Басни

Мужик, простак, каких везде немало,

Нашёл червонец на земли.

Червонец был запачкан и в пыли;

Однако ж пятаков пригоршни трои

Червонца на обмен крестьянину дают.

«Постой же, – думает мужик, – дадут мне вдвое;

Придумал кой-что я такое,

Что у меня его с руками оторвут».

Тут, взяв песку, дресвы и мелу

И натолокши кирпича,

Мужик мой приступает к делу.

И со всего плеча

Червонец о кирпич он точит,

Дресвой[27] дерёт,

Песком и мелом трёт;

Ну, словом, так, как жар, его поставить хочет,

И подлинно, как жар, Червонец заиграл:

Да только стало

В нём весу мало,

И цену прежнюю Червонец потерял. [28]

1811

Какой-то греховодник

Женился от живой жены ещё на двух.

Лишь до Царя о том донёсся слух

(А Царь был строг и не охотник

Таким соблазнам потакать),

Он Многоженца вмиг велел под суд отдать

И выдумать ему такое наказанье,

Чтоб в страх привесть народ

И покуситься бы никто не мог вперёд

На столь большое злодеянье:

«А коль увижу-де, что казнь ему мала,

Повешу тут же всех судей вокруг стола».

Судьям худые шутки:

В холодный пот кидает их боязнь.

Судьи толкуют трои сутки,

Какую б выдумать преступнику им казнь.

Их есть и тысячи; но опытами знают,

Что всё они людей от зла не отучают.

Однако ж, наконец, их надоумил бог.

Преступник призван в суд для объявленья

Судейского решенья,

Которым, с общего сужденья,

Приговорили: жён отдать ему всех трёх.

Народ суду такому изумился

И ждал, что Царь велит повесить всех судей;

Но не прошло четы?рех дней,

Как Троеженец удавился;

И этот приговор такой наделал страх,

Что с той поры на трёх женах

Никто в том царстве не женился. [29]

1814

Был в древности народ, к стыду земных племён,

Который до того в сердцах ожесточился,

Что противу богов вооружился.

Мятежные толпы, за тысячью знамён,

Кто с луком, кто с пращой, шумя, несутся в поле.

Зачинщики, из удалых голов,

Чтобы поджечь в народе буйства боле,

Кричат, что суд небес и строг и бестолков;

Что боги или спят, иль правят безрассудно;

Что проучить пора их без чинов;

Что, впрочем, с ближних гор каменьями нетрудно

На небо дошвырнуть в богов

И заметать Олимп стрелами.

Смутяся дерзостью безумцев и хулами,

К Зевесу весь Олимп с мольбою приступил,

Чтобы беду он отвратил;

И даже весь совет богов тех мыслей был,

Что, к убеждению бунтующих, не худо

Явить хоть небольшое чудо:

Или потоп, иль с трусом[30] гром,

Или хоть каменным ударить в них дождём.

«Пождем, —

Юпитер рек, – а если не смирятся

И в буйстве прекоснят[31], бессмертных не боясь,

Они от дел своих казнятся».

Тут с шумом в воздухе взвилась

Тьма камней, туча стрел от войск богомятежных,

Но с тысячью смертей, и злых, и неизбежных,

На собственные их обрушились главы.

Плоды неверия ужасны таковы;

И ведайте, народы, вы,

Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы,

Чем против божества вооружают вас,

Погибельный ваш приближают час,

И обратятся все в громовые вам стрелы. [32]

Желая светлым днём вполне налюбоваться,

Орёл поднебесью летал

И там гулял,

Где молнии родятся.

Спустившись, наконец, из облачных вышин,

Царь-птица отдыхать садится на овин.

Хоть это для Орла насесток незавидный,

Но у Царей свои причуды есть:

Быть может, он хотел овину сделать честь,

Иль не было вблизи, ему по чину сесть,

Ни дуба, ни скалы гранитