Сглаз

Салтыков-Щедрин. История одного города

Старые вещи обычно производят лучшее впечатление, чем они того заслуживают. Их скрашивает долгое неупотребление. Кинжал, которым выпускали кишки, - теперь «игрушкой золотой он блещет на стене», вызывая завистливые вздохи коллекционера: ну как же, старая работа, рукоять, резьба, вещь.В то время как если бы на кинжал посмотрел бы непосредственный пользователь, то сказал бы: ну да, ну ножик, массивный, плохая сталь, для боя не годится, а вот резать горло связанным пленникам в энном количестве - это как раз, для того и делан. И назвается этот нож «серборез».

Но ценители на это не смотрят. Их в основном интересует эстетика: а как будет смотреться эта железка вон на той стенке. И они совершенно правы - значение есть употребление, и теперь это не кинжал, а игрушка золотая. Да и зарезать им никого нельзя, ибо туп.

Но бывает и наоборот: со временем вещь становится опаснее, именно из-за внешней безобидности. В бабушкином сундуке лежит склянка с белым порошочком от крысок. В папином ящичке - ржавая бритва. Порошочек, разлагаясь, делается всё ядовитее. А лезвие, проржавев, при попытке им побриться сулит порез и заражение крови

Так что всегда полезно помнить простую мудрость Алисы из Страны Чудес: если долго держать в руках раскаленную докрасна кочергу, то можно обжечься; если очень долго резать палец ножом, из пальца в конце концов пойдет кровь, а если выпить слишком много из бутылки, на которой нарисованы череп и кости, то почти наверняка рано или поздно почувствуешь недомогание.

То же самое относится и к разного рода «явлениям духа». Любители литературы вообще и русской в частности тоже склонны забывать о самом простом: зачембыли писаны те книжки, которыми они лакомятся.

В принципе-то они знают, что немалое количество «мировых шедевров» писалась по вполне конкретным поводам, часто очень паскудным, но склонны это игнорировать. Ну и что, если такая-то эпиграмма была пущена про господина NN, дабы опорочить его честное имя в глазах света? Кого интересует честь NN, который уж триста лет как застрелился! А мы вот теперь можем невозбранно наслаждаться изяществом рифмы. Убийственной, хе-хе.

Однако не стоит так уж благодушествовать. На «русской полке» всё ещё стоят книжечки, которые можно трогать только в резиновых перчатках, а читать лучше в скафандре высшей биологической защиты.

Для начала напомним забывчивым кое-что из того, о чём открыто говорили советские учебники. В которых было чёрным по белому писана та простая правда, что русская литература была по большей части «крайне критична» по отношению к существовавшему в стране строю. Включая форму правления, государственно-территориальное устройство, господствующее вероисповедание, культуру и т. п. Тем самым литература эта прямо или косвенно работала на тот или иной вариант государственного переворота.

То есть, если перевести вышесказанное на простой русский язык: книжки в России писались в основном для того, чтобы подвигнуть народ убить Царя, зарезать попов и восстановить Польшу.

От проведения каковых мер ожидалось, по слову Розанова (одного из немногих, писавшего не заэтим, а обэтом), что яблони будут плодоносить двенадцать раз в году.

Ну что ж. В конце концов программабыла приведена в исполнение. Вне зависимости от нашего отношения к результатам - книжки можно ставить в шкаф. «Отработало». Можно, наконец, спокойно наслаждаться вязью словес.

Но не всё так просто. Да, топорные революционные агитки сейчас и в самом деле не вызывают ничего, кроме брезгливого недоумения. Роман «Что делать» превратился даже не в нулевую, а в отрицательную эстетическую величину - треш для эстетов, «в натуре Сорокин». А последние тома Толстого, где «против Церкви» и «анафема», просто никто не читает. Остались всякие приятные явления жизни - Пушкин там, Достоевский, - которые для своих времён были скорее исключением (они не очень хотели убить Царя и где-то даже возражали против такой идеи), ну а теперь вполне, вполне. Мы же ведь поняли, что Царя убили зря, бо яблок от того стало родиться меньше прежнего.

