждый день убеждаем самих себя в чем-то лишь для того, чтобы эти убеждения нарушать и разрушать. Именно поэтому я пудрю носик хитрой пудрой, а только после умываю лицо, одновременно надраивая зубы. Уверен, многие сильные мира сего начинают день идентично.

На кухне Вова уже приготовил некое подобие омлета, которое мы и едим. Я спрашиваю:

– Как спалось?

В ответ раздается суровое мычание. Ненавижу, когда люди пытаются говорить с набитым ртом. Об этом я напоминаю Вове, а тот, проглотив, извиняется:

– Прошу прощения, Александр Евгеньевич, – и объясняет: армейская привычка.

Никогда, кстати, не приходилось служить в армии. Создается впечатление, что в вооруженных силах Российской Федерации намеренно превращают молодых людей в обезьян. Громадный зоопарк стоит на страже моего сна и блюдет неприкосновенность границ.

Говорю:

– Так как спалось-то?

– Хорошо, спасибо, – отвечает Вова и дальше: думал, что придется ночевать, как обычно, в машине.

О работе телохранителей почему-то принято судить по известному фильму с Уитни Хьюстон и Кевином Костнером, где они очень много тусовались, занимались сексом и, в целом, неплохо проводили время. Мой же охранник годен лишь для того, чтобы убить кого-нибудь или, в крайнем случае, сыграть партию в подкидного дурака. Но он постоянно должен находиться рядом, следить за территорией, быть всегда готовым применить оружие, спасти меня ценой своей жизни. Именно за это он получает приличную почасовую оплату.

Я ем и думаю, что лучше: разговаривать за завтраком с Вовой или слушать аутотренинги Татьяны каждое утро. Однозначного ответа нет. Одно хорошо: мой телохранитель не задает глупых вопросов, так как он вообще предпочитает молчать. Думаю, скоро я начну шутить над ним, неожиданно цитируя Гете в публичных местах.

Но Никифорыч порекомендовал мне не выходить на улицу без крайней надобности, в целях собственной же безопасности. Кто знает, когда будет нанесен следующий удар карлика. А в том, что этот удар придется именно по мою душу, Никифорыч не сомневается.

Он объяснял это так:

– Тебя преследует тот, кто убил Геринга и, возможно, Аркашу – сомнений быть не может, хотя доказательства у нас пока лишь косвенные, но это вопрос времени. Тебе присылает письма с угрозами некто «Гном», то же самое написано кровью Геринга на его идиотской башне. Вопросы есть?

У Сергея был вопрос, но он долго не мог его сформулировать. И наконец:

– В чем связь?

Я соглашался с ним. Действительно, что нас всех объединяет? Пусть мы хорошо знакомы, многое вместе прошли, но ведь не это послужило для маньяка двигающим фактором.

Никифорыч же высказывал свою точку зрения:

– Думаю, это кто-то из нашего окружения. Иначе охранник Геринга не открыл бы ему так просто дверь, да и Аркаша, похоже, не очень сопротивлялся убийце.

Жуткие слова я услышал, должен признаться. Эта мысль надолго ввела нас всех в ступор. Там, сидя в машине около дома Льва Соломоновича, мы в голове перебирали всех потенциальных претендентов на роль карлика, но таковых не было.

– Нелепица какая-то, – говорил Сергей, почесывая лысину. – Я не припомню ни одного карлика среди своих знакомых, а тем более – среди знакомых Геринга или Аркаши.

– Я тоже в тупике, – соглашался я.

Никифорыч молчал. Казалось, будто волосы на его голове шевелятся – так сильно он был озадачен. Эта ситуация явно ставила моего друга в очень сложное положение. Никифорыч привык решать все вопросы либо при помощи связей, либо при помощи пистолета – логические задачи не для таких людей. Если надо провести артподготовку, прорвать оборону вокруг крепости, забить должника металлическими прутьями до смерти – всегда пожалуйста, а вот пораскинуть извилинами – слишком муторно.

– С чего вы вообще взяли, что убийца карлик? – спрашивал Никифорыч и добавлял: его же никто не видел!

Да, мысль была бы очень точной, если бы не я. Рассказывать о сексе с Анжелой не имело смысла, а вот поведать друзьям о схватке с врагом на заднем дворе Аркаши было необходимо. Никифорыч и Сергей внимательно слушали меня, а затем начали ругать.

– Саня, ты совсем дурак или как? – удивлялся Сергей. – Между прочим, ты мог и не сидеть сейчас с нами, а быть уже на полпути к праотцам!

– Еще и поэтому тебе нужен телохранитель, – вторил Никифорыч и объяснял: в первую очередь, тебе необходимо защититься от тебя самого!

Возразить мне было нечего, так как в душе я соглашался со всеми доводами. Я каждую минуту корил себя за тот опрометчивый поступок, едва не стоивший мне жизни.

– Хм, этот рассказ дает очередной повод серьезно задуматься, – говорил Никифорыч и дальше: почему он не убил тебя, этот карлик? И как подобный человек – если его возможно называть человеком, в принципе – смог расправиться с таким большим количеством крепких мужчин?

В Большой советской энциклопедии можно прочесть (я это уже сделал), что карлики – это люди ненормально малого роста. Рост карликов бывает от 0,7 до 1 метра или чуть больше. То есть даже при большом желании такой вот недоросток вряд ли сможет свернуть шею двухметровому амбалу, которым несомненно являлся охранник Льва Соломоновича.

– Значит, у него есть сообщник, – думал вслух я.

– Да-да, – соглашались собеседники и продолжали мысль: скорее всего, сообщник-то как раз из наших. Он заключил с карликом нечто вроде тайного договора, и теперь они убирают цели одну за другой.

Слыша такое, невольно начинаешь постоянно оглядываться. Я сидел на заднем сиденье и дрожал: ничто не могло помочь мне согреться. Мышцы самопроизвольно ходили ходуном, скулы сводило, зубы трещали. Курить я уже не мог: даже от маленькой затяжки меня начинало тошнить. Заправиться кокаином прямо в машине я также не решался из соображений самоспасения от гнева Никифорыча и пренебрежения Сергея. Он бы точно не упустил возможности поиздеваться над бедным другом, случайно потерявшимся в происходящем, – такой уж человек.

Мы еще долго сидели и разговаривали, придумывали варианты развития событий. Я абсолютно выключился из дискуссии, лишь вставляя время от времени: «Давайте уже поедем». Но Сергей с Никифорычем были так увлечены своим мозговым штурмом, что на меня попросту никто не обращал внимания. По-моему, мне даже удалось задремать на полчасика. Вскоре, по вызову Никифорыча, приехал Вова, и я вместе с ним уехал домой. Чем дальше занимались мои друзья – не в курсе.

Вова сидит напротив меня. Он с аппетитом приканчивает омлет и спрашивает, буду ли я доедать свою порцию. Мой ответ отрицательный: я вряд ли смогу съесть еще хотя бы ложку этого продукта. Интересно, где Вову научили так паршиво готовить, тоже в армии? Я отдаю тарелку и говорю:

– Поторапливайся, у нас сегодня есть дела.

– Вам нельзя никуда ездить, – отвечает Вова.

Он получил четкие инструкции от Никифорыча, что моя голова стоит намного больше его головы, поэтому лучше избегать лишней опасности. В буквальном смысле это значит, что необходимо запереться дома и не показывать носа до следующих указаний.

– Кто твой начальник? – спрашиваю я. – Кому ты сейчас подчиняешься?

Вова думает и потом говорит:

– Формально вы, но…

– Никаких «но»! – прерываю собеседника я и продолжаю: я всегда могу позвонить Никифорычу и сказать, что ты пытался обокрасть мою квартиру, да? Так что мы сейчас съездим в пару мест. Ничего особенного. К тому же, у тебя ведь есть оружие?

Он кивает.

Вот и отлично, у меня тоже есть, думаю я и поправляю револьвер за спиной. С ним намного спокойнее себя чувствуешь, даже если рядом десять телохранителей. Никогда нельзя быть стопроцентно уверенным в другом человеке – его могут подкупить, запугать, убить – только в себе и в своем шестизарядном револьвере. Постулат прямиком от лирического героя Клинта Иствуда.

Надеваю ботинки в то время, как Вова пытается всучить мне бронежилет.

– Это еще что такое? – удивленно вопрошаю я.

– Бронежилет, Александр Евгеньевич, – говорит Вова и дальше: мне было сказано, что если мы, все-таки, находимся вне зоны этого помещения, на вас все время должен быть надет бронежилет.

– С ума, что ли, все посходили, – только и отвечаю я.

А Вова, тем временем, выполняет свою работу: тщательно проверяет каждую застежку, аккуратно выходит из квартиры первым. Я закрываю дверь, и мы начинаем спускаться. В некоторых подъездах есть одна очень неприятная особенность: твои шаги эхом раздаются на верхних этажах, и кажется, будто кто-то идет следом. Приходится постоянно оглядываться. Становишься похожим на загнанного зверя, и телохранитель здесь не помощник: его, так же как и тебя, могут убить со спины.

На улице по-прежнему холодно. Даже удивительно, что весна так до сих пор и не началась. Мы садимся в машину Вовы и трогаемся. Он спрашивает:

– Куда?

– Для начала в какое-нибудь кафе, – отвечаю я.

– Вам не понравилась моя стрепня, – обиженно говорит Вова. Сейчас он похож на неопытную домработницу.

– Да, нет, – говорю и объясняю: мне просто надо выпить кофе.

На самом деле мне действительно надо перекусить, а то желудок уже начинает сводить. Но я из чувства такта молчу об этом и продолжаю:

– Выпьем кофе, обдумаем маршрут.

Вова выезжает из двора, затем отвечает:

– Я не пью кофе, это вредно для здоровья. Печень потом болит и сердце.

Интересно, что бы он ответил, предложи я ему ширнуться. Звонит мобильник.

– Алло? – говорю я в трубку.

Наша машина, тем временем, выезжает на нормальную дорогу, и мы тут же попадаем в пробку. Я, если честно, даже и не заметил, с какого момента по городу стало трудно перемещаться. Просто однажды машин стало так много, что все дороги оказались забиты. – Ты где? – спрашивает трубка голосом Никифорыча. Он кажется сильно обеспокоенным.

Я отвечаю:

– С Вовой вот решили съездить развеяться, посидеть в кафе.

– Он тебе подружка что ли, сидеть в кафе? – злится Никифорыч и добавляет: я же просил, никуда не выезжать без особой надобности.

– Ты не поверишь, но я умру без чашки кофе, – говорю.

– Ладно, – вздыхает Никифорыч и дальше: отзванивайся, понял?

Я убираю мобильник в карман, а потом смотрю в окно. Мимо ползут погасшие неоновые вывески магазинов и баров, бесконечный поток людей (они все похожи на вереницу каторжников), автобусные остановки, где люди читают газеты. Этот город уже давно не похож на место, где можно неплохо жить, дожидаясь старости.

19

Идет снег. Липкие хлопья его валятся на лобовое стекло и тут же начинают превращаться в воду. Стена снежинок похожа на стаю сельди: под действием ветра она ходит туда-сюда, повторяя маневры мелких рыб из подводной одиссеи команды Кусто. Я курю, поэтому окно у задней двери чуть приоткрыто, и через образовавшуюся щель в салон залетают холодные кусочки снега. Они попадают на волосы, от чего голова противно намокает.

В такую погоду, если пройтись по улице, а затем сразу же зайти в помещение, то, спустя непродолжительный отрезок времени, вся одежда промокнет насквозь, как будто ты побывал под настоящим ливнем. Это особенно неприятно, учитывая тот факт, что на тебе будет надет свитер, пальто, шапка и черт еще знает что. Подобное сочетание всегда создает ощущение кошмарного дискомфорта, отвратительного неудобства – так и хочется поскорее выскочить из теплой и мокрой одежды.

Покурив, я щелкаю семечки, отправляя шелуху в пепельницу, туда, где все еще дымится окурок. Тонкая струйка дыма огибает мои пальцы и расплывается грибной шляпкой по потолку салона. Вова явно недоволен тем, что я решил наполнить его машину запахом никотина, но молчит. Вместо упреков он слушает радио. Разрывая помехи – сегодня удивительно плохо проходят радиоволны – молодая дикторша шелковым голосом передает новости.

Она говорит:

– В последнем докладе Всемирного фонда защиты дикой природы, как передает Reuters, сообщается, что необратимые изменения климата, вызванные глобальным потеплением, могут привести к тому, что к 2026 году с лица Земли исчезнут такие виды животных, как, например, белые медведи. Если сегодня ничего не предпринять, то средняя температура Земли, по сравнению с доиндустриальной эпохой, поднимется на 2 градуса по Цельсию, отмечается в докладе. Эта цифра, по мнению специалистов, является порогом, за которым последует экологическая катастрофа. Уровень воды в океане, в результате таяния льдов, существенно поднимется, и затопленными окажутся обширные территории. Это, в свою очередь, вызовет штормы, ураганы и засухи в других регионах. Одновременно с таянием снегов к северу сместится природно-климатическая зона тайги вместе с животными, населяющими ее. Это полностью изменит уклад жизни северных народов, которые уже сегодня сталкиваются с необъяснимыми для себя природными явлениями и представителями животного мира.

Вова хочет переключить станцию, но я останавливаю его. Говорю:

– Давай новости дослушаем.

– Как хотите, но сейчас на 106,2 час французского шансона, каждый день включаю, – отвечает он.

– Ты разбираешься во французском шансоне? – спрашиваю я удивленно.

– Не особо, просто поют красиво.

Но мы, все равно, продолжаем слушать теперь уже бархатный голос дикторши. Она продолжает:

– В свою очередь, американские нефтяные гиганты спонсируют кампанию, отрицающую глобальное потепление. Так утверждает британский профессор Боб Мэй в своей статье, опубликованной в четверг газетой Guardian. В декабре группой ученых из Великобритании и вашингтонским институтом Маршалла были обнародованы результаты исследования, в которых говорилось, что опасность глобального потепления, цитата, чрезмерно преувеличена, а необходимость сокращения выброса в атмосферу парниковых газов отсутствует. Однако по имеющейся у профессора Мэя информации, институт Маршалла в 2003 году получил от американской компании ExxonMobil около ста тысяч долларов на свои исследования. Кроме того, в январе 2005 года ExxonMobil якобы внесла на счет института дополнительные средства, сумма которых профессору неизвестна. Мэй утверждает, что в 90-х годах американские нефтяные компании оказывали финансовую поддержку противникам идеи угрозы глобального потепления. В 2001 году, когда США объявили, что не собираются подписывать Киотский протокол, это спонсорство прекратилось. Но лоббисты продолжают действовать и по сей день, отмечает Мэй.

Пока идет короткая рекламная сбивка, я прикуриваю следующую сигарету. Согласно Большой советской энциклопедии, парниковый эффект – это свойство атмосферы пропускать солнечную радиацию, но задерживать земное излучение и тем самым способствовать аккумуляции тепла Землей. Думаю, именно это в итоге нас всех и прикончит. Хотя к тому времени, когда наступит час икс, я, скорее всего, буду упираться затылком в твердое дно уютного гроба на глубине двух метров под землей.

Новости продолжаются:

– Сегодня от информационных агентств поступило сразу несколько новостей, связанных с именем величайшего физика Альберта Эйнштейна. Во-первых, в Голландии на днях была найдена доселе неизвестная рукопись ученого. Ее обнаружил студент Лейденского университета во время изучения архива Лоренцевского института теоретической физики при университете. Как сообщает Associated Press, 16-страничный документ под названием «Квантовая теория моноатомического идеального газа» датируется декабрем 1924 года. В ней описывается поведение атомов газа при сверхнизких температурах, близких к абсолютному нулю. Согласно выкладкам Эйнштейна, в этих условиях уровень энергии в атомах настолько снижается, что они переходят в новое состояние, где исчезают различия между ними.

Дикторша делает паузу, а я зеваю. Иногда эти радионовости бывают такими убаюкивающими, должен заметить.

– Во-вторых, нынешний год официально объявлен ООН Всемирным годом физики, а Германия и вовсе назвала этот год годом Альберта Эйнштейна. Различные организации, занимающиеся образованием, в том числе и ЮНЕСКО, надеются, что достижения Эйнштейна вдохновят сегодняшних школьников заняться научной карьерой, уточняет BBC News. А 1905 год был уникальным как для науки, так и для самого Альберта Эйнштейна, отмечает BBC. В нескольких статьях, опубликованных ученым в том году, он доказал существование атомов и установил их размеры, а также положил начало квантовой теории и теории относительности. Развитием последней физик занимался в течение всей жизни. В начале 1905 года гениальность Эйнштейна была мало кому очевидна, подчеркивает издание. Однако уже через несколько лет его имя стало известно всем ученым планеты. Эйнштейн был признан мировым научным светилом лишь спустя 15 лет, когда знаменитому физику была вручена Нобелевская премия. В наши дни Эйнштейн остается одним из наиболее уважаемых и популярных ученых в истории, несмотря на то, что его идеи крайне сложны для понимания, считает BBC News.

Пока идет очередной коротенький рекламный джингл, я вспоминаю черно-белую фотографию Эйнштейна, которая висела над расписанием физического факультета, где я учился. Очень странное впечатление она на меня производила: я никак не мог представить себе человека с таким лицом в движении. Казалось, это просто чья-то фантазия, воплощенная на холсте при помощи карандаша и крайне реалистичной техники рисования.

Каждый день я проходил мимо фотографии, а спина покрывалось в это время гусиной кожей. Эйнштейн смотрел аккурат тебе в глаза, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Мне казалось – да и сейчас кажется, – что подобная внешность не может быть человеческой. Многие однокурсники соглашались со мной на все сто процентов.

Дикторша продолжает:

– И последняя новость, связанная с именем великого физика, – это 60-летие Манхэттенского проекта – так назвали разработку ядерной бомбы военные. Все началось с письма, составленного в 1939 году тремя физиками-иммигрантами: Лео Сциллардом, Евгением Вигнером и Альбертом Эйнштейном. Оно было адресовано американскому президенту. В нем говорилось о супероружии, которое могли создать в Германии, и о том, что Америке было необходимо ее опередить. Семь лет спустя проект, в который были вовлечены 130 тысяч человек, успешно завершился, после гибели куда большего количества людей в Хиросиме и Нагасаки. Однако первый атомный взрыв все же произошел как раз 60 лет назад 16 июля на полигоне «Тринити» в штате Нью-Мексико. На этом мы заканчиваем очередной выпуск новостей. Слушайте о последних событиях ровно через полтора часа!

Вова переключает станцию, и из колонок раздается пение Жоржа Брассенса. Я неплохо знаком с творчеством этого шансонье, так как в свое время Инна заслушивалась французской музыкой 60-70-х годов. Что именно привлекало ее в этих простеньких мотивах и нескладных словах, я не знаю, но признаю, что ритм-гитара и чуть грубоватый голос Брассенса, контрабас Пьера Никола, соло-гитара Жоэля Фавро вместе звучат очень неплохо. Вове, кажется, эта песня также пришлась по душе, поэтому он медленно качает головой в такт музыке.

Мы ждем Варвару, хозяйку барака, напротив которого в снегу спряталась наша машина. Идет уже третий час, но входная дверь обветшалого здания так и остается закрытой. Вова даже несколько раз предлагал взломать ее, не мудрствуя лукаво. Вот за что я люблю таких людей: за почти детскую прямоту, смешанную с повадками настоящего убийцы.

А снег не прекращается и даже усиливается. Белая стена настолько поплотнела за это время, что я с трудом могу разглядеть, что находится перед капотом машины, в которой сижу.

– Надо бы поближе подъехать, – говорит Вова и объясняет: так мы не заметим, как эта ваша Варвара явится.

Я соглашаюсь, но напоминаю, что нас не должно быть видно, а не то спугнем. Не знаю, какие дела были у моей сестры с Варварой, но лучше, чтобы нас заметили в последний момент, когда уже будет некуда скрыться.

Машина с трудом выбирается из сугроба, и мы паркуемся совсем рядом с входной дверью. Тропинку, по которой должны ходить люди, занесло настолько, что кажется, будто ее и нет вовсе. Не представляю, как тут вообще возможно перемещаться зимой, когда поток снега, падающий с небес, практически не прекращается. Возможно, ведунья Варвара умеет левитировать, но, в таком случае, как она принимает клиентов?

Неожиданно я понимаю, что очень сильно хочу справить малую нужду. Смотрю по сторонам, но надеяться найти в такой глуши общественный туалет – глупо. Пытаться отвлечься от мыслей о раздувшемся мочевом пузыре – невозможно. Помочиться прямо в машине – не вариант.

Поэтому я открываю дверь и слышу голос Вовы:

– Вы куда?

– Отлить, – коротко бросаю я и выхожу прямо в метель.

– Я с вами, – слышу за спиной.

Я оборачиваюсь и, пытаясь перекричать завывания ветра, говорю:

– Сбрендил, что ли?! – натягиваю воротник пальто на уши, а затем продолжаю: я быстро. Вон за угол отойду. Жди в машине.

Бегом, высоко поднимая ноги, чтобы снег не попадал в ботинки, я добираюсь до места назначения. Тот закуток, который я облюбовал для экстренного опустошения мочевого пузыря, находится прямо за углом барака, но от улицы он скрыт несколькими тополями. Да, листьев сейчас нет, но, во-первых, толстых стволов достаточно, чтобы я чувствовал себя в безопасности от чужих глаз, а, во-вторых, снега все прибывает, так что шанс оказаться застуканным практически равен нулю.

Дрожащими руками я расстегиваю ширинку и начинаю мочиться. Желтое пятно образуется вначале на стене барака, затем на снежном покрове рядом, и, в конце концов, несколько капель падают прямо мне на правый ботинок. Только это не хватало, думаю я. Приходится вытирать обувь о снег, а меня всего, тем временем, прокалывает очередной порыв ветра.

Втыкая ботинок в сугроб, я боковым зрением замечаю движение у дальнего конца барака. Приглядываюсь и вижу, что там стоит этот долбаный карлик, прислонившись рукой к стене. А ведь такое уже случалось!

В ту же секунду я напрочь забываю о моче на элегантном ботинке, о еще распахнутой ширинке, о противных снежинках на моих волосах, и начинаю пятиться, одновременно прикидывая, сколько метров до машины с Вовой.

Карлик машет рукой, словно пытается подозвать меня поближе. Этому не бывать, думаю я и резко разворачиваюсь, примерно зная, куда надо бежать. Но снегопад нереально мощный, поэтому не видно ни черта, кроме белого цвета. Он повсюду.

В истерике я начинаю вертеть головой по сторонам, тычу руками в разных направлениях, но ловлю только снег. Теперь не видно ни карлика, ни машины, ни барака. Удивляюсь, что могу различить свои руки в этом белоснежном безумии. Ноги постоянно проваливаются в ледяную пучину. Я чувствую себя в болоте: чем больше телодвижений, тем глубже тонешь. И некому подать спасительную ветку.

Вдруг я слышу звук хлопающей двери, несколько криков и еще какой-то шум, напоминающий человеческую возню. Другого выбора нет, поэтому двигаюсь, положившись на уши. Крики усиливаются, и мне кажется, что я слышу голос Вовы. Он матерится. Неужели карлик для затравки напал на него? И у кого в этой схватке больше шансов, интересно?

Наконец мое плечо упирается во что-то твердое – вероятнее всего, стену барака. Еще несколько шагов, и я уже наблюдаю, как два человека – мужчина и женщина – катаются по земле невдалеке от машины, из которой доносится пение Ива Монтана. Застегнув ширинку, я бросаюсь на помощь Вове. В этот момент мне кажется, что кто-то слегка коснулся моей спины. Я оборачиваюсь, но сзади нет ничего, кроме всех оттенков белого.

20

Итак, Большая советская энциклопедия сообщает, что колдовство (волшебство, ведовство, чародейство) – это, согласно народным поверьям, таинственная способность некоторых людей причинять различный вред, избавлять от него, насылать или снимать порчу. Вера в колдовство существовала как у отсталых, так и у развитых народов, в ней отражаются суеверный страх и бессилие перед болезнями, стихийными бедствиями и прочее. Вера в колдовство сохраняется и при господстве христианства, ислама, буддизма и других сложных религий, частично сплетаясь с ними. В средневековой Европе преобладал внушенный христианской церковью взгляд, что колдовство есть действие дьявола, с которым колдуны и ведьмы заключали союз, продавая ему свою душу. Церковные и светские власти жестоко преследовали всех подозреваемых в колдовстве.

Из этого же источника можно узнать, что ведьма (колдунья, ведунья) – это, по народным поверьям, женщина – служительница дьявола, якобы обладающая сверхъестественной способностью вредить людям и животным. Вера в ведьм зародилась еще в период разложения первобытных отношений. Слово «ведьма» – от глагола «ведать» (знать) – вначале, вероятно, означало лишь мудрую, знающую женщину. Приписывание (у некоторых народов) женщинам вредоносной колдовской силы связано, видимо, с борьбой против женского начала в эпоху перехода от материнско-родового к отцовско-родовому строю. В средневековой Европе христианская церковь, смотревшая на женщину как на существо, от природы более греховное и порочное, чем мужчина, всячески поддерживала и усиливала веру в ведьм; сотни ни в чем не повинных женщин были сожжены как ведьмы на кострах инквизиции (15—17 вв.). Согласно поверьям, ведьма обычно скрывает свои занятия и внешне ничем не отличается от других женщин, но она тайно насылает болезни, отнимает молоко у коров, портит урожай и тому подобное. Распространены легенды о ночных оргиях – шабашах ведьм (например, на Лысой горе под Киевом, на вершине горы Броккен в Гарце). Образ ведьмы много раз отражался в художественной литературе (Шекспир, Гете, Гоголь и другие).

А Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля дает такое определение слову «магия»: знание и употребление на деле тайных сил природы, невещественных, вообще не признанных естественными науками. Предполагая в делах этих связи человека с духовным миром, различают белую и черную магии. Последняя есть чернокнижие, чародейство, волховство, колдовство, волшебство; знахарство может относиться и к тому, и к другому виду.

Варвара же оказалась полностью седой – значит, это она приходила к Инне на работу – и я в данный момент сижу и думаю, проявлением какого вида магии является этот факт. Вова пытается остановить кровь, идущую из ладони – Варвара каким-то неведомым образом умудрилась укусить моего телохранителя. Надеюсь, укус ведьмы не опасен, и Вова не растворится в воздухе прямо на наших глазах.

Я спрашиваю:

– Зачем вы набросились на моего охранника?

Женщина молчит и упорно сверлит глазами деревянный, местами дырявый, пол своего убежища. – Она больная, – говорит Вова, перевязывая рану куском не очень чистой тряпки, найденной в багажнике машины.

Меня никогда особо не интересовали вопросы паранормального, но, признаюсь, Варвара производит впечатление поистине демоническое. Ее морщинистое лицо, седые волосы, руки, похожие на лапы хищной птицы, – все это создает видение монстров из детских кошмаров на месте старушки.

– Она накинулась на меня, как только увидела, – продолжает Вова и добавляет: как будто знала, кто я такой.

Возможно, Варвара обладает способностью читать чужие мысли, думается мне. Если так, то мне нет смысла объяснять цель визита, но, с другой стороны, она может оказаться просто очередной сумасшедшей на моей персональной дороге в ад. Примерно как Инна. К тому же, безумцы ведь сбиваются в группы – тогда легко объяснить, что именно делала визитка ведьмы в тайной квартире моей сестры.

– В ней дури, как у здорового мужичка, – не унимается Вова, явно расстроенный тем, что не смог в одиночку справиться со старой женщиной. – Я думал, она мне шею свернет или все ребра переломает.

– Успокойся, – говорю я и снова к Варваре: давайте поговорим. Чем раньше вы нам все расскажете, тем быстрее мы уйдем.

В ответ – снова молчание. Я думаю, стоит ли звонить Никифорычу – уж он-то точно развяжет ведьме язык – и в этот момент Варвара начинает изрекать:

– Я вас не знаю, – кажется, она действительно умеет читать мысли.

– Мы вас тоже, – отвечаю я и продолжаю: но сейчас такая ситуация, что мы в более выгодной позиции, поэтому мы и задаем вопросы.

– Это вы так думаете, – коротко говорит Варвара, а у меня от ее слов внутри начинается легкая неприятная вибрация. Подобные вещи пугают, да.

Вова тоже ежится и для собственного спокойствия расстегивает кобуру, висящую на поясе. Я не объясняю ему, что против магии пуля (по крайней мере, обычная) не спасет, а вместо этого говорю:

– Варвара, мы приехали по очень серьезному делу. Меня зовут Александр Долохов, и у меня есть сестра Инна. Эти имя и фамилия вам что-нибудь говорят?

Ведьма наконец поднимает глаза и смотрит прямо на меня. Ее взгляд трудно охарактеризовать, но он не изучает, а проникает. Кажется, я даже чувствую, как зрительные лучи Варвары сканируют мои внутренние органы, мозг, помыслы, чувства. Я сижу, словно прибитый гвоздями к стулу, стараюсь отвести взор. Сейчас Варвара похожа на вампира, приглядывающегося к очередной аппетитной сонной артерии. Это выглядит настолько правдоподобно, что я невольно прикрываю шею рукой.

– С Инной все в порядке? – спокойно спрашивает Варвара. Ее голос не выражает абсолютно никаких эмоций.

– Не совсем, – отвечаю я.

– Она мертва?

Этот вопрос удивляет меня. Наверное, все ведьмы готовятся только к худшему, даже не думая о том, что исход не всегда может статься фатальным.

Я отвечаю отрицательно и рассказываю:

– Инна сейчас находится в психиатрической больнице. Она пыталась убить себя, намеренно раскроив голову о письменный стол.

Эта история производит впечатление скорее не на Варвару, а на Вову. Он шокировано смотрит в мою сторону, решая, как лучше отреагировать на только что услышанную новость. Я надеюсь, что немногословный телохранитель останется прежним и не попытается выразить мне соболезнования. Это было бы худшим вариантом из всех возможных.

– Моя сестра уже много дней находится в состоянии овоща: ничего не говорит, не двигается, не подает никаких признаков жизни, – продолжаю я, вгоняя тем самым Вову в еще большее оцепенение. Кажется, он вот-вот расплачется.

Варвара молча слушает меня, лишь иногда моргая. Я замечаю, что ее губы слегка подрагивают, хотя это, возможно, следствие болезни Паркинсона или чего-то похожего. У стариков так всегда: вначале дрожат губы, затем руки, а затем и все тело начинает бесконечную пляску святого Витта. Меня всегда именно такие проявления старости вгоняли в жуткую тоску: я представлял себя в инвалидной коляске, пытающимся сказать что-то трясущимся ртом. Жалкое зрелище, без сомнения.

Но моя собеседница не похожа на немощную пенсионерку, страдающую слабоумием. Она внимательно впитывает каждое слово, а потом говорит:

– Инна есть зло.

Вот так новость, я думаю и спрашиваю:

– Что вы имеете в виду?

Мне интересно, что значит слово «зло» в данном контексте. То ли в Инну вселился, по мнению ведьмы, недобрый дух, то ли Инна сама является этим духом, или, может быть, кто-то проклял мою сестру или что?

Я говорю:

– Как это понимать, Варвара? Что плохого в моей сестре?

Вова нервничает, ерзает на ветхом стуле и предлагает:

– Давайте уедем, – он кивает головой в сторону Варвары и дальше: она же больная. Чего зря терять время?

– Время не имеет, ровным счетом, уже никакого значения, – отвечает ему ведьма и потом говорит мне: ваша сестра есть зло. Ее уже не спасти.

В любой книге можно прочесть, что ведьмам приписывается исключительная проницательность, граничащая с чудом. Лишь взглянув на человека, настоящий адепт оккультных наук может рассказать о нем все, включая наложенные порчи, сглазы, душевное состояние, ауру и прочее, никак не связанное с реальностью.

Женщина поправляет свои седые волосы и продолжает:

– Она не сама себя убила. Ее убило то зло, что в ней.

– Инна жива, – возражаю я.

– Разве овощ можно назвать живым? – спрашивает Варвара.

Верная постановка вопроса, решаю я. Надо будет попросить доктора Пескова проверить активность мозга или как это по-другому называется. Следует убедиться, что моя сестра имеет хоть малейший шанс на возрождение, иначе получается вовсе не птица Феникс, а коматозная ворона.

– Каким образом? – интересуюсь я и уточняю: что это за зло, и каким образом оно убило Инну?

Мой телохранитель уже не может сидеть на месте, поэтому он встает и решает выглянуть в окно. Снег никуда не делся за время нашего разговора, его все так же много.

– Машину занесет, – говорит Вова и добавляет: пойду, разгребу ее немного. А вы, Александр Евгеньевич, быстрее заканчивайте. Это все дурость, поверьте.

Ему страшно, я это чувствую. Вот так сутулая бабушка может напугать натренированного на опасность человека. Точно так же банальная черная кошка вгоняет в панику многих людей, которые трясутся перед возможностью существования потусторонних сил. Я по образованию физик, мне должно плевать с высокой колокольни на всю эту чушь. Я знаю, откуда берутся магнитные поля, земное притяжение, гравитация, невесомость, но знание не помогает перед лицом Варвары.

Теоретически, если в жизни и существует нечто вроде магии, то это нечто должно находиться в рамках определенных физических законов – пусть еще и неизвестных науке. В мире не может появиться что-либо, не подчиняющееся законом этого мира, факт. Варвара – не исключение: она так же, как и остальные, вряд ли сможет противостоять прямому удару стулом в грудь.

Эта мысль придает мне смелости, и я говорю дальше:

– Ответьте мне только на один вопрос, – собираюсь с мыслями и продолжаю: что, по вашему мнению, стряслось с моей сестрой и как это исправить?

Не совсем верную позицию я избрал, мне кажется. Но только так я могу сейчас себя вести. Да, общаясь с Варварой на равных, я как бы заочно признаю ее мистическую силу. А у меня есть другой выход? Эта женщина ничем мне не обязана, а пытать ее при помощи Никифорыча – не решение. Он, скорее всего, убьет Варвару раньше, чем та успеет вымолвить и слово. Настоящий солдат не сумеет быть человеком никогда, так как это против правил.

– Инна пришла ко мне за помощью, – начинает рассказывать Варвара. Ее голос звучит чуть благожелательнее. – Она была подавлена, ее преследовали демоны.

– Какие конкретно демоны? – спрашиваю, ведь я должен знать, чего бояться и с чем предстоит бороться.

– Я образно выразилась, – отвечает Варвара и дальше: скажем так, она стала жертвой чего-то, что постепенно убивало ее изнутри. Это как рак, только на ментальном уровне. Вашу сестру пожрал страшный душевный недуг, с которым я справиться не смогла.

Возможно, Варвара просто озвучивает свою завуалированную формулировку сумасшествия, а я размышляю.

– В чем причина? – говорю я.

– Она сама, – коротко отвечает женщина.

Я возражаю:

– Такого не может быть. Как Инна могла сама себя проклясть или что там еще?

– Это не проклятие, – отвечает Варвара и объясняет: я могу справиться с любым проклятием. В ее случае было совсем другое. То, что ваша сестра сошла с ума – это еще, я считаю, легко отделалась. Все могло быть гораздо хуже. Это взялось из пустоты и с каждым днем становилось все больше и больше. В конце концов Инна уже не могла бороться со своим недугом, и все кончилось так, как кончилось. Я была бессильна, хоть и пыталась. Я перепробовала все известные способы. Мы несколько раз совершали сильные обряды, Инна сменила место жительства, так как я думала, что, возможно, кто-то навел порчу на саму квартиру. Но все было тщетно, и в итоге ваша сестра отчаялась. Я не видела ее уже много дней и теперь вот вижу вас.

– Что-то еще можно сделать? – спрашиваю я. – Чтобы спасти Инну?

– Нет, – мотает головой Варвара и добавляет: только не ее.

Все, что я услышал, похоже на бред. Стараясь не придавать рассказу женщины особого значения, я поднимаюсь и собираюсь уходить. Здесь больше нечего делать, все понятно и так: напуганная неотвратимыми изменениями в сознании и преследованием карлика, Инна обратилась к ведунье – так сделал бы любой на ее месте. А та, чтобы отработать полученные деньги, стала пичкать мою сестру небылицами про демонов и страшные душевные недуги. Возможно, она и сейчас пытается заработать еще чуток наличности, внушая мне опасность потустороннего вмешательства.

Я уже открываю дверь на улицу, когда мне в спину Варвара говорит:

– Будьте осторожны, Саша. Скоро маленький человек придет и за вами.

21

Никифорыч, который начал зарабатывать большие деньги еще на службе в армии – он сдавал своих солдат в аренду для постройки дач и вырубки леса, – смотрит на меня, потирая кончик носа, обдумывает услышанное. Затем переспрашивает:

– Так прямо и сказала, «маленький человек»?

Я киваю.

Может быть, у меня не все в порядке с мозгами, но с ушами проблем нет и не было. Я абсолютно уверен, что ведунья Варвара предупреждала меня о скором пришествии маленького человека по мою душу. Теперь-то все и сошлось: гном Инны, карлик, преследующий меня, надпись на башне Льва Соломоновича, галлюцинации во время секса с Анжелой. Кстати, надо срочно сдать кровь на анализ, вдруг там найдется что-нибудь еще психотропное, кроме кокаина, которым я, видимо, скоро начну завтракать, обедать и ужинать.

Этот маленький человек определенно пытается свести меня с ума, как сделал это уже с моей сестрой, а затем убить наподобие Аркаши и Льва Соломоновича. Он выбрал идеальную тактику: загнать зверя, и, уже обессилевшего, его и прикончить, вдоволь поглумившись. Да, уродцу не совладать с нами при прочих равных условиях, поэтому он выжидает и наносит точечные удары. Но какая же у него жестокость! Хладнокровно порезать человека на части, а после разложить по ведрам – это посильно только глубоко больному маньяку.

Вова теперь не сводит глаз с меня, он постоянно занимается рекогносцировкой окрестностей. Любой подозрительный тип заставляет моего охранника съеживаться в ожидании нападения. Он ни на секунду не отпускает рукоятку пистолета, лежащего теперь в кармане со снятым предохранителем. Но этот факт не особо вселяет в меня надежду на спасение: будет надо – карлик разберется и с ним, я уверен.

Мы опять сидим в «Троекурове», Маша Кокаинщица составила нам компанию, и теперь, по всей видимости, жалеет об этом – так уж подавлено выглядит ее лицо. Штука ли, узнать, что за друзьями – а возможно, и за ней тоже – охотится безжалостный убийца ростом с пятилетнего ребенка? К слову, то, что убийцей является таинственный карлик, пугает еще больше: отклонения в развитии всегда придают существу весомый демонический вид. В детстве многие не могут уснуть несколько ночей подряд, впервые увидев лилипутов на арене цирка.

– Это все слишком странно, – говорит Маша Кокаинщица и добавляет: вы точно уверены?

Подумав, я отвечаю:

– Сомнений быть не может, нам надо искать карлика. Причем чем быстрее, тем лучше, пока он окончательно меня не довел до могилы.

– Успокойся, Саша, – говорит Никифорыч. Он, как всегда, спокоен. – Ничего с тобой не случится.

Хотелось бы мне быть таким же уверенным, как и мой друг. Перед лицом реальной опасности всегда яснее чувствуешь запах могилы, чем в отдалении. Таков закон жизни: человек много раз на дню думает о смерти, но все эти мысли кажутся смешными, как только сама смерть появляется на расстоянии вытянутой руки. Или даже ближе, в моем случае.

Никто не может быть в полной безопасности. Точнее, каждый находится в опасности, а степень его спокойствия определяется количеством шансов сыграть в ящик в процентном эквиваленте. И я уверен, что моя шкала все быстрее и быстрее стремится к отметке в сто.

– Где же этот Серега? – глядя на часы, говорит Никифорыч.

У нас сейчас должно быть что-то наподобие военного совета, но последнего генерала все нет. Поскольку я окончательно потерял любую работоспособность, Сергей теперь взвалил себе на плечи бразды правления бизнесом.

– А он вообще жив? – вдруг спрашивает Маша Кокаинщица. Всегда обожал эту женщину за нестандартность подхода, честность высказываний. – Позвоните ему.

Я подчиняюсь и набираю с мобильника нужный номер. После продолжительного молчания автоответчик сообщает, что у абонента либо кончилась батарея, либо он находится вне зоны досягаемости сети. Между прочим, вот такой ответ – это самый тревожный знак.

– У него не работает телефон, – говорю. – Сел, наверное.

– Хотелось бы верить, – вторит мне Маша Кокаинщица.

Смешное дело, но мы – сильные, богатые люди – сбились сейчас в кучку, словно жалкие ободранные койоты, в ожидании исхода. Никто не выходит на дорогу с широко распахнутой на груди рубашкой и не размахивает победным флагом, хотя именно так мы привыкли вести себя по жизни. Такого поворота событий стоило ожидать: наши души слишком изнежились в золотых песках собственного успеха. Невидимые перья тщеславия теперь растут из наших спин, и это самое страшное, что могло случиться. К сожалению, понимание пришло только что.

Как бы то ни было, сдаваться нельзя, а никто и не собирался. Следует срочно перегруппироваться, проститься с потерями и нанести контрудар. Примерно в таком ключе сейчас размышляет Никифорыч, я думаю. Он – вояка старой закалки – будет для меня единственным спасением, больше некому.

В «Троекурове» практически нет людей, что удивительно. Виной всему ужасная метель, которая до сих пор терроризирует город. Машины на всех основных магистралях растянулись в длинные пробки, напоминающие южно-африканских змей. Остальные дороги, которые поменьше, попросту занесло снегом так, что по ним вряд ли сможет проехать автомобиль, разве что вездеход с гусеницами вместо колес.

– Да, в такую погоду редкий мобильник работает нормально, – говорит Вова, и я, пожалуй, с ним согласен.

Остальные придерживаются того же мнения, о чем и сообщают.

– Стоит чуть-чуть испортиться погоде, как город впадает в кому, – говорит Маша Кокаинщица.

Я не совсем согласен с такой формулировкой, так как всем известно, что koma, в переводе с греческого, это глубокий сон, дремота. А в Большой советской энциклопедии на эту тему говорится, что коматозное состояние – это угрожающее жизни состояние, характеризующееся потерей сознания, резким ослаблением или отсутствием реакции на внешние раздражители, угасанием рефлексов до полного их исчезновения, нарушением глубины и частоты дыхания, изменением сосудистого тонуса, учащением или замедлением пульса, нарушением температурной регуляции.

Наш же город в период климатических катаклизмов похож скорее на эпилептика со свойственными этой болезни судорогами, аффективными нарушениями (страх, тоска, злобность или повышенно-экстатическое настроение), бредом и падениями. Я сам много раз был частью очередного припадка, пытаясь прорваться через городские джунгли во время муссонов.

– Да уж, – только и говорит Никифорыч.

Он хочет сказать что-то еще, но в этот момент входная дверь открывается, и на пороге мы видим Сергея, стряхивающего с рукавом куски слипшейся, затвердевшей массы.

– Дрянная погода! – ругается Сергея и, повесив пальто на вешалку, присаживается к нам.

Мы все приветствуем его, затем вкратце вводим в курс дела. Он слушает нас не без интереса, но больше с ухмылкой на лице, чем с озабоченностью. Рассказ начинается с предположений о маньяке-карлике и заканчивается пророчеством ведуньи Варвары. Я также сообщаю о своих подозрениях насчет болезни Инны.

Наконец Сергей отвечает:

– Ну, Машу я понять еще могу, – он еле скрывает улыбку. – Но вот остальных – нет. Саня, ты опять решил взяться за старое? Опять шпигуешь себя всякой гадостью?

Никифорыч морщится, а затем говорит:

– Все серьезно. Ты же меня знаешь, я никогда не волнуюсь по пустякам.

– А я вообще никогда не волнуюсь, – парирует Сергей и продолжает: нет такой вещи на планете, которая заставила бы меня волноваться. Карлик, говорите? Ну-ну.

Я напоминаю другу, что все происходящее ненамного бредовее его постановки «Гамлета». И в ответ получаю:

– Там все было реально, даже не спорь, – говорит Сергей и добавляет: классная была постановка, между прочим. И хватит уже об этом! Сколько лет-то прошло, а?

– Ты же сам видел надпись у Льва Соломоновича! – не унимаюсь я. – И его самого видел в тех ведерках. Это, по-твоему, не заслуживает волнения?

– Да, повод для беспокойства есть, – соглашается Сергей, но тут же замечает: еще больший повод для беспокойства – это то, что вы верите бредням какой-то старой ведьмы. На дворе двадцать первый век, друзья! Пора бы уже перестать пугаться открытых канализационных люков и пустых ведер на дороге.

Скептицизм – это великое достижение человечества, но в то же время и огромная его слабость. Ведь практически невозможно отделить зерна от плевел, бред от реальности, записки сумасшедшего от научного трактата. Когда человек фотографирует НЛО, его тут же обвиняют в подлоге, но всегда остается минимальная возможность того, что он – не мошенник.

Возможно, виной тому самая первая и, пожалуй, самая великая фото-фальшивка, с которой сталкивались люди. В то время, когда только была изобретена фотография, а фотоаппараты начали приобретать популярность, две маленькие ирландские девочки засняли на отцовскую камеру себя в окружении прекрасных фей с прозрачными крылышками и милыми улыбками. В эту авантюру поверили все, даже писатель Конан Дойл, который, между тем, всегда был приверженцем идеи существования потусторонних сил (о чем свидетельствуют его псевдонаучные работы и письма).

После обнародования тех снимков он написал статью о присутствии фей среди нас. И лишь спустя много лет, когда писатель уже умер, одна из девочек – тогда уже далеко пожилая женщина – созналась, что феи – это просто вырезанные из картона рисунки ее сестры. Трудно представить, но несколько десятков лет люди жили с доказательствами того, что феи существуют на самом деле. Интересно, каков тогда был мир?

– Скажу честно, – продолжает Сергей, – я осознаю то, что мы, в некотором роде, можем стать жертвами некоего сговора между неизвестными нам недоброжелателями, но я никогда не поверю в маленького человека, который скоро придет за Саней. Такого не бывает, и точка!

– Но Варвара… – пытаюсь возразить я.

– И ни слова больше о ней, иначе я прямо сейчас ухожу, – обрывает меня он, и я понимаю, что смысла упорствовать дальше нет.

Мы вздыхаем, но остаемся при своем мнении. Да, сейчас Сергея не переспорить, но позже он сам убедится во всем. Теперь же нам надо выработать план действий на ближайшее время. Об этом я и говорю.

Никифорыч берет слово:

– Во-первых, постоянно быть на связи. Во-вторых, я считаю, что телохранитель должен быть не только у Саши, но и у каждого из нас. Понятное дело, кроме меня, так как я сам могу любого охранника голыми руками положить.

– Исключено, – говорит Сергей. – Мне ничего не угрожает, ведь преследуют Саню.

– А я вообще не при делах, – добавляет Маша Кокаинщица.

– Мы не можем быть уверены ни в том, ни в другом, – парирует Никифорыч и продолжает: но, в любом случае, мы должны постоянно находиться друг у друга на виду. Мои люди ведут расследование, и скоро мы найдем того, кто виновен. А до тех пор, пока это не случилось, очень рекомендую почаще созваниваться.

С этим все согласны.

– Значит, решено, – говорит теперь Сергей и дальше: созваниваемся, обедаем вместе, будим друг друга по утрам. Как пионеры.

Смеемся, а я спрашиваю Никифорыча:

– Слушай, а как там насчет банка? Могу я туда сегодня съездить?

Никифорыч без лишних разговоров звонит куда-то, быстро разговаривает, но после этого отвечает отрицательно.

– Сегодня никак, у них большая проверка.

Экстренное совещание подходит к концу, и мы начинаем собираться. Маша Кокаинщица провожает нас в лютую вьюгу, стараясь избежать мельчайшего с ней соприкосновения. Когда дверь «Троекурова» закрывается, Сергей спрашивает меня:

– Сань, прочитал начало моего романа?

– Чего? – удивляюсь я, но тут же вспоминаю о дискете, которая все еще покоится во внутреннем кармане моего пиджака.

– Забыл что ли? – говорит Сергей.

– Все, вспомнил, – отвечаю я и добавляю: напряженное время идет, просто вылетел из головы твой роман, если честно. Обещаю, сегодня или завтра обязательно посмотрю, что ты там написал.

– Обязательно, – повторяет мой друг, улыбается и говорит: очень хотелось бы узнать, что ты думаешь о нем.

На этом быстрая беседа в снегу завершается, и мы разъезжаемся в разные стороны. Всю дорогу до дома Вова молчит, стараясь сохранить максимальную концентрацию. Видимо, Никифорыч шепнул ему незаметно на ухо, что цена моей головы растет с каждой секундой в геометрической пропорции.

Когда мы заходим в подъезд, на улице начинает темнеть.

22

Милая Лена, помнишь ли ты меня сейчас? Без разницы, ведь я-то никогда тебя не забуду. Твои бездонные глаза, похожие на две Марианские впадины. Узор твоих губ, почти идеальный, и от этого убийственный, как разряд электричества. Твои волосы, словно водопад, спадающие на плечи и чуть дальше. Сколько я ни пытался, у меня никак не получается даже сейчас выбросить тебя из головы, дорогая. Но мне все еще интересно, что подвигло тебя сотворить то, что ты сотворила.

Я развалился на диване с мобильником в руке. Загнанный в такое положение, я опять отправляю идиотские сообщения в смс-чат. Иногда они ставят фильтр на мой номер. В таком случае я просто переключаюсь на другой канал, и никаких проблем.

Мой размер 42 сантиметра, пишу я и вспоминаю тебя, Лена.

Лишь однажды в жизни я сочинял стихи, и это было как раз после встречи с тобой. Черт, какое приятное тогда было время, должен сказать. С тобой мы познакомились в конце пятого курса, когда я учился на физическом факультете, ты – на историческом. Произошло это, как мне казалось, абсолютно случайно. Подобное бывает только в кино: я бегу по лестнице вверх, ты задумчиво спускаешься вниз, и тут мы сталкиваемся, а тетради шумно валятся на пол.

Помню, я тогда сказал:

– Прошу прощения.

А ты ответила:

– Ничего страшного.

Затем тихонько улыбнулась и принялась подбирать с пола тетради. Я долго думал, стоит ли тебе помогать, но когда решился, было уже поздно: ты их все собрала. И вот так мы стояли на той долбаной лестнице, хлопая друг дружке глазами. В такие моменты кажется, что случайно попал в вакуум, куда не проходят ни звуки, не запахи, только лишь размытое изображение, а основной фокус сместился в одну единственную точку: твое лицо, Лена.

То состояние ни на что не похоже, но слегка напоминает ЛСД-трип. Цвета становятся разнообразнее, необычнее, геометрические фигуры приобретает более округлую форму, а все остальное начинает дышать. Шум толпы трансформируется из моно в стерео, голоса уходят на совсем задний план, но в то же время звучат намного объемнее. Странное дело, одним словом, но я помню это все, как сейчас.

Вокруг спешно перемещались студенты, а ты вдруг сказала:

– Меня зовут Лена.

