ЛИЧНОСТЬ, «Я»

Напротив сидел человек, имеющий положение и власть. Он хорошо это сознавал; его взгляд, жесты, манеры свидетельствовали о собственной важности. Он занимал высокий пост правительства; люди, окружавшие его, держались весьма подобострастно. Громким голосом он говорил кому-то, что это просто возмутительно беспокоить его по такому ничтожному вопросу. Он разразился громом по поводу действий своих подчиненных, на лицах которых лежали страх и нервозность. Мы летели над облаками на высоте 18 тыс. футов, и сквозь просветы в облаках было видно синее море. Когда облака несколько разошлись, показались горы, покрытые снегом, острова, широкие открытые бухты. Как далеки и красивы были одинокие дома и небольшие селения!

Река спускалась к морю с гор. Она проходила мимо большого города, дымного и серого; здесь ее воды замутнели, но немного дальше они снова стали чистыми и сверкающими. Недалеко от нас сидел офицер в форме, самоуверенный и держащийся особняком; грудь его была покрыта орденскими ленточками. Он принадлежал к особому классу, который существует во всех странах.

Почему мы жаждем, чтобы нас признали, возвысили, поощрили? Почему в нас так жив снобизм? Почему мы цепляемся за свое особое имя, положение, приобретения? Умаляет ли анонимность ценность результата, и должна ли безвестность вызывать пренебрежительное отношение? Почему мы домогаемся славы, популярности? Почему мы не довольствуемся быть самими собой? Не потому ли имя, положение, приобретения имеют для нас первенствующее значение, что мы боимся и стыдимся того, что мы есть? Удивительно, насколько сильно в нас желание получить признание, одобрение. В пылу битвы мы совершаем невероятные вещи, за которые нам воздают честь; мы становимся героями, убивая своих собратьев. Благодаря привилегированному положению, одаренности, способностям и умению хорошо работать мы достигаем каких-то высот, хотя вершина никогда не является завершением, так как в упоении успехом мы жаждем все большего и большего. Страна или предприятие — это вы сами, от вас зависят результаты, вы сами — власть. Организованные религии наделяют вас положением, престижем, почестями, там вы тоже представляете собой нечто, вы выделены из массы, вы — важная персона. Или еще: вы становитесь учеником духовного руководителя, гуру, учителя, или вы разделяете с ними их труд. И здесь вы — важное лицо; вы являетесь их представителем, вы несете вместе с ними ответственность; вы даете, а другие получают. Пусть вы действуете во имя их, пусть вы — только орудие. Все же исполнитель — вы. Вы можете надеть набедренную повязку или одеяние монаха, но это — вы, который делает жест, это вы, который совершает отречение.

В том или ином виде, в тонкой или грубой форме, мы питаем и поддерживаем свое «я». Если оставить в стороне антиобщественные и наносящие вред другим проявления личности, возникает вопрос, почему личность должна отстаивать себя? Даже находясь в смятении и скорби, среди преходящих радостей, почему личность цепляется за внешнее и внутреннее удовлетворение, почему она стремится к тому, что неизбежно принесет горе и страдание? Жажда позитивной деятельности как противоположности негативной побуждает нас стремиться быть; это стремление создает внутри нас чувство, что мы живем, что существует цель в нашей жизни, что мы сможем постепенно устранить причины конфликтов и скорби. Мы чувствуем, что если бы наша деятельность остановилась, мы превратились бы в ничто, мы оказались бы потерянными, жизнь утратила бы свой смысл; поэтому мы продолжаем пребывать в конфликте, в хаосе, в антагонизме. Но мы также сознаем, что есть нечто большее; что существует другое состояние, которое выше и находится за пределами всех этих страданий. Вот почему мы находимся в постоянной схватке с самими собой.

Чем больше показная сторона, тем больше внутреннее убожество; но свобода от нищеты — это не набедренная повязка. Причина внутренней пустоты — желание становления. Однако, хотите вы того или нет, эта пустота никогда не может быть наполнена. Вы можете попытаться уйти от нее каким-либо способом, грубым или утонченным; но она останется с вами, как ваша тень. Вы, может быть, не захотите заглянуть в эту пустоту, но, тем не менее, она там. Украшения и отречения, в которые облачается личность, никогда не могут прикрыть этой внутренней нищеты. С помощью деятельности, внешней и внутренней, личность пытается найти способ обогащения, называя это опытом или давая другие названия в зависимости от того, что ей удобно и доставляет удовлетворение. Личность никогда не может остаться анонимной; она всегда готова облачиться в новые одежды, получить другое имя, так как отождествление с чем-либо — ее подлинная сущность. Этот процесс отождествления препятствует осознанию ее собственной природы. Процесс накопления и отождествления создает «я», позитивно или негативно; и его деятельность всегда замкнута в себе, каким бы широким ни было огороженное пространство. Любое усилие «я» быть или не быть — это движение в сторону от того, что есть. Если отбросить его имя, свойства, особенности, накопления, — что, собственно, такое есть «я»? Существует ли «я», личность, если отнять ее качества? Именно страх быть ничем толкает «я» к деятельности; но оно — ничто, оно — пустота.

Если мы в состоянии бесстрашно взглянуть в эту пустоту и соприкоснуться с этим наводящим боль одиночеством, то страх совсем исчезнет и произойдет глубокая трансформация. Для того чтобы так случилось, должно быть переживание этого «ничто», которое невозможно, если существует переживающий. Если имеется желание пережить эту пустоту для того, чтобы ее преодолеть, возвыситься над ней и оказаться вне ее, тогда нет никакого переживания; потому что «я» как личность обладает непрерывностью. Если переживающий имеет переживание, тогда уже нет состояния переживания. Это переживание того, что есть, без того чтобы его назвать, дать ему имя, приносит свободу от того, что есть.

ВЕРА

Мы поднялись высоко в горы. Стояла засуха. Несколько месяцев не было Дождей, и ручьи, затихли. Сосны становились бурыми; некоторые уже засохли, и ветер ходил среди них. Горы, складка за складкой, простирались до самого горизонта. Почти все живые существа перебрались на лучшие и более прохладные места; остались белки и часть соек. И некоторые другие небольшие птицы, но днем их не было слышно. Одна из сухих сосен вся покрылась белым налетом. Она была прекрасна даже в смерти, изящная и мощная, без единого намека на сентиментальность. Земля затвердела, дороги стали каменистыми и пыльными.

Она рассказала, что принимала участие в нескольких религиозных обществах, но, в конце концов, остановилась на одном; работала лектором и пропагандистом этого общества почти во всех странах; отказалась от семьи, комфорта и многого другого во имя этой организации, приняла ее верования, доктрины и указания; следовала за лидерами, пробовала, медитировать. Она пользовалась уважением как рядовых членов, так и руководителей. Теперь, продолжала она, после того как услышала о том, что я говорил о верованиях, организациях, об опасности самообмана и т.д., она отошла от этой организации и ее деятельности. Ее не интересует более спасение мира; она занята своей небольшой семьей и ее делами и принимает лишь небольшое участие в мирских тревогах. У нее появились признаки некоторого ожесточения, хотя внешне она оставалась приветливой и великодушной; жизнь, по ее словам, кажется такой опустошенной. После всего ее былого энтузиазма и деятельности, где она оказалась? Что с ней случилось? Почему она так потускнела, так полна разочарований; почему в ее годы она погрузилась в обыденные дела?

Как легко мы разрушаем тонкую восприимчивость нашего существа. Непрестанная борьба и усилия, тревоги и страхи, бегство от трудностей вскоре притупляют ум и сердце, а хитрый ум быстро находит подходящие суррогаты, чтобы заменить тонкое восприятие жизни. Развлечения, семья, политика, верования и боги — все это занимает место ясности и любви. Mы теряем ясность благодаря знанию и верованиям, а любовь — благодаря чувствам. Разве вера приносит ясность? Разве непроницаемая стена веры дает понимание? Почему необходимы верования, разве они не затемняют и без того перегруженный ум? Понимание того, что есть, требует не верований, а прямого постижения, т.е. непосредственного осознания без какого-либо вмешательства со стороны желания. Именно желание вызывает хаос, а вера — это расширенное желание. Пути желания достаточно тонкие, без их понимания вера только усиливает конфликт, смятение и антагонизм. Синонимом понятия веры является понятие религии, а религия — это тоже убежище желания.

Мы обращаемся к вере, как к пути действия. Вера дает нам ту особую силу, которая порождается исключением всего остального из круга «я». А так как большинство из нас имеет дело с практической деятельностью, то вера становится необходимостью. Мы чувствуем, что не можем действовать без веры, ибо вера дает нам то, во имя чего мы живем и работаем. Для многих из нас жизнь не имеет смысла, кроме того, который дает вера; вера имеет большее значение, чем сама жизнь. Мы убеждены, что жизнь должна руководствоваться образцом, который дает вера, так как без образца, все равно какого, разве возможно действие? Таким образом, оказывается, что наши действия основаны на идее или являются ее следствием, а тогда действие менее важно, чем идея.

Могут ли проявления ума, как бы они ни были ярки и утонченны, принести когда-либо полноту действия, глубокое преображение внутри человека, а также изменение всего социального устройства? Является ли идея средством действия? Идея может вызвать известную последовательность действий, но это всего лишь деятельность, полностью отличная от действия. Именно у этой деятельности человек оказывается в плену; когда по той или иной причине деятельность прекращается, человек чувствует себя потерянным, жизнь лишается для него смысла, делается пустой. Мы сознаем эту пустоту, на уровне сознания или подсознания, и таким образом идея и деятельность приобретают наиболее важное значение. Мы заполняем пустоту верой, а деятельность становится опьяняющей необходимостью. Во имя этой деятельности мы готовы совершить отречение, готовы приспособиться к любым трудностям, принять любые иллюзии.

Деятельность, связанная с верой, имеет запутанный и разрушительный характер; она может вначале казаться стройной и созидательной, но после пробуждения мы снова обнаруживаем конфликт и страдание. Любая вера, религиозного или политического характера, уводит от понимания наших взаимоотношений с другими людьми, но без этого понимания не может быть никакого действия.

БЕЗМОЛВИЕ

Мотор был мощный и хорошо отрегулирован; машина легко, уверенно брала подъемы, старт был безукоризненный. Дорога круто поднималась над долиной и проходила между садами, засаженными апельсиновыми деревьями и высокими ореховыми деревьями с широкой кроной. Сады тянулись по обеим сторонам дороги почти на сорок миль, до самого подножия гор. На прямом участке мы пересекли один или два небольших городка, а дальше ехали по открытой местности, засеянной ярко-зеленой люцерной. Сделав ряд поворотов и миновав несколько возвышенностей, дорога подошла, наконец, к пустыне.

Дальше шел совершенно ровный путь; был слышен равномерный гул мотора; движение по дороге резко сократилось. Было интенсивное осознание местности, редких встречных машин, дорожных сигналов, ясного голубого неба, тела сидящего в машине; но ум был очень спокоен. Это не был покой, который наступает после полного изнеможения или во время отдыха, когда расслаблены все мышцы; это была тишина, насыщенная острой бдительностью. Не было ни одной точки, по отношению к которой ум оставался бы неподвижным; не было наблюдавшего за этой тишиной; переживающий полностью отсутствовал. Хотя шла отрывочная беседа, ни малейшей складки не легло на безмолвие. Когда машина мчалась вперед, был слышен свист ветра; но безмолвие было тесно слито и с шумом ветра, и со звуками машины, и с произносимыми словами. В уме не вставали воспоминания о прежних состояниях тишины, о тех состояниях, которые ум знал раньше; он не говорил: «Это — безмолвие». Не было слов; если бы они возникли, это было бы лишь признанием и утверждением подобного переживания в прошлом. Так как не было словесной формулировки, то не было и мысли. Отсутствовала регистрация факта, а поэтому ум был лишен возможности подхватить безмолвие или думать о нем; слово «безмолвие» — это не безмолвие. Когда нет слов, ум не может действовать, а поэтому переживающий не может производить накопление как средство для получения нового удовольствия. Не было никакого процесса накопления, не было отождествления, уподобления, сравнения. Движение ума полностью отсутствовало.