Однако ж не будем забывать, с какой машиноймы имеем дело. Как и всякое хорошо спланированное преступление такого уровня, русская литература критического направления работала сразу по нескольким направлениям и с разной глубиной захвата объектов. Фельетонщики-щелкопёры отстреливались по текучке, гоня перед собой тучу грязных слухов. Люди посолиднее заглубляли больше, поддевая плугом «институты» - монархию, церковь, государство. А самые-самые коренники, не пренебрегая всем вышеозначенным, впрыскивали чернильный ядок в «самую маточку», «в Рассеюшку косопузую» и в русский народ. Который ядок и посейчас прекрасно расходится по нашим жилочкам.

Одно из самых мерзостных, воистину иудиныхсочинений из этой последней категории была напечатана в журнале «Отечественные записки» в 1869–1870 гг., и было с восторгом принято образованной публикой. В том же 1870–м оно было издано отдельным изданием.

То была книжка господина Салтыкова-Щедрина «История одного города».

Предыстория. Выпускник номенклатурного Александровского лицея, духовно вскормленный Белинским и передовыми французскими идеями (знакомая картина, ага?), Салтыков начал свою литературную карьеру с заурядной хулы на власти. За что был «сослан в Вятку», как писали советские учебники, - умалчивая, что сосланный был назначен старшим чиновником особых поручений при губернаторе, а потом советником губернаторского правления. Вернувшись в Петербург, он привозит с собой «Губернские очерки», понятно какого содержания. Дальше продолжает залупаться, совмещая это с карьерой - и дослужился, сукин кот, до вице-губернатора Твери. За участие в подготовке антиправильственных выступлений в 1861–1862 году его, наконец, вынудили оставить должность. После чего иудыш переходит в открытую журнальную фронду, развёрстывает блядье хайло и начинает крыть «рассеюшку» по матушке, с оттягом и смаком.

Несколько слов о творческом методе СЩ. Надо сказать, что, в отличие от многих и многих забытых подражателей, он тонко понимал природу глума. Бичевание действительных пороков, даже выпячивание их - это всё ранит не столь уж сильно, потому что обсуждение действительных неприятностей, даже в издевательском тоне, всё-таки включает разум. Гораздо большего можно добиться, если издеваться над вещами невинными или даже похвальными - скажем, над формой носа жертвы, или над её лицом. При этом внешность может быть идеальной. Тут важен тон. Что-то вроде - «у письмоводителя было славное открытое лицо, высокое чело его не пересекала ни единая морщина… словом, это было лицо из тех самых, что так любимы начальством». Всё, неведомый письмоводитель уничтожен - словечком «чело», намёком на «извилину» и упоминанием «начальства». Ещё лучше - глумиться над тем, чего нет. На русской почве эту методу первым предложил Гоголь, но Щедрин владел приёмом в совершенстве. «У министра N на плече вскочил необыкновенный прыщ, превратившийся во вторую голову, гораздо умнейшую первой. Не то чтобы первая была глупа, она была даже где-то и толкова, но голова, вылупившаяся из прыща, и вовсе была кладезем мудрости…» - начало типичной «щедринской» сказочки. Понимающие читатели похохатывали над «подразумеваемой фигурой» - скорее всего, умным и честным человеком, которого вроде бы и не за что взять. Но клещ прицепился - и на репутации выскакивает прыщ. «Умная голова, ещё умнейшая первой». Гы-гы-гы. Бугага.

Впрочем, настоящим ноу-хау СЩ была способность обгадить словом не человека, а целый слой людей. Уже с «Губернских очерков» он нашёл себя в новом жанре - а именно, в издевательствах над разными классами и социальными слоями Российской империи. Тут его скорпионий талант расцвёл: он, как тогда выражались, «протащил» в своих книжицах почти всех, от провинциального дворянства до «господ ташкентцев»… Короче, к моменту написания «Истории» он уже имел заслуженную репутацию мастера тотальной издёвки.

И как всякий мастер, он не мог не задумываться о шедевре.

Понятное дело, таковым шедевром могло бы стать только осмеяние и огаивание уже не какой-нибудь «части России» (пусть самой характерной), но России и русских in toto, «в общем и целом». Обосрать «эту страну» с ног да головы, обосрать вонько и липко - так, чтобы подлая не отмылась вовек.