А как бы еще тебя могли звать с такой неповторимой, уникальной кожей, я спрашиваю. Жалко, что наша встреча произошла не на улице, под осыпающейся желтой листвой. Правда, там, стоя на лестнице, я еще не совсем понимал, что же происходило.

А ты все продолжала говорить:

– Я на историческом учусь. Скоро экзамены.

Создавалось впечатление, что мы знакомы уже с десяток лет, так свободно ты общалась со мной. Словно не было никакого межличностного барьера, о котором я, помню, читал в одной из книг, словно я за эти несколько коротких минут стал твоим лучшим другом, словно главной чертой твоего характера была всепоглощающая открытость. И это мне нравилось, чертовски нравилось.

Ты еще раз улыбнулась, затем медленно стала спускаться к выходу, а я зачем-то потянулся следом, пытаясь представиться. Пока мы выходили на улицу, я медленно по слогам выговаривал свое имя. Получалось смешно, и ты смеялась, да так звонко, что проплывающие мимо студенты и члены преподавательского состава оборачивались.

Лена, зачем ты так смеялась? Если бы мы сейчас вдруг встретились, я бы задал только этот вопрос. Твой смех в одно мгновение перевернул всю мою жизнь с ног на голову. Измельчитель сильно испугался внутри меня, а сам я даже обрадовался. Парадоксальная ситуация: все стало кристально ясно и жутко запутанно одновременно. Мы медленно шагали к автобусной остановке, а я думал, как же мягко ступают твои ноги по асфальту. Походка твоя казалась мне чарующим балетом и жгучим танго в одном флаконе. Да, я готов был отдать правую руку, лишь бы ты научила меня так ходить!

Люблю оргии и индийское кино, пишу я, а в голове всплывают отрывочные образы из того месяца, когда мы были вместе, Лена.

Стоя на автобусной остановке, ты говорила без умолку, и в основном спрашивала. Тебе было интересно узнать, откуда я, где живу, где учусь, чем увлекаюсь, что читаю, что слушаю, куда хожу по выходным, какой у меня любимый цвет, умею ли я ездить на коньках, что собираюсь делать по окончании университета, единственный ли я ребенок в семье, видел ли я последний фильм с Пьером Ришаром, какая специализация у меня на физическом факультете, в какой школе я учился, насколько сильно меня любят родители, живу ли я в общежитии, в каком районе я живу, сколько мне добираться до университета, на каком автобусе я езжу и еще сотня других вопросов.

Отвечать я старался коротко, но не потому что потерял дар речи или еще что-нибудь в этом роде, а потому что мне просто нравилось смотреть, как ты говоришь. Как открывается твой рот, оголяя крупные ровные зубы, казавшиеся идеальными.

Вскоре подошел автобус, и на прощание ты крикнула:

– Завтра там же!

Это звучало как приказ, не грубый, но все же связывающий по рукам и ногам. Куда мне было деваться от твоих слов, Лена? И я начал провожать тебя до автобуса ежедневно, встречая уже около аудитории и отпуская лишь после того, как захлопывались двери очередного Икаруса. Я всегда был резок в общении с людьми, смел, но рядом с тобой становился робким, и этот факт сейчас вызывает у меня смех. Никогда не верил книгам, но случилось все именно так, как и написано в них. Только в Большой советской энциклопедии можно прочесть, что любовь – это интимное и глубокое чувство, устремленное на другую личность, человеческую общность или идею. Любовь необходимо включает в себя порыв и волю к постоянству, оформляющиеся в этическом требовании верности. Любовь возникает как самое свободное и постольку непредсказуемое выражение глубин личности; ее нельзя принудительно ни вызвать, ни преодолеть. Важность и сложность явления любви определяются тем, что в нем, как в фокусе, пересеклись противоположности биологического и духовного, личностного и социального, интимного и общезначимого.

Когда речь идет о чувствах, я всегда вспоминаю слова Гегеля: «Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом же исчезновении впервые обрести самого себя и обладать самим собою».

Мысли об этом полностью захватили мой мозг, и я ничего не мог с собой поделать. Жаль, что во времена моего студенчества еще не существовало группы Coldplay, уж в их-то песнях я бы точно нашел объяснения всем тем вещам, что волновали меня. Порой я мучался от бессонницы, ворочаясь в кровати и сбивая простыни. Порой у меня пропадал аппетит и вообще любое желание что-либо делать, даже читать или измельчать.

Сергей, на правах друга, пытался узнать, что же происходит, но я и сам не знал ответа на этот вопрос. Просто что-то происходило, и все. Я никак не мог объяснить, почему так сильно стал ненавидеть разъезжающиеся двери общественного транспорта. Почему вздыхал каждый раз, проходя мимо автобусной остановки. Почему не могу сосредоточиться на студенческих посиделках и лекциях.

А встречи с тобой продолжались, и с каждым разом они становились все дольше. Так прошла неделя, потом вторая, потом третья. Я практически ничего не знал о тебе, но это не мешало мне иногда держать тебя за руку. Прогуливать лекции ради встреч с тобой, Лена, оказалось самым приятным занятием в жизни.

Милые близняшки хотят познакомиться с двумя неграми для совместного досуга и получения неземных удовольствий, снова пишу я.

Помню, ты иногда роняла такие фразы:

– У тебя красивое лицо, Саша.

Или такие:

– Мне приятно находится рядом с тобой, Саша.

Или даже такие:

– Давай уедем вместе далеко-далеко, где можно будет часами сидеть и смотреть на бескрайнее небо. Саша, давай пропадем.

И я был готов на все: пропасть, уехать, бросить все к чертям, даже умереть – тебе надо было только попросить. И ты просила, но не смерти, а стихов. Я писал их пачками, а затем дарил их тебе молча, не решаясь читать вслух. Мне казалось, что я пишу какую-то чушь, но ты хвалила меня, говорила, что хранишь каждый клочок, исписанный четверостишиями. Иногда мы сидели в кафе или посещали кинотеатр. Там все было по-другому, там я мог обнять тебя или гладить твою руку. Идиотский был вид, скажу я, но мне нравилось. Я ни разу не делал глупых признаний, ведь все было и так понятно без слов. Моя жизнь тогда приобрела совершенно иную окраску, мне постоянно казалось, что откуда-то сверху льется мотив «Let it be». Пол пел специально для меня, повторяя раз за разом одни и те же слова, а я подпевал ему, умываясь по утрам, завтракая, сидя в метро, конспектируя лекции, напиваясь с Сергеем, засыпая в конце концов. Цвет улиц стал ярче, из гаммы красок пропала серая.

Интересно, помнишь ли ты, Лена, как мы занимались любовью у тебя дома после полуторачасовой прогулки от университета через парк и по трамвайным путям? Помнишь, как крепко я целовал тебя у входной двери, буквально протыкая твои десны языком? Помнишь, как ты сказала, что родителей не будет до вечера, а я в этот момент срывал с тебя кофточку и облизывал шею? У тебя вообще хоть что-нибудь осталось в сердце после того раза, а?

Апофеозом наших отношений стали волшебные тридцать пять минут, что показались вечностью. За это время я успел изучить поры на твоей коже, составить детальную карту рельефа твоего тела, зафиксировать в список все твои эрогенные зоны и их свойства. Помню, твои теплые руки показались мне приятнее пухового одеяла из далекого детства, в которое меня заворачивала зимой мама. Я, как последний наркоман, втягивал в ноздри запах твоих плеч и живота, одновременно стараясь обхватить твою спину ладонями. Мы утопали в дешевом матрасе на кровати, которая скрипела, не переставая. Я могу сейчас подробно описать каждый твой вздох, который вырывался, в то время как я касался подушечками пальцев твоих сосков. Уверен, я бы согласился провести целую вечность за этим занятием. Было страшно провалиться в тебя насовсем, но я держался за кончики твоих волос и готов был вырвать себе печень, лишь бы не отпускать их никогда.

Все кончилось предательски быстро. Минуту мы лежали, переводя дыхание, и смотрели в потолок. Я продолжал гладить тебя всю, а ты, Лена, курила. Пепел с сигареты падал прямо на пол. Я старался глубже зарыться носом в промежуток между твоим ухом и подушкой – там было так уютно.

И тут ты сказала:

– Саша, я больна СПИДом.

Из своего убежища я не расслышал всех слов, поэтому переспросил:

– Что, милая? – и высунулся из-под волос, которые плотно покрывали все мое лицо.

– Я больна СПИДом, говорю, – повторила ты, и в этот момент меня разорвало ядерной бомбой. Клянусь, Манхэттенский проект показался бы тогда детским пшиком в сравнении с той бурей, что бушевала во мне.

Не помню, как я одевался, как выбегал из квартиры, застегивая на ходу рубашку. Вряд ли могу рассказать, как добрался до дома и два часа стоял под душем. Когда обжигающие капли воды орошали мою спину, я пытался все забыть. Но одна мысль никак не отпускала: что делать дальше?

Зачем ты это сделала, Лена, спрашивал я розовую кафельную плитку в ванной. В тот момент она стала для меня серо-розовой, а глаза мои затянула пленка, но не слез, конечно же. Это было нечто иное, совсем не похожее на страдания, скорее на тоску. Да, на моих глазах была пленка нейтральной тоски. Именно она смелыми частыми штрихами разукрасила мое сознание цветами палитры greyscale, уравнивающими радость с грустью, проигрыш с победой, стремление с ничегонеделаньем.

Четыре дня я лежал, Лена. Ты представляешь? Целых четыре дня я проводил на своей помятой временем кушетке девяносто девять процентов времени, тупо уставившись в потолок, с которого на меня падали невидимые остальными серые капли дождя, состоящего целиком из серной кислоты. Я думал, что моя персональная дорога в ад внезапно оборвалась, но она лишь сделала крутой разворот.

Под вечер пятого дня в комнату зашла Инна и сообщила, что ты звонишь. Признаюсь, я не поверил ей, подумал, что это очередная штука, дабы подбодрить меня, но она говорила чистую правду. В этом я убедился, услышав твой голос:

– Саша, привет.

Я не знал, что говорить, поэтому молчал, а ты спрашивала:

– Саша, ты меня хорошо слышишь?

Я кивал, но ты не могла это видеть. Затем я что-то бурчал, давая понять, что сижу на проводе. Ты продолжала:

– Саша, слушай меня внимательно, – пауза, затем дальше: я пошутила. Слышишь? По-шу-ти-ла.

И тут я положил трубку. И никогда больше с тобой не разговаривал, и никогда больше тебя не видел, и никогда больше о тебе не говорил. Ты измельчила меня, Лена, как мелкого жука дети лупой.

На следующий день мы с Инной пошли гулять. Очень долго бродили по самым отдаленным улицам города, практически не разговаривая. Случайно – а, может быть, и нет – ноги привели нас к старому, заброшенному кладбищу. Я купил в киоске рядом два цветка и положил их на неизвестную, первую попавшуюся могилу. Я хоронил Измельчителя тогда, это понимала даже Инна.

Она, в конце концов, похлопала меня по плечу, и мы отправились домой. Да, Лена, ты убила Измельчителя, хотя после я и говорил на каждом углу, что попросту вырос из всей этой глупости. Убила жестоко и без малейшего сожаления. Причины сего поступка мне неизвестны, ведь я никогда с тобой больше не общался, да.

А еще с тех пор я ненавижу группу Beatles и Пола Маккартни лично.

23

Вода похожа на молоко, небо похоже на кусок масла, а наш корабль – на ломоть пшеничного хлеба. Бельмондо похож на Де Ниро, Де Ниро похож на Сальму Хайек, а Сальма Хайек постепенно становится мной. Мы все-таки успели добежать до второго пирса, понимаю я. Сидим сейчас на палубе и попиваем тропический дайкири. Наши тела – это ртутные оболочки, поэтому можно считать, что мы есть одно целое, плавно перетекающее из одного состояния в другое.

Вот мы превращаемся в подлинник Моны Лизы, затем в отрезанное ухо Ван Гога (или Льва Соломоновича), затем в гитарный проигрыш «Hotel California», затем в Панкийское ущелье, затем в прощальную песню Фредди Меркури, а затем и вовсе в четырех спившихся бомжей. У каждого в руке стакан с водкой, хотя мы думаем, что это дайкири, но откуда ему здесь взяться.

Звезды над нашими головами, не останавливаясь, валятся в воду, превращаясь в пограничные буйки. Вдалеке я вижу маяк, но позже понимаю, что это всего лишь еще одна записка моей сестры. Кстати, а нет ли ее здесь? Этот вопрос я задаю остальным.

Бельмондо отвечает:

– А кто это такая, твоя Инна?

Де Ниро отвечает:

– По-моему, это та полная женщина, что поет романсы на первой палубе в ресторане, нет?

Сальма Хайек отвечает:

– Нет, Инна – это я, я – это Инна.

Затем мы смеемся, но Сальма Хайек теперь действительно Инна. Она гладит мои щеку, волосы, брови, глаза, но я ничего не чувствую – так всегда бывает во снах. Луна спускается ко мне на плечо и что-то шепчет на ухо. Я с трудом понимаю ее язык, похожий на смесь английского и китайского. Примерный смысл услышанного таков:

– Она тебя любит, береги ее.

– Луна, – отвечаю я и дальше: о ком ты говоришь?

– О твоей сестре, дурачок! – и Луна улыбается.

Инна трансформируется обратно в Сальму Хайек, трет веки, потом говорит:

– Я – паршивая актриса. Я это знаю. Прости, Саша.

Из глубины палубы выходит официант. Он обнюхивает наши стаканы и говорит, что еще рано подавать горячее. Я смотрю на часы: стрелки показывают полночь. Интересно, когда мы куда-нибудь приплывем? И что это будет за место?

Луна на моем плече кувыркается через себя назад. Ее движения создают в воздухе волны, которые расходятся в разные стороны, искажая изображение. Таким образом, я уже не я, а Инна. Вижу происходящее глазами моей сестры.

Она – а я у нее в мозгу – находится в квартире и прячет последнюю записку между дверцами антресолей. Тонкие пальцы с ухоженными ногтями проталкивают клочок бумаги в узенькую щелку, получается ровно. Затем ноги Инны несут нас в спальню. Стены расплываются в резком motion blur’е, кажется, будто слезы застилают глаза.

Инна подходит к зеркалу, я вижу отражение ее лица в нем. По щекам действительно журчат слезы, а губы дрожат – это истерика. Реальность образует водоворот, который, раскручиваясь, превращается в торнадо, и мы попадаем в него. По стенам разлетаются ошметки бытия, облака обрушиваются прямо на крышу дома – я слышу треск шифера над головой. Песок бьет сотней маленьких фонтанов из промежутков между паркетными плитами.

В следующее мгновение я вижу стремительно приближающийся угол письменного стола, потом слышу удар. Инна бьется головой, не жалея сил. Раз удар, два удар, три удар, четыре удар. Скорость увеличивается, так что вскоре я сбиваюсь со счета. На размытие в глазах накладывается полупрозрачный слой красного цвета – это кровь.

Затем движения замедляются, на несколько секунд наступает состояние невесомости, и, наконец, тело Инны всей своей тяжестью обрушивается на пол. Глаза еще открыты, поэтому я вижу карлика, стоящего в дверном проеме. Но я уже не сплю.

Карлик залезает на кресло и оттуда включает свет в комнате. Я лежу на диване, где заснул с мобильником в руке. Сколько сейчас времени и где Вова?

Движения карлика вызвали бы в любом другом случае улыбку: он похож на неумелого ребенка, который еще только учится ходить. Шагая, карлик перемещает вместе с ногами все тело, как пингвин. Комизма ситуации прибавляет его тоненький голосок, говорящий:

– Проснулся, Саша?

Я пытаюсь кивнуть, подняться, ударить его, но не могу: похоже, карлик ввел мне какое-то вещество, обладающее парализующим свойством. Единственное, что удается делать – да, и то с неимоверным трудом – это моргать. Кажется, что на обоих веках у меня уселось по борцу сумо.

– Сейчас вернусь, – говорит карлик и выходит из комнаты.

Телевизор еще работает, но вместо изображения на экране беспорядочно мечется рябь. Я ощущаю в ладони тепло резиновых клавиш сотового телефона, но набрать номер не получается: пальцы застыли. Мне кажется, что сейчас я похож на статую или окоченевший труп в морге. Да, я вполне мог и умереть. Никто ведь не знает, как именно это бывает после смерти.

На этот счет у Большой советской энциклопедии такое мнении: смерть – это прекращение жизнедеятельности организма и вследствие этого – гибель индивидуума как обособленной живой системы, сопровождающаяся разложением белков и других биополимеров, являющихся основным материальным субстратом жизни. Естественная смерть наступает в результате длительного, последовательно развивающегося угасания основных жизненных отправлений организма. Смерть преждевременная может быть скоропостижной, то есть наступить в течение нескольких минут и даже секунд (например, при инфаркте). Насильственная смерть может явиться следствием несчастного случая, самоубийства, убийства.

В свое время Энгельс сказал: «Уже и теперь не считают научной ту физиологию, которая не рассматривает смерть как существенный момент жизни. Которая не понимает, что отрицание жизни, по существу, содержится в самой жизни. Так что жизнь всегда мыслится в соотношении со своим необходимым результатом, заключающимся в ней постоянно в зародыше – смертью».

Пока я вспоминал свои познания о смерти, карлик принес в комнату большой медный таз, до краев наполненный неизвестной темно-красной жидкостью (кровью), и несколько строительных кисточек, которые хранились у меня в кладовке уже несколько лет.

Он ставит таз на пол и спрашивает:

– Ты не против, если я освежу декор этой неинтересной комнаты?

В ответ я пытаюсь разжать челюсти.

– Молчание – знак согласия, – резюмирует карлик и добавляет: от скучного оформления твоей квартиры, Саша, можно и дубу дать.

Карлик смеется, стараясь звучать как можно более зловеще, но это похоже скорей на невинную младенческую радость, чем на ликование маньяка. В душе я морщусь и предполагаю, что будет дальше. Вариант, на самом деле, один: мои долгие мучения. Уже несколько минут назад я понял, что проиграл. Возможно ли было победить? Не знаю.

На самой длинной стене комнаты карлик со знанием дела выводит слово «гном», стараясь не запачкать кровью ковер. Для того чтобы расположить надпись ровно посередине импровизированного панно, ему пришлось забраться на табуретку. То есть, нанося каждый штрих, карлик вначале спускается на пол, макает кисточку в таз, затем снова залезает на табуретку и только после этого рисует. Я наблюдаю за процессом, слушаю его кряхтение при каждом новом движении. Карлик должен бы вызывать страх сейчас, но в сердце у меня почему-то только жалость и умиление.

– Как тебе мое цветовое решение, Саша? – спрашивает карлик и удовлетворенно осматривает плод своих трудов, чуть отойдя назад. В таком положении он напоминает художника, не хватает лишь берета и шарфа, обмотанного на один раз вокруг долбаной лилипутской шеи.

– Тебе нравится, как преобразилось это помещение, а? – продолжает карлик и дальше: нравится, как оно превратилось из комнатушки рядового обывателя в смелый акт авангардизма?

Одежда карлика похожа на рабочий комбинезон, весьма потрепанный. На ногах у него черные кроссовки, купленные, по всей видимости, в детском магазине. Из-под лямок на плечах буграми торчит красная клетчатая рубашка из дешевой фланели. Темные волосы выдают его попытку ровно причесаться, но в некоторых местах торчат, напоминая стиль типичного лабораторного сотрудника.

– Ты знаешь, Саша, я очень люблю рисовать, – говорит карлик, принимаясь за следующую стену, и снова: думаю, я мог бы посвятить всю жизнь искусству, но вот незадача: подходящего материала маловато. Ты со мной согласен?

Я, что есть сил, хочу кричать, но мускулатура лица не подает никаких признаков жизни. Вспоминаются слова Варвары о маленьком человеке, она говорила правду. – Поначалу мне казалось, что из тебя выйдет неплохая краска, – рассказывает карлик. Он подчеркивает слово толстой линией и продолжает: но потом мне пришла в голову отличная идея. Саша, ты будешь удостоен чести стать холстом!

Хлопает в ладоши.

– Наверное, ты жил себе спокойно, поживал, – говорит карлик, смахивая капельки пота со лба, и не унимается: признайся, ты ведь никогда не думал, что станешь холстом, а?

Этот термин мне не совсем понятен. Что значит фраза «стать холстом»? Карлик собирается измазать меня всего кровью или что?

– Знаешь, я много читаю, – с этими словами карлик лезет в сумку, которая висит у него на плече. – Ты тоже когда-то был не прочь провести пару дней с хорошей книгой, верно? Чтение облагораживает человека, заставляет его думать. Любая, даже самая ублюдочная личность, станет лучше, если поймет силу литературы. Обычное слово может обречь душу на вечное волнение, и это так прекрасно.

Карлик достает маленький пакет, разворачивает его и говорит:

– Представь, всего несколько тысяч букв способны вышибить слезу из многих миллионов таких, как ты и я. Это удел всего искусства: заставлять людей плакать – но только не моего, – он останавливается, как будто примериваясь, оглядывает меня с ног до головы и продолжает: ладно, приступим.

Мои глаза замечают в руке карлика блестящий скальпель. По форме он напоминает голову и шею небольшого застывшего дракона. Когда я еще учился в школе, у нас дома всегда лежала пара старых скальпелей – так, на всякий случай. Нам с Инной было строго запрещено играть с ними, потому что родители боялись, что мы поранимся или, чем черт не шутит, попытаемся покончить с собой.

В старших классах подобное случилось с одним из моих одноклассников. Он жил отдельно с матерью – родители были в разводе – но на выходные ездил к отцу. Тот был человеком военным и очень строгим. Не знаю почему, но однажды мой одноклассник украл у него табельное оружие, пешком дошел до старого дома, где они когда-то жили все вместе, и пустил пулю себе в голову. На следующий день новость разошлась по школе. Нам всем стало по-настоящему страшно. Как сейчас помню, целый день мы были похожи на увядшие лилии, бесшумно слоняющиеся по классам. Смотрели поверх друг друга.

А карлик уже успел разрезать рубашку на моей груди. Он говорит:

– Саша, нужно потерпеть. Будет немножко больно.

И я чувствую, как острейшее лезвие скальпеля буравит мою кожу от правого соска по прямой линии вниз. Резкая боль пронзает до самого мозжечка. Кажется, что слезы хлещут из глаз, а глотка изрыгает страшные вопли, но на самом деле я лежу без малейшего движения, а в комнате царит гробовая тишина. Я слышу только сопение карлика и как лопается кожный покров – очень неприятный глухой звук.

– Жаль, что ты не сможешь увидеть результат прямо сейчас, пока я здесь, – бурчит карлик, выводя букву «о». – Мне хотелось бы услышать твое мнение, но будь уверен: шанс пообщаться нам еще представится. Мы теперь станем видеться часто.

От боли темнеет в глазах, и я слышу голос Бельмондо откуда-то издалека. Он спорит с Сальмой Хайек о том, кто из них лучше играет в крикет. На потолке я вижу, как распускаются фиалки, только похожи они на гигантский плющ, быстро опоясывающий всю территорию комнаты. Черно-белые ростки тянутся не вверх, а вниз, к моей шее. Боюсь, еще несколько секунд, и они начнут душить меня.

– Отлично! – восклицает карлик и дальше: теперь остается только прижечь рану, а то, глядишь, ты умрешь от потери крови раньше, чем очнешься от моего лекарства.

Он уходит на кухню и возвращается с утюгом в руке.

– Сдается мне, что наша картина, Саша, нуждается в тщательном проглаживании, – смеется, включая утюг в сеть. – Я буду звать тебя Отутюженным Сашей, ладно? Ха-ха-ха!

Раскаленное дно утюга, шипя, опускается на мою грудь. В воздухе появляется запах горелого мяса, а мне опять хочется в Тибет.

24

Утро зимой – это всегда нечто уникальное, от чего захватывает дух: волшебные узоры изморози на окнах, белоснежные пуховые макушки на кончиках веток, огромные, почти живые, сугробы вдоль дорог, хруст снега под ногами прохожих, которые поуютнее закутались в свои толстые одеяния. Зима ассоциируется у человека с Новым Годом, поэтому каждый зимний день – это, в некотором роде, праздник. Все: запах теплой одежды, шапка, чуть съехавшая на глаза, колючие варежки – создает неповторимую атмосферу счастья. От одного взгляда на щедро припорошенные снегом дома в душе становится тепло, несмотря на влажный холод, из-за которого под носом могут образоваться крошечные сосульки.

Мне бы радоваться утренней вьюге за окном и снегирям, копошащимся на балконе, но вместо этого я корчусь от боли в ванной. Не помогают ни водка, ни остатки кокаина, ни таблетки, привезенные Никифорычем, – я умираю раз за разом каждую секунду. Получается этакая волновая бесконечная смерть.

Проснувшись, я из последних сил набрал номер Никифорыча и единственное, что смог прошипеть, это:

– Помоги…

Никифорыч примчался спустя двадцать минут, когда я уже успел около десяти раз потерять сознание и очнуться снова. Он накачал меня всеми обезболивающими, которые были у него в машине – а там всегда можно найти препараты, которые состоят на вооружении в российской армии, – но это не помогало. Я ползал по квартире, кричал, выл, стонал, рыдал, царапал и грыз зубами пол.

Голова Вовы нашлась на кухне, а остальное тело в спальне. Таз с остатками сцеженной крови так и стоял в гостиной, где все стены были исписаны тем же словом, что просматривалось сквозь ожег у меня на груди. Гном и только. Никифорыч быстро оценил ситуацию и решил пока не вызвать милицию.

– Мы сами разберемся с этой мразью, – слышал я от него, сжимая зубы до такой степени, что раздавался их треск.

