Не сомневаюсь, что рано или поздно Меграбян вернулся бы на командную или штабную службу, если бы в начале июля не оборвалась его жизнь. Погиб он в море, недалеко от Севастополя, на катере, вступившем в неравный бой с несколькими вражескими. Погиб, сражаясь до последнего дыхания. Об этом потом рассказали те немногие из находившихся на борту, кто остался в живых.
      Как сообщил мне сын полковника Меграбяна инженер Вулен Амаякович, имя его отца присвоено в 1971 году школе в селении Агдан Иджеванского района, на родине Амаяка Бейбудовича.
      А в те дни, о которых я веду сейчас рассказ, А. Б. Меграбян был поставлен во главе оперативной группы управления тыла, созданной для того, чтобы в любых условиях: обеспечивать доставку на передний край боеприпасов и пищи, эвакуацию раненых. В эту оперативную группу входил и военврач 1 ранга Д. Г. Соколовский, наш начсанарм. За относительно спокойное время он сделал по своей части исключительно много, настойчиво расширяя и совершенствуя всю систему медико-санитарной службы.
      "Доразвертываемся, доразвертываемся!.." - это было любимое словечко деятельного, всегда куда-то спешившего Давида Григорьевича. Его "хозяйство" давно вышло за рамки того, что обычно имеет армия. Но иначе было нельзя: во-первых, никто не мог гарантировать бесперебойную отправку раненых на Большую землю, а во-вторых, постоянно действовало правило - тех, кого можно за месяц-полтора вернуть в строй, лечить здесь.
      Значительная часть медицинских учреждений помещалась в надежных убежищах. В распоряжение начсанарма был передан еще ряд штолен в Инкермане, вблизи крупнейшего нашего подземного госпиталя (продолжая числиться медсанбатом Чапаевской дивизии, он обслуживал уже несколько соединений, имел специализированные отделения, до двадцати операционных столов), а также штольни в Юхариной балке, винные подвалы и другие подземелья на Северной стороне.
      Докладывая Военному совету об итогах "доразвертывания" (общее число коек превысило семь тысяч), Соколовский считал, что этого еще мало. И вообще-то был прав. За две недели декабрьского штурма мы имели почти восемнадцать тысяч раненых, а в эвакуации их на Большую землю тогда еще не возникало особых перебоев.
      Для расширенной сети госпиталей понадобилось немало добавочного младшего медперсонала. Тем более что в марте командование армии приняло решение: всех санитаров и медсестер моложе сорока лет перевести из лечебных учреждений тыла в боевые части. Замену им, само собой разумеется, надо было изыскать на месте.
      Первым резервом явились севастопольские женщины, сандружинницы, окончившие курсы Красного Креста (их младшие товарки были уже в войсках). Но этого оказалось недостаточно, и Соколовский предложил готовить санитаров и санинструкторов в батальоне выздоравливающих.
      Батальон, размещавшийся у Стрелецкой бухты при одном из госпиталей, служил в трудные моменты, как бывало и в Одессе, источником пополнения поредевших подразделений. А те раненые, которые не вполне годились для возвращения в боевой строй, стали, продолжая еще сами лечиться, проходить курс обучения, рассчитанный на несколько недель. Санитары из них получались отличные.
      Раз уж зашла речь об умении армейских медиков преодолевать трудности, не могу умолчать и о том, как была ликвидирована вспышка неожиданной на юге цинги. Возникла она в апреле. Кроме недостатка витаминов в осадном войсковом рационе, очевидно, дали себя знать необычно суровая для Крыма зима и постоянное напряжение, в котором находились севастопольцы даже в "тихие" недели.
      Соколовский забил тревогу. В частях быстро организовали варку настоя из хвои пихты (сосны в пределах плацдарма не было). На Мекензиевых горах и везде, где еще рос шиповник, собрали все оставшиеся на кустах ягоды. Наладили также производство можжевелового экстракта. Эти средства сдерживали распространение цинги. И все же свыше тысячи больных потребовалось госпитализировать.
      Мы обычным порядком доносили о положении и принимаемых мерах старшим начальникам на Большую землю. Красок при этом не сгущали: не у одних нас трудности. Но Соколовский, встревоженный новыми случаями заболевания, послал однажды от собственного имени, и не по команде, а прямо в Главное управление тыла, радиограмму, составленную (я познакомился с ней уже задним числом) в довольно сильных выражениях.
      Ответ на его депешу пришел без промедления и начинался с фразы, где начсанарму рекомендовалось изучить Устав внутренней службы. А дальше сообщалось, что нам немедленно высылается аскорбиновая кислота. Этот драгоценный по тем временам препарат (в Севастополе его не было совсем) доставил из Москвы инспектор Центрального военно-медицинского управления военврач 1 ранга Зотов, добравшийся к нам очень быстро.
      Того, что он привез в своем чемоданчике, хватило, чтот, бы поставить на ноги всех больных. Давали результаты и профилактические меры, появилась первая зелень с севастопольских огородов. И к середине мая с цингой было покончено. Лишь удостоверившись в этом, Зотов отбыл обратно.
      Представителю Центрального военно-медицинского управления был вверен коллективный научный труд большой группы военных врачей, созданный по почину армейского хирурга профессора В. С. Кофмана,- обобщение опыта обработки раненых в Севастопольскую оборону. Через год эта работа вышла в свет с предисловием генерала И. Е. Петрова и стала своеобразным памятником самоотверженным медикам Приморской армии: многих из ее авторов, в том числе и Кофмана, в живых уже не было.
      Я говорил о том тыле, который является неотъемлемой частью армии, входит в ее состав и подчинен командарму. Но нашим ближним тылом был и сам Севастополь.
      Привожу отдельные пункты из постановлений, принятых 16, 18, 26 мая городским комитетом обороны. Они поистине не нуждаются в комментариях и лучше, чем это смог бы сделать я, рассказывают, как город готовился вместе с армией к решительным боям. Вот эти решения, немедленно вступавшие в действие:
      "17 мая 1942 года закончить комплектование и вооружение боевых дружин на всех основных предприятиях... 50% личного состава дружин перевести на казарменное положение... В оперативном отношении дружины подчинить командирам секторов".
      "Привлечь все трудоспособное население, не занятое на городских предприятиях, к строительству укреплений..."
      "В суточный срок подобрать запасные КП города и районов, разработать систему обороны их... Рассредоточить по городу все запасы продовольствия".
      "Оказать помощь коменданту гарнизона в установлении и строительстве огневых точек по городу..."
      "...Всех мужчин, способных драться с оружием в руках, включить в резерв боевых дружин, назначить командный и политический состав и вооружить гранатами... Женщин привлечь по мере надобности в сандружины; наиболее здоровых по их желанию включить в резерв боевых дружин".
      Эти постановления городского комитета обороны, а затем сообщения об их выполнении заносились на КП армии в журнал боевых действий наряду с важнейшими сведениями о положении на переднем крае. Фронт и город, защитники Севастополя, одетые в военную форму, и гражданские люди встречали новые испытания в общем строю, в едином боевом коллективе, как никогда спаянном и сплоченном.
      Третий, июньский...
      Третий штурм Севастополя известен как июньский. Но мы ждали его со дня на день уже в последних числах мая. 25-го начали поступать донесения о том, что противник ночами прокладывает проходы в своих проволочных заграждениях и минных полях. Отмечалась повышенная активность неприятельской войсковой разведки. То на одном, то на другом направлении обнаруживались немецкие офицеры, ведущие рекогносцировку нашего переднего края.