Толчком к творчеству и моделью для сборки господину Салтыкову послужила книга Вашингтона Ирвинга «История Нью-Йорка», представляющая собой летопись сменяющих друг друга губернаторов. Разумеется, книжка послужила только схемой - ну и навела на мысль.

В принципе СЩ было бы вполне достаточно поработать в своём обычном стиле «широкой панорамы» - то есть пройтись по всей Руси-матушке, перебирая ей косточки. Получилось бы что-то вроде Гоголя, только злее и подлее. Но это показалось ему недостаточным.

Как известно, самая оскорбительная ругань - матерная,то есть поносящая не только самого человека, но и его маму, папу, etc, etc. Потому что «личное» человек пережить ещё может, но вот поношение семьи, родителей - это действительно «подсекает под самый корешок». Щедрин (сам хороший матерщинник) додумался до простого и гениального: обвалять в дерьме ПРЕДКОВ русских людей, причём не только отцов-матерей, а взявшись за дело последовательно, всех русских «от Рюрика». То есть весь народ, как он есть. Поэтому Щедрин взялся за невиданное с хамовых времён дело: написать историческую сатиру.

Получился шедевр русофобской литературы. Дальнейшие упражнения на русскую тему - вплоть до нынешнего «шендеровича» - вышли, как из гоголевской шинели, из этой паскудной книжки.

Стоит отметить, что открытый автором жанр остался уникальным. Единственное подобие в мировой литературе - «Остров пингвинов» Анатоля Франса, историческая сатира на la belle France, не идущая с творением СЩ ни в какое сравнение по мерзости бесстыдства. Да ещё китайский интеллигент Лао Ше замутил «Заметки о кошачьем городе», нечто в том же духе, но только антикитайское. За что ему разбили голову хунвейбины - и, честно говоря, в данном конкретном случае осуждать их сложно… Но и француз и китаец просто не могут даже сравниваться с поганым Щедриным: в них всё-таки было слишком много человеческого, а не бесовского.

Пересказывать сюжет и перечислять щедринские гэги нет смысла: все читали, все отравились. Отметим только, что в «Истории» автор играет на всей клавиатуре дозволенных и недозволенных приёмов нанесения словесного ущерба. Чего стоит, например, тщательное собирание смешных и оскорбительных прозвищ, даваемых друг другу жителями разных краёв и губерний, с последующим вываливанием на страницу списка: « моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонебые, долбежники, проломленные головы, слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи».(В письме в редакцию «Вестника Европы» - документе в некотором роде выдающемся - Салтыков-Щедрин ввинчивает: «если уж сам народ так себя честит, то тем более права имеет на это сатирик»). Или вот такое: «головотяпы начали устраиваться внутри, с очевидною целью добиться какого-нибудь порядка. Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили…» -дальше идёт глумливое перебирание русских поговорок. Или вдруг, посреди скотьего ржача, стивен-кинговская такая картинка: «И Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели». Это, типа, русская история, «чуть подчёркнутая», ага? Сгодится и вовремя попользованная библейская цитата: «Надели на Евсеича арестантский убор и, «подобно невесте, навстречу жениха грядущей», повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на съезжую».

Но самый-самый цимес - это разлитое по тексту глумление ни над чем.Здесь исчезает даже предмет, вернее - становится неважным. Вот, к слову, такой пассаж: «Градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина - распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского - неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором - трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем - возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых - и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости».

Это истинный шедевр подлости. Даже невиннейшая «езда на почтовых» - и та ставится лыком в строку, вырастает до символа, становится пунктом обвинения. И уж во всяком случае, гомерически смешна. «Ездит на почтовых», гы-гы-гы. Бугага, бу-бу-га-га, со взрёвыванием и взрывным отделением газов.

Оборотной стороной всего этого глумежа оказываются чуть ли не мистические прозрения. Несчастный Даниил Андреев в «Розе Мира» на полном серьёзе доказывал, что в виде Угрюм-Бурчеева Салтыков изобразил Сталина. Иные шли дальше и читали «Историю» как карикатуру именно на советский период… И все сходятся в одном: вот она, Подлинная История России.