Постепенно я обретаю контроль над телом и разумом. А парни, вызванные Никифорычем, упаковывают моего бывшего телохранителя в пластиковые пакеты, моют квартиру. Кровь очень сложно отмыть, проще переклеить обои, думаю я. Моя квартира теперь похожа на скотобойню: люди в мясницких фартуках бегают туда-сюда с ведрами, полными розовой воды. Свою сумку с использованными кисточками и скальпелем карлик бросил в коридоре. Никифорыч внимательно осматривает ее, но ничего больше там нет.

– Везде снять отпечатки пальцев! – кричит он.

Ему отвечают:

– Но мы же не менты. У нас нет инструментов.

– Тогда приведите сюда тех, у кого есть инструменты! – не унимается Никифорыч, сотрясая воздух своим ревом. – Я не шучу! К вечеру я должен знать, кто здесь был и где его искать!

Я утираю слезы и думаю, что мы сделаем с карликом, когда найдем его. Мне настолько плохо, что я просто не могу представить месть, которой он достоин. Банальные пытки не подойдут, нужно что-то особенное, но фантазия моя пока не работает. Думаю, Никифорыч с его большим военным опытом справится с этой задачей лучше меня. Пытаясь выпить чашку чая, я рисую в голове картины отмщения. Сергею мы решили не звонить, а то он обязательно бы поднял на уши всю королевскую рать, оповестив каждого о случившемся.

Паника, охватившая меня, становится все сильнее, пока боль затихает. Мои передвижения носят хаотичный характер. Я в тупике, мечусь из стороны в сторону, как птица, попавшая с силки, но не могу спастись от своих же воспоминаний. Лицо карлика, его маленькие руки, резавшие мне грудь, плотно засели в голове. Похоже, мне никогда не избавиться от впечатлений прошлой ночи. Долбаная психологическая травма, моральный рубец через весь мозг.

Никифорыч спрашивает:

– Что он сказал тебе?

– В основном он говорил об искусстве и литературе, – отвечаю я и добавляю: ни слова о причинах, ни слова о себе, ни слова об остальных.

Его улыбка до сих пор стоит перед моими глазами, его смех до сих пор звенит рядом с моими барабанными перепонками. Меня как будто изнасиловали, думаю я. Лежа беззащитным на диване, я не мог даже кричать, черт возьми! – Он играет с нами в шахматы, – говорит Никифорыч и дальше: ему нравится чувствовать свое превосходство. Именно поэтому он не убил тебя, Саша. – За что? – тихо шепчу я.

– В первую очередь, я проверяю конкурентов, – рассказывает Никифорыч. – Во вторую, всех тех, кого ты уже обошел. Мне кажется, это такой своеобразный метод давления. Очень эффектный и эффективный метод, должен заметить. Я говорю:

– А остальные?

– Надо найти вещь, которая связывает всех, – отвечает Никифорыч и снова: я постоянно думаю об этом, но так и не нашел ответа.

– Мы только и делаем, что думаем! – кричу я. Меня бесит спокойный тон Никифорыча, ведь ему не понять: его не резали скальпелем и не жгли утюгом. – Где результат?! Где он, я спрашиваю! Ты – начальник мой долбаной службы безопасности, и что ты делал, когда надо мной издевались, а?!

– Успокойся, – только и говорит Никифорыч.

Он закуривает и продолжает:

– Недолго ему осталось бегать, поверь мне.

– Я хочу видеть этого карлика подвешенным за ноги к потолку, хочу бить его арматурой, хочу разорвать ему ноздри и рот, хочу пройтись по нему отбойным молотком, хочу отрезать ему пальцы по одному, хочу вырвать голыми руками его поджелудочную железу, затем легкие, затем желудок, затем сердце – и это лишь малая часть моих желаний.

– Все будет, – кивает Никифорыч и добавляет: и даже больше.

Пока мы разговариваем, парни заканчивают уборку. Конечно, стены квартиры уже никогда не будут похожи на те, что были раньше. В целом, крови нигде не видно, но запах смерти по-прежнему витает в атмосфере. Думаю, придется покупать новую квартиру для нас с Татьяной, если выживу.

– Кстати, тебе неплохо бы пожить пока в другом месте, – говорит Никифорыч, и на этот раз я с ним абсолютно согласен. – У тебя есть куда податься?

В голову сразу же приходит мое секретное гнездышко на всякий пожарный случай. Иногда я привожу туда молодых сотрудниц, желающих продвинуться по карьерной лестнице. Во мне нет маний Льва Соломоновича, поэтому все ограничивается банальным сексом.

Я киваю и говорю:

– Есть одно место. Думаю, там я буду в безопасности.

– Вряд ли, но лучше подстраховаться, – отвечает Никифорыч и дальше: береженого Бог бережет.

За окном белым-бело, поэтому я спрашиваю:

– Погода не меняется, да?

– Паршивая весна, Саня, – соглашается Никифорыч. – Такого не бывало уже лет пятнадцать, если мне не изменяет память.

Неожиданно вспоминается одна мелкая деталь прошлой ночи. Я говорю Никифорычу об этом:

– Слушай, этот карлик хорошо меня знает, – морщусь и продолжаю: он в курсе, что я читал запоем. Он прямо так и сказал, что, мол, ты, Саша, когда-то много читал.

Новая волна истерики накатывает, сдавливая горло. Этот черт изучал мою жизнь, ведь мало кому известно из неблизких людей, что в юности я упивался книгами. Возможно, он каким-то образом наводил справки обо мне, расспрашивал знакомых. А может быть, он умудрился выбить информацию из Инны, замучив бедняжку до полусмерти?

Моя сестра оказалась в плену у этого психопата. Уж не знаю, что он делал с ней, а ведь она не смогла даже сообщить мне, что творится. Достаточно было бы одного звонка, и все решилось бы, но я узнал о карлике только после того, как он крепко на меня насел.

– Интересно, – задумчиво говорит Никифорыч и предполагает: я уже упоминал об этом. Он действует не один, а с кем-то в кооперации. И это беспокоит меня больше всего, ведь Вова, похоже, сам открыл входную дверь, следов взлома нет. Его сообщник – очень близкий тебе человек.

Я ужасаюсь: сообщником может оказаться и Сергей, и Маша Кокаинщица, и Никифорыч и кто-то еще, кому я доверяю. Начинаю неумышленно пятиться к окну, подчиняясь инстинкту самосохранения. Никифорыч замечает это и говорит:

– Думаешь, это я? – улыбается и добавляет: клянусь, это не так.

– А вдруг? – говорю я.

– Я работаю по-другому, не находишь? – отвечает Никифорыч. – Не мой стиль, это больше походит на Серегу.

А ведь и правда, думаю я, он всегда отличался особо креативным подходом к любым вещам. Пустить безумного карлики в ход – это вполне в манере Сергея. – Но я не думаю, что это он, – продолжает Никифорыч и объясняет: не верю, что Серега стал бы так поступать с тобой. Вы же знакомы с университета, да?

Я киваю.

– И уж точно не Маша, – Никифорыч потирает висок. – В ее мозгу нет ничего, кроме кокаина и «Троекурова». С чего бы ей так взбеситься?

Я соглашаюсь.

– Ладно, к вечеру ситуация прояснится: мои ребята обещали дать адрес, откуда было осуществлено проникновение в твой компьютер, – Никифорыч начинает собираться. – А пока давай съездим к моему знакомому врачу, а после того заглянем в банк, где у Инны была ячейка. Я обо всем уже договорился и глаз с тебя теперь не спущу.

Мы уходим. На улице деревья громко скрипят ветвями, а снегопад прекратился. Во дворе настолько тихо, что слышится гул трансформаторной будки, стоящей в глубине улицы по соседству с продуктовым магазином. У Никифорыча машина с водителем, поэтому мы оба садимся на заднее сиденье.

Почему мне постоянно снятся эти актеры: Бельмондо, Де Ниро, Сальма Хайек?

25

Врача, который обескураженно смотрит на мою грудь, зовут Виктор. Это высокий, чуть полноватый мужчина от сорока до пятидесяти, с очками в толстой оправе на горбатом носу. Он уже пару минут не может оторвать глаз от слова «гном», расположившегося между моими сосками. Никифорыч стоит рядом и рассматривает колбы с различными растворами в невысоком стеклянном шкафчике с красным крестом на двери.

– Оригинальненько, – говорит Виктор и поправляет волосатым указательным пальцем чуть сползшие очки.

– Да уж, – отвлеченно бормочет Никифорыч.

– Ну, единственное, чем я могу вам помочь, – начинает Виктор и дальше: это обработать рану антисептиком, а затем покрыть обожженный участок плоти мазью от ожогов. Обезболивающих у меня здесь свободных нет, так что купить их придется вам самостоятельно.

Никифорыч проводит рукой по контуру красного креста и отвечает:

– За таблетки не беспокойся, – усмехается. – У меня есть такие, о которых ты и не слышал, Витя.

У меня от этих пилюль кружится голова, но боли нет, а вместе с ней улетучились и тревоги, разрывавшие сердце час назад. Все кажется спокойным и даже местами милым. Я похожу сейчас, наверное, на обкуренного жирафа, с этими приспущенными веками и чуть поданными вперед губами. Так и хочется начать жевать траву.

– С таблеточками аккуратнее надо бы, – говорит Виктор Никифорычу и дальше: я видел ужасные психозы после тех лекарств, которые у тебя имеются. Жуткое дело, скажу я вам.

– Не волнуйся, – отвечает Никифорыч и объясняет, кивая в мою сторону: ему уже никакие психозы не страшны. Саня у нас теперь – это один ходячий психоз.

А я киваю, мне все равно. Кожа стонет под действием жидкости, которую Виктор на нее наносит. Приходится зажмуриться и пожалеть, что не заглотил перед посещением врача еще несколько граммов того вещества, которое Никифорыч возит в секретной аптечке под водительским сиденьем.

– Пару минут будет жечь, а потом всей пройдет, – говорит Виктор, обратив внимание на мою гримасу.

– Это не боль, – отвечаю я и добавляю: просто неприятно.

По каким-то неведомым причинам вспоминается Лена. Странно, но она всегда появляется у меня перед глазами именно в трудные минуты. Словно напоминание о том, что может быть еще хуже. В данный момент мне сложно сказать, что тяжелее: поступок Лены или атаки карлика. Виктор специальным тампоном накладывает холодноватую мазь ровным слоем вдоль порезов. Мне кажется, будто тугая масса желтого цвета при попадании на кожу начинает шипеть. Но на самом деле она просто слишком быстро впитывается в ожог, отчего ощущается приятное покалывание. В такие моменты принято облегченно вздыхать, что я и делаю.

– Помогает? – спрашивает Виктор.

Я отвечаю утвердительно.

– Это хорошо, – продолжает Виктор и объясняет: значит, заживет быстро. Когда начнет чесаться, ни в коем случае не чешите, а то занесете грязь, и, не дай Бог, получите нагноение. Тут вот лечил одного дядьку, так у него на левой ягодице был чирей. В него попала грязь, пришлось оперировать раз шесть. Короче говоря, всю задницу ему исполосовал.

Смеемся, а через еще каких-то десять минут Виктор накладывает мне на грудь большую повязку и отпускает. Мы с Никифорычем отправляемся в банк, преодолевая несколько километров плетущихся автомобилей и мигающих светофоров.

На входе к нам подходит молодой белокурый клерк, жмет руки, а затем, широко улыбаясь, сообщает, что ждет нас уже полчаса. Спрашивает, тяжело ли на дорогах, а то ему, мол, скоро племянницу возить по магазинам в поисках платья для школьной дискотеки и cute черных туфель. Он ведет нас в комнату с банковскими ячейками, продолжая лепетать, что так надоели эти traffic jams, покоя ему не дают несметные crazy drivers, что аж хочется улететь в какую-нибудь quite small country somewhere around Middle Europe. В нашей жизни стало так много english words, думаю я и недоумеваю. Почему бы нам не общаться на французском или испанском, к примеру? Так было бы даже более оригинально, нет?

– Вот здесь, – говорит клерк, показывая рукой на одну из ячеек.

Подойдя ближе, я вижу номер «437» посередине дверцы. Никифорыч дает мне ключ и остается за дверью вместе с клерком из этических соображений.

Шумно набрав воздуха в легкие, я открываю ячейку. Там лежат несколько тетрадных листов, свернутых пополам. Разворачиваю их, ожидая найти очередную порцию гномов, но вместо этого вижу длинный текст, написанный мелким, очень ровным почерком Инны. Он здесь для меня.

«Брат Саша!

Если ты читаешь это письмо – значит, меня уже нет. Звучит глупо, да? Но это факт, и я, к сожалению, уже ничего поделать не могу.

Знаешь, сейчас мне почему-то вспомнился один случай из нашей с тобой общей жизни. Помнишь, когда родители все-таки купили нам велосипеды? Ты тогда еще ходил и плевался, говорил, что тебе не нужен никакой велосипед, и он может отправляться на помойку. А я наоборот была в восторге от возможности обладать любым средством передвижения, отличным от ног. Это было так круто носиться на нем вокруг нашего дома, да так, чтобы волосы развевались по ветру, словно я плыву на корабле с алыми-алыми парусами или падаю с высокого-высокого обрыва прямо в море.

Я долго тебя уговаривала поездить со мной, и в один прекрасный день ты согласился. Мы ездили друг за другом, притворяясь шпионами (ты убегал, а я тебя догоняла). А потом ты врезался передним колесом в камень, упал и разбил голову. Кровь шла так, что за несколько секунд вся твоя рубашка стала красной и липкой. Я вела тебя под руку домой, а там мокрым полотенцем пыталась остановить кровотечение. Ты, похоже, сильно тогда испугался, хотя, может быть, это мои домыслы, но лицо у тебя было все бледное. Мне подумалось в тот момент, что вот так (раз и все!) может оборваться любая жизнь. Представь, Саша, если бы удар пришелся в висок? Вместо окровавленного брата, у меня появился бы мертвый брат.

И это было действительно страшно. Помню, я держала твою голову на коленях, крепко сжимала ее, вытирала кровь и думала, что вот он миг, когда все становится ясно. Именно тогда я поняла, что, лишь оберегая и сохраняя, я могу спасти тебя от чего-то опасного, которое всегда находилось и находится вокруг нас. Мир такой холодный, острый, что необходимо постоянно вытирать голову мокрым полотенцем, иначе велик шанс потерять себя. И тебя, конечно.

Каждый в этой жизни хотя бы раз совершает ошибку, и не одну. Ты, я, наши друзья, наши враги – не исключение. За преступлением следует наказание, ты узнал об этом еще в школе. И я не перестаю себя спрашивать, что за преступление стоит за моей душой, если я теперь обречена на смерть. Почему я должна ежедневно страдать, лишь раз оступившись? И это мой конец. Ты любишь называть свою жизнь «персональной дорогой в ад». Знай, я уже давно в аду.

Пишу это письмо и так сильно хочу снова стать ребенком. Почувствовать те запахи, что жили со мной по соседству, рухнуть с головой во все неизведанное, что на проверку оказалось впоследствии пустышкой. Но ведь тогда-то оно не было таковым! Я желаю плескаться в ванне и не думать о целлюлите, который все глубже въедается в тело. Желаю забыть о косметике и заплетать волосы в косички. Желаю вновь погружаться носом в залатанное одеяло, пугаясь шорохов в ночном коридоре. И категорически не желаю сидеть по вечерам на кухне и вспоминать былую молодость!

Тебе, Саша, скорее всего, интересно, почему случилось так, что меня больше нет. Более того, ты сейчас, вероятно, находишься в той же ситуации, что и я. Лучшим с моей стороны было бы посоветовать тебе смириться и ждать конца. Да, так сделала я.

Но сейчас у меня в руках снова влажное полотенце, и я снова пытаюсь тебя спасти. Ты должен вспомнить прошлое, а именно очень, как оказалось, важное имя. Салодин Константин Леонидович. По крайней мере, я-то его сразу вспомнила. Он есть первопричина тех событий, что творятся с нами.

Умоляю тебя, Саша, борись изо всех сил и хоть иногда рисуй меня в своем воображении. Когда будет плохо, держись за те колени, что когда-то подпирали тебе голову. Если бы я могла, я бы собрала все слезы, что сейчас льются из глаз, и подарила бы тебе. Клянусь.

Кстати, в последнее время мне все чаще и чаще кажется, что недостает родителей. Не тех, которых мы хоронили, а тех, что когда-то рожали нас и качали кроватку, напевая детскую песенку. Ты всегда говорил, что стал ощущать себя с пяти лет. А я помню даже роды. Помню, как врач держал меня на руках, затем передавал маме, и никогда не забуду тех колыбельных, что услышала в самом детском возрасте. Они звучали так успокаивающе. Вот бы сейчас кто-нибудь спел мне их.

Да будет так, Саша. Lullaby.

Удачи!

P.S. У меня в квартире на подвесном потолке спрятано несколько фотографий. Если все действительно плохо, то, посмотрев на них, ты это поймешь».

Больше в ячейке ничего нет, а я прижимаюсь спиной к стене и закрываю глаза. Теперь у меня нет сестры, зато есть имя виновника. Салодин Константин Викторович – звучит простенько, в этих словах нет ровным счетом ничего демонического. Так всегда и бывает: обывательская фамилия, обывательская внешность, обывательское поведение, а внутри живет исчадие ада, готовое крушить все без разбора.

Подходят Никифорыч и клерк. Они озабоченно смотрят на меня и спрашивают:

– Все нормально?

Я ничего не отвечаю, лишь протягиваю Никифорычу записку. Тот ее внимательно читает, пока клерк говорит:

– Let’s go outside, – он закрывает ячейку и продолжает: вы ведь закончили?

– Да, мы закончили, – отвечает Никифорыч и добавляет: теперь-то уж точно закончили.

Мы идем на улицу, а Никифорыч рассуждает:

– Костя… – он аккуратно складывает письмо, передает его мне и дальше: забирай, мне оно больше не нужно. Жаль Инну, но она будет отомщена. Даю слово, Саша, мы вздернем этого ублюдка.

После банка Никифорыч отвозит меня на секретную квартиру и покидает, напоминая, чтобы я носа из дома не вздумал показывать. Проводив его, я готовлю себе чай, наливаю туда пятьдесят граммов коньяка, заглатываю несколько пилюль. От этой смеси появляется жажда деятельности, и я точно знаю, что сейчас должен сделать.

Вызываю такси, потом умываюсь. Хотелось бы, конечно, принять душ, но это невозможно по причине повязки на груди. Пластиковый я сидит одетый в прихожей и думает. Когда же я снова смогу заниматься делами, работать, отдыхать? Обычные вещи, которыми я тешу себя, ступая по персональной дороге в ад. Стоит подумать о детях. Вдруг именно они выправят положение дел? Через полчаса приезжает машина, и я спускаюсь. Нужно побывать в психиатрической больнице, проверить, как дела у Инны.

26

Продравшись через несколько автомобильных аварий и неповторимую тупость водителя такси, я, в конце концов, попал в кабинет доктора Пескова. Он удивился моему неожиданному визиту, но согласился уделить немного времени.

Встает из-за стола и говорит:

– Да-да, конечно, пойдемте, я вас провожу. У вашей сестры, кстати, сейчас находится один посетитель, а точнее посетительница.

– Кто? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает доктор и дальше: я с ней не встречался. Просто услышал от одного из санитаров.

Мы проходим тот же путь, что и в первый раз. Идем мимо одинаковых дверей, за которыми беснуются местные сумасшедшие. Кто-то рвет на себе волосы, кто-то пытается ходить по потолку, кто-то делает вид, что летает, кто-то молит о спасении, кто-то обдумывает, как вернее убить себя. Здесь можно найти людей-бабочек, людей-оборотней, людей-воду, людей-часы, людей-тишину, людей-страх, людей-артистов, людей-пьяниц, людей-наркоманов.

Это необъятная кунсткамера, думаю я, а вслух говорю:

– Как дела у Инны?

Доктор Песков сцепляет руки в замок за спиной и отвечает:

– Без изменений, – он качает головой. – Ни улучшений, ни ухудшений – ничего. Кажется, будто ваша сестра всю оставшуюся жизнь проведет в таком состоянии, если не случится чего-то, что сможет вывести ее из оцепенения. Думаю, шок стал причиной ее болезни, поэтому обдумываю вариант применения электросудорожной терапии в противовес. Вы знаете, что это такое?

Большая советская энциклопедии говорит, что электросудорожная терапия (электрошок, электроконвульсивная терапия) – это метод лечения психических заболеваний посредством судорожных припадков, вызываемых электрическим раздражением мозга. Предложена в 1938 году итальянскими врачами У. Черлетти и Л. Бини как разновидность так называемой судорожной терапии. Электросудорожную терапию проводят при помощи специального аппарата, который позволяет дозировать как напряжение (от 60 до 120 вольт), так и длительность воздействия (десятые доли секунд) электрического тока, пропускаемого через головной мозг при наложении на голову электродов. Действие электрического тока на головной мозг вызывает судорожный припадок, по миновании которого больной обычно засыпает. Механизм действия электросудорожной терапии остается недостаточно ясным; предполагается, что он сходен со стрессом. Электросудорожную терапию проводят в виде курса (ежедневно или с интервалами 2-3 дня). В связи с развитием психофармакологии этот метод лечения психических заболеваний имеет ограниченное применение, главным образом – при затяжных депрессиях, когда психотропные средства неэффективны. Для предупреждения осложнений электросудорожной терапии (переломы костей, вывихи) врачи используют релаксанты.

Я это все знаю, поэтому говорю:

– Об этом не может быть и речи! Никакого электрошока!

– Вы не совсем понимаете суть, Александр Евгеньевич, – упорствует доктор и продолжает: электросудорожная терапия незаменима при работе с такими пациентами, как ваша сестра. Ей ведь ничего не грозит, кроме выздоровления.

На этих словах доктор Песков еле слышно смеется. Мне становится не по себе от его манер, от его губ, растянувшихся в сальной улыбке. Стараюсь смотреть по сторонам и вижу резиновых людей, глазеющих на меня из окон безликих палат. Я задаюсь вопросом, бывает ли в этих стенах хоть иногда улыбка. Или здесь можно встретить только жидкие силуэты в смирительных рубашках и рваных фланелевых халатах. Музыка любой психиатрической больницы – это нудный «белый» блюз под аккомпанемент хнычущего пианино.

Говорю:

– Я бы предпочел обойтись без электрошока, в любом случае.

Мое сознание рисует картину Инны, лежащей на длинном металлическом столе, а тело ее бьется в ужасающих конвульсиях – это через ее мозг пропускают электричество. Чтобы зубы не сломались, между ними санитары привязали кожаную прокладку, которая промокла от вязких слюней, брызжущих в разные стороны.

Я морщусь и снова говорю:

– Нет, точно никакого электрошока. Я против!

– Дело ваше, – отвечает доктор и добавляет: но имейте в виду, что я рекомендую. Уверен, что когда-то нужно будет решиться на этот шаг.

Около палаты Инны стоит женщина, прижавшая руку к двери. Подойдя ближе, я вижу, что это моя жена Татьяна. Она не двигается, а только смотрит внутрь палаты, внимательно разглядывая Инну.

– Привет, – здороваюсь я и говорю: не ждал увидеть тебя здесь.

– Ой, привет, Саша, – Татьяна улыбается. – Я тоже не ожидала, думала, у тебя много дел. Как ты?

– Потихоньку, – отвечаю я. Нет нужды рассказывать ей обо всем, что происходит. Пусть продолжает жить в маленьком мирке тренингов и самореализации.

Доктор Песков переминается с ноги на ногу, затем спрашивает, знакомы ли мы. Добро улыбается, когда слышит, что Татьяна – моя жена. Он говорит:

– Вот и чудесненько! – хлопает в ладоши и продолжает: к сожалению, я пока не могу пустить вас к пациентке, так что придется ограничиться этим окошком.

– Ничего страшного, – отвечает Татьяна и добавляет: она же не говорит.

Зато она может слышать, думаю я, но вместо этого произношу:

– Спасибо, доктор. Обратную дорогу мы найдем сами.

Татьяну, как и меня, несколько смущает присутствие доктора – мы не можем нормально говорить при малознакомых людях – поэтому она протягивает руку для прощального пожатия. Видно, что доктору не особо хочется уходить, так как, кажется, его главный жизненный интерес – это человеческое общение в нестандартных ситуациях. Он желает изучить наше поведение перед палатой полумертвой Инны, а потом опубликовать об этом статью в одном из психиатрических научных журналов. – Что же, хорошо, – соглашается доктор Песков. – Если буду нужен, ищите меня на первом этаже.

Он уходит, громко шлепая чуть отошедшей подошвой сменной обуви по линолеуму. – Как думаешь, он хороший специалист? – спрашивает Татьяна.

Хотелось бы верить, думаю я и отвечаю:

– Конечно. Настоящий профессионал.

– Может быть, лучше увезти Инну заграницу? – продолжает Татьяна. Ее сегодняшнее состояние похоже на то, что происходило во время похорон Сурикова. Только сумасшествие пугает мою жену не так сильно, как смерть.

– Какой смысл? – этим вопросом я обозначаю свое несогласие. – Что здесь, что там – все одно. Должно произойти чудо, чтобы Инна пришла в себя. Чудесам ведь плевать на географическое положение.

Татьяна кивает головой и говорит, что я прав. Если бы наша семья была хоть чуточку более религиозной, мы бы сейчас ставили свечки за здравие в церкви. Но веры никогда не было ни в моем сердце, ни в сердце Татьяны, тем более. Зачем она нужна, когда есть деньги, а?

– Почему она перестала общаться со мной, Саша? – говорит Татьяна и дальше: я чувствую себя виноватой. Может быть, я обидела ее чем-то?

– Дело в другом, – отвечаю я, хотя и не имею понятия, в чем именно.