      Конечно, попытки гитлеровцев высовываться из ближних траншей быстро пресекали снайперы (на ряде участков они перешли на двухсменную, круглосуточную вахту, у нас были уже снайперы-сочники). Рекогносцировщиков,, появлявшихся подальше, иногда удавалось накрывать артиллеристам.
      В один из этих дней начальник штадива 172-й стрелковой Михаил Юльевич Лернер доложил по телефону: только что уничтожена офицерская наблюдательная группа в районе станции Бельбек. Оказывается, командир артиллерийской батареи, находясь на своем НП, увидел, как фашистские офицеры нахально вылезли из кустов с развернутой картой, и сумел покончить с ними двумя или тремя точно направленными выстрелами. Тут уж не приходилось ругать за отступление от строгого правила - на мелкие группы противника снаряды не тратить.
      Батарея принадлежала к 134-му гаубичному артполку майора И. Ф. Шмелькова. Этот полк, приданный дивизии Ласкина сперва частично (один дивизион действовал в другом секторе), а затем в полном составе, вообще отличался весьма точной боевой работой. Его гаубицы (122- и 152-миллиметровые) в трудные дни обороны не раз ставили перед атакующим врагом непреодолимый огневой заслон. У Шмелькова были опытнейшие, закаленные в боях командиры батарей, дивизионов. Одному из них-майору Н. И. Шарову весной вверили новый артиллерийский полк.
      На то, что штурм близится, указывали также резко усилившиеся с 20 мая бомбежки и огневые налеты дальнобойной артиллерии. Враг нацеливал эти удары пока главным образом на наши войсковые тылы, аэродромы, батареи, порт. И особенно - на город. Группы в двадцать - сорок бомбардировщиков стали появляться над Севастополем по нескольку раз в сутки.
      В донесении штаба МПВО о первом дне усиленных бомбежек значилось: из гражданского населения убито 42 человека, ранено 106... В следующие дни жертв в городе было меньше: жители Севастополя опять перебрались в подземные убежища. Там были созданы запасы воды, выдан вперед продовольственный паек. Городской комитет обороны постановил прервать занятия в школах.
      Сознавать, что в Севастополе еще находятся школьники, дети, было тяжело. Правда - уже не столько, как месяца полтора назад. Эвакуацию на Кавказ населения, не связанного с обороной, и в первую очередь женщин с маленькими детьми, в мае старались всемерно форсировать. Однако уговорить многих уехать, как рассказывали городские руководители, стоило большого труда. Люди верили: Севастополь выстоит, а осадные опасности и невзгоды их не страшили.
      Не все, конечно, представляли, насколько серьезнее, сложнее сейчас положение, чем полгода назад, в декабре.
      Но я не договорил о школьниках. Освободившиеся от занятий старшеклассники пошли, и для того времени это было естественно, в сандружины, в цеха, где изготовляется оружие. Многие, впрочем, и раньше работали там после уроков. Находили себе дело и ребята помладше. Не забуду картины, которую застал однажды ранним утром у причалов Южной бухты.
      Шел последний час - уже не темный и еще не вполне светлый - того времени суток, когда фашистские бомбардировщики обычно не появлялись над городом и бухтами. Подводная лодка, прибывшая, очевидно, на исходе ночи, спешила разгрузиться. А разгрузка лодок была трудоемкой. Боеприпасы, пищевые концентраты, медикаменты - все это перевозилось, как правило, в мелкой упаковке: иначе груз не поддавался размещению в узких проходах и маленьких трюмах отсеков, в торпедных аппаратах.
      И вот на помощь морякам и рабочей команде армейского тыла пришли ребята, целый пионерский отряд. Они растянулись в длинную цепочку - от люка на палубе лодки, через сходни и бетонный причал, к распахнутым дверям врезанного в обрывистый берег склада.
      Цепочка стояла в два ряда, и но каждому безостановочно двигались - из одних детских рук в другие - небольшие коробки, уж не помню с чем. Ребята работали молча, руки их мелькали все быстрее. Надо было управиться до шести: в этот час немцы, как по расписанию, начинали дневные налеты, и лодке, если она еще не готова к обратному рейсу, надлежало погрузиться и пролежать до вечера на дне. бухты.