Машина остановилась у дома. Лай собаки, разгрузка машины, общая сумятица нисколько не нарушили это необыкновенное состояние безмолвия. Ничто не могло его поколебать, безмолвие продолжало оставаться. Ветер шумел среди сосен; ложились длинные тени, дикий кот проскользнул в кустах. Движение пребывало в безмолвии, и осознание движения не было рассеянием внимания, так как отсутствовало сосредоточение внимания на чем-либо одном. Рассеянность ума возникает тогда, когда меняется преобладающий интерес, но в этом безмолвии интересы не существовали, а поэтому не было отвлечения внимания. Движение не выходило за пределы безмолвия, оно было от него. Это был покой; не покой смерти или разложения, но покой жизни, в котором совершенно отсутствовал конфликт. Для большинства из нас борьба между скорбью и радостью, влечение к деятельности создает чувство жизни; если бы не было подобного устремления, мы потеряли бы направление и вскоре рассыпались в прах. Но это безмолвие и его движение были творчеством, всегда себя обновляющим. Это движение не имело начала, а, следовательно, не имело и конца; оно не было непрерывностью. Движение подразумевает время, здесь же не было времени. Время означает больше или меньше, ближе или дальше, вчера и сегодня; но в этом безмолвии не было никаких сравнений. Это не было безмолвие, которое оканчивается, чтобы вновь начаться, здесь не было повторения. Различные уловки хитрого ума полностью прекратились.

Если бы это безмолвие было иллюзией, ум имел бы к нему какое-либо отношение, он или отверг, или принял бы его; он или развенчал бы его, или с тонким чувством удовлетворения отождествил себя с ним. Но так как ум не имеет никакого отношения к этому безмолвию, то он не может ни принять его, ни отвергнуть. Ум имеет дело только со своими собственными проекциями, лишь с тем, что исходит от него самого, он не имеет никакого отношения к тому, что вне его. Это безмолвие — не от ума, поэтому ум не может оперировать с ним или отождествить себя с ним. Содержание этого безмолвия невозможно измерить с помощью слов.

ОТКАЗ ОТ БОГАТСТВА

Мы сидели в тени большого дерева и смотрели на зеленую долину. Дятлы стучали по стволу, а муравьи непрерывной вереницей сновали взад и вперед между двумя деревьями. Дул ветер с моря, с ним доносился запах далекого тумана. Горы были синие и призрачные; раньше нередко казалось, что они совсем близко, но теперь они были где-то очень далеко. Маленькая птичка пила воду из небольшой лужицы, которая натекла из неисправной трубы. Две серые белочки с широкими пушистыми хвостами гонялись друг за дружкой вверх и вниз по дереву; они взбирались наверх и с невообразимой быстротой штопором спускались вниз, почти до земли, а потом снова поднимались наверх.

Он был когда-то очень богатым человеком, но отказался от своих богатств. До этого у него было множество владений. Готовый делать добрые дела и не обладая жестокосердием, он с радостью нес бремя ответственности, связанное с богатством. Он давал щедро и смело и скоро забывал об этом. Он был добр к своим помощникам, заботился об их доходах и легко умножал деньги там, где преклоняются перед добыванием денег. Он не был похож на тех, у которых банковские счета и вложения были толще, чем они сами; которые живут в одиночестве и боятся людей с их просьбами, которые отгораживаются и замыкаются в особой атмосфере своего богатства. Он не был грозой в своей семье, но и не легко уступал, и у него было много друзей, но не потому, что он был богат. Он сказал, что отказался от своих богатств, так как однажды во время чтения ему вдруг стало ясно, насколько бессмысленны его денежные обороты и все его богатство. Теперь у него осталось немного вещей, он старается вести простую жизнь с целью понять смысл того, что его окружает, и узнать, нет ли чего-нибудь, находящегося за пределами физических центров и их желаний.

