ОГОНЬ НЕДОВОЛЬСТВА

Сильный дождь лил в течение нескольких дней, а ручьи наполнялись водой и шумели. Коричневые и грязные, они текли изо всех оврагов и соединялись в более широкий поток, бежавший по центральной части долины; он, в свою очередь, вливался в реку, которая впадала в море в нескольких милях отсюда. Река поднялась и текла очень быстро, извиваясь среди фруктовых садов и открытых участков полей. Даже в летнее время эта река никогда не пересыхала, хотя в руслах питавших ее ручьев обнажались голые скалы и пески. Сейчас течение реки было значительно быстрее, чем шаг человека; на обоих берегах люди наблюдали за мутными водами. Река редко поднималась так высоко, и люди были возбуждены, глаза их сверкали, так как быстро движущиеся воды представляли собой восхитительное зрелище. Город, расположенный около моря, мог пострадать, река могла выйти из берегов, затопить поля и фруктовые рощи, повредить дома; но здесь, под одиноко стоящим мостом, коричневые воды пели песню. Несколько человек ловили рыбу; едва ли их улов мог быть большим, так как течение было слишком сильным и несло с собой мелкие частицы всех соседних потоков. Снова пошел дождь, но люди стояли, смотрели и испытывали радость при виде самого простого.

«Я всегда искала, — сказала она, — я прочла так много книг по разным вопросам. Я была католичкой, но покинула католическую церковь, чтобы присоединиться к другой; потом оставила и эту и вступила в религиозное общество. Совсем недавно я изучала восточную философию, учение Будды, а в дополнение ко всему была объектом психоанализа. Но даже это не удержало меня от исканий, и теперь я здесь, беседую с вами. Я была почти готова уехать в Индию в поисках учителя, но обстоятельства не позволили мне выехать».

Она продолжала говорить о том, что у нее есть муж и двое детей, способных и умных, которые учатся в колледже; она не особенно беспокоилась о них, так как знала, что они сами в состоянии присмотреть за собой. Общественные интересы перестали иметь для нее значение. Она делала серьезные попытки заняться медитацией, но из этого ничего не вышло, и ум ее остался таким же слабым и перескакивающим с предмета на предмет, как и раньше.

«То, что вы говорите о медитации и молитве, настолько отличается от всего, что я читала и думала, что это меня озадачило, — добавила она. — Но, проходя через это тягостное для меня смятение, я действительно стремлюсь найти истину и понять ее тайну».

— Думаете ли вы, что путем искания истины вы сможете ее найти? Не окажется ли, наоборот, что так называемый ищущий никогда не сможет найти истину? Вы ведь ни разу не задумывались над этим стремлением к исканию, не правда ли? Однако вы продолжаете поиски, вы идете от одного объекта к другому в надежде найти то, чего вы хотите, найти то, что вы называете истиной и из чего вы делаете тайну.

«Но что же неправильно в стремлении искать желаемое? Я всегда стремилась к тому, чего хотела, и чаще добивалась своего, чем терпела неудачи».

— Это вполне возможно; но неужели вы думаете, что истину можно накопить так же, как вы копите деньги или собираете коллекцию картин? Не думаете ли вы, что истина — это новое украшение для человеческого тщеславия? Может быть, как раз наоборот — стяжательный ум должен полностью прекратить свою деятельность, чтобы проявилась истина?

«Мне кажется, что во мне достаточно сильное стремление, чтобы ее найти».

— Нисколько. Вы найдете то, что так ревностно стремитесь найти, но это не будет реальным.

«Но тогда что же, по-вашему, я должна делать — просто лежать и прозябать?»

— Вы перескакиваете к выводам, не правда ли? Разве не важно выяснить, почему вы ищете?

«О, я знаю, почему я ищу. Я совершенно ничем не довольна, даже тем, что я уже нашла. Меня постоянно мучит недовольство; едва я начинаю думать, что ухватила что-то, как вскоре оно вянет, и снова мною овладевает тягостное чувство недовольства. Я стараюсь преодолеть это чувство всевозможными способами, но оно сидит во мне слишком крепко. И я должна найти нечто, — или что угодно, — что принесет мне мир и внутреннее довольство».