      Днем севастопольские улицы, еще недавно оживленные, пустеют. Только дежурят дружинники МПВО на крышах, стоят, как всегда, на своих постах регулировщики, проносятся на повышенной скорости военные машины. В центре бросаются в глаза новые разрушения. Крупные бомбы попали в великолепное здание института имени Сеченова, в железнодорожный вокзал...
      Мы испытывали потребность еще и еще раз проверить, как подготовились в частях к отпору врагу, побывать на командных пунктах полков, поговорить с людьми на переднем крае.
      В 386-ю стрелковую дивизию полковника Скутельника поехали однажды втроем командарм, член Военного совета Чухнов и я. За эту дивизию, малообстрелянную, все еще было неспокойно. Дивизия вместе с бригадой Жидилова прикрывала левый фланг очень ответственного ялтинского .направления. Оно не стало главным в декабре, могло не стать им и в июне, однако сам рельеф местности всегда заставлял считать вероятной попытку прорыва танков к Сапун-горе.
      После того как около месяца назад в 386-й стрелковой- в связи с обнаружившимися недостатками в организации обороны - было проведено выездное заседание Военного совета, здесь много сделали для укрепления своих рубежей. Пришли сюда и новые люди. Военкомом стал прибывший с Большой земли энергичный и решительный старший батальонный комиссар Р. И. Володченков, начальником политотдела - батальонный комиссар М. С. Гукасян, переведенный из 95-й дивизии. Начартом назначили майора П. И. Полякова, одного из наших лучших командиров артиллерийских полков.
      В самые последние дни путем местной перегруппировки была изыскана возможность занять одним стрелковым полком запасный рубеж между Кадыковкой и памятником Балаклавскому сражению 1854 года (тогда тут подверглись разгрому привезенные из-за моря отборные части английской кавалерии и, между прочим, погиб один из предков Уинстона Черчилля). Занятие этого рубежа придавало обороне у Ялтинского шоссе большую устойчивость.
      Общее впечатление о дивизии Скутельника складывалось неплохое. Особенно радовало приподнятое настроение людей. Чувствовалось, они и внутренне подготовлены к решительным боям, рвутся бить врага. Командиры рассказывали: трудно удержать бойцов от открытия ружейно-пулеметного огня по фашистским самолетам, пролетающим над окопами бомбить тылы и город. В отдельных случаях самолеты даже удавалось этим огнем сбивать, и тогда по траншеям прокатывалось "ура"...
      Кончился наш выезд в 386-ю дивизию тем, что уже в ее. тыловом районе, идя от КП комдива к своим укрытым машинам, мы попали под сильный огневой налет. Выручили оказавшиеся невдалеке окопчики. Когда, отдышавшись, от души посмеялись, вспоминая, как к этим окопчикам бежали, генерал Петров сказал:
      - Смех смехом, товарищи, а все же ездить вот так, скопом, без особой нужды больше не будем. Не та обстановка.
      Но вдвоем с Чухновым Иван Ефимович выезжать в войска продолжал. Обоих тянуло вновь и вновь на те участки обороны, где следовало ожидать сильного вражеского натиска. И как всегда, любая проверка боевой готовности означала для Петрова прежде всего общение с людьми на переднем крае.
      Во время работы над этой книгой генерал в отставке Иван Андреевич Ласкин, бывший комдив 172-й стрелковой, напомнил мне, как уже после дивизионного красноармейского собрания и отчетов его делегатов в подразделениях командарм передал по телефону, что хочет отдельно поговорить с младшими командирами. Они собрались в каком-то неприметном сарае. Петров и Чухнов приехали вместе и долго беседовали с сержантами об обстановке, о предстоящих боях.