Довольствоваться немногим — сравнительно легко; быть свободным от бремени множества вещей не составляет труда, если вы пустились в поиски чего-то другого. Тяга к внутреннему исканию помогает устранить сложности, возникающие от владения многим, но освобождение от внешних вещей не равносильно простоте жизни. Внешняя простота и порядок не означают непременно внутренней тишины и простоты. Конечно, хорошо быть внешне простым, потому что это дает определенную свободу, это знак, жест прямоты; но почему мы неизменно начинаем не с внутренней, а с внешней простоты? Не потому ли, что хотим убедить самих себя и других в нашем намерении? Почему мы должны себя убеждать? Свобода от вещей требует мудрости, а не жестов и не убеждения, мудрость же не является личной. Если вы осознаете все значение обилия вещей, то само это осознание освобождает, и тогда нет необходимости в драматических заявлениях и жестах. Когда же этого мудрого осознания у нас нет, мы прибегаем к дисциплине и отречению. Смысл не в том, много или мало, но в разумности; и разумный человек, будучи доволен малым, свободен от множества вещей.

Но довольство — это одно, а простота — совсем другое. Желание быть довольным или быть простым связывает. Желание ведет к сложности. Довольство приходит с осознанием того, что есть, а простота — со свободой от того, что есть. Хорошо быть внешне простым, но еще более важно быть внутренне простым и чистым. Чистота, ясность, не приходит в обусловленный и целеустремленный ум; ум не может ее создать. Ум может приспособиться, собрать и привести в порядок свои мысли; но это не есть ясность или простота.

Проявления воли ведут к хаосу, так как воля, даже в преобразованном виде, остается орудием желания. Воля к бытию, к становлению, какой бы полезный и благородный характер она ни носила, может дать направление, может расчистить пути среди хаоса, но этот процесс приводит к изолированности, а ясность не может прийти, если вы изолируете себя от других. Проявления воли могут временно осветить ближайшее поле, необходимое для действия, но они никогда не могут бросить свет на задний план сознания, так как сама воля является результатом этого заднего плана. Задний план вынашивает и питает волю, а воля может дать ему очертания, усилить его потенциальные возможности, но она никогда не может его устранить.

Простота — не от ума. Простота, заранее спланированная, — это лишь хитроумное приспособление, мера защиты против страданий и радостей. Деятельность, ограниченная интересами личности, питает различные формы конфликта и хаоса. Конфликт порождает мрак, внутренний и внешний. Конфликт и ясность не могут сосуществовать, только свобода от конфликта несет простоту, а не его преодоление. То, что было побеждено, необходимо побеждать снова и снова, поэтому конфликт становится бесконечным. Понимание конфликта — это понимание желания. Желание может абстрагировать себя в роли наблюдающего, в роли того, кто понимает. Но такая сублимация желания — лишь откладывание вопроса на будущее, а не понимание. Наличие наблюдающего и наблюдаемого — это не два различных явления, а одно; и только в переживании факта этого единого процесса существует свобода от желания, от конфликта. Вопрос о том, как переживать этот факт, не должен возникать. Это должно произойти само по себе; и это происходит только тогда, когда существует бдительность и пассивное осознание, Вы не можете узнать, каково в действительности переживание при встрече с ядовитой змеей, если будете пользоваться воображением или рассуждать об этом, сидя в удобном кресле в своей комнате. Чтобы встретить змею, вы должны отважиться выйти за пределы мощеных улиц и искусственного освещения.

Мысль может регистрировать факты, но она не может пережить на опыте свободу от конфликта, так как простота или ясность — вне ума.

ПОВТОРЕНИЕ И ЧУВСТВО

Шум и запах города проникал через открытое окно. В большом парке под тенью деревьев сидели люди и читали газеты, наполненные сплетнями со всего мира. Голуби с важным видом ходили под ногами, ожидая подачек; на зеленых лужайках играли дети. Солнце создавало красивые тени.