Это и не удивительно. С историей мы знакомимся не по учебникам, а по «художественным книжкам». То есть настоящие учебники литературы - это романы. Поэтому, что бы там ни писали в школьных программах, учебником французской истории в России были, есть и будут «Три мушкетёра». И «прекрасную Францию» представляли, представляют и представлять будут «так, и только так». То же самое верно относительно всех остальных стран. Для любой можно указать настоящийучебник её истории. Например, «история американского Юга» - это «Унесённые ветром», другого нет.

Так вот. На протяжении последнего столетия ОСНОВНЫМ УЧЕБНИКОМ РУССКОЙ ИСТОРИИ В РОССИИ ЯВЛЯЕТСЯ «ИСТОРИЯ ГОРОДА ГЛУПОВА». Любые другие учебники только накладываются на эту изначально заданную картинку.

Впрочем, только ли учебником?

Позволю себе небольшое отступление. Вульгарная интерпретация одного известного положения квантовой механики гласит: наблюдатель влияет на наблюдаемый объект одним фактом наблюдения. Вопрос: имеет ли место нечто подобное в делах общественных?

А пуркуа бы не па? Вот цыганка заглядывает в колясочку к младенцу, - а мама грудями бросается и закрывает ребёночка. Чтобы не сглазили. Потому что, хучь и суеверие… а всё-таки лучше не надо. «Дурной глаз». «Не надо смотреть».

А вот есть русский народ. Живёт себе, что-то делает. И вот в нём (или вне его - сейчас это неважно) появляются некие наблюдатели.Которые его наблюдают, скажем так, дурным глазом.Смотрят, смотрят, вглядываются.И людям от этого становится плохо. Из рук всё валится. Ноженьки не ходят. Не хочется ничего. Токмо водку втыкать и морды друг другу корявить. «Жить-то незачем».

А если не только наблюденьицевключить, но ещё и описаньице…О-о. «Тут такого понаделать можно». «Пальчики оближешь».

Есть, естьтакие люди. Сами иногда - «милейшие», «мухи не обидят». А глаз - дурной.В каждом оке - по два змеиных зрачка. Посмотрит на молоко - молоко скиснет. Посмотрит на страну - стране плохеет.

Иногда мне кажется, что Салтыков-Щедрин и ему подобные сглазилиРоссию. Навели на неё порчу.

В деревне бы - собрались мужички ночью, да пожгли бы избёнку, где такиеживут. Потому что - рожь не родится, а это серьёзно.

Но мы - городские, культурные. В сглаз не верим.

А зря.

Старые песни о новом

Константин Крылов. Нет времени. Статьи и рецензии. СПб.: Владимир Даль, 2006.

После Борхеса и Станислава Лема жанр рецензии стал каким-то подозрительным: уж больно заманчивой оказалась идея писать о несуществующих книгах. Во всяком случае, это куда проще, чем писать книги. К тому же это способствует радикальному уравниванию прав существующих и несуществующих текстов - это ли не ликвидация вековой несправедливости и дискриминации несуществующего? То, что мёртвых больше, чем живых, в расчёт не бралось. В результате мертвецы, получившие права голоса, начали голосить вовсю, пользуясь, как медиумами, умами разного рода «постмодернистов». Так что теперь возникла проблема, обратная борхесовско-лемовской: даже держа в руках книгу, нельзя быть уверенным, существует ли она, или это опять конспект несуществующей книги, раздутый до размеров книги реальной. На учёном языке такая фиговина называется «симулякром»; производство симулякров называется, в свою очередь, «постиндустриальной экономикой»; развитые страны производят симулякры тоннами и километрами (или терабайтами) и имеют с того охренненый ВВП. А те, кто делает реальные вещи и пишет настоящие книги, сидят в рубище на свалке истории и плакают горько, глядючи, как, треща и надуваясь, над ними проносится торжествующий, сияющий анилином латекс очередного запузыренного в небеса ананасимулякра.

В этом плане наш сборник относительно безобиден: по крайней мере, все книги, люди, вещи и явления, в нём упомянутые, существуют на самом деле.

«Если кратенько пройтись по содержаньицу». Это смесь - такая типа satura - не очень длинных текстов в стилистике «итоженья». В основном рецензии на разные книги, свежие и не очень, известных и не слишком. В качестве рецензий они посредственны: содержание книг излагается через пень-колоду (иногда и вовсе не излагается), этические и эстетические оценки выставлены «так се», всё неряшливо, очень много сносок. Короче говоря, то, что предлагается нам под видом рецензий - это собственные, как раньше выражались, «авторские размышлизмы». Автор отрывается на текстах и от текстов, - и считает, что это кому-то интересно. Ну-ну, посмотрим ещё, как там ещё сборничек разойдётся.