      Живо представляю, каким был этот разговор. Иван Ефимович любил начинать свои беседы с бойцами, например, так: "Кто воюет с начала обороны Севастополя? Кто отбивал декабрьский штурм?" Ветераны вставали или поднимали руку. Командарм спрашивал одного, другого о чем-нибудь наверняка им памятном или сам вспоминал какой-то известный этим старожилам части эпизод. И через них, самых бывалых, быстро устанавливал со всеми своими слушателями тот особый духовный контакт, который нужен, чтобы попять настроение людей и повлиять на него, поговорить откровенно и прямо о том, что ждет их завтра.
      Дивизия Ласкина держала оборону на Бельбеке, прикрывая станцию Мекензиевы Горы, где противник пытался прорваться к Северной бухте в прошлый раз. Пополненная, доведенная наконец до трех стрелковых полков, дивизия насчитывала вместе с тылами около шести тысяч человек. И почти каждый четвертый был коммунистом.
      Это соединение славилось своей сплоченностью, боевой спайкой, в чем как бы задавала тон известная всем дружба комдива Ласкина и комиссара Солонцова. Они по-прежнему любили ходить по полкам и батальонам вместе, решая все существенное сообща.
      А в один из этих майских дней с ними случилось вот что. Обходя свою полосу обороны, Ласкин и Солонцов присели отдохнуть на краю воронки от крупной авиабомбы друг против друга. Старая воронка считается местом надежным: другая бомба попадает в ту же точку чрезвычайно редко. Но тут это произошло: бомба, сброшенная с большой высоты, упала прямо в воронку между командиром и комиссаром, зарылась в песчаный грунт и... не взорвалась.
      Пресекая действия неприятельских рекогносцировщиков и вылазки разведывательных групп, мы, естественно, сами старались поточнее выяснить, как расставляет противник стягиваемые к Севастополю силы. С теми штадивами, чьи разведчики долго не могли добыть очередного "языка", теперь приходилось разговаривать построже.
      Подполковник Потапов докладывал новые разведданные несколько раз в течение дня.
      Вернувшуюся из-под Керчи 132-ю пехотную дивизию, участвовавшую в декабрьском штурме, Манштейн опять поставил на наше северное направление. Там же находились его 22, 24 и 50-я дивизии. А с юга и юго-востока от Севастополя кроме 72-й пехотной, остававшейся там все время, появились 170-я в полном составе и новая для нас 28-я легкая пехотная, переброшенная в Крым из Франции. Все это- немецкие дивизии. На участках же, где следовало ожидать преимущественно сковывающих действий противника, развертывался румынский корпус - 18-я пехотная дивизия, 1-я горнострелковая и другие части.
      Недостаточно полными были пока сведения о том, сколько у врага артиллерии (ее оказалось больше, чем предполагалось). За последние недели явно прибавилось в Крыму немецкой авиации, особенно бомбардировщиков. Несколько позже было установлено, что армии Манштейна придан авиационный корпус Рихтгофена. Он насчитывал 600-700 самолетов и использовался гитлеровским командованием всегда на важнейших направлениях фронта.
      Конечно, мы не только подсчитывали накапливавшиеся перед нашим плацдармом силы.
      Штурмовики и бомбардировщики севастопольской авиагруппы, как ни мало их было и как ни усложнились, начиная с самого взлета, условия их действий, наносили удары по ближайшим аэродромам противника, по его войскам на марше. Немцы имели более чем достаточно самолетов, чтобы перехватывать наши, но обманывать врага помогал, в частности, такой прием. Поднявшись в воздух, Пе-2 или "илы" сразу уходили в сторону моря, набирали вдали от берега высоту, а затем неожиданно появлялись над точно намеченными целями и, атаковав их, на бреющем возвращались к Севастополю... Ночами прилетали бомбардировщики с Кавказа. Им во избежание ошибок давались цели дальше от переднего края.