Он был репортер, живой и умный. Он хотел не только получить интервью, но также обсудить некоторые из своих собственных проблем. Когда закончилось интервью для газеты, он рассказал о своей карьере и о ценности своей профессии — ценности не с финансовой точки зрения, но с точки зрения значения для мира. Это был человек высокого роста, с острым умом, способный и уверенный в себе. Он быстро шел в гору в газетном мире, там, где лежало его будущее.

Наши умы настолько перегружены всякими сведениями, что почти невозможно иметь непосредственное переживание. Переживание радости и страдания имеет непосредственный, индивидуальный характер, но осознание этого переживания происходит по образцу других людей, применительно к тому, что требуют религиозные и социальные авторитеты. Мы — результат мыслей и влияний других людей; мы обусловлены религиозной и политической пропагандой. Храм, церковь, мечеть имеют странное, почти безотчетное влияние на нашу жизнь; политическая идеология дает подходящий материал для нашей мысли. Пропаганда формирует и разрушает нас. Организованные религии являются первоклассными пропагандистами, которые используют любые средства, чтобы убедить, а затем удержать в руках.

Мы — конгломерат запутанных ответов; наш центр — такой же неустойчивый, как и обещанное нам будущее. Слова имеют для нас необыкновенное значение, они оказывают воздействие на нервную систему, вызывая чувства, которые для нас более важны, чем то, что лежит за пределами символа. Символ, образ, знамя, звук имеют первенствующее значение. Суррогат, а не реальность — вот в чем мы находим силу. Мы читаем о переживаниях других, смотрим, как другие разыгрывают роль; мы следуем их примеру, цитируем их. Мы пусты внутри и поэтому стараемся заполнить эту пустоту словами, чувствами, надеждами и воображением. Но пустота не прекращается.

Повторение, со всеми ощущениями, которые оно вызывает, как бы ни были они приятны и благородны, не есть состояние переживания; постоянное повторение обряда, слов, молитвы создаст чувство удовлетворения, которому мы даем благозвучное название. Но состояние переживания не есть чувство, реакция же чувства вскоре уступает место для деятельности. Действительность, то, что есть, невозможно понять только через чувство. Чувства имеют ограниченное значение, но понимание или переживание лежат вне чувств и над ними. Чувство становится важным только тогда, когда прекращается переживание; тогда слова приобретают значение, и символы становятся господствующими; тогда проигрыватель приводит вас в восторг. Состояние переживания не есть непрерывность, ибо то, что имеет характер непрерывности, является чувством, на каком бы оно ни было уровне. Повторение ощущения дает видимость нового переживания, но ощущения никогда не имеют новизны. Поиски нового не заключаются в повторных ощущениях. Новое проявляется лишь тогда, когда существует переживание, а это состояние возможно лишь когда прекратилась жажда и погоня за ощущениями.

Желание повторить переживание связывает нас с полученными ощущениями, и, обогащая память, придает им широту и силу. Желание повторить переживание, независимо от того, является ли оно вашим собственным или другого лица, ведет к утрате восприимчивости, к смерти. Повторение истины есть ложь. Истина не может быть повторена, ее нельзя пропагандировать или использовать. То, что можно использовать или воспроизвести, лишено жизни; оно механично, статично. Можно использовать мертвую вещь, но не истину. Вы можете сначала убить истину и отречься от нее, а потом использовать ее; но это уже больше не истина. Пропагандистам нет дела до состояния переживания; они заняты организацией чувств, религиозных или политических, общественных или личных. Пропагандист, религиозный или светский, не может быть глашатаем истины.

Переживание может прийти только с отсутствием желания ощущений; названия, термины должны прекратиться. Не существует процесса мысли без словесного выражения; а быть захваченным словесным выражением значит быть пленником иллюзий желания.

РАДИО И МУЗЫКА

Совершенно очевидно, что музыка, передаваемая по радио, — это чудесный способ бегства от того, что есть. У соседей радио было включено целый день, до поздней ночи. Отец уходил на службу довольно рано, мать с дочерью работали дома и в саду; когда они были в саду, радио ревело еще громче.