— Не должны ли вы радоваться, что вам не удалось погасить это пламя недовольства? Ваша проблема состоит в том, чтобы преодолеть недовольство, не так ли? Вы искали довольство, и, к счастью, его не нашли; найти — означало бы застыть на месте, прозябать.

«Мне кажется, это именно то, чего я ищу: спасения от беспокоящего меня чувства недовольства».

— Люди в большинстве своем испытывают недовольство, не так ли? Но они удовлетворяются тем, что доступно в жизни, будет ли это восхождением на гору или удовлетворением своей амбиции. Если это не знающее покоя недовольство поверхностно, то оно вполне удовлетворится достижениями, от которых получит удовольствие. А если наше довольство все же заколебалось, — мы скоро найдем способы преодолевать горечь недовольства, потому что живем мы поверхностно и никогда не погружаемся в глубины недовольства.

«А как можно углубиться в недовольство?»

— Ваш вопрос показывает, что вы все еще стремитесь спастись от недовольства, не так ли? Жить с этой горечью, не пытаясь от нее убежать, спастись или хотя бы изменить ее, означает проникать в глубины недовольства. До тех пор пока мы стремимся куда-то попасть или быть чем-то, должна существовать горечь конфликта; когда же мы ее ощущаем, мы хотим от нее спастись, и спасаемся, прибегая к любого рода деятельности. Быть единым с недовольством, остаться с ним его частью, без наблюдающего, который втискивает его в желобки удовлетворения или примиряется с ним как с неизбежным, значит дать возможность возникнуть тому, что не имеет противоположного, не имеет другой стороны.

«Я внимательно слежу за тем, что вы говорите, но я так много лет боролась с недовольством, что сейчас мне очень трудно стать частью этого чувства».

— Чем больше вы боретесь с привычкой, тем более живучей вы ее делаете. Привычка — это нечто мертвое; не боритесь с ней, не сопротивляйтесь ей; но с восприятием истины недовольства прошлое утратит свое значение. Это мучительная, но все же замечательная вещь — чувствовать недовольство и не гасить его пламя знанием, традицией, надеждой, достижением. Мы упустили себя, затерялись среди тайн человеческого достижения, или церкви, или же реактивного самолета. И опять все это поверхностное, пустое, ведущее к уничтожению и страданию. Существует нечто таинственное, пребывающее за пределами возможностей и сил ума. Вы не можете его найти или вызвать. Оно должно прийти без вашей просьбы, а с ним к человеку приходит благословение.

ПЕРЕЖИВАНИЕ БЛАЖЕНСТВА

Был жаркий и влажный день. В парке многие люди растянулись на траве или сидели на скамьях в тени густых деревьев; они пили прохладительные напитки и с трудом вдыхали чистый, свежий воздух. Небо было серым, не чувствовалось ни малейшего ветерка, а воздух этого огромного индустриального города был полон дыма. В деревне, должно быть, прекрасно, потому что весна еще едва только переходила в лето. Некоторые деревья, наверное, только что оделись листвой, а вдоль дороги, которая бежит рядом с широкой, сверкающей рекой, пестреют, наверно, всевозможные цветы. В лесах в это время стоит обычно особая тишина, в которой вы почти можете слышать, как зарождается жизнь, а горы, с их глубокими долинами, утопают в прозрачной голубизне и благоухании. Ну, а здесь, в городе...

Воображение искажает восприятие того, что есть; и как мы все же гордимся и воображением, и способностью умозрительно, спекулятивно мыслить. Спекулятивный ум, с его сложной путаницей мыслей, не способен к существенной трансформации; это не революционный ум. Он облачился в то, что должно быть, и следует своим собственным, ограниченным и замкнутым в себе проекциям. Добро не в том, что должно быть, добро — в понимании того, что есть. Воображение, как и сравнение, препятствует восприятию и пониманию того, что есть. Ум должен избавиться от всякого воображения и спекулятивных рассуждений для того, чтобы проявилось реальное.