      Била по разведанным целям и наша артиллерия. В одну из ночей, когда два дивизиона богдановцев и береговые батареи наносили удар по скоплению немецких войск у Дуванкоя, район обстрела осветили (это было применено под Севастополем впервые) включенные внезапно для гитлеровцев прожекторы. 1 июня Николай Кирьякович Рыжи руководил сильным огневым налетом, охватившим одновременно многие участки фронта.
      Однако расходовать боеприпасы приходилось сверхосмотрительно. По опыту декабря мы знали, как много снарядов потребуется при отражении самого штурма. А будет ли регулярным, достаточным подвоз?
      Неизвестным оставалось еще и то, когда штурм начнется. "Языки" называли разные сроки, некоторые уже прошли. Получить вполне достоверные данные долго не удавалось.
      На рассвете 2 июня вражеская артиллерия открыла массированный огонь почти по всему фронту обороны. Доклады об этом поступали из дивизий один за другим. Кто-то из докладывавших добавил:
      - Такого огня еще не бывало!..
      А с КП ПВО предупредили: приближаются большие группы немецких самолетов, общее число - до двухсот.
      Уже накануне воздушные налеты усилились по сравнению с предшествовавшими днями: за сутки над городом появлялось до ста самолетов. Теперь шло сразу вдвое больше.
      Позвонил начальник штаба СОР капитан 1 ранга А. Г. Васильев. На флагманском командном пункте считали возможной высадку парашютного десанта и требовали немедленно принимать предусмотренные на такой случай меры.
      Десант не десант (предположение о нем быстро отпало), но на непосредственную подготовку общей атаки действия противника были похожи. Тем более что интенсивнее всего обстреливались четвертый и третий секторы и их стык - наиболее вероятное направление главного удара.
      Но за сильнейшим огневым налетом, длившимся тридцать минут, атак не последовало. Только на отдельных участках небольшие группы немецкой пехоты предприняли разведку боем. Артподготовка, оказывается, была еще предварительной...
      Из более подробных донесений, поступивших вслед за краткими первыми, явствовало: артиллерия била прежде всего по командным и наблюдательным пунктам соединений и частей, по нашим батареям. Вернее сказать-по тем пристрелянным противником местам, где они находились еще несколько дней назад. Вовремя перенесли мы почти все КП и НП и передвинули полевые батареи на запасные позиции!
      А фашистские самолеты бомбили - не только утром, но и в течение всего дня - и боевые порядки войск, и город.
      Наши истребители и зенитчики сражались самоотверженно, сбили четырнадцать бомбардировщиков. Но рассеять, отогнать всю навалившуюся воздушную армаду они, конечно, не могли. И если рубежи обороны пострадали от бомбежки мало, а потери в людях на переднем крае исчислялись единицами, то в городе разрушения были значительными.
      По подсчетам наблюдателей МПВО - скорее неполным, чем преувеличенным, - на жилые кварталы и порт упало 2 июня свыше трех тысяч фугасных бомб. Зажигательные никто не считал. Я несколько раз выходил из штольни на пригорок, откуда еще недавно открывалась величественная панорама Севастополя, и смотрел на него, стиснув зубы от боли и злости.
      Город горел. Не отдельные здания или кварталы, а весь город... Так, во всяком случае, выглядело это со стороны. В безветрии июньского дня, заслоняя все, вздымались к небу зловещие клубы густого дыма. Бомбы перебили в разных местах водопровод, и пожары стало нечем тушить. Команды МПВО едва справлялись с расчисткой завалов на важнейших транспортных магистралях.
      Но в первую очередь из городского комитета обороны сообщали о другом. О том, что спецкомбинаты в штольнях продолжают работать на полный ход и отправят, как обычно, продукцию фронту, а СевГРЭС бесперебойно дает энергию. О том, что боевые дружины севастопольцев готовы выполнять приказы армейского командования и, если потребуется, влиться в войска.
      На следующий день все повторилось: и очень сильные огневые налеты артиллерии по фронту обороны, за которыми не следовало, однако, атак пехоты и танков, и яростная, теперь уже почти круглосуточная бомбежка наших рубежей и города.
      Продолжалось это и 4 июня, и 5-го, и 6-го...
      Мы не знали, что по плану операции "Штёрфанг" ("Лов осетра" - так закодировало гитлеровское командование июньское наступление на Севастополь) на артиллерийскую подготовку отведено пять дней, а на авиационную, которая началась, постепенно усиливаясь, еще 20 мая, больше двух недель. Ясно было одно: после провала прошлых наступлений противник стремится обеспечить себе успех небывалой еще обработкой огнем всего нашего плацдарма.
      Потом Манштейн счел нужным отметить в своих мемуарах, что в июне 1942 года под Севастополем было достигнуто такое массирование артиллерии, какое не достигалось немцами больше нигде за всю вторую мировую войну. Верно ли это, судить не берусь. Но два немецких корпуса и румынский, стоявшие перед 36-километровым фронтом нашей обороны, имели (пользуясь данными из штабных документов противника, ставших доступными в свое время) 181 артиллерийскую батарею - более 1300 орудий. А сверх того еще три дивизиона самоходок и несколько сот крупнокалиберных минометов. Причем недостатка в снарядах и минах Манштейн явно не испытывал.
      Половину стянутых к Севастополю батарей - 93 из 181- составляли тяжелые. Были и сверхтяжелые, осадные. До июня мы знали о гаубицах и мортирах калибра 305, 350, 420 миллиметров, уже обнаруживших себя. Но теперь враг ввел в действие и более крупный калибр.
      Случайно мне довелось самому это наблюдать. Выйдя под вечер наверх и не успев еще осмотреться, я услышал, как в стороне пролетело что-то непонятное: размеренный клокочущий звук походил скорее на скрежет трамвайного вагона, чем на полет тяжелого снаряда.
      Лишь когда звук повторился, я понял - это снаряд, но необычайно большой. Показалось даже, что на мгновение я его увидел. Упал он далеко. Разрыв его слился с гулом других.
      Я быстро вернулся в штольню. Оперативный дежурный; доложил: как сообщили с КП генерала Моргунова, 30-я береговая батарея обстреливается громадными снарядами, до сих пор не применявшимися противником; прямым попаданием поврежден верх орудийной башни.
      Вскоре мы узнали, что один из упавших, снарядов не разорвался. "Длина два метра сорок, калибр шестьсот пятнадцать миллиметров..." - передали с батареи. Цифры выглядели фантастическими. О двадцатичетырехдюймовых орудиях никто из нас еще не слышал. Майор Харлашкин вызвался съездить на Тридцатую, чтобы сфотографировать и еще раз обмерить снаряд. Через час он доложил по телефону: "Все точно, калибр шестьсот пятнадцать".
      Когда мы послали донесение об этом в Москву и в штаб фронта, помню, радиограмму требовали повторить: вероятно, указанная в ней цифра вызывала сомнения.
      Наши артиллеристы определили, что 615-миллиметровыми снарядами стреляет мортира (как стало известно впоследствии- экспериментальная, именовавшаяся "Карл"), По-видимому, немцы имели в Крыму всего два таких орудия и, возможно, доставили их под Севастополь для испытания в боевой обстановке, а также ради психологического эффекта, которому придавали большое значение.
      Мортиры открывали огонь нечасто: очевидно, их стволы могли выдержать весьма ограниченное количество выстрелов. Начальная скорость снаряда была невелика, потому и удавалось иногда разглядеть его в полете. Довольно много снарядов не взрывалось. После войны мне рассказывали, как в Севастополе разоружали 615-миллиметровый снаряд, пролежавший в земле до 50-х годов.