– Скорее всего, – кивает она. – В любом случае, жалко. Мы ведь неплохо ладили когда-то.

Действительно, я не помню ни одной ссоры между Инной и Татьяной до того момента, как общение было прервано моей сестрой в одностороннем порядке. Кажется, на свадьбе они, обнявшись, кружили в медленном танце под балладу Gunsamp;Roses, а на следующий день Инна даже не захотела с Татьяной здороваться. – Она придет в себя? – говорит Татьяна, пытаясь взять меня за руку, но у меня начинается новый приступ боли в ожоге, поэтому я отстраняюсь и прижимаюсь к стене.

Говорю:

– Не знаю, – тру воспаленную грудь и дальше: постараюсь сделать все, от меня возможное.

– Так страшно, – мычит Татьяна, а я мечтаю о сильном обезболивающем или паре дорог кокаина. Это бы вернуло меня в нормальное состояние.

Становится так плохо, что изо рта вырывается тугой вздох. Татьяна удивленно наблюдает за мной, она не может понять, что происходит.

– Саша, что с тобой? Тебе плохо?

Хуже некуда. Я не могу ответить и только произвожу стоны. Жуткие звуки слышит моя жена, должен признаться. Похоже, действие таблеток кончилось. На секретной квартире у меня осталась парочка, врученная Никифорычем.

– Почему ты мычишь? – не унимается Татьяна и говорит: скажи хоть что-нибудь.

Борясь с онемением челюсти, я прошу ее помочь мне добраться до такси, не объясняя, почему я приехал не на личном автотранспорте. Никто не ждал внезапных приступов, факт.

Татьяна ведет меня под руку длинным коридором на улицу и ни черта не может понять. Я говорю, что случайно обжегся вчера, пытаясь сварить суп.

– Ты не мог поесть в ресторане? – слышу в ответ.

– Не хотелось быть в толпе, – сиплю я.

– Как ты умудрился ошпариться супом?! – кричит Татьяна, когда мы выходим из психиатрической больницы. Колкие снежинки сыплются на голову, я скольжу к такси.

Водитель помогает Татьяне погрузить меня на заднее сиденье. На прощание я прошу ее не волноваться, говорю, что позвоню вечером. Машина трогается, и сквозь ледяные узоры на заднем стекле я вижу удаляющуюся Татьяну, которая почему-то машет мне рукой.

Приехав домой, я заглатываю все обезболивающие, полученные от Никифорыча. Облегчение наступает не сразу, но достаточно быстро. И вот я уже развалился на диване, пью горячий крепкий чай, закусывая черствой булкой с корицей.

Снимаю пиджак, а из внутреннего кармана на пол что-то падает. Это дискета Сергея. Черт, я же обещал ему прочитать этот долбаный роман или рассказ, или что он там написал! Слава Богу, где-то здесь у меня хранится старинный ноутбук середины девяностых, купленный неизвестно зачем.

Я роюсь на антресолях, в кладовке, но нахожу ноутбук в шкафу с одеждой и постельным бельем. По какой-то неведомой причине я спрятал его под простынями весьма игривой раскраски.

27

На настройку ноутбука ушло около двух часов, за которые я также успел поесть лапши быстрого приготовления, вымыть голову, почистить костюм и ботинки, купить у дилера грамм кокаина. Он привез мне его прямо на квартиру, взял деньги и протянул маленький целлофановый пакетик со словами: «Без бутора, все чисто». Я поверил дилеру, поэтому не стал вгонять в себя слоновью дозу, ограничившись двумя тонкими дорожками.

Пока ноздри немели, я смотрел федеральные новости, потом музыкальный канал. Любовался на сочные тела негритянских танцовщиц, одновременно листая журнал с кроссвордами. Ни одного ответа в голову не шло. Спустя полчаса после принятия дозы, я вернулся к делам, заметно поднакопив сил.

Сейчас у меня, наконец-то, получается открыть файл с писаниной Сергея, и я начинаю чтение.

«Примечание: Саня, я все-таки решил писать большую часть произведения в прошедшем времени. Так лучше и проще, я думаю. К тому же, идея со сказкой глупа, поэтому рассказываю все, как есть.

Роман (рабочее название: „Мелкий босс“).

Где-то далеко-далеко, в самом укромном и тихом месте мира, перьями несущих балок из земли растет гостиница. Она стоит на холме, окруженном древними елями, и когда дует ветер – они шепчут. Извилистая тропинка, ведущая к крыльцу, покрыта густым туманом. Иногда в утренней тишине можно услышать плеск рыбы в лесном озере, мирно разлившемся у подножия холма.

Само здание выглядит вполне обычно, ничего особенного в нем нет: два этажа, белые кирпичные стены, крыша без единой трещинки, да скрипучее кресло-качалка одиноко стоит на открытой веранде.

Хозяйка – пожилая женщина невысокого роста с седыми кудрявыми волосами и большой бородавкой на лбу у левого виска – дремала перед потухшим камином, когда дверь гостиницы распахнулась. На пороге стоял мужчина. О его внешности нам ничего неизвестно, но было ясно, что он находился в некоторой растерянности.

В одной руке гость держал помятую ветром розу, в другой – ничего. Его глаза испуганно бегали из стороны в сторону, челюсть слегка подрагивала. Он постоянно спрашивал, где находится, в то время как хозяйка вела его в номер. Он задавал вопросы, не останавливаясь, не прерываясь. Он был очень сильно напуган. Хозяйка чувствовала это и пыталась успокоить гостя, мягко держа того за руку.

Невозможно длинные ели за окном стучали ветвями в окно, когда мужчина вошел в номер. Там не было ничего лишнего: кровать с резными ножками, письменный стол, покрытый зеленым сукном, высокий шкаф для одежды и ванная комната с душевой кабинкой и новым керамическим унитазом. Пол был покрыт приятным на ощупь ковром светло-бордового цвета, на стенах висело несколько маленьких пейзажей, написанных рукой неизвестного автора. Из окна номера открывался обескураживающий вид на озеро, которое могло показаться огромным зеркалом, в котором отражалось синее небо с медленно плывущими перинами облаков.

Растрепанный мужчина решил сперва принять душ, а уже потом решать, что делать дальше. Он снял с себя всю одежду, ровно сложил ее на кровати и, держа под мышкой свежее полотенце, найденное в шкафу, отправился в ванную комнату. Вода обдала его мощной струей, отчего на коже появились мурашки, скорее приятные. Мужчина стоял, упершись ладонями в скользкий кафель, покрывавший стены, и наслаждался тем, как капли воды ласкали его черствую кожу.

В тот момент он вдруг осознал, что ничего нет. Ответ на вопрос „А что не так?“ был простым: „Ничего. Ровным счетом ничего“. Больше не было ни гостиницы, ни шепчущего снаружи леса, ни зеркального озера, ни прошлого/настоящего/будущего, ни его самого. В попытке убежать от собственной глупости, человек оказался у нее в плену, стоя под обжигающим потоком воды. Он оказался в пустоте.

Но нас не интересует его дальнейшая судьба. Скажу только, что этот мужчина навсегда остался жить в гостинице, стоящей на вершине холма. Каждый рискует рано или поздно оказаться там, и это самое страшное, что только можно себе представить: по коридорам слоняются потерянные люди, и имя им легион. В соседнем номере может жить Элвис Пресли или Хемингуэй, но от этого не станет легче: все постояльцы одинаковые (никакие). Получается однородная людская пена, добротно взбитая в блендере жизни.

Я уверен, судьба приготовила для меня именно такую участь. Совсем скоро и мой стук раздастся в холле ненавистной гостиницу, а добрая пожилая хозяйка (лучше называть ее Смертью) мило улыбнется и проводит в апартаменты. Смирение придет быстро, практически незаметно. Кому от этого станет лучше? Всем, кроме меня, разумеется.

Ты, дорогой читатель, сейчас думаешь, что я дурак, раз называю умиротворение бедой, но ты когда-нибудь поймешь, что это так. Дело тут не в возрасте, а в загнанности. Чем позже ты поймешь, что всю жизнь носишься по кругу, тем лучше. Вырваться из этой бесконечной гонки, значит попасть в ту пустоту, которую я кратко обрисовал выше. Поверь, это случится незаметно, понимание никогда не сваливается с небес на голову, оно постепенно проникает в душу, а потом и в мозг. Я уже чувствую ледяное дыхание прозрения за спиной, но прежде хочу рассказать историю.

Мое повествование не займет много времени у тебя, читатель, поэтому не выбрасывай книгу прямо сейчас, вникни в суть моих слов хотя бы чуть-чуть. Я не претендую на объективность или вселенскую мудрость, но могу сказать, что действительно знаю. Хочу, чтобы это знал и ты. Попивая дорогой кофе из чашки стоимостью в зарплату врача или учителя, я пишу эти строки не для того, чтобы перевернуть мир. Это было бы, по меньшей мере, глупо. Моя цель в другом: я хочу перевернуть тебя, читатель, и себя. Представь, что ты можешь стать другим после прочтения моей исповеди. Да, именно так я называю сие произведение. Мемуары – не то слово, мемуары пишут достойные люди, а публично исповедуются конченые грешники, как я.

Через всю жизнь я шел двойной разделительной полосой, сметая все на пути. Для меня не было запретных тем, невозможных средств, моральных преград, ведь только так возможно добиться того, чего желаешь. А я желал слишком многого, но забыл о самом главном. Что такое это главное? У меня есть один очень хороший друг. Думаю, отвечая на поставленный вопрос, он бы посоветовал искать информацию в Большой советской энциклопедии. Большинство других людей обратились бы к Библии, а я ищу ответы только в себе, смотрю на мир через увеличительное стекло своей души. Сегодня получается черно-белая нарезка из самых отвратительных картин, вчера все было по-другому. Вот в чем прелесть человека: мы можем менять себя, когда захотим. Не стоит забывать таких простых вещей, тогда жизнь становится намного проще.

Кто-то возразит мне словами, что жизнь не должна становиться проще, что это путь идиотов и слабаков, что я один из них. Да, я слаб, как и ты, дорогой читатель, как и все, кого ты знаешь и не знаешь. Понятия „сильный/слабый“ приобрели странное значение. Если умный, значит слабый; если глупый, значит сильный. Я не согласен. Перед глазами стоят тысячи примеров, когда слабость уберегала человека от опасностей, ошибок, необратимых поступков. Я сам всегда старался спрятаться за спинами других, более глупых, и только поэтому сейчас пишу этот роман. А те, кто оказались (только казались на самом деле) сильнее, кормят червей или получают инвалидное пособие. Так устроена жизнь, и я не хочу, чтобы положение вещей менялось.

Я хочу, чтобы менялся я. Хочу каждое утро подниматься из постели новым человеком, с новыми увлечениями, новыми устремлениями, новыми убеждениями, если угодно. Это не значит, что я собираюсь стонать на протяжении всего романа о молодости (кстати, я о ней ни капли не жалею) или корить наступающую старость, считая процесс увядания организма нечестным по отношению к себе и человечеству. Читатель, помни, я считаю свою скорую немощность, а впоследствии и смерть, абсолютно нормальным делом. Я не из тех, кто рыдает над календарями. Оставлю это удовольствие для одумавшихся циников и реалистов. Ваш покорный слуга сделан из иного теста.

Самая большая проблема – это посмотреть на мир другими глазами. Это называется узколобостью, с ней я теперь борюсь и пишу этот роман-исповедь. В нем я расскажу о своей жизни, но не словами ублюдка/извращенца, которым являлся, а языком другим. Все требует переосмысления, даже моя жизнь, и, поверьте, это не самолюбование или самобичевание, которым обыкновенно занимаются неудачники. Я же провожу подробный и почти объективный анализ: раскладываю все события по ячейкам, отслеживаю закономерности, ищу логические связи, а в конце поставлю самую жирную точку из всех, что ты когда-либо видел.

На этих страницах ты найдешь не так много слов обо мне, гораздо больше о тех, с кем я встречался, жил, существовал. Практически весь роман – это короткие зарисовки из реальной жизни, поданные с острым соусом моих умозаключений и комментариев. Если угодно, можно назвать эту книгу документальной, какими бы невероятными ни казались факты, описанные в ней. Клянусь, все так и было.

Начинать всегда сложно, поэтому лучше я сделаю это издалека, с общих фраз, характеризующих мое отношение к бытию. Я давно понял, что живу в мире гномов и великанов. Это две крайности, без которых нам никак не обойтись в рамках повествования. Мы можем пытаться не замечать той разницы, что царит повсюду, но так сделаем только хуже самим себе. Можем считать, что вообще ничего не происходит, и сидеть всю жизнь с газетой перед телевизором, души не чая в своем спокойном существовании. Можно даже быть счастливым. Но только это все не выход.

Много лет я считал себя великаном, способным смести любую преграду на пути к нужным целям. Для меня не было ни невозможных вещей, ни чего-то такого, что могло вывести меня из состояния духовного равновесия. Про таких людей говорят, будто они спокойны, как слоны. Ты, дорогой читатель, когда-нибудь видел, чтобы слон нервничал? Вот и я о том же.

Тяжелой поступью великана я ступал от одного достижения к другому, сея за собой гигантские разрушения, и не было разницы, кого они касались. Должен заметить, что так вел себя не только я, а еще много-много других людей. Я оказался одним из миллиона остервенело рвавшихся вверх голодных и недовольных, плевавших на все.

Как же ужасно было потом осознать, что я вовсе не великан, восседающий на победном троне из платины и бриллиантов, а всего лишь жалкий гном, упершийся лбом в стену тупика собственной ограниченности. И сколько бы крыльев не росло у меня за спиной, это были не крылья ангела, а искривление позвоночника, профессиональная болезнь дурака. Уязвленная мораль таким образом напоминала о себе.

В один прекрасный день все перевернулось с ног на голову: мы стали гномами и не прекращали биться о решетку нерушимой клетки, сотворенной нашими руками по случайности. Ах, если бы кто-нибудь лет двадцать назад сказал мне, что так случится! Я бы точно сделал выводы и принял меры, но, к сожалению, приходилось жить в неизвестности. Сейчас ее больше нет, сейчас я знаю все от начала до конца и готов поведать об этом миру.

Дело здесь не в заработанных деньгах, не в социальном положении вашего покорного слуги, а в отношении к людям, к чертовым людям, окружающим меня. Я никого не призываю быть правильным или добрым или жить по святым писаниям, просто всегда нужно быть готовым к последствиям. Дорогой читатель, будь уверен, они придут, несмотря ни на что. Последствия в самом тебе, если ты, конечно, не законченный чурбан. Так что эта книга хуже любой другой, потому что в ней нет ни капли морали. Просто я такой человек: мне наплевать.

Примечание: Как тебе начало? Я специально задал такой вызывающий тон вступлению, чтобы эпатировать читателя. Жду твоих впечатлений, Саша».

Вот значит как!

На моем лице появляется улыбка, потому что я снова перечитываю строчки про великанов и гномов. Сергей затеял неверную игру! Это долбаное вступление он написал специально для меня, сомнений нет и быть не может. Логика его поведения понятна: жажда денег испортила моего лучшего друга, он захотел прибрать весь наш бизнес под себя, отправив меня в длительный (безвозвратный) отпуск. При этом Сергей без малейшего сожаления убрал всех, кто был близок мне. А название «Мелкий босс»? Да, это же он просто издевается надо мной, смеется.

Но теперь наступает конец, я уверен. Если рассматривать жизнь как художественное произведение, то сейчас подошло время кульминации. До этого момента нити сюжета плелись, запутывались, расходились, но вот они наконец сошлись. В нашем блокбастере будет поистине голливудский финал, хэппи-энд. И никак иначе.

Я нахожу в холодильнике бутылку старой водки без этикетки, выпиваю сто граммов, затем заправляюсь еще одной дозой кокаина. Где-то здесь у меня спрятан пистолет. Ищу его, а найдя, прячу за пояс и вылетаю из квартиры. Я не вызвал такси (забыл), поэтому со всех ног бегу через сугробы к дороге ловить попутку. Вокруг темно, и мне приходится двигаться практически на ощупь. По ночам особенно четко чувствуешь нехватку мощности в фонарях, которых и так немного. Сегодня, по всей видимости, последний день.

28

Ночной город – это отдельная песня, особенно зимой. Свет фонарей кажется трассирующими лучами пулеметов, а горящие окна выстраиваются в невиданные узоры, превращая обычную поездку по ночным улицам в сказку. Особенно когда ты кричишь водителю ехать быстрее, и он подчиняется.

ВАЗ-2101 – очень специфичная машина. Сидя на переднем пассажирском сиденье, я упираюсь коленями в бардачок и тычусь макушкой в крышу. Автомобиль носит из стороны в сторону по обледенелой дороге, а водитель врубил на всю громкость магнитолу с Катей Огонек. Он крутит руль, словно тот вообще никак не зафиксирован, и очень дымно курит дешевую сигарету. От запаха меня начинает мутить.

Водитель кричит:

– Сильно торопишься? – он машет рукой и дальше: на следующем перекрестке пробка была, когда я сюда ехал.

Я проверяю пистолет за поясом и кричу в ответ:

– Да, сильно! Гони по встречке!

– Без надобности, – говорит водитель и, крепко зажав сигарету зубами, резко поворачивает направо. – Срежем дворами.

Успеваю схватиться свободной рукой за ручку двери, и тут начинается кошмар. «Срезать дворами» – значит растрясти все свои внутренности на кочках и ухабах, которыми изъедены любые маленькие улочки в городе. На каждом новом излете мне кажется, что сердце вместе с легкими прижимаются к задней стенке горла. Учитывая адский коктейль в моем желудке, велик шанс испачкать старую обивку машины. Стараюсь держать себя в руках.

За окном жирными струями брызжет из-под колес снег. Он орошает встречных пешеходов и дворовых собак, сбившихся в стаю у помойки. Псы, стоя на задних лапах, пытаются зубами вытащить липкие пакеты из бака, когда визг мотора заставляет их вздрогнуть. Готов биться об заклад, что для нашей машины в данную секунду лучше всего подходит термин «ужас, летящий на крыльях ночи». Случайная бабушка отскакивает, чуть ли не в сугроб, только завидев блеск наших фар, и машет вслед кулаком, когда мы обдаем ее очередной порцией колючих снежинок прямо в морщинистое лицо.

Мне очень нравится динамизм ситуации: создается впечатление, будто я – палач, несущийся по следу приговоренного преступника. Ядовитая ухмылка украшает мое лицо, и я ничего не могу с этим поделать: сижу и злорадно улыбаюсь, потирая ноющую грудь. Но теперь это боль радости, а не страдания.

– Мне тоже нравится погонять ночью, – кричит водитель и подскакивает на сиденье. Кажется, оно вот-вот сломается.

Я спрашиваю:

– Долго еще?

– Почти на месте, – отвечает водитель и сбавляет обороты.

Мы кое-как вписываемся в длинную арку, затем пересекаем еще один сквозной двор и останавливаемся. Наступает гудящая тишина, я слышу свое дыхание на фоне легкой вибрации окружающего мира. Отдаю деньги и выхожу на улицу. Словно попал в другое измерение: нет ни пения Кати Огонек, ни тяжелых басов и лязга двигателя, ни кашля водителя – все это сменилось на тихий ambient изолированной площадки перед подъездом.

Вместо того чтобы влететь на лестничную площадку с пистолетом наперевес и горящими глазами, я аккуратно ступаю по ступенькам, наслаждаясь каждой нотой в эхе моих шагов. По коже пробегают колючие иголочки тепла, исходящего от длинных батарей, которые раскинулись по стенам тонкой змеей.

Сергей живет на третьем этаже в громадных хоромах, сотворенных из трех квартир. Я много раз бывал у него, но так и не исследовал всех помещений. Он живет один, поэтому мне кажется, что некоторые, самые дальние, уголки его собственности давно покрылись толстым слоем пыли, хотя в квартире раз в три дня убирается домработница. Каждый месяц Сергей нанимает новую, когда наступает пресыщение сексуальными утехами со старой.

Я не убираю пальца с кнопки звонка, слышу, как гул разносится по всей квартире Сергея, и сжимаю рукоятку пистолета. Шагов не слышно. Предполагаю, что Сергея может не быть дома, поэтому звоню ему на мобильник. Не отвечает. Поразмыслив несколько секунд, я пинаю дверь ногой, а она распахивается без малейшего сопротивления. Сомнения закрадываются мне в душу, когда я переступаю порог дома Сергея.

И прямо в прихожей натыкаюсь на его труп. В помещении темно, я включаю свет и вижу, что вокруг шеи Сергея обмотана тонкая леска. Задушили, его задушили. Вся моя теория рухнула в один миг, как только я перевернул Сергея на спину: на груди у него была вырезано то же слово, что и у меня – «гном».

В полном недоумении я медленно сползаю на пол, роняя пистолет (позже я его подберу) и набирая номер Никифорыча одновременно. В трубке раздается его взволнованный голос.

– Что случилось? – без лишних прелюдий спрашивает Никифорыч.

– Я у Сергея, – говорю я. – Он мертв.

– Понял, – Никифорыч кладет трубку, а я остаюсь ждать.

Чтобы время шло быстрее, приходится занять себя осмотром помещения, но начинаю я с Сергея. Подхожу ближе, глаза трупа открыты. Они смотрят на меня и похожи на стекло. Все мышцы задубели, поэтому я с большим трудом добираюсь до внутреннего кармана пиджака, в котором лежит портмоне. Внутри покоятся толстая пачка денежных купюр, какие-то бумажки с телефонами и инициалами, старая фотография. На ней запечатлена моя сестра, широко улыбающаяся. На задней стороне снимка написано: «С любовью, Инна».

Эта новость будет посильнее всех остальных. Шокированный, я ищу в баре Сергея выпивку, опрокидывая бутылки и разливая их содержимое прямо на ковер. Руки трясутся, поэтому я отбрасываю идею налить алкоголь в стакан, хлебаю прямо из горла. Когда едкая жидкость попадает мне на лицо, в квартиру заходит Никифорыч и громко меня зовет. Я иду к нему прямо с бутылкой в руке, чуть шатаясь.

– Кошмар, – говорит Никифорыч, а я не понимаю, что он имеет в виду: меня или труп Сергея.

Мне кажется, что неплохо было бы позвонить в милицию, о чем я и говорю. Никифорыч отвечает:

– Ни в коем случае, – он мотает головой и объясняет: первый, на кого падет подозрение, это ты.

Я удивленно возмущаюсь, потом прикладываюсь к горлышку бутылки.

– Во-первых, ты обнаружил труп, неизвестно как проникнув в квартиру. Во-вторых, устроил здесь настоящий разгром.

– Я искал алкоголь, – оправдываюсь, но довод не кажется убедительным даже мне самому.

– Если ты искал чего-нибудь выпить, – отвечает Никифорыч и дальше: зачем было переворачивать весь дом вверх дном, а? Создается впечатление, что у тебя случился приступ немотивированной агрессии.

Внимательно смотрю на Никифорыча, а потом говорю:

– Я его не убивал.

Никифорыч ходит по квартире, осматривает любую мелочь, словно проводит расследование. Потом кричит мне из ванной:

– Понятное дело! Я только предполагаю возможную логику правоохранительных органов. В любом случае, мы пока никому ничего сообщать не будем. У Сергея же не было семьи? Кто заметит его исчезновение?

– Вроде, нет, – только и отвечаю я.

Везде следуя за Никифорычем, я теряю нить его рассуждений и не могу выбросить из головы фотографию Инны, найденную в портмоне Сергея. Неужели у них был роман или что-то наподобие этого? Как давно? И почему я узнал об этом, когда она попала в психушку, а он умер? Жизнь иногда преподносит чертовски неприятные сюрпризы.

Я киваю в ответ на доводы Никифорыча о том, что здесь произошло, и представляю Сергея и Инну гуляющими в обнимку по старому парку. Становится тошно, но не оттого, что у них были какие-то отношения, а оттого, что я мог, теоретически, помереть от старости, так ничего и не узнав. Представляю, как моя сестра и мой лучший друг провожают меня в последний путь, держась за руки. Почему было так сложно сказать мне? Просто сказать, чтобы я знал и не выглядел сейчас идиотом.

– Интересная фотография, – говорит Никифорыч, разглядывая снимок Инны, потом добавляет: и интересная подпись. Ты был в курсе?

Единственное, что я могу сделать в ответ – это тупо вертеть головой, пытаясь изобразить безразличие. Говорю:

– Они – взрослые люди: не было надобности сообщать мне. К тому же, это их личное дело.

– Все равно некрасиво получилось, – резюмирует Никифорыч. Уж он-то понимает, наверное, в каком я сейчас положении, поэтому не предпринимает попыток углубиться в тему отношений Инны и Сергея. Кому сейчас какая разница? Действительно.

Никифорыч осматривает рану на груди Сергея, что-то мычит себе под нос, затем поворачивается ко мне и говорит, что дело приняло совсем дурной оборот. Будто я этого не знал! Точка максимальной паршивости ситуации была пересечена много дней назад, я не сомневаюсь. Говорю, что мне плохо, и это на самом деле так. Похоже, следующий черед – мой. Воронка сузилась до невозможности, зажав мне голову в тиски. Решения проблем я не вижу: создается впечатление, что этот карлик всемогущ. Чувствую себя побежденным еще до главного сражения. Грубо говоря, мой противник провел отличную артподготовку, и теперь я нахожусь в окружении без средств обороны.

Ни о какой панике речи быть не может: паникуют обычно в других случаях. На душе у меня лишь смирение с участью, горечь. Черт возьми, я готов хоть сейчас залезть в петлю (даже без мыла!) и толкнуть ногой табуретку. Никифорыч, тем временем, звонит чистильщикам, которые давеча навели порядок в моей квартире. На этой неделе у парней заметно прибавилось работы, заключаю я, а Никифорыч говорит, что у него есть интересная информация. Обнадеживающие новости, с его слов.