Он был совсем молод, но имел семью и пользовался репутацией делового человека. Он выглядел очень измученным и несчастным и был полон желания высказаться.

«Не так давно у меня было совершенно изумительное переживание, но так как до сих пор я никогда и никому об этом не говорил, то сомневаюсь, чтобы мне удалось изложить его вам. Все же я надеюсь это сделать, так как ни к кому другому я пойти не могу. Это переживание вызвало великий восторг в моем сердце; но переживание ушло, и теперь у меня осталось только пустое воспоминание о нем. Надеюсь, вы сумеете помочь мне вернуть его. Я постараюсь рассказать вам по возможности подробно, каким благословением оно было. Я читал о подобных переживаниях, но там были только слова, которые обращались к чувствам. А то, что случилось со мной, было вне мысли, за пределами воображения и желания. Теперь я все потерял. Прошу вас помочь мне вернуть это».

Он сделал паузу и потом продолжал:

«Однажды утром я проснулся очень рано; город еще спал, шумная жизнь не началась. Я почувствовал, что мне надо уйти из дома. Быстро одевшись, я вышел на улицу. Цистерны с молоком еще не начали свои рейсы. Дело происходило ранней весной, небо было бледно-голубым. У меня появилось сильное чувство, что мне необходимо пойти в парк — это около мили от моего дома. С того момента, как я переступил порог, меня не покидало странное чувство легкости, как будто я шел по воздуху. Жилое здание напротив, серо-желтый многоквартирный блок, вдруг перестало казаться безобразным; кирпичи его сделались живыми и прозрачными. Самые незначительные предметы, на которые я никогда не обращал внимания, как бы приобрели необыкновенную собственную значимость; очень странно, но все казалось частью меня самого. Не было ничего вне меня; „я“, как наблюдающий, как воспринимающий отсутствовал, если только Вы понимаете, что я имею в виду. Не было „я“, которое существовало бы отдельно от этого дерева или отдельно от бумажки, брошенной в канаву, или отдельно от птиц, которые перекликались друг с другом. Это было состояние сознания, которое мне никогда не было известно».

«По дороге в парк, — продолжал он, — находится цветочный магазин. Сотни раз я проходил мимо него и обычно мельком смотрел на цветы. Но в это особенное утро я остановился перед ним. Стекло витрины слегка запотело от тепла и влаги, но это не помещало мне увидеть множество различных цветов. Когда я стоял и смотрел на них, я вдруг обнаружил, что улыбаюсь и смеюсь от радости, которую никогда до сих пор не переживал. Цветы разговаривали со мной, а я с ними; я был среди них, и они составляли часть меня самого. Может быть, я произвожу впечатление истеричного человека, человека не в своем уме; но это совсем не так. Перед уходом из дома я тщательно оделся; я помню, что надел все чистое, посмотрел на часы; я видел надписи на магазинах, в том числе и фамилию моего портного, я прочел заглавия книг, выставленных на витрине книжного магазина. Все было живым, и я ощущал любовь ко всему. Я был ароматом цветов, который вдыхает этот аромат, цветы и я составляли одно. Цветочный магазин чудесно сверкал живыми красками; красота всего этого была ошеломляющей; время и измерение времени прекратились. Я, должно быть, стоял там больше двадцати минут, но, уверяю вас, у меня не было ощущения времени. Я почти не мог оторваться от этих цветов. Мир борьбы, страданий и скорби был здесь, — и в то же время его не было. Понимаете ли, в этом состоянии слова не имеют никакого значения. Слова описывают, разделяют, сравнивают, но в этом состоянии не было никаких слов; не было осознания „я“, было одно лишь это состояние, это переживание. Время остановилось; не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Здесь было одно — о, я не знаю, как это выразить словами, да это и не имеет значения. Здесь было некое Присутствие; нет, это не то слово. Казалось, что земля и все, что в ней и на ней, находятся в состоянии благословения, а я, идущий к парку, являюсь частью всего. Когда я подошел ближе к парку, я был совершенно очарован красотой этих хорошо мне знакомых деревьев. Листочки, от бледно-желтого до почти черно-зеленого, живо трепетали; каждый отдельный листок выделялся, и в одном листочке собралось все богатство земли. Я сознавал, что сердце мое билось учащенно; мое сердце вполне здорово, но когда я вошел в парк, я едва мог дышать и, как мне казалось, готов был упасть в обморок. Я опустился на скамью, а по моим щекам лились слезы. Стояла почти непереносимая тишина, и эта тишина очищала все от страданий и скорби. Когда я прошел в глубину парка, в воздухе послышалась музыка. Я был изумлен, так как вблизи не было домов, и никто в парке не мог включить радио в такой ранний час. Музыка была частью всего. Вся благодать, все сострадание мира пребывали в этом парке, и там был Бог».