      Засечь позиции сверхмощных орудий оказалось не просто (мортиры способны бить, например, из-за отвесной скалы), быстро выяснить, где они стоят, не удалось. А через день-два обстановка была уже такая, что сделать это стало еще сложнее. Да и не имело большого практического значения: пара запрятанных где-то мортир не играла существенной роли в развернувшихся событиях.
      Некоторые наши товарищи предполагали, что у противника, возможно, есть орудие даже большей мощности, чем двадцатичетырехдюймовые мортиры. Основывалось это кроме противоречивых показаний отдельных пленных на обнаружении очень крупных, весом в 50-60 килограммов, осколков, которые как будто не соответствовали известным типам немецких снарядов.
      Но, признаться, и после опубликования мемуаров Манштейна, утверждавшего, что в его распоряжение поступила пресловутая "Дора" - уникальная 800-миллиметровая пушка, созданная на заводах Крупна для разрушения долговременных укреплений линии Мажино, штурмовать которые немцам не пришлось,- я не уверился в том, что она действительно побывала под Севастополем.
      Все же было бы трудно, даже если одновременно ведут огонь сотни других орудий, не заметить действия пушки, стреляющей гигантскими снарядами. Как трудно остаться необнаруженной и ей самой, если для перевозки этой громадины в разобранном виде требовался целый состав, а потом ее надо было где-то собирать, прокладывать для нее железнодорожную ветку, обслуживать специальным энергопоездом... Кстати, ни в одном из известных мне официальных документов немецкого командования, как и на немецких штабных картах, оказавшихся потом в наших руках, никаких указаний на нахождение "Доры" в Крыму нет.
      Не упоминает об этом в своих дневниках и педантичный Гальдер, не преминувший зафиксировать (3 марта 1942 года) распоряжение об отправке в район Севастополя мортир "Карл". О "Доре" у Гальдера есть лишь запись конца сорок первого года - основные данные пушки и заключение: "Настоящее произведение искусства, однако бесполезное". Это суждение начальника германского генштаба невольно вспоминается, когда задумываешься, имело ли смысл тащить невероятно громоздкую артиллерийскую установку под Севастополь, где и укреплений вроде линии Мажино не было.
      Но суть не в том, участвовала ли "Дора" в подготовке июньского штурма. Одна пушка, пусть даже такая, тут погоды не делала. Суть в том, что вся эта многодневная подготовка: и артиллерийская - сотнями тяжелых орудий, и авиационная - сотнями бомбардировщиков - не дала тех результатов, на которые враг рассчитывал.
      В ночь на 6 июня командование Севастопольского оборонительного района доносило в Краснодар и Москву:
      "В течение четырех суток противник продолжал непрерывно наносить удары авиацией, артиллерией по боевым порядкам войск, городу. За это время, по неполным данным, противник произвел 2377 налетов, сбросив до 16 тысяч бомб, и выпустил не менее 38 тысяч снарядов, главным образом 150-, 210-мм калибров и выше. Всего за четыре дня всеми средствами уничтожено 80 самолетов противника... Боевая техника, матчасть, войска СОР понесли незначительные потери. Незначительные потери объясняются хорошим укрытием..."
      Ссылаюсь на это донесение не ради приводимых в нем цифр, которые тогда еще не успели уточнить, проверить. Неприятельских самолетов было сбито меньше, а бомб и снарядов сброшено и выпущено значительно больше. Пока донесение составлялось и передавалось, продолжались бомбежки и огневые налеты, так что любой итог быстро устаревал. Но наши потери - в людях, в оружии, в технике оставались небольшими.
      Когда отгремел первый из этих предштурмовых дней, из штаба Чапаевской дивизии докладывали:
      - У Матусевича убито трое, ранено двое, у Антипина- трое ранено...
      В двух стрелковых полках на передовом рубеже выбыло из строя меньше десяти бойцов. Даже в оборонное затишье суточные потери иногда бывали больше.