– Мои люди вычислили место, откуда было совершено несанкционированное проникновение в твой компьютер, Саня, – говорит Никифорыч и протягивает мне скомканную бумажку. – Только не вздумай ездить туда один.

Мои руки берут бумажку, там мелким почерком написан неизвестный адрес. Я спрашиваю у Никифорыча, что это такое. В ответ:

– Дешевый компьютерный клуб, – Никифорыч пожимает плечами и продолжает: завтра съездим туда и опросим персонал, хотя, на мой взгляд, это гиблое дело. Концов не найти.

– Что же тогда делать? – обреченно говорю я.

– Пробиваем личность, которую Инна указала в письме, – отвечает Никифорыч и улыбается. – Думаю, нам даст больше именно этот путь, а компьютерный клуб проверим скорее для проформы.

Я делаю еще глоток из бутылки, затем начинаю собираться, подбираю с пола мобильник и отряхиваю пальто. На руках до сих пор ощущение мертвого тела, пружинистых мышц.

– Ладно, поехал я домой, – говорю я и спрашиваю: мое присутствие еще нужно?

– Нет, – отвечает Никифорыч. Его, кажется, больше волнует положение вещей в квартире, чем мое состояние. – Завтра созвонимся с самого утра и составим план дальнейших действий. Пока я не готов это обсудить.

– Договорились, – киваю я и дальше: слушай, можно взять твою машину?

– Бери, только там водитель, – брезгливо машет рукой Никифорыч и добавляет мне вслед: скажи ему, чтобы отдал тебе ключи и документы, а сам поднялся сюда. Мне нужна его помощь тоже.

– Угу, – мычу я уже на лестничной площадке.

На улице мороз задубел, поэтому мне приходится бегом перемещаться от двери подъезда до машины. Я даю указания водителю, потом сам сажусь за руль. Внутри теплого салона с кожаной обивкой и декорированной под дерево приборной панелью я чувствую себя намного спокойнее, чем где бы то ни было. Еду домой. Ночевать там я не собираюсь, просто решил забрать фотографии Инны, о которых она написала в своем письме. Интересно, что она имела в виду, говоря: «если все действительно плохо»?

В дороге я вспоминаю всех, кого не стало за последний месяц: сестру, Аркашу, Льва Соломоновича, Сергея. Да, можно сказать, что мы получаем по заслугам, но только если знать эти заслуги. Мы были не самыми лучшими людьми, факт. Но ведь разве это равносильно смерти?

29

Неожиданно звонит Никифорыч, когда я уже готов достать фотографии моей сестры из ящика письменного стола. Его голос мрачен. Он говорит:

– Я знаю его.

– Кого? – не понимаю я.

– Карлика, этого лилипута, – отвечает Никифорыч и дальше: я думал, он умер. Напряги память и вспомни девяносто второй год.

Я сажусь в кресло и морщу лоб, будто это поможет моим мыслительным процессам. Никифорыч что-то еще говорит, но голос остается за кадром, потому что я вижу перед собой ночную дорогу и лес фонарных столбов по бокам. Значит, девяносто второй год? Да, было такое дело. И как же я мог выпустить из виду ту ночь, особенно когда речь зашла о карлике.

…Наш джип, подрыгивая на кочках и ухабах, разрезает ночь пополам, которая расступается перед бампером, словно вода перед Моисеем. Я сижу за рулем, слева от меня сидит блаженный Лев Соломонович, на заднем сиденье – Инна посередине, а Суриков и Сергей по бокам. Все вокруг усыпано кокаином, в том числе и мы. Кажется, из носа скоро пойдет кровь, так много порошка мы употребили за последние несколько дней. Это просто начался двухнедельный отпуск, и мы тратим заработанные деньги.

Лев Соломонович рассуждает о прелестях женской девственности (обычный трактат старика на грани импотенции), я ору «All you need is love», Инна перечисляет свои жесткие требования к мужчинам, Суриков спит, запрокинув голову назад и пустив слюну по правой щетинистой щеке, а Сергей пытается открыть бутылку коньяка. Сколько мы уже залили в себя, сказать трудно, но место еще определенно осталось, поэтому я тороплю лучшего друга. Инна со мной согласна, о чем и сообщает громко.

– Давай уже скорее, – говорит она и смеется, а потом продолжает: жажда замучила меня, мальчики. Сейчас задохнусь, как пить дать.

– Смерть является логическим продолжением жизни, – отвечает тихо Лев Соломонович. В данный момент он получает огромное удовольствие от самого себя, долбаный нарцисс.

– Так, давай тебя и укокошим, – смеюсь я.

– В этой компании я являюсь единственным носителем мудрости, – парирует Лев Соломонович и добавляет: поэтому я должен жить, иначе вы захлебнетесь в собственном дерьме.

– Интересная точка зрения, – иронизирует Сергей, наконец откупорив бутылку с коньяком.

Мы пускаем ее по кругу, наполняя даже спящую глотку Сурикова. Тот в ответ захлебывается, блюет, а потом просыпается и начинает ругать нас.

Я отвечаю:

– Спокойней, Аркаша. Мы не могли забыть о бедном спящем друге, поэтому и решили немного освежить твое состояние. Признайся, ты ведь рад тому факту, что вырвался из лап забвенного сна?

Суриков посылает меня куда подальше и снова засыпает, прямо в луже собственной блевотины. Казалось бы, приличный человек, семьянин, но перед алкоголем все равны: каждый злоупотребляющий станет свиньей рано или поздно, и это факт, а не мораль. Я говорю об этом Сурикову, но он отвечает лишь стоном, будто угрожает новым приступом рвоты. Мне на это плевать, так как машина-то все равно его. Я смеюсь и торможу на перекрестке, по странному стечению обстоятельств до сих пор работающему в это время. А который сейчас, кстати, час?

Вижу в свете фар маленького человека (карлика), медленно переходящего дорогу. Он движется настолько сонно, что у меня внутри зарождается приступ дикой агрессии. Какого черта этот мудак нас задерживает, громко спрашиваю я, и все вторят, даже полуспящий Суриков поднимает в знак согласия руку. Я сигналю, от чего карлик вздрагивает, смотрит на нас, но скорости не прибавляет. Тогда, взбешенный подобным наплевательским отношением к размерам нашего джипа, я резко газую. Машина дергается, подается вперед и задевает крылом карлика. Он от удара падает на асфальт, а Инна кричит, что мы сбили человека. Сергей предлагает сдать назад, чтобы колесом проехать карлику по спине. Идея мне нравится, но кажется слишком кровожадной, поэтому я просто выхожу на улицу посмотреть вокруг. Следует проверить, были ли нежелательные свидетели у моей маленькой шутки.

Первое, что бросается в уши, это тяжелый стон из-за противоположенного края капота. Я гляжу по сторонам: улица пустынна, нет даже случайных пьяниц. За исключением нас, разумеется. Все остальные, кроме Сурикова, упавшего на пол между сиденьями, вываливаются за мной следом с криками и смехом. Они спрашивают, что случилось, потом чокаются воображаемыми бокалами и опустошают их, произнося нелепые тосты пьяными голосами. Мне почему-то хочется петь, но я подхожу к корчащемуся на дороге карлику. Похоже, удар крылом был достаточно сильным и пришелся аккурат в область почек.

– Чего воешь? – кричит Сергей карлику, склонившись над ним.

И, действительно, я вдруг снова слышу легкий стон, доносящийся от маленького комка плоти, извивающегося рядом с колесом джипа.

Инна говорит:

– Бедненький, – смеется и снова: не повезло тебе наткнуться на нас.

– Да уж, – соглашается Лев Соломонович, потирая руки. – От нас так просто не уйдешь. Кстати, Саша, а что он сделал? Я как-то упустил этот момент.

– Мешал проехать, – шиплю я и вспоминаю, какую бурю эмоций вызывала походка карлика в душе. Зубы скрипят от злости.

Порой для того, чтобы завестись максимально, стоит лишь крутить в голове идею того, что тебя обидели, оскорбили, вынудили пойти на грубость. Именно этим я сейчас и занимаюсь, рассматривая карлика. Убеждаю самого себя в том, что вот он, мой злейший враг, лежит на земле на расстоянии вытянутой руки. Ненависть берется из ниоткуда, так бывает всегда. Накопившееся за долгое время напряжение собралось в кучу и готово разрешиться прямо здесь, на пустынной ночной дороге. Начинаю дрожать.

Но первым бью не я, а Сергей. Он со всего размаху вонзает свою ногу карлику в спину. Наш маленький кружок напоминает стаю койотов. Я улыбаюсь этой мысли и тоже наношу удар сверху внизу, опустив подошву ботинка карлику на лицо. Инна визжит то ли от радости, то ли от испуга – она, похоже, вообще мало что соображает. Лев Соломонович довольно потирает руки в предчувствии добротной заварушки, но вдруг меняется в лице. Пока мы с Сергеем бьем карлика, он смотрит куда-то вдаль, затем привлекает наше внимание.

– Посмотрите, – говорит он.

Как ни пытаюсь, не могу разглядеть предмет озабоченности Льва Соломоновича, зато прекрасно его слышу. Это шаги на противоположенной стороне улицы. Судя по звуку, женщина в туфлях. Наконец она попадает в свет одного из фонарей и останавливается, удивленно наблюдая за нами.

Сергей кричит ей:

– Чего встала?! – он машет рукой и продолжает: иди отсюда!

Но женщина даже и не думает уходить. Она внимательно нас изучает, словно запоминая лица или номер машины. Это пугает меня, поэтому я решительным шагом направляюсь к ней. Меня останавливает Инна, прижавшая мобильник к уху. Говорит:

– Саша, погоди, – она трогает меня за плечо и улыбается. – Я уже звоню Никифорычу. Пошла эта сука, куда хочет.

Я киваю. Никифорыч решает любые проблемы, решит и эту. Иногда я даже благодарю судьбу, что послала мне на пути такую вот волшебную палочку-выручалочку в виде здоровенного мужика с бесконечными связями на самых высоких уровнях. Инне достаточно сказать по мобильнику, что у нас возникли проблемы, и Никифорыч тут же примчится на всех парах в окружении целой свиты машин для убийства и вооруженный своей великой записной книжкой.

Карлик предпринимает попытку уползти подальше, но Сергей вовремя это замечает и резким ударом в бок валит того обратно на землю. Я слышу какие-то ругательства от своего лучшего друга, а затем присоединяюсь к нему с новой силой. Глухие удары разносятся по всему кварталу, женщина на той стороне улицы вскрикивает и убегает. Наверное, сейчас будет вызывать милицию, но это не так страшно, потому что Никифорыч говорит в трубку Инне заспанным голосом, что мы ему уже надоели, но он скоро прибудет.

– Не надо, – сипит карлик под градом ударов. Кому какое дело, правда?

Лев Соломонович, тем временем, не найдя удачного подхода к потасовке, достал из машины нечто вроде гаечного ключа, только больше (уж не знаю, откуда он там взялся) и теперь полон намерения применить инструмент в деле. Он кричит, чтобы мы отошли, а затем, разбежавшись, бьет ключом в маленькую карликовую голову. Я слышу треск, визг, хруст, лязг, хлюпанье, чавканье, звон, свист. Потом еще несколько сильных ударов, и карлик падает без сознания. Сергей льет ему на лицо коньяк, который, смешиваясь с кровью, поступающей из раздробленного черепа, похож на густой английский чай. Жидкое месиво растекается по асфальту, и мы все вместе стараемся не испачкать ботинок.

Придя в себя от обилия влаги на лице, карлик усаживается в неровном, покачивающемся состоянии и, держась за голову, начинает хныкать. Он испуганно смотрит по сторонам, пытается понять, что происходит. Пробует подняться на ноги, но не может удержать равновесия, поэтому всем телом плюхается в лужу собственной крови. От этого в разные стороны летят красные брызги, и сгусток попадает мне на брюки. Разозленный снова, я, хорошо прицелившись, бью наотмашь правой ногой в лицо карлика, но из-за моих действий в воздухе появляется еще больше крови, которая теперь орошает уже всех участников, включая Инну и джип.

Мы топчемся вокруг жертвы, шлепая ногами, как будто угодили в сырую жижу городского болота. Раззадоренные неудобствами, мы пинаем карлика и пинаем, пинаем и пинаем, а он только и может что закрывать лицо руками, но это не особо ему помогает. Лев Соломонович по-прежнему использует гигантский гаечный ключ, в его руках эта незамысловатая штука обернулась страшным орудием, должен сказать. Пока мы наслаждаемся дракой, Инна включает радио в машине. Там сейчас начался час классики, но по причине громких криков друзей я не могу разобрать, чья именно композиция звучит.

Инна ходит кругами, говорит, что пора бы заканчивать, а то так ненароком и убить можно. Смертельный удар нанести несложно: чаще всего убивают по неосторожности, войдя в раж, а мы точно находимся в этом состоянии. Стоит взглянуть мне в глаза, как станет понятно, что здесь находится не любитель книг и не успешный бизнесмен, а настоящий злодей, изувер, садист. И это напугало бы меня при определенном стечении обстоятельств, но с куражом трудно бороться: он действует намного эффективнее любых наркотиков и других стимуляторов. Каждое движение кажется мне идеальным, быстрым, пронзительным. Я сам кажусь себе произведением искусства.

Бить мешок костей и мяса неинтересно, поэтому мы вскоре останавливаемся. Карлик странно дергается, а ртом у него идет кровавая пена с частыми вкраплениями желчи. Противное зрелище, и я чувствую животное омерзение по отношению к этому ублюдку. Расстегиваю ширинку…

Воспоминания пришли резко, так что я на несколько мгновений потерял нить реальности. Очнулся только, когда Никифорыч кричал в трубке:

– Алло! Саша, ты меня слышишь?!

– Да, – отвечаю я и после короткой паузы добавляю: все, теперь я тоже вспомнил. Какой кошмар.

У меня перед глазами еще раз проносится та ночная сцена, когда мы, словно взбесившиеся звери, свершали насилие над карликом, упиваясь своим превосходством и не думая ни о чем другом, кроме самого факта насилия. Это было действительно приятно.

Потом мое сознание в обход совести просто стерло из памяти ту ночь, и все. Интересно, часто ли Инна вспоминала о карлике до того момента, как он явился в ее жизнь. Думаю, ни разу. Зачем ворошить прошлое, если оно осталось позади? Каждый день нам внушают с экранов телевизоров и страниц глянцевых журналов, что правильно жить – это жить сегодняшним днем. Следует забыть о старых неудачах, ошибках. Необходимо сосредоточиться на дне настоящем. Такова философия, по которой я существовал и существую. И пусть хоть кто-нибудь попробует меня переубедить. Людей не переделать, факт. Конечно, если ты не Гитлер, да и у того все закончилось провалом.

– Думаешь, он мстит? – спрашиваю я осторожно.

– Да, – подтверждает мои опасения Никифорыч и объясняет: ему есть за что мстить. Правда, мне казалось, будто он тогда не выжил. Вы так его отделали, что редкий человек смог бы оправиться.

– Мы так сильно его избили, – молвлю я, содрогаясь от воспоминаний. – Он ведь инвалидом должен был остаться, как минимум. Столько боли причинили и увечий нанесли.

Никифорыч молчит на том конце провода, обдумывает что-то, а после говорит:

– А ты его еще и обоссал.

30

Маша Кокаинщица готовит чай: заваривает в специальном чайнике и разливает по кружкам. Я собираю указательным пальцем с зеркала остатки кокаина, а потом слизываю его. Стены кухни уже ходят ходуном от всего, что сегодня было мной употреблено внутрь. Или это я никак не могу принять, найти точек опоры?

Когда мы только начинали прожигать жизнь, все было немного по-другому. Тогда каждая вечеринка казалась праздником, сейчас – средством выживания. Без этих таблеток, пилюль, порошков, выпивки я вряд ли бы продержался так долго под напором внешней среды. Скорее всего, я бы превратился в отрубленный сучок, и точка. Да, и в данную секунду я ючусь в импровизированном каземате кухни Маши Кокаинщицы, откуда выхода нет. Здесь есть только итальянская лампа под потолком и резной стол, за которым я, качаясь, прикладываю неимоверные усилия, чтобы сделать глоток из здоровенной кружки, модно расписанной иероглифами на японский манер.

Неприятное занятие, думается мне, пить чай, когда окружающий мир содрогается от безумных толчков твоего inner space. Кажется, я начал напевать что-то из Кевина Шилдса, да и Бог с ним. Маша Кокаинщица падает на соседний стул, чуть не разливает содержимое своей кружки, а потом начинает дико смеяться. Наверное, она сейчас примерно в таком же состоянии, что и я. Глаза моей подруги расширены так, что, кажется, они вот-вот выскочат из орбит; движения расхлябанные, голос слишком вызывающий. Не хотелось бы мне иметь вот такую жену: уж лучше помешанную на тренингах идиотку, чем прожженную наркоманку. Хотя, возможно, это еще спорный вопрос.

Я вспоминаю, как ездил когда-то автобусным туром по Европе и напивался в каждом встреченном пабе или баре. Чудесное время было, да. Когда пивная кружка никогда не была пустой, а любая встречная улыбка расценивалась за великое счастье. И дело тут совсем не в возрасте (тогда я был, конечно же, моложе) и не в общем настроении. Просто тогда все было чертовски ясно: у меня не было сомнений, кто я такой и что должен делать. Это я понял только что, как раз в тот момент, когда все-таки опрокинул чай на колени.

– Дерьмо! – громко ругаюсь я, пытаясь спастись от кипятка.

Маша Кокаинщица звонко смеется и хватает полотенце, но только мне уже не помочь: я чувствую, как формируется болезненный ожог на ногах. Травматизм идет за мной по следу даже в обыденной жизни, осталось только случайно разбить голову о потолок или сломать пару ребер, неаккуратно приземлившись на диван. Никакие деньги не уберегут тебя от судьбоносного кирпича на голову, так утверждала Инна. Ей бы стоило бояться письменных столов в первую очередь. Лишь цинизм еще удерживает меня на плаву, и я этому факту несказанно рад.

– Что за жизнь-то долбаная! – продолжаю причитать я, в то время как Маша Кокаинщица вытирает мне штаны.

В определенной ситуации этот процесс мог бы стать возбуждающим, но я превратился в бесполое существо с некоторых пор. После ночи с Анжелой, если быть точнее. Хотя Маша Кокаинщица, думаю, была бы не прочь немного покувыркаться. Она всегда была знатной нимфоманкой и перетрахала нас всех не по разу (удивительно, учитывая ее лесбийские убеждения), а иногда это были целые оргии, число участников которых не ограничивалось банальной цифрой «3». В те светлые деньки нашей бренной жизни шампанское лилось по спинам, словно из душа, и не было предела фантазии. Должен заметить, насыщение пришло быстро, поэтому приходилось идти на все большие нелепости, дабы хоть как-то разнообразить досуг.

– Какой ты невезучий, Сашка, – мямлит Маша Кокаинщица и дальше: тебя точно кто-то сглазил.

– Вероятно, – только и отвечаю я. Сил говорить большее нет, поэтому лучше ограничиться короткими фразами или активной жестикуляцией. Например, попробовать объяснить изменения в жизненной позиции при помощи рук. Это было бы забавно, думаю я. Рассказывать историю семейной жизни, подключив ноги. Поведать о тяжелом детстве, удавом извиваясь. Я представляю себя этаким мастеровитым мимом, скачущим по кухне в нереальных позах, символизирующих тот или иной аспект человеческого существования. Смеяться не получается, а жаль.

Вскоре чай сменяется водкой. Мы чокаемся, пьем, чокаемся, пьем, и я хочу, чтобы так продолжалось до бесконечности. Под теплым светом итальянской лампы, в лучах пьяных глаз Маши Кокаинщицы чувствуешь себя очень спокойно, словно здесь и родился. Вот оно, убежище! Мысленно прячусь в вазу со старым печеньем, стоящую на столе. Закуриваем.

– Знаешь, я решила подзавязать на время, – говорит вдруг Маша Кокаинщица и продолжает: боюсь, здоровья не хватит дальше так жить. В мире практически не осталось веществ, которые не побывали бы в моем организме.

Я чувствую, что сейчас начнется обыкновенная занудная песня про то, что надо остановиться на мгновение, поднабраться сил для дальнейших заплывов, переосмыслить будущее и так далее. Недобрый знак, и я пытаюсь выпить еще рюмку, но Маша Кокаинщица перехватывает мою руку на полпути.

– Нет, на самом деле! – начинается нечто вроде легкой истерики. – Хватит уже себя мучить! Добром это не кончится! Я ведь совсем не такая, как ты думаешь.

– Ну да, – отвечаю я, стараясь вырвать попавшую в плен рюмку.

Мы все не такие. Кому захочется признаться в полной несостоятельности и отторжении жизнью? Пройдет целая вечность, прежде чем человек наберется смелости сказать: «Да, я пролетел по полной программе!» Это нормально, обыденно. Покажите мне хоть одного идиота, который заявит, будто честен перед самим собой, и я плюну ему в лицо. А затем еще добавлю ногами, потому что мы разумны только для того, чтобы не замечать вещей.

Наконец мне удается донести рюмку до рта, и я опрокидываю жидкость внутрь. По телу пробегает неприятная дрожь. Странное дело, но водка – самый неприятный из всех алкогольных напитков, а получила такую популярность по всему миру. Глушить горечь подобает чем-нибудь омерзительным, правда?

Тем временем, Маша Кокаинщица говорит:

– Я ни о чем не жалею, Саша, – впивается пальцами в свои волосы и дальше: это самое страшное. Объективно, мне должно быть стыдно, противно, но я чувствую только легкую неудовлетворенность. Тебя это не пугает?

– Нисколько, – отвечаю я, и на самом деле не вру. С чего бы мне пугаться, если я сам такой?

Мечты в нашей жизни появляются лишь с целью быть разбитыми. Иногда стоит раскрошить лицо о каменный подоконник желанного пьедестала, чтобы потом не было никаких иллюзий. И чем раньше это случится, тем лучше. Если считать мечту создаваемым воображением образом желаемого, то я не знаю человека, кто осуществил хотя бы одну свою мечту на сто процентов. Воображение – чертовски подлая штука, оно подбадривает нас, дает надежду, а потом убивает без малейшего колебания.

Маша Кокаинщица рассказывает о своих последних похождениях и режет апельсин. Сок брызжет во все стороны, попадая даже мне на рубашку. Я этому радуюсь, как ребенок, ведь капельки сока на шелке теперь никогда не смоются, оставив крупицу приятных воспоминаний. Сколько раз бывало так, что, замечая старое пятно или предательскую дырку на одежде, я добро улыбался, вспоминал короткий отрезок времени, когда имел неосторожность испортить очередную пару брюк. Любая мелочь – это свидетельство прошлого, способное дать больше эмоций, чем сама жизнь. В качестве доказательства – Билл Клинтон и его любимые сигары, которые где только не побывали.

– Саша, получается какой-то замкнутый круг, – говорит Маша Кокаинщица и дальше: ходишь, ходишь по нему, а утыкаешься в собственный затылок. Как будто в Твин Пиксе. Такое ощущение, что скоро появиться Лора Палмер и объявит время дублей.

Нетрудно представить нас с Машей Кокаинщицей сидящими в красном вигваме за чашкой твердого кофе. Я говорю:

– Ты сходишь с ума.

И в этом нет ничего удивительного, но об этом я тактично умалчиваю.

– Точно, – отвечает Маша Кокаинщица и добавляет: это ведь нормально, да?

Что я могу ответить? Несколько часов назад я смотрел на фотографии, сделанные Инной. Когда я только нашел их, там не было ничего, кроме интерьеров. Но сегодня на снимках я увидел еще и улыбающегося карлика. Он то стоял, то сидел, но лицо его непременно было растянуто в пошлой, сальной ухмылке. Холод обрушился на меня в тот момент, словно молот Одина. Мне даже почудилось, будто мой хребет треснул с хрустом и развалился на мелкие кусочки. Именно после этого я решил надраться водки вместе с Машей Кокаинщицей.

– Я не знаю, что значит слово «нормально», – говорю я и вздыхаю.

Где та точка отсчета, от которой считается нормальность, я спрашиваю. У кого в руках судьбоносные параметры нормальности, я спрашиваю. Кто наделен властью распределять по двум корзинам нормальное и ненормальное, я спрашиваю. А Маша Кокаинщица отвечает, что не в курсе, но мои риторические вопросы ее успокаивают.

Она говорит:

– Действительно, совсем я загналась что-то.

Ну да, параноидальные истерики теперь принято называть загонами. Так проще. Убив любимую кошку в очередном приступе, можно сказать «извините, загнался». Это слово придает некоторую обыденность маниакальным поступкам, поэтому становится не так страшно от своих же собственных тараканов. С загонами не изолируют от общества, не прописывают смирительную рубашку в качестве терапии, не сажают в тюрьму, в конце концов.

Мы продолжаем пить. Маша Кокаинщица заводит разговор о разностях в водочных марках. Мне это абсолютно неинтересно, поэтому я пропускаю ее слова мимо ушей, иногда кивая, чтобы поддержать беседу. Гораздо важнее сейчас, как можно скорей потерять сознание и забыться, ведь именно за этим я сюда и приехал. Но только с каждой следующей рюмкой опьянение отступает, а мутная пелена спадает. Такое случалось и раньше, кстати. Вдруг Маша Кокаинщица произносит:

– Я сейчас кого-нибудь убью.

Эти слова особенно тревожны в ситуации, когда кроме нее в квартире есть только я. Мои глаза тут же оценивают кухню на предмет опасных предметов и насчитывают около двух десятков потенциальных орудий: несколько ножей, стеклянные бутылки, утюг на окне, маленький топорик для рубки мяса и еще много вещей домашнего быта.