«Я не теолог и не принадлежу к числу религиозных людей, — продолжал он далее, — я был в церкви едва ли десяток раз, это никогда не имело для меня значения. Мне трудно принять все бессмыслицы, которые совершаются в церквях. Но в парке присутствовала сущность, — если можно употребить это слово, — в которой жило и пребывало все существующее. Ноги мои дрожали, я был вынужден снова сесть и облокотиться о дерево. Ствол дерева был живым, как и я; а я составлял часть этого дерева, часть бытия, часть всего мира. Я, должно быть, все же упал в обморок. Всего этого было для меня слишком много: яркие, живые краски, листья, скалы, цветы, неправдоподобная красота окружающего. И над всем пребывало благословение...

Когда я пришел в себя, солнце было уже высоко. Обычно мне надо около двадцати минут, чтобы дойти до парка; но в тот раз прошло почти два часа с тех пор, как я вышел из дома. Мне казалось, что у меня не хватит физических сил идти обратно; я сел, стараясь собрать силы, и не отваживался думать. Пока я медленно возвращался домой, все то, что я пережил, оставалось со мной; оно было со мной в течение двух дней и исчезло так же внезапно, как и пришло. Тогда-то и начались мои мучения. В течение недели я не подходил близко к своей конторе. Мне хотелось вернуть это необыкновенное переживание, я хотел снова жить и навсегда остаться в этом мире блаженства. Все это случилось два года тому назад. Я начал серьезно думать о том, чтобы оставить все и уехать в один из уединенных уголков мира, но в глубине сердца я знаю, что не смогу подобным образом вернуть пережитое. Никакой монастырь не может предложить мне такого переживания, никакая церковь не сможет зажечь свечу, потому что они имеют дело со смертью и тьмой. Я думал поехать в Индию, но отказался и от этого. Тогда я попытался прибегнуть к наркотику; он в какой-то мере преобразил вещи, сделал их более живыми, но наркотик — это совсем не то, чего я хочу. Это недостойный путь переживания; это просто обман, но не нечто реальное».

«И вот я пришел к вам, — сказал он в заключение. — Я отдал бы свою жизнь и все, что у меня есть, чтобы снова жить в том мире. Что мне делать?»

— Сэр, это переживание пришло к вам неожиданно. Вы никогда его не искали; но пока вы пребываете в состоянии поисков, вы никогда его не получите. Ваше желание снова жить в экстатическом состоянии препятствует появлению нового, свежего переживания состояния блаженства. Вы понимаете, что произошло: у вас было переживание, а теперь вы живете мертвым воспоминанием о вчерашнем событии. То, что было, стоит на пути нового.

«Не хотите ли вы сказать, что я должен отбросить все, что было, и забыть об этом? И продолжать при этом свою жалкую жизнь, с каждым днем умирая от внутреннего голода?»

— Если вы не будете оглядываться назад и просить большего — а это нелегкая задача — тогда, возможно, то самое, что находится вне вашего контроля, сможет действовать, как ему будет угодно. Жадность, даже в самом высоком смысле, порождает скорбь; стремление получить еще больше открывает дверь времени. Это блаженство не может быть куплено никакой жертвой, никакой добродетелью, никаким наркотиком. Это не вознаграждение, не результат. Оно приходит, когда пожелает; не ищите его.

«Но было ли это переживание реальным, было ли оно переживанием высочайшего?»

— Мы хотим, чтобы другой подтвердил, уверил нас, что это было, и тогда мы нашли бы в этом убежище. Такого рода уверенность или защищенность в том, что было, даже если это было реальное, лишь усиливает нереальное и питает иллюзию. Переносить в настоящее то, что прошло, независимо от того, приносило ли оно удовольствие или страдание, значит препятствовать реальному. Реальность, реальное не имеет длительности. Оно существует от мгновения к мгновению, вечное, неизмеримое.

ПОЛИТИК, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ ДЕЛАТЬ ДОБРО

Ночью шел дождь, и благоуханная земля была еще сырой. Тропа вела в сторону от реки и проходила среди старых деревьев и манговых рощ. То была тропа пилигримов, и тысячи проходили по ней, так как уже более двадцати столетий жила традиция, что все добродетельные пилигримы должны шагать по этой тропе. Но время года для паломников еще не наступило, и в это особенное утро по той тропе шли только деревенские жители. В своих ярко расцвеченных одеждах, освещенные сзади солнцем, с грузом сена, овощей и дров на головах, они были очень живописны. Они шли, смеясь и разговаривая о деревенских делах, и в их движении были грация и достоинство. По обе стороны дороги, насколько мог видеть глаз, простирались зеленые поля озимой пшеницы, большие участки гороха и других овощей, предназначенных для рынка. Стояло прекрасное утро с ясно-голубым небом, и на землю снизошло благословение. Земля была живая, щедрая, богатая и священная. Это не была святость того, что создано руками человека, это не была святость храмов, священнослужителей и их книг. Это была красота совершенного мира и полного безмолвия. Человек погружался в это безмолвие; деревья, травы, огромный бык составляли его часть; даже игравшие в пыли дети чувствовали это безмолвие, хотя ничего о нем не знали. Оно не было чем-то преходящим; оно оставалось там, не имея ни начала, ни конца.

Это был политик, который хотел делать добро. Он чувствовал, что не похож на других политиков, ибо действительно беспокоился о благосостоянии народа, о его нуждах, здоровье и развитии. Конечно, он был честолюбив, но кто же без честолюбия? Честолюбие помогало проявлять большую активность; без него он был бы ленив и не способен сделать достаточно много для других. Он стремился войти в состав кабинета и был уже на пути к этому, и если бы достиг цели, увидел бы, как его идеи осуществляются в жизни. Он путешествовал по всему миру, побывал в различных странах и изучал программы разных правительств. После тщательных размышлений он смог разработать свою собственную программу, которая могла бы принести благоденствие его стране.

«Но теперь я не знаю, смогу ли я все осуществить, — сказал он с большой скорбью. — Понимаете, совсем недавно я почувствовал себя плохо. Доктора говорят, что я должен отнестись к этому спокойно; но мне предстоит очень серьезная операция, и я не в состоянии примириться с такой ситуацией».

— Позвольте вас спросить, а что же вам мешает спокойно это принять?

«Я отказываюсь примириться с перспективой стать инвалидом на всю оставшуюся жизнь и лишиться возможности осуществить то, что хочу. Я знаю, по крайней мере на уровне слов, что не в состоянии бесконечно удерживать темп, которым шел до сих пор; если же слягу, мой план может вообще никогда не осуществиться. Найдутся, конечно, другие честолюбивые люди, а в этом деле собака собаку съест. Я присутствовал на нескольких ваших беседах, поэтому подумал, что следует прийти к вам и обсудить вопрос».

— Крушение надежд — не в этом ли заключается ваша проблема, сэр? Перед вами перспектива длительной болезни и связанного с ней снижения популярности и приносимой вами пользы; но вы считаете, что не можете примириться с этим, так как жизнь страны чрезвычайно оскудеет, если ваш план не будет осуществлен, не так ли?

«Я уже говорил, что обладаю таким же честолюбием, как и мой возможный преемник, но кроме того, я хотел бы делать добро. С другой стороны, я действительно серьезно болен и вместе с тем просто не в состоянии примириться с болезнью, и отсюда во мне происходит мучительный конфликт. Я сознаю, что этот конфликт усиливает мою болезнь. Существует и другой страх — не за семью, которая хорошо обеспечена, но страх перед чем-то, что я никогда не был в состоянии выразить словами даже самому себе».