Что именно попало в поле зрения нашего сочинителя? Несколько модных книжек. Несколько менее модных. Малоизвестный трактат по социологии, написанный в позапрошлом веке. Один современный научный сборник. Одно из самых пропагандистски пользуемых произведений Салтыкова-Щедрина. Нет рецензии на Библию - она бы тут смотрелась уместно, но автора, кажется, удержали остатки хорошего вкуса… Несколько «просто рецензий», тех самых, которые из разряда «читать - не читать». Несколько «художественных исследований» (начиная от рассмотрения песни «День Победы» с точки зрения «кто говорит» и кончая разбором текстов Высоцкого с точки зрения «кому выгодно»). Три некролога и один текст, который сочинитель очень хотел бы сделать некрологом, но увы, герой его жив и помирать не собирается. Рецензии тоже, как правило, отдают некрологом… Одна из рецензий - та самая, которую вы сейчас читаете, - на самого себя, то есть на сам этот сборник.

«Теперь по стилю». В целом всё выдержано в трёх аккордах песни нелюбимого автором Высоцкого «Я не люблю». Как выясняется, автор не любит Дерриду, Пелевина, контркультуру, уже помянутого Высоцкого, Ельцина Бориса Николаевича, капитализм, блядей, Окуджаву, немцев, братьев Стругацких, а также и кой-какую русскую классику. Набор банальный, разве что Щедрин и ещё почему-то Пушкин непонятно как туда попали. Впрочем, Щедрин, по мнению автора, русофоб, а Пушкин излишне постмодернистичен (читай - некчемушен). Спорно, но в пределах. Если вы разделяете подобные взгляды, читать будет интересно, если нет - забавно.

Вот, собственно, и всё, если говорить о «строго рецензионной части». Предыдущие три абзаца, должным образом отрерайченные и приправленные парой цитат, вполне сгодятся для того, чтобы тиснуть их в какой-нибудь книжный обзор в не слишком требовательном издании.

Теперь - что тут интересно мне как рецензенту (учитывая всё вышесказанное)? Пожалуй, вот что: позиция, с которой автор (ну, я как автор) смотрит на подвернувшиеся ему под клавишу тексты и явления. Читательская позиция,если вы ещё помните такое выражение.

В старое доброе (или недоброе, это уж кому как) советское время чтение- просто чтение как таковое - воспринималось как достойное занятие,хотя и со странным статусом: ни в коей мере не «служба», отнюдь не «досуг», в чём-то «ритуал», близко к «образованию», но не совсем то. Бытовал эвфемизм - «повышение культурного уровня». Культурного или нет, но повышения уровняусердный читатель от сидения за книжкой таки ждал. В некоторых же кругах человек, не знающий наизусть «Мастера и Маргариту» и оба тома Ильфа-Петрова, считался социальным инвалидом - по крайней мере в интеллигентской среде. Чтение вслух Мандельштама или приравненных к нему авторов было значимой частью интеллигентского брачного ритуала. Эрудиция, «начитанность», вообще ценилась выше сообразительности и изобретательности - человеческих качеств, равно невостребованных ни в рамках «системы», ни вне этих рамок, «в оппозиции». Официальная пропаганда тоже поддерживала статусность чтения: одним из немногих наблюдаемых достижений советской власти была ликвидация безграмотности, а звание «самой читающей страны в мире» было международно признанным фактом.

Тут, конечно, стоило бы оговориться. Два главных советских класса, допущенные до реальных благ - чиновники (особенно партийные) и «работники торговли» - всяких «читателей» активно не любили, справедливо подозревая их во фронде и неуважении. Однако для того, чтобы делать настоящую карьеру (в райкоме или в магазине), нужно было обладать уж очень специфическими человеческими качествами. Что касается обычных советских людей - инженеров, учителей, врачей, даже крестьян, - то для них дружба с книжкой всё-таки означала определённое всплытие. Соответственно «чтение» было социальным лифтом - везущим, впрочем, невысоко и недалёко, «до кухоньки», но всё-таки везущим.