– Мне так плохо, что я сейчас точно кого-нибудь убью, – стонет Маша Кокаинщица, а у меня появляется идея пятиться спиной к выходу.

Метр за метром я, захватив с собой едва початую бутылку водки, приближаюсь к коридору. Говорю Маше Кокаинщице что-то успокаивающее, но движения не прерываю. Это как тактика работы с опасным преступником (говорить и неминуемо сближаться), только наоборот.

Мимо проплывают шкафчики для посуды, металлический блеск холодильника, отражение меня в стекле кухонной двери, дорогая вешалка для одежды, которой место в музее, а не в прихожей наркоманки. Голос Маши Кокаинщицы практически не слышен, а я начинаю надевать ботинки.

– Я постоянно страдаю, и от этого мне так плохо, что я сейчас кого-нибудь убью, – не унимается Маша Кокаинщица.

Но меня уже нет, я шатаюсь от одного лестничного проема к другому. Гул лифта наполняет собой все пространство подъезда, но я решил его не дожидаться. Слава Богу, машина открывается нажатием кнопки на брелоке, а не при помощи ключа и замочной скважины. Сейчас мне было бы практически невозможно попасть точно в цель.

Голова окончательно прояснилась, чего не скажешь об остальных частях тела: я не хожу, а перебегаю, падая. Украденная бутылка водки торчит из кармана пальто, поэтому, сев в машину, я обливаю пассажирское сиденье и ручку переключения передач вместе с рулем. На удивление, мотор заводится с первого раза, и я трогаюсь, молясь, чтобы на пути мне никто не попался. Поездка похожа на вальяжный заплыв вдоль песчаного берега: я то и дело натыкаюсь бампером на сугробы, глохну, трогаюсь снова. Машину тащит по гололеду по совершенно непредсказуемой траектории. Или это я так кручу-верчу рулем? Без разницы, потому что вдруг гаснут фары. Ах, это моя беспомощная рука случайно отключила их, а как вернуть свет обратно, я не имею понятия. Где-то здесь должна быть кнопка, или рычажок, или ручка, и что там еще может включить фары.

Решения проблемы я не нахожу и доезжаю до дома в кромешной тьме. Паркуюсь прямо на скамейке, где днем обычно щелкают семечки бабки. Надо бы выйти на улицу, подняться до квартиры и упасть на диван, но неожиданно накатывает усталость (да такая, что голова просто падает на грудь), поэтому я засыпаю, уткнувшись лицом в приборную доску.

Сквозь тонкую оболочку еще живой реальности слышны голоса Бельмондо, Де Ниро и Сальмы Хайек. Сегодня они декларируют стихи. Я хватаю бесхозную сумку с клюшками и присоединяюсь к экзотической забаве, не замечая пикирующих мне на голову облаков.

31

Я видел белых медведей. Видел, как они камнем уходят на дно.

Мало найдется мест на Земле, столь же непригодных и холодных для проживания, как арктические снежные пустыни. Три месяца полярной ночи, шесть месяцев непрерывного полярного дня, метели, лед и слепящий снег – вот он, мир белых медведей, вымирающего вида дикой природы.

В Большой советской энциклопедии можно узнать, что белый медведь (ошкуй, Ursus maritimus) – это хищное млекопитающее семейства медведей и типичный представитель арктической фауны. Самый крупный представитель земных хищников. Некоторые самцы имеют тело длиной до 3 метров и массу до тонны. Несмотря на такие размеры и кажущуюся неповоротливость, белые медведи даже на суше быстры и ловки, а в воде легко и далеко плавают. С поразительной ловкостью белый медведь передвигается по самым тяжелым льдам, проходя 30—40 километров в день, при этом он легко преодолевает ледяные торосы почти двухметровой высоты. Огромная мощь столбообразных ног и размеры ступни позволяют ему в случае надобности передвигаться по глубокому снегу быстрее, нежели любому другому полярному животному.

Белые медведи обладают несравнимой устойчивостью к холоду. Их густой длинный мех состоит из полых в середине волосков, содержащих воздух. Многие млекопитающие имеют подобные защитные полые волосы (эффективное изоляционное средство), но те, что у медведя, обладают уникальными особенностями. Мех белого медведя так хорошо сохраняет тепло, что его невозможно обнаружить воздушной инфракрасной съемкой. Отличную теплоизоляцию обеспечивает и подкожный слой жира, достигающий с наступлением зимы 10 сантиметров в толщину. Без него белые медведи вряд ли смогли бы проплывать по 80 километров в ледяной арктической воде.

Этих представителей арктической фауны возможно встретить на российском побережье Северного Ледовитого океана, на севере Норвегии, в Гренландии, в Канаде, на Аляске. Кстати, белые медведи – единственные крупные хищники на Земле, которые до сих пор живут на своей исконной территории, в естественных условиях. Сей факт подтверждает невероятную выносливость этих животных, но им стоит благодарить судьбу за то, что в Арктике на дрейфующих льдах обитают тюлени, их излюбленная и основная пища. На каждого белого медведя приходится приблизительно пятьдесят тюленей в год. Однако охотиться на них не так уж и просто: состояние льда меняется каждый год, а поведение тюленей непредсказуемо. Белым медведям приходится проходить тысячи километров в поисках лучших мест для охоты.

Кроме того, сама охота требует навыков и терпения. Медведь часами караулит вычисленного им тюленя у лунки, ожидая, когда тот всплывет подышать воздухом. Тогда он моментально наносит удар лапой по появившейся из воды голове морского зверя и тут же выбрасывает его на лед. В первую очередь, хищник пожирает шкуру и сало, а остальную тушу – лишь в случае большого голода. Охотящегося на тюленя белого медведя обычно сопровождает один или несколько песцов, жаждущих воспользоваться останками убитых животных. Белые медведи и сами не брезгуют падалью, компенсируя таким образом недостаток тюленьего жира и мяса. Падаль хозяева ледяного царства способны учуять за несколько километров, и если вдруг кит, попав на мелководье, обсохнет и погибнет, тут же со всех сторон сбежится целая компания вечно голодных белых медведей.

Охотиться на нерпу ничуть не легче. Пугливые нерпы при малейшей опасности ныряют под лед и всплывают в другой лунке для дыхания, а белый медведь тщетно полощет морду в ледяной воде. Зато весной для него наступает благодатное время: появляются на свет детеныши морских животных, которые еще никогда не видели белых медведей, поэтому не осознают опасности, но и здесь нашим героям приходится проявлять чудеса изобретательности. Чтобы не спугнуть вожделенных детенышей, им нужно быть крайне осторожными, ведь даже малейших хруст способен выдать их присутствие и лишить пищи.

Сложности с добычей пропитания усугубляются климатическими изменениями на Земле. Вследствие потепления климата льды в заливах начинают таять раньше обычного, лето становится от года к году все длиннее, зима – все мягче, а проблемы белых медведей – все острее. Лето – очень трудное для них время, так как льда остается совсем мало, и подобраться к тюленям практически невозможно. За последние 20 лет охотничий сезон белых медведей сократился на две-три недели. В результате снизился вес животных: если раньше здоровый самец весил около 1000 килограммов, то теперь, в среднем, на 100 килограммов меньше. Похудели и самки. Это, в свою очередь, крайне отрицательно сказывается на воспроизведении популяции. Все чаще у самок рождается лишь один ребенок.

Однако белые медведи страдают не только от потепления и сокращения охотничьего сезона. В недавнем прошлом этот вид был важным объектом промысла. Мех и медвежьи лапы, являющиеся важнейшим компонентом популярных и дорогих восточных супов, толкали членов полярных экспедиций на безжалостное истребление этого красивого зверя. Прибыли от такого бизнеса настолько велики, что международный черный рынок продолжает расцветать, несмотря на все попытки его пресечь. Борьба в этой области достигла такого же накала, как и борьба с контрабандой наркотиков.

В июле многие из белых медведей, которые странствовали с дрейфующими льдами, перебираются на побережье материков и островов. На суше им приходится становиться вегетарианцами, лакомиться злаками, осокой, лишайниками, мхами и ягодами. Когда ягод много, белый медведь неделями не употребляет никакой иной пищи, наедаясь ими до отвала, до того, что его морда и зад синеют от черники. Однако чем дольше он голодает, вынужденный раньше времени перебираться на сушу с тающих в результате потепления льдов, тем чаще он отправляется в поисках съестного к людям, активно осваивающим Арктику в последние годы.

На вопрос, опасна ли для человека встреча с белым медведем, трудно ответить однозначно. Иногда белые медведи нападали на людей из любопытства, быстро поняв, что перед ними легкая добыча. Но чаще всего трагические инциденты случаются в кемпингах, куда медведей влечет запах пищи. Обычно белый медведь идет сразу на запах, сокрушая все на своем пути. Ситуация осложняется тем, что животное в поисках еды рвет на части и пробует на вкус любое, подвернувшееся ему на пути, в том числе и людей.

Следует отметить, что у медведей, в отличие от волков, тигров и прочих опасных хищников, практически отсутствует мимическая мускулатура. Они никогда не предупреждают о предстоящей агрессии. Кстати, цирковые дрессировщики утверждают, что из-за этой особенности опаснее всего работать именно с белыми медведями: почти невозможно предугадать, что от них следует ожидать в следующий момент. Они рвут на части без лишних эмоций, этакие идеально-хладнокровные убийцы.

Сейчас, благодаря стараниям общественной организации Greenpeace, белых медведей, забредающих в город в поисках пищи, стараются не убивать, прибегая к помощи временно усыпляющих выстрелов из специального ружья. Спящее животное взвешивают, измеряют и регистрируют. На внутреннюю сторону губы зверя наносится цветная татуировка (номер, который остается на всю медвежью жизнь). Самки, кроме того, получают в подарок от зоологов ошейник с миниатюрным радиомаячком. Потом усыпленных медведей перевозят на вертолете обратно на лед, чтобы они смогли продолжить полноценную жизнь в естественной среде обитания. Причем самок с детенышами это касается в первую очередь.

Самки белых медведей производят потомство каждые три года. Благодаря естественному отбору, процесс беременности удивительным образом синхронизировался с периодом зимней спячки. В октябре или ноябре беременные медведицы уходят с морского льда и направляются на ближайшую сушу в поисках места для берлоги, где они растят свое потомство во время долгой полярной ночи. Достигнув суши, медведица долго ищет подходящее место, пока не выберет углубление или пещеру в сугробе старого снега. Постепенно метели заметают берлогу и заносят следы, выдающие ее местонахождение. Через несколько месяцев внутри снежной берлоги появляются крошечные медвежата размером не больше крысы. Новорожденные белые мишки, зарывшись в мех матери, сразу же ищут соски и начинают сосать. Когти медвежонка-младенца изогнуты и остры – это помогает ему держаться за мягкий мех на брюхе медведицы.

Тем временем, самка голодает, и ее вес падает почти в два раза, но отправиться на охоту она сможет только когда ее дети подрастут и наберутся сил. Медвежатам нужно время, чтобы привыкнуть к арктической температуре после нескольких месяцев жизни в теплой от материнского тела берлоге. Через два-три месяца вес медвежат увеличивается в четыре-пять раз, и семья начинает совершать короткие прогулки в непосредственной близости от жилища. Медведица знакомит свое потомство с новой для них окружающей средой, учит навыкам охоты и проявляет удивительное терпение к резвым играм и любопытству медвежат. Заботы медведицы о детенышах не прекращаются до тех пор, пока они не станут действительно сильными.

Отцы, как это нередко бывает в дикой природе, не принимают ни малейшего участия в судьбе потомства, перекладывая все заботы о пропитании медвежат на плечи медведицы. Однако еда – не единственная проблема, встающая перед самкой с детенышами. Настоящая угроза исходит от взрослых самцов, которые конкурируют между собой за обладание самкой. Если представится шанс, большой самец может легко убить ее медвежат. Тогда у самки снова начнется течка, и он сможет с ней спариться, чтобы гарантировать, что следующее поколение унаследует именно его гены. Поэтому самки очень бдительны и не отпускают детенышей далеко от себя.

Поголовье белых медведей, оказавшееся на грани вымирания в 60-е годы, постепенно восстанавливается, благодаря работе обществ по охране живой природы. И сейчас в полярной области бродит около 20 000 особей этого уникального вида, подлинных хозяев снежных полей и арктических льдов.

Об этом я когда-то узнал из книги «Медведи. Мир животных», выпущенной издательством «Белфакс» в 1995 году. Ее я читал от нечего делать, мучаясь в утренней постели от очередного похмелья.

А белые медведи – это, конечно, метафора. И я такой же, как они, стремительно несущийся вниз.

32

Просыпаюсь оттого, что продрог до нитки, а в горле появилась неприятная колющая боль вперемешку с комком гноя. Открыв глаза, я понимаю, что лежу на холодной земле, то есть ночью я каким-то образом вывалился из машины и теперь имею все шансы слечь с воспалением легких плюсом к остальным бедам. Щека чуть примерзла к ледяной поверхности мелкой лужицы, так что процесс поднятия головы (да и всего остального тела) причиняет боль. Не скажу, что искры летят из глаз, но поморщиться я вынужден.

Помню, что было договорено с Никифорычем созвониться, поэтому достаю из кармана мобильник, но аппарат разбит на две части. Видимо, причиной тому удар, случившийся в момент, когда я ночью выпадал из машины. Я спешу подняться домой, чтобы позвонить Никифорычу, одновременно представляя, что он сейчас думает обо мне и обо всем остальном. Ненавижу это состояние с утра, когда проспал что-то важное или забыл: бегаешь потерянным от телефона к телефону, а жизнь, кажется, пролетает мимо. В душе появляется неприятное чувство, знаменующее собой начала паранойи. Похмелье, остатки кокаина в крови, общее духовное состояние, фантом слов Маши Кокаинщицы, зарождающиеся ангина и гайморит – все это только способствует волнению, резко набирающему обороты.

Следствием этого являются:

а) трясущиеся руки;

б) сухость в горле;

в) мысли о самоубийстве;

г) спонтанная жажда деятельности;

д) чешущаяся грудь.

Я вальсирую без оркестра около телефона, из динамика которого раздаются длинные гудки – это Никифорыч не желает брать трубку. Звук громкой связи выдает ритм сонного метронома, играя на тоненьких струнах моих нервов. Таким образом, я выхожу скрипкой, если не арфой или, быть может, банджо. Но Никифорыч не отвечает даже по мобильнику, его просто нигде нет: жил, был, пропал.

Мне бы стоило заволноваться (особенно в свете событий, приключившихся с остальными участниками кровавого побоища на ночной дороге), но я решительно отгоняю дурные мысли подальше и еду в компьютерный клуб, ведь нельзя исключать той возможности, что Никифорыч может уже находиться там. Машина никак не собирается заводиться, и я ловлю попутку. На этот раз мне попадается милый старичок с красивыми седыми усами поверх изъеденного жизненными неурядицами лица. Он утвердительно пыхтит, когда слышит пункт назначения вкупе с предполагаемым вознаграждением.

– Садись, – говорит и добавляет: только дверь посильнее захлопывай.

И мы проносимся от точки А в точку Б так, что я даже не успеваю в очередной раз ужаснуться положению вещей с дневным автомобильным трафиком и бесчестию встреченных светофоров. Мысли заняты совсем другим, а именно – приведением в порядок причинно-следственных связей. Внутри такая пустота, что кажется бессмыслицей все от начала и до конца, даже мое пребывание на этой долбаной планете. Я не могу найти причин жить, стимулов дышать, но вскоре успокаиваюсь, так как считаю свое состояние абсолютно нормальным (по умолчанию).

Компьютерный клуб, который я ищу, располагается в глубине дворов новенького спального района, где днем можно встретить блестяще-серых (серая одежда и блестящая косметика) работниц бюджетной сферы, плывущих за своими чадами в детсад, а по ночам на узких улочках, разделяющих джунгли неотличимых друг от друга высоток, сбиваются в стаи представители местной молодежи от тринадцати до двадцати лет. С некоторой натяжкой позволяю назвать то место, куда я только что приехал, типичным российским гетто, и, расплатившись, выхожу.

А ведь здесь совсем другой воздух, думаю я, когда вытираю ноги от снега при помощи дряхлого коврика, развалившегося прямо перед дверью в компьютерный клуб. В данном случае, слово «гетто» имеет значение не «прибежище бедных и убогих, преступников и жертв, клоака», а «место, где время затормозило давным-давно». В таких районах никогда ничего не меняется, замороженные люди ходят от автобусной остановки до парикмахерской, а после, заскочив в хлебный магазин, быстренько бегут домой. У них нет лиц, жизни типичны до безобразия, вот в чем я уверен. Возможно, причиной тому цветовое решение домов, оградивших этих бедолаг от внешнего мира, а может быть, великое наследие спальных районов, от которого не так-то просто отречься. Я захожу в плохо прогретое помещение, где туда-сюда снуют молодые отщепенцы, прогуливающие занятия в школе ради нескольких часов игры на компьютере. Это микромир, понятный лишь его обитателям, с определенными законами и обязательствами для каждого, ступившего на дорогу цифровых, интерактивных, глобально-игровых развлечений. Одним словом, секта, и мне это чертовски противно. Сейчас я отрицаю мир высоких технологий и перехожу сразу к делу, то есть приближаюсь к системному администратору, который восседает а-ля Цезарь за неким подобием reception desk.

Тот смотрит на меня, улыбается, а затем говорит:

– Добрый день, Александр Евгеньевич! Сегодня вы решили пораньше к нам заехать?

Такое впечатление, что этот немытый очкарик бросится меня обнимать, и я этому факт очень удивлен. Говорю:

– Что-что, простите?

– Садитесь за третью машину, Александр Евгеньевич, – говорит системный администратор, игнорируя мое возмущение. – Она свободная.

Вдруг появляется ощущение легкого dejа vu, все кажется знакомым. Я, замерший на месте, хлопаю ресницами по сторонам, вдыхаю в легкие спертый воздух компьютерного клуба, стараясь понять, в чем дело. Из-за одного из столов поднимается Бельмондо, держа в руках японский веер. Он подходит ко мне и хлопает по плечу. Мне ничего не остается, как делать вид, будто все идет нормально, но это получается слабо. Особенно, когда из бара показывается Де Ниро, ведущий по руку Сальму Хайек. Мне кажется, что сегодня она накрасилась чересчур вызывающе.

Слышу смех…

…вспышка…

…калитка скрипит. Первым делом я направляюсь не к входной двери, а в маленький сарай, что находится за домом. Там я ищу что-нибудь тяжелое и вскоре нахожу в одном из шкафов очень удобный финский топорик. Да, это то, что надо. Прячу орудие под полу пальто, а после уверенной неспешной походкой направляюсь к главному входу.

После нескольких нажатий на кнопку звонка дверь открывается, и на пороге передо мной возникает Суриков. Он недоволен моим поздним визитом, но все же приглашает войти внутрь. Мы проходим в комнату, а там я, молниеносно выхватив топор, бью Сурикова в спину. Раз, раз, еще много-много раз. Мелкие ошметки еще живого мяса разлетаются на манер конфетти. Я доволен…

…вспышка…

…шея хрустнула так, что даже я подивился. Охранник рухнул на пол безжизненным куском мышц, кости трещали, а я иду дальше.

Лев Соломонович удивленно глядит, как я спускаюсь по лестнице, но пытается сохранить самообладание. Он молвит:

– Саша, это не то, что ты думаешь, – кашляет и продолжает: здесь у нас все по собственному желанию. Я знаю, этот сучонок Никифорыч тебе про меня наговорил гадостей, но, поверь, я никого не принуждаю. Девочки сами этого хотят, а потом еще и получают приличный барыш.

Откровенно говоря, мне от всей души наплевать на небольшие странности Льва Соломоновича, на его тайный подвал, на убитого только что охранника и на несчастных vip-проституток, одна из которых сейчас подвергается насильственному вскрытию брюшной полости на частном операционном столе, а другая сидит в клетке, словно облезлая шавка, с электрическим ошейником, подающим телу слабые разряды исключительно для поддержания тонуса. Считаю себя инквизицией, поэтому для затравки вонзаю только что подобранный с пола скальпель Льву Соломоновичу в горло, а после того, как тело шмякается на бетонный пол, добиваю уже изрезанную девушку. Ее подруга, сидящая, выражаясь буквально, на цепи, начинает выть. Ох, как мне знаком этот звук, должен сказать!

Он вызывает в моей душе смешанные чувства: удовольствие от обретенной власти и омерзение от страшных воспоминаний. Точно так же выл тот карлик, которого мы весело и разудало избивали на безлюдной ночной дороге в одна тысяча девятьсот девяносто втором году. Короче говоря, убиваю последнюю живую душу в этом адском поместье имени старого еврея, но на этом мой ритуал не заканчивается, а только набирает обороты, потому что я уже подыскал подходящие инструменты для того, чтобы разрезать Льва Соломоновича на части.

Я отрезаю руки, ноги, все остальное и говорю себе под нос:

– Какой прекрасный материал для истинного произведения искусства, да? – смеюсь. – Лев Соломонович, не молчите, скажите хоть что-нибудь.

Но вместо его голоса я слышу голос Бельмондо, который занял удобное место для просмотра у меня за спиной. Он рассуждает:

– Нужно делать кусочки более компактными, иначе они попросту не влезут в ведро.

Киваю.

– Думаю, одной тары будет маловато, – резюмирует Бельмондо и добавляет: как минимум, два. Да, два больших никелированных ведра будет в самый раз. Кстати, я уже присмотрел отличную стену, которую возможно использовать в качестве холста.

Соглашаюсь и спрашиваю, где это место…

…вспышка…

…не успевает сказать и слова, как я уже наношу решающий удар. Точнее сказать, не удар, а движение кистями, сжимающими леску, вокруг шеи. Процесс сопровождается неповторимым звуком, напоминающим бульканье гейзера. Просто это я душу своего лучшего друга. Сергей кряхтит, а ведь несколько секунд назад он спрашивал, понравилось ли мне начало его романа. Каким непредсказуемым бывает этот мир, дружище.

Сегодня со мной вся троица, вся плеяда моих персональных актеров – проводников на дороге в ад. Они хлопают в ладоши умелому построению мизансцены: Сергей на полу, приглушенный свет, льющийся сквозь абажур, переливающийся нож в моей руке, да я, склонившийся над трупом в вызывающей позе современного Геракла (колени напряжены, спина изогнута, каждый мускул выдает нереальную концентрацию персонажа). Так вершится история, господа.

Сальма Хайек произносит совет:

– Надо разукрасить этого гуся!

Мы все смеемся ее неоспоримо удачной шутке, и я разрываю рубашку на теле Сергея. Аккуратно вывожу заветное слово. На мой взгляд, получается миленько, о чем я и сообщаю остальным. Они в ответ:

– Ты делаешь значительные успехи, дорогой. Тебя ждет огромное будущее!

Именно это я сейчас и желал услышать…

…вспышка…

…перед зеркалом я стою, стараясь не упустить всю торжественность момента. Только что я расписал стены квартиры нужными словами, а теперь собираюсь поставить самую жирную точку на собственной груди. Де Ниро вовсю подбадривает меня, сообщая, что больно быть не должно, ведь все сотворенное во имя искусства имеет, в некотором роде, и анестетический характер. Якобы искусство – это боль, но еще и наслаждение, поэтому выходит такая логическая несуразица: боль = искусство = наслаждение. То есть полученная ради искусства боль станет наслаждением, но наслаждение не может быть болью, поэтому я ничего и не почувствую, нанося порезы на свое тело.

Де Ниро в воздухе чертит указательным пальцем, каким образом должны расположиться буквы, но я делаю все по-своему, такой уж человек. Вдруг рука соскальзывает, и третья литера выходит немного небрежной. Это вызывает у Де Ниро короткую вспышку негодования, сопровождающуюся резкими высказываниями в адрес моих художественных талантов.

– Спокойствие, – отвечаю я и дальше: все будет хорошо. Я знаю законы живописи, поэтому буду свято их отрицать, разрушая. Ибо только так зарождается что-то новое. Сожжем и из пепла восстанем.

Это высказывание приходится по душе напарнику, и он благосклонно кивает головой, говоря, что будет, то, мол, будет. Ведь настоящий творец не замыкается на правилах, для него нет понятий дозволенного и недозволенного, черт возьми. Я ведаю Де Ниро об этой идее, а он в ответ, немного помолчав, говорит, что не совсем согласен.

– Понятия эти есть или, по крайней мере, должны быть. Иначе как их нарушать, да?

И так мы проводим всю оставшуюся ночь в разговорах о прекрасном…

…вспышка…

…тот корабль, что мы считали ковчегом, оказался на поверку Титаником, и теперь мы тонем. Промокшая до корней белоснежная шерсть, которая когда-то спасала нас от лютых морозов, тянет на дно, но мы хватаемся за последнюю надежду в виде досок, спасательных жилетов, разломанных столов и стульев из ресторана с первой палубы, пробитых инструментов симфонического оркестра, который до последнего играл на носу корабля. Этих вещей так много, что окружающий океан кажется жидким пространством сломанных предметов. В происходящем определенно есть некий метафизический смысл, думаю я, когда понимаю, что спасательный жилет никак не налезет на большое тело белого медведя. Странно, но ведь мы должны чувствовать себя в воде, как дома, только я почему-то начинаю захлебываться и вижу вдалеке на звездном небе слайд-шоу, где основой для сюжета является моя жизнь.

Я верю, что у нас получится выплыть. Иначе к чему тогда вообще весь этот спектакль?

А Бельмондо затягивает одну из песен Ива Монтана…

…вспышка…

…эх, Никифорыч, какая же мягкая у тебя оказалась голова! Она так легко поддалась атаке обычной стеклянной пепельницы, что мне даже стало как-то неудобно. Ты ведь всегда был таким стойким и сильным, а сейчас лежишь тут, хватая ртом последний воздух, отведенный тебе на этом свете. Прими смерть в качестве подарка на прошедший день рождения, да не брыкайся особо. Хозяином сегодня буду я, и точка.

Я не собираюсь декорировать ни квартиру Никифорыча, ни его самого. К чему? Ведь ты, мой верный друг, был одним из самых лучших, поэтому заслужил лишь несколько тяжелых ударов в височную и затылочную области. Ты кажешься мне этаким участником поневоле, так что уплывай по черной реке спокойным, невинным. Я тебя спас…

…вспышка…

…системный администратор с нескрываемым интересом наблюдает за тем, как я испуганно озираюсь по сторонам, вцепившись пальцами в волосы. Он наверняка не видит Бельмондо, который всячески старается меня подбодрить, внушая:

– Саша, так должно быть. Мы на финишной прямой. Осталось совсем чуток, и все прекратится.

Но мне не дает покоя миллион карликов, заполнивших главный зал компьютерного клуба. Они все столпились плечом к плечу и тычут в меня своими маленькими пальцами. Но хуже всего их громкий смех, который отбойным молотком бьет мне по черепу изнутри. Я готов кричать от бессилия, хватаюсь за рукоятку пистолета, торчащего у меня из-за пояса.

Бельмондо говорит:

– Ни в коем случае! – хватает меня за руку и объясняет: только не сейчас. Сделай это, когда останешься один.

Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду. Всем было бы удобнее, если бы я пустил пулю себе в висок, но никто не знает Александра Долохова. Им невдомек, на что я действительно способен. Лишь эта мысль и тешит этого психа, выбегающего из компьютерного клуба. В моей голове только что возник план, согласно которому мне все-таки удастся избежать самого страшного исхода, смерти.

33

Никифорыч всегда удивлял меня тем, что, имея очень приличный достаток, вел весьма аскетичный образ жизни. В то время как мы скупали квартиры и строили особняки, он жил в маленькой двухкомнатной квартирке на окраине города и никогда не позволял себе лишнюю роскошь. Думаю, это было вызвано не прагматизмом, а скорее уникальной самодостаточностью этого человека. Ему хватало себя здорового да минимальной жилплощади, где все было устроено в рамках только его представлений о комфорте.

Я опять еду на попутке, только теперь это любительское такси. Многие владельцы автомобилей в наши дни стараются подзаработать при помощи частного извоза. Нас в машине много: я, Бельмондо, Де Ниро, Сальма Хайек – но водитель видит только меня. Думаю, поэтому он с некоторой опаской наблюдает за тем, как я прошу ребят не мешать мне думать.

Де Ниро напоминает:

– Все имеет свой логический конец, а от того, что ты сейчас собираешься сделать, ничего не изменится. Ты есть ты, любые попытки что-либо исправить обречены на провал.

Сальма Хайек вторит ему:

– Сашенька, только не делай глупостей. Ты ведь сам стал идейным вдохновителем этой заварушки, так что имей мужество сыграть коду. Хочешь, я превращусь в твою сестру?

Мой ответ отрицательный. Тогда Де Ниро говорит:

– Мы – это звенья одной глобальной цепи. Ты исходишь из меня, я исхожу из Бельмондо, а он, в свою очередь, исходит из Сальмы, которая является продолжением тебя самого. Ты это понимаешь?

Я возражаю, что уже ничего не понимаю, хотя это неправда. Теперь в разговор вступает Бельмондо:

– Помнишь, когда мы сидели у продуктового магазина?

Киваю.

– Ты тогда еще говорил о спасении души…

– Об этом говорил ты, – отвечаю я, а водитель спрашивает, что я имею в виду. Приходится отмахнуться, что это я сам с собой разговариваю. Ведь такое бывает, да?

– Если считать, что мы – одно целое, то тогда это мог говорить любой, но, на самом деле, говорили все, – продолжает Бельмондо, потом добавляет: принимаем это за аксиому и движемся дальше.

– Да, отличная теория, – соглашается Сальма Хайек. – Нечто вроде общего разума, но только очень компактного. В нашем случае такая физическая модель подходит лучше других, так как объясняет все темные места. Согласны?

Все шумно ропщут, удивляясь прозорливости собеседницы. А она развивает свою мысль:

– Отражения – вот подходящее слово!

И в этот момент троица, сидящая на заднем сиденье машины, начинает трансформацию. Через минуту я вижу перед собой трех меня.

– Вот теперь все нормально, – говорю левый я, похлопывая коленями. – Вернемся к разговору о продуктовом магазине.

– Согласен, – говорит правый я и дальше: ты тогда поднял очень важную тему. Я много думал с того момента. Знаешь, к какому выводу я пришел? Вопрос не в том, от кого душу спасать, главное – чтобы было, что спасать, а остальное приложится. Тут мы обязаны сместить акцентуацию на сам объект, выделяя его на фоне остальных слагающих.

Шквал аплодисментов, и я говорю:

– Да, Саша, ты прав. Думаешь, у меня еще есть шансы?

– Шансы есть всегда, – отвечает средний я. – И дело тут не в слепой вере. Просто если принять отсутствие шансов за истину, тогда жизнь теряет всякий смысл.

– Именно, – вклинивается левый я и объясняет: мы ведь не можем позволить себе потерять смысл. Это было бы огромной ошибкой с нашей стороны. Я где-то читал, что цель не имеет значения, важен лишь сам путь. Страшное утверждение, должен заметить. По нему получается, что нужно идти ради ходьбы, а ведь мы не животные какие-нибудь. Мы – разумные существа!

За этой милой беседой мы подъезжаем к пункту назначения и, выходя из машины, продолжаем разговаривать.

Правый я спрашивает:

– А что мы тут делаем, кстати?

– Ищем, – отвечаю я.

– Что-то конкретное или просто так, себя? – не унимается правый я.

Средний я смеется и говорит:

– Дурачок! Зачем нам искать себя, если мы и так уже все здесь?

– И то верно, – соглашается правый я.

Заходя в лифт, я говорю:

– Надо найти один адрес.

– Расскажешь сейчас или потом, когда найдешь? – слышу голос среднего я. Он, кажется, самый молчаливый из всех.

– Потом, – говорю я, подходя к нужной нам квартире.

Дверь, понятное дело, открыта. Труп и пепельница лежат именно там, где я их оставил во время последнего визита сюда. Я глажу Никифорыча по слипшимся волосам, его жалко. Жалко нас всех, и кто-то должен положить конец кошмару. Единственный оставшийся – это я, поэтому сия опасная миссия лежит целиком и полностью на моих плечах, пусть и ослабленных, но не сдавшихся.

Я начинаю обыск, причем крайне тщательный, осматривая буквально каждую дырочку квартиры Никифорыча. Объект поисков – долгожданный адрес карлика. Уверен, он должен быть где-то здесь. Остальные я усаживаются прямо на пол на манер американских коренных жителей. Они молчат, ждут моих действий.

Чтобы было не так тоскливо, я нашептываю под нос песню «Glass Onion», а мои копии подхватывают мотив, и пение раскладывается на многоголосие. Думаю, в другой жизни из нас получился бы неплохой квартет, способный перевернуть весь мир к чертям собачьим. Каждому ведь хоть раз в жизни хотелось сыграть решающую роль в социальной эволюции, стать знаком определенной эпохи, разнести в дребезги умы миллиардов людей, мирно ступающих по жесткой поверхности единственной обитаемой (пока?) планеты во Вселенной. Мне вдруг хочется обсудить значение слова «вселенная» с моими спутниками, но я решаю оставить это на потом. В любом случае, нам еще представится возможность поговорить друг с другом.

– Я бы хотел научиться читать ваши мысли, друзья, – говорит левый я, оторвавшись от пения. – Это было бы так здорово: не тратить силы на произношение слов, а понимать с одного взгляда. Тогда проблема двусмысленности любой фразы отпала бы сама собой.

– В ней есть своя прелесть, – отвечает средний я и дальше: трактовка – вот в чем сила. Благодаря этому феномену, человечество развивается. По сути, все только и делают, что пересказывают слова других, но в ином свете. Все свое время разумная жизнь говорит об одном и том же, да только от года к году смысл перетекает, расширяясь и углубляясь. Так создается объем для плоских вещей.

– Надеюсь, ты не приравниваешь слово «плоский» к слову «пустышка», – замечает правый я. – Надеюсь, для тебя это не синонимы.

– Точно так же, как и для тебя, – улыбается средний я. А потом мы все вместе радуемся столько удачной ремарке.

Наконец до меня доходит, что искать адрес следует в компьютере, что я и делаю. Да, все так: в непрочитанных электронных письмах я нахожу искомое сообщение, переписываю данные в блокнот, который валяется рядом с клавиатурой.

– Саша, ты, как мне кажется, нашел то, что искал, – говорит правый я и добавляет: теперь-то уже мы можем разыграть последнюю сцену?

– Я все сделаю сам, – говорю в ответ я и покидаю квартиру.

Вся компания идет следом, перешептываясь у меня за спиной. Похоже, мои действия поставили их в тупик, и теперь они на ходу придумывают экстренный план, но только я-то давно все придумал и не намерен отступать ни на шаг. Твердой походкой я направляюсь к автобусной остановке. Так, на всякий случай, ведь неизвестно, чем закончится сегодняшний день, поэтому очень сильно хочется вспомнить те детские ощущения поездки в общественном транспорте. Если честно, я бы хотел еще много чего освежить в памяти перед финалом, но времени нет.

Я со своей свитой преодолеваю последний поворот на персональной дороге в ад. Раньше я думал, что этот путь будет усеян разложившимися трупами домашних животных, отрезанными половыми органами, взрывами ядерных боеголовок, но все оказалось намного проще: обычная, вымощенная стандартной плиткой, улица, пестрящая огнями дорогих магазинов и закупоренная лесом из голов менеджеров среднего звена.

Средний я говорит, догоняя меня:

– Куда мы направляемся? Неужели ты еще думаешь, что можешь исправить ситуацию?

Отвечаю утвердительно.

– Вы ведь сами недавно установили, что шанс должен быть всегда.

– Ты путаешь шанс с самообманом, – только и произносит средний я.

Ну и пусть, думаю я. Зато так будет честнее, хотя бы по отношению ко мне. А мы, тем временем, проходим мимо продуктового магазина. Его ступени пусты.

– Все ушли на бой, – шутит левый я.

Сегодняшнее солнце выглядит доброжелательно, играя в ляпки с кучкой молодых облаков, которые, скооперировавшись с ветром, быстро проносятся над головами людей, спешащих по своим делам. Стоя под козырьком автобусной остановки, я улыбаюсь, глядя на прекрасное мегаполисное небо, сверкающее и давящее неописуемой красотой. Прохожие, кажется, тоже заметили изменения матери-природы. Они сами по себе излучают волшебный блеск, сравнить который можно разве что с эксклюзивным ювелирным украшением работы средневекового мастера. Похоже, наступила весна.

34

Так вот выглядит обыкновенная деревянная дверь с одним простеньким замком и цепочкой с той стороны. Звонок расположен на высоте пупка усредненного физически здорового человека без врожденных или приобретенных аномалий. Похоже, низкорослые существа в этом доме частые гости. Я звоню. Дверь открывает – и я ни капли не удивлен! – карлик, только женского рода. Она меряет меня взглядом, словно какой-нибудь гробовщик, складывая в голове нужные параметры и рисуя воображаемую схему длинной деревянной коробки. Мои копии бесцеремонно проходят внутрь, но женщина-карлик это не замечает.

Потому спрашивает:

– Вы к кому? Добрый день.

– Добрый, – киваю головой я в ответ, а тело, кажется, разорвет от злорадства. – А Константин Леонидович дома?

– Да, конечно, – говорит женщина и, отвернувшись, кричит вглубь квартиры: – Костя, это к тебе!

Я не дожидаюсь, пока хозяин дома появится, и вхожу, захлопывая за собой дверь. Женщина отходит назад, а затем удаляется на кухню, подхватив на руки маленького ребенка, который бегает практически нагим по узкому коридору этого неопрятного жилища. Он пытается что-то возразить, но мамаша силой утаскивает его на кухню, откуда в следующую же секунду появляется новый карлик, тот, которого я и искал.

Все три копии в одни голос говорят:

– Мы все поняли!

Карлик подходит ко мне, вытирая полотенцем руки, а затем останавливается, побелев. Я говорю:

– Привет! Помнишь меня?

Он молчит.

– Костя, значит? – продолжаю я, сближаясь. – Неужели, ты меня забыл, а? Думаю, я оставил в твоей жизни большой след, как и ты в моей. Теперь.

Между нами меньше метра, рукоятка пистолета холодеет в ладони, но я не собираюсь никого убивать. Слишком много смертей, поэтому сегодняшний день должен статься временем примирения, а никак не нового кровопролития. Мои копии с огромным интересом наблюдают за разыгрывающейся сценой встречи двух людей, иногда коротко комментируя.

Я говорю:

– Мое лицо тебе знакомо? – поправляю волосы для порядка и дальше: – Посмотри мне в глаза, Костя. Ты меня знаешь!

Раздаются одобрительные возгласы моих копий. Им приходится по душе тактика безостановочного давления, которую я избрал для важной беседы. Так будет проще перейти к маневру смягчения противника, и в итоге должно получиться результативно. Это не просто переговоры, это – важнейшая дискуссия в моей жизни, так что следует быть крайне осторожным, дабы создать присущий ситуации настрой и не спугнуть его затем.

Карлик сдавленно произносит:

– У меня есть ребенок.

– У меня тоже мог бы быть, – отвечаю я и снова: не хочешь пригласить меня выпить чаю? Давай, поговорим в более спокойной обстановке. В последнее время прихожие нагоняют на меня такую тоску, что хочется умереть.

На финальном слове фразы я делаю особый упор в целях придания атмосфере накаленного состояния, чтобы ввести собеседника в волнение. Пусть думает, что я готов на все.

– Пойдем, – говорит карлик, на удивление, спокойным голосом. Подчиняюсь.

Мы располагаемся в спальне на двух разваливающихся креслах около дешевой детской кроватки, наполненной смятыми простынями и пластмассовыми игрушками, прибывшими сюда прямиком из прошлого века. Готов биться об заклад, семейство карликов проводит здесь тихие счастливые вечера, любуясь своим чадом, забавляющимся перед сном с выцветшим дракончиком или матрешкой, краска с лица которой давно облезла.

Представляю себе эту картину и говорю:

– Костя, ты вспомнил меня?

Тот кивает, хотя по выражению его лица уже давно стало понятно, что меня забыть он не мог. Я вот умудрился выкинуть из головы тот случай, а он – никогда. Такое не проходит бесследно, оседая в памяти на веки вечные.

Удивительно, но карлик ничем не отличается от того призрака, что навещал меня: такой же маленький, такой же скукоженный, такой же по-детски высокий голосок, такой же смешной. Стараюсь быть серьезным, но все равно не могу сдержать легкой улыбки.

– Я пришел по делу, – говорю я и продолжаю: то, что произошло между нами… Кхм… Я сожалею об этом. Ты остался жив?

Глупый вопрос, но надо расположить собеседника к себе, заставив разговориться. Когда начнется доброжелательный диалог по душам, мне будет намного проще сделать то, за чем я, собственно, сюда явился. В комнату заглядывает жена карлика и спрашивает, все ли хорошо. Мы отвечаем, что так и есть. Сам карлик прекрасно понимает бессмысленность любых попыток забить тревогу, ведь он еще не знает цели моего визита. Возможно, надеется, что во мне разгорелся совестливый пожар и я материализовался из прошлого, дабы отвалить этому убогому много миллионов долларов. Впрочем, я мог бы поступить даже так, если бы это имело смысл.

– Может быть, сделать вам кофе? – спрашивает жена карлика, но мы отказываемся.

Пока еще слишком напряженный момент для распития горячих напитков. Сходимся во мнении, что, возможно, обратимся к ней чуть позже, когда решим все вопросы. Жена карлика удаляется, унося с собой дух расслабленности, и в комнате опять повисает неприятное ощущение трагической кульминации. Я улыбаюсь.

– Случилось то, что случилось, – продолжаю я говорить. – С этим не поспоришь?

– Нет, – коротко отвечает карлик.

Мои копии удобно устроились возле стен комнаты, буквально окружив меня и карлика со всех сторон. Мне кажется, что их стало больше, но это всего лишь обман зрения. Просто в помещении слишком много воображаемых зеркал, в которых я вижу свое отражение. Оно широко улыбается, словно говорю: «Да, мужик, ты все делаешь правильно! Продолжай в том же духе!»

– Зачем ты пришел? – спрашивает карлик, елозя задом по скрипучей поверхности кресла.

– Разобраться во всем, – отвечаю я и в качестве еще большего давления: расставить все точки над «i».

– Что тебе еще надо от меня? – не унимается карлик и добавляет: каждую ночь я вижу тебя во снах, чувствую тяжесть твоих ботинок и запах твоей мочи у меня на лице. По утрам я слышу ваш идиотский смех, шлепанье ног, хлопки дверей. Какого черта ты приперся сюда сейчас, спустя много лет?! Хочешь оживить воспоминания?

Разговор будет трудным, я это чувствую, поэтому сразу бросаюсь в пропасть:

– Я осознаю свою вину. Я ее уже искупил.

Карлик смеется, и его «ха-ха-ха!» разносится, кажется, по всей бесконечной Вселенной. Мои уши сотрясаются под звуком этого демонического смеха, я не знаю, что делать. Кричу:

– Я выстрадал, черт возьми!

Глаза карлика сужаются, и он спрашивает:

– Что ты выстрадал? Твоя совесть вдруг заговорила, или что?

– Дело не в совести, – отвечаю. – Я ведь человек и понимаю, насколько страшный поступок совершил.

Эти слова становятся причиной еще одному взрыву смеха, но только теперь карлик смеется не в одиночку: хохочут и мои многочисленные отражения из зеркал. Левый я валится на пол, гогоча. Правый я показывает мне большой палец. Средний я скачет от радости.

– И я прошу тебя, прости меня, – молю я карлика.

– Простить? – удивляется карлик, а отражения просто-таки впадают в истерику.

Стены комнаты начинают трястись от раскатов громоподобного смеха. Штукатурка сыпется мне на голову, обои отходят от стен, обнажая маленьких демонов, прятавшихся там в щелях. Демоны выскакивают на пол и начинают плясать, подражая американским неграм времен степ-лихорадки. Комната начинает дышать, жидкость выступает из пор. Она воняет, так что меня мутит и, борясь с приступом тошноты, я вынимаю из-за пояса пистолет.

Левый я кричит:

– Друзья, а вот это уже интересно!

Демоны цокают копытами и соглашаются. Карлик меняется в лице: он не предполагал, что у меня может быть запасной вариант, крайняя мера давления. Я, стараясь перебить заглушающий гам толпы демонов и отражений, кричу:

– Прости меня! Ну чего тебе стоит сделать это?!

Правый я делает замечание:

– Чем больше действия, тем сильнее противодействие, помни.

Но я уже ничего не соображаю, а только кричу о прощении. Говорю о том, что мы заплатили слишком большую цену за то недоразумение. Вспоминаю, что нет на свете вещи, которая заслуживает подобного. Аппелирую к Библии, произнося совсем неподходящие ситуации цитаты. Сотрясаю в воздухе пистолетом, словно крестом. И мне кажется, это возымело действие на карлика.

Потому что он говорит, наконец:

– Хорошо, – испуганный голос его дрожит. – Я прощу тебя, только уходи, пожалуйста.

Демоны и отражения возмущенно охают, выражая свое недовольство ответом, но карлику их услышать не дано. Эта приблуда здесь исключительно для меня. Танцы вместе с истерикой кончились, теперь все, затаив дыхание, ждут развязки. И она будет, я уверен. Точнее сказать, она наступила, и, согласно логике вещей, после прощения я должен прервать связь с галлюцинациями.

– Ты меня прощаешь? – переспрашиваю я для уверенности.

– ДА! – кричит карлик, но не зло, а просто срываясь на эмоции. – Я тебя прощаю! А теперь уходи, у меня много дел. Мне нужно побыть с ребенком, починить водопровод и помочь жене приготовить обед. Я хочу обо всем забыть и больше никогда тебя не видеть.

Дело сделано, но облегчение не приходит: отражения и демоны остаются на местах. Они стоят, теребят друг друга за локти, ухмыляются, всем своим видом сообщая, какой же я дурак. От обиды у меня из глаз начинают сыпаться колкие слезы.

– Прости меня, – рыдаю я и никак не могу остановиться: прости меня, прости меня, прости меня…

Карлик хочет что-то ответить, но не успевает, т. к. гремят два выстрела, и из дыр в его голове тоненькими струйками спускается на лицо кровь, перемежающаяся маленькими комочками мозгов.

– Вот это да! – говорит средний я, а остальные его поддерживают. – Убил ведь.

Любой, даже самый идеальный план, всегда может обернуться провалом, поэтому следует иметь запасной под кодовым названием «брутальный». Честно, я не хотел убивать этого карлика, но мне пришлось ради спасения.

Я слышу крики в коридоре. Это так реагирует семья карлика на выстрелы. Но ничего страшного нет: у меня в патронташе еще остались патроны. И их хватит на всех, будьте спокойны.

Ртутная жижа превращается в липкую массу ядовито-зеленого цвета, но я не тону в ней теперь, а плыву. Рядом со мной весело барахтаются, вновь научившись жить в воде, мои верные друзья. Синее солнце заходит за неровную линию горизонта, оно останется там навсегда. В мир пришла вечная полярная ночь, и часы остановились на нулевой отметке. Впереди нас ждет только infinity, сдобренная щедрой порцией английского юмора. С сегодняшнего дня мы начинаем жить весело, забыв обо всем, кроме развлечения себя любимых. И пусть чайки уже впились мне в спину, я думаю, что буду счастлив когда-нибудь. Никто не сможет измерить мой пульс, потому что его нет. Остался лишь легкий привкус соленого на задней стенке горла, и я не могу понять, откуда он взялся. Виной всему, должно быть, морская вода, затекающая в меня через уши.

Разорвать оболочку реальности – вот главное, что мне удалось сделать. Я расширил себя над звездами, искусавшими небо, и проник внутрь самого себя. Только бы выпал удачный номер, а дальше справлюсь сам. В ожидании тропического дайкири мы начинаем шутить, но официанта все нет. Интересно, он умеет плавать?

Еще три выстрела звучат, такова моя симфония, но только не могу определить, победная ли это музыка или марш проигравшего. Тела падают на пол.

Как жаль, жаль, жаль…

Outro

Времена года не имеют значения, музыки больше нет, цвета потеряли былую красу, люди стали занавесками. Так я теперь воспринимаю мир, и виной тому маленькая комнатушка, в которой мне приходится ютиться. Три раза в день приходит медсестра, она кормит меня пилюлями, но не теми, от которых становится хорошо, а теми, что через несколько месяцев превратят меня в жалкое подобие Инны, безмолвный овощ, справляющий нужду под себя.

Хуже всего то, что приходится постоянно выслушивать беспокойного соседа из правой палаты. Он не замолкает ни на секунду, повторяя следующие слова:

– Тебе нужно срочно идти в процедурную, а то что-то ты давно не ловил мышей.

Одно хорошо: здесь со мной разделяют все тяготы бытия Бельмондо, Де Ниро и Сальма Хайек, вернувшиеся обратно в свою привычную форму. Мы часами болтает о том о сем, играем в карты, пишем картины (я не утратил таланта к живописи), мило проводим время.

Еще здесь поселился маленький белый медвежонок, которого мы сообща прозвали Умкой. Он весело скачет по кровати и ест у Сальмы Хайек прямо с рук. Пока мы еще не научили медвежонка разговаривать, но скоро, если хватит времени, наш новый друг будет лепетать не хуже любого другого белого медведя.

С первого взгляда, все кажется просто прекрасным, хотя это не так. Я здесь умираю, окончательно теряю рассудок. У меня уже появилась характерная тягучая слюна, свисающая с подбородка, а хожу на прогулку я только при помощи санитара. Примерно так увядает цветок, но только причина моей немощности – не старение, а те препараты, что прописал мне доктор Песков.

Во время первого осмотра он постоянно извинялся передо мной и Татьяной, которая ревела без остановок. Доктор Песков говорил, что должен был предвидеть такой поворот событий, предугадать болезнь, остановить неотвратимые процессы внутри моего сознания. Но я-то знаю, что ничего он не смог бы сделать: все было решено чертову кучу времени назад.

Для Татьяны случившееся – это лишь еще одна перевернутая страница ее жизни, но она желала соответствовать ситуации, поэтому напрягала свои слезные железы по полной программе. Хорошая постановка, думал я, когда успокоительное просачивалось сквозь вены прямо мне в мозг. Так началась история моей смерти, являющая собой отличный заключающий акт персональной дороги в ад.

И я растекаюсь по палате: мои руки – это прозрачные линии родниковой воды, а ноги – большие стебли недозревшего бамбука. В душе уже больше нет каких-либо переживаний, эмоций, нет даже грусти. Я кончаюсь раз и навсегда, а семейка этих долбаных карликов сидит сейчас где-то на своем облаке. Они злорадно смеются и тычут в меня пальцем.

Только все по кругу до рвоты.

Тебе нужно срочно идти в процедурную, а то что-то ты давно не ловил мышей.

Тебе нужно срочно идти в процедурную, а то что-то ты давно не ловил мышей.

Тебе нужно срочно идти в процедурную, а то что-то ты давно не ловил мышей.

Февраль-сентябрь 2005 года