— Вы имеете в виду страх смерти?

«Да, я думаю, дело именно в этом. Может быть, здесь даже страх прийти к концу, не выполнив то, что был намерен совершить. Возможно, как раз в этом и заключается причина страха. Но я не знаю, каким образом можно его ослабить».

— Потребует ли ваша болезнь полного устранения от политической деятельности?

«Вы знаете, как это все происходит. Если я не буду находиться в центре событий, обо мне забудут, а планы мои не будут иметь никаких шансов на осуществление. По сути дела это будет просто уход от политических дел, а мне этого не хотелось бы».

— Итак, вы можете либо сознательно и спокойно принять тот факт, что вам необходимо уйти от дел, либо так же спокойно продолжать политическую деятельность, ясно представляя себе всю серьезность вашего заболевания. Как бы то ни было, болезнь может разрушить ваши честолюбивые планы. Жизнь — это нечто необыкновенное, не правда ли? Позвольте мне дать вам совет: почему бы вам не принять неизбежное без горечи? Если же вы примете это с горечью и ожесточением, то ум ваш сделает болезнь еще более тяжкой.

«Я вполне сознаю это, но все же не могу примириться с моим физическим состоянием и тем более, как вы советуете, принять это совершенно спокойно. Возможно, я был бы в состоянии выполнять хотя бы часть своей политической программы, но мне этого недостаточно».

— Неужели вы думаете, что осуществление ваших честолюбивых стремлений делать добро — это единственный для вас путь жизни и что лишь благодаря вам и вашим планам страна будет спасена? Вы являетесь центром всей этой, как считают, добродетельной деятельности, не так ли? Но ведь в действительности вы не особенно глубоко заинтересованы в том, чтобы делать добро людям: вас гораздо больше интересует то, чтобы добро было сделано вами. Вы тут важны, а не добро людям. Вы настолько отождествили себя с вашей программой и так называемым добром для людей, что принимаете собственное самоосуществление как их счастье. Ваши планы могут быть превосходны и при какой-то счастливой возможности могут принести благо людям; но вы хотите, чтобы ваше имя отождествлялось с этим благом. Жизнь — нечто удивительное; к вам пришла болезнь, и вы сопротивляетесь ей, ссылаясь на ваше имя и значимость. В этом и состоит причина вашего внутреннего конфликта. Если бы вы любили людей, а не тешили себя пустыми словами, сама эта любовь явилась бы спонтанным действием, которое оказало бы значительную помощь. Но вы не любите людей, они — просто инструменты ваших амбиций и вашего тщеславия. Творение добра — это путь к вашей собственной славе. Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я говорю все это?

«Я поистине счастлив, что вы так открыто выразили то, что глубоко спрятано в моем сердце; и это принесло мне пользу. Я смутно чувствовал все это, но никогда не позволял себе взглянуть прямо в лицо факту. Для меня было большим облегчением услышать то, что вы так откровенно и ясно высказали. Надеюсь, что теперь я это пойму и смогу успокоить свой конфликт. Посмотрим, как все сложится, но уже сейчас я чувствую себя менее зависимым от своих тревог и надежд. Но, сэр, как в отношении смерти?»