Можно даже говорить о престижном потреблении,коим занималась интеллигенция - только оно касалось духовных ценностей. Если сейчас престижно ездить на «Мерседесе», то для советского интеля престижно было читать Тейяра де Шардена или ошиваться близ театра на Таганке и знать «актёров» в лицо.

В этом смысле претензия интеллигенции на роль «аристократию духа» были отчасти обоснованы, с одной только поправкой - она была не аристократией, а буржуазией духа.

Когда же этот простенький механизм дал дуба - то есть в девяностые - это было воспринято соответствующей прослойкой людей как обрушение культуры вообще. Книг в магазинах появилась чёртова уйма, но престижность почитушек кончилась навсегда. Приехала на мерсах настоящаябуржуазия в самом гнусном её обличье, а Булгаков и тем более Тейяр стали дешёвкой.

Одновременно потеснились и позиции книжки как орудия отдохновения. Книжка хорошо помогает после тяжёлой, но не долгой и не нервной работы. Когда же приходится не «вкалывать», а «крутиться», то есть тратить нервишки, к отдыху предъявляются совсем другие требования. Нужно не набраться сил,а снять стресс- причём желательно побыстрее. Для этих целей чтение не подходит: куда лучше посмотреть кассетку с боевичком, фантастичку там какую-нибудь, пройти пару левелов компьютерной игрушки (благо, появились), а лучше всего работает бутылка водки под ненавязчивый закусон. Интеллектуалы, кстати, чаще прибегали именно к водке: быстрее вставляло, а времени стало категорически не хватать.

С другой стороны, как уже было сказано, книг стало «очень больше чем». И книги стали другими - начиная от внешнего вида (что немаловажно ) и кончая содержанием. Я не имею в виду только «новые имена» или «отсутствие цензуры», хотя и этого достаточно. Схлопывались и взрывались целые сегменты чтивного рынка - например, ушли в кому толстые журналы, но родился глянец, сдохли книжки «сделай сам», но вознеслись «пособия для чайников», научпоп слился с развлекательной литературой, слово «учебник» изменило свой смысл, и так далее, и тому подобное.

Одним из отдалённых следствий этих геологических катастроф стало воскрешение вторичных жанров типа рецензий, отзывов, обзоров и т. п. Нет, я не говорю, что раньше их не было. Формально-то они существовали и в какой-нибудь «литгазете» можно было прочитать «рецензию». Но то были совсем другие рецензии. Это был поджанр советской литкритики. Они писались не для читателей, а для самих писателей и их начальства, а смысл их состоял в том, чтобы вынести книге оценку и поставить на ту или иную полку согласно её рангу. (Ей наследовала постсоветская литературная критика «правого русского толка» с её долгими фантомными болями - «литпроцесс» и проч). Ещё случались рецензии разносные - то была воля начальства, выраженная в форме эстетической критики, всякие «рагу из синей птицы». Но то считалось грязной работой, и делали её спустя рукава. Впоследствии, в девяностые, тот же жанр расцвёл на совершенно иной почве и породил такой цветник зла, что просто мамочки мои.

Нововостребованные же «обзорчики-посмотруйчики» были по генезису ближе к рекламе, ориентировались на потребителя (читателем в прежнем смысле этого слова человека образца девяностых назвать было уже нельзя) и отвечали на вопрос «стоит читать или фигня полная», или даже «съедобно - несъедобно - какого вкуса». Писалось всё это не какими-нибудь матёрыми мастодонтами пера, а всякими случайными околожурнальными людьми, подогревающимися маленькой денежкой, которую платили за эти черкушки. Чему и я отдал дань; что и заметно.

Вторым побегом на том же древе выросла так называемая «культурология» - этим словом стали, не лукомудрствуя, обозначать всякие окологуманитарные рассуждения, в том числе над текстами. Это такой весёлый, необязательный жанр, весь смысл которого - в «сопряжении далековатого»: найти в какой-нибудь книжке то, чего там отродясь не было, причём сделать это красиво, с блеском, как фокусник, вытряхивающий из цилиндра кролика. Чаще, правда, получалось нечто в стиле «груша какает морковкой»: статейки типа «Павел Корчагин как сын Тезея и Ариадны», «Колобок как Пётр Второй», «Чехов как Ксенофонт», «Толстой как криптотрансвестит» и прочие каки-каки плотно забили пространство духа, или как оно теперь там называется. Всё это приперчивалось тремя французскими специями - Бодрийяром, Фуко и Дерридой, и чем дальше в текст, тем больше там было напачкано Дискурсом Симулякрычем да Эпистемой Семиотьевной.

Отдельным потоком шло доносное литературоведение. Это стало почётной и вкусной работой: доносных и разгромных текстов стало не в пример больше, чем при «совке», только доносили не на «антисоветчину», а на «красно-коричневых», «антисемитов» и «русских фашистов», окопавшихся в последних толстых журналах или пытающихся пролезть в тонкие. Не оставляли вниманием ни живых, ни мёртвых. К примеру, один образованный неадекват, Михаил Золотоносов, специализирующийся на брюзгливых ламентациях в стиле «в этой говённой стране вышла ещё одна говённая книжка», в свободное время специализировался на поисках антисемитизма в текстах, где его, казалось бы, ну совсем нет, - и находил ведь, ракалья! Венцом его усилий была книга «Мастер и Маргарита» как путеводитель по субкультуре русского антисемитизма», где при помощи волшебных слов «возможно», «вероятно», «очевидно», «несомненно» и нескольких цирковых приёмов доказывается как пальцем в воду, что Воланд - еврей и масон. Впрочем, Булгаков был отмщён: известная исследовательница его творчества Мариэтта Чудакова, в свою очередь, увидела в одном мандельштамовском стихотворении донос на Булгакова и т. п.

В таких умственных игрищах интеллектуалы проводили свой досуг на виду у публики - и даже иногда срывали вялые аплодисменты. И получали гранты, ибо грантоедение было приводной пружиной всего этого «жида с лягушкою венчанья» и перманентного разверзания ложесен перед мировой дерридой.

При всём том во всех этих жанрах бывали свои удачи. Реклама (и антиреклама) книгопродукции иногда случалась просто гениальная, лучше самого товара. Блеск ума иногда завораживал - не всё ж там была дурь. Даже доносный антисеми(о)тизм бывал временами забавен. Чего греха таить: я и сам не без удовольствия пользуюсь подобной оптикой, хотя и направляю бинокуляры в другую сторону, в том числе и на тех, кто особенно усердствовал в таких делах и «выбивался в первые ученики», как сказал бы Евгений Шварц.

Но куда-то провалился такой банальный, в общем-то, жанр, как мысли о прочитанном. Именно мысли- и именно о прочитанном.Чтобы, знаете, этак - не совсем уж отрываясь от текста, но и не сводя дело к рекламе/антирекламе/доносу. В том пространстве, где, собственно, всё интересное раньше и происходило, в пространстве «розановщины» и «гершензоновщины», оказалось пусто. Я грустил и читал Кожинова: у него-то это было, особенно среди «последнего». Ну и в тех случаях, когда я (всё за той же денежкой) писал что-то о книжках, то имел в виду ещё и - -.

Но почему это пространство опустело?

Обычный ответ - «нет времени».

И дело не в том, что читать стало и в самом деле некогда и не в описанном выше смене стиля труда с тяжёлого на нервный. Здесь, скорее, произошло важное стилистическое изменение, касающееся самой «ткани жизни», - изменение, заслуживающее того, чтобы на него обратили внимание.

Подобьём бабки. Несмотря на все обстоятельства, отвращающие от чтения, книжки всё-таки читаются. Читаема и «литература о литературе» - более того, как уже было сказано выше, появились новые жанры. Провалилось именно то, что называлось «размышлениями над книгой».

Почему времени не хватает именно на это?

Займёмся - опять-таки - тем самым, на что его нет: рассуждать. Наше время, начавшееся с девяностых годов прошлого века, имеет свой стиль. Имя ему - дефицит. Время, в отличие от «застоя», когда его было навалом, осознало себя как «редкий товар», за который надо дорого платить. Если раньше его можно было тратить на что душе угодно (вплоть до переписывания от руки всякой херни), то теперь оно просто не позволяет расходовать себя как кому в голову взбредёт.