— Эта проблема значительно сложнее, и для понимания ее требуется глубокое проникновение, не так ли? Вы можете дать смерти рационалистическое объяснение, говоря, что все умирает, что свежий зеленый листок, появившийся весной, осенью сорвет ветер и т.д. Вы можете рассуждать и находить объяснение смерти, можете пытаться подавить страх смерти усилием воли или же обратиться к вере, которая могла бы занять место страха; но все это — деятельность ума. А так называемая интуиция устремилась к истине реинкарнации или жизни после смерти, что может быть просто желанием выжить. Все эти рассуждения, прозрения, объяснения находятся в поле ума, не правда ли? Все это — деятельность мысли, направленная на преодоление страха смерти; но страх смерти не так просто победить. Желание индивидуума обессмертить себя через нацию, семью, с помощью имени, идеи или веры — все это есть желание продлить свое собственное существование, не так ли? Именно это желание, с его комплексом сопротивлений и надежд, должно сознательно, без усилий и совершенно спокойно прийти к концу. Нужно умирать каждый день для всех наших воспоминаний, для всякого опыта, знания и надежды. Накапливание удовольствий и раскаяний, приобретение добродетелей должно прекращаться от мгновения к мгновению. Это не просто слова, а утверждение, основанное на реальных фактах. То, что имеет длительность, никогда не может узнать блаженства непознаваемого. Не приобретать, а умирать каждый день, каждую минуту есть бытие вне времени, в вечности. До тех пор пока существует жажда осуществления, с ее конфликтами, всегда будет страх смерти.

КОНКУРЕНЦИЯ КАК ОБРАЗ ЖИЗНИ

Обезьяны расположились на дороге; на самой ее середине малыш играл со своим хвостом, а мать зорко следила за ним. Все они отлично сознавали, что кто-то находится поблизости, но на безопасном расстоянии. Взрослые самцы были крупны, тяжелы и довольно свирепого вида; большинство других обезьян держалось от них в стороне. Все они ели какие-то плоды, которые падали на дорогу с большого тенистого дерева с толстыми листьями. Недавние дожди наполнили реку, которая бурно шумела под узким мостом. Обезьяны избегали воды и луж на дороге; когда приближалась машина, разбрасывая грязь, они мгновенно с дороги убегали, причем мать захватывала с собою малыша. Некоторые обезьяны взбирались на деревья, другие спускались по насыпи с обеих сторон дороги. Но как только машина проходила дальше, они тотчас же возвращались. Теперь они уже почти привыкли к тому, что рядом находится человек. Они были так же неугомонны, как ум человека, так же готовы ко всяким проделкам.

По обе стороны дороги простерлись рисовые поля, струившие приторный аромат и сверкавшие зелеными искрами под теплым солнцем, а на фоне голубых холмов, высившихся за полями, можно было видеть птиц; они были белыми и неторопливо перелетали по полям с места на место. Длинная коричневая змея выползла из воды и отдыхала на солнце. Ярко-синий зимородок опустился на мост, готовый снова нырнуть. Было прекрасное утро, жара еще не чувствовалась; одинокие пальмы, разбросанные по полям, рассказывали о многом. Между зелеными полями и голубыми холмами было общение, это была песнь. Казалось, что время бежит быстро. В синеве неба кружили коршуны; иногда они садились на ветку дерева, чтобы почистить перья, а потом снова взлетали, издавая крики и описывая круги. Было и несколько орлов с белой шеей и золотисто-коричневыми крыльями и оперением. Среди недавно выросшей травы крупные красные муравьи бросками мчались вперед, внезапно останавливались, а потом устремлялись в противоположном направлении. Жизнь была так богата, так населена — но это не было заметно, и это как раз то, чего хотели все живые существа, большие и малые.

Молодой бык с колокольчиками вокруг шеи вез легкую повозку, сделанную довольно искусно; ее два больших колеса были соединены тонкой стальной осью, на которой был установлен деревянный настил. На нем сидел человек; он был горд и своим быстро шагающим быком, и внешним видом повозки. Бык, крепкий и стройный, придавал ему важность; каждый встречный его замечал, как и эти проходившие крестьяне. Они останавливались, восхищенно глядели, высказывали различные замечания и шли дальше. С каким гордым видом сидел этот человек, выпрямившись и глядя прямо перед собой! Гордость в малом и в большом — одна и та же. То, что человек делает, и то, чем он владеет, придают ему важность и престиж; но человек сам по себе, как тотальная сущность, как будто вовсе не имеет значения.

Он пришел с двумя друзьями. Все они успешно окончили колледж и хорошо справлялись с работой, каждый по своей линии; все трое были женаты, имели детей; по-видимому, они были довольны жизнью, но и у них возникало внутреннее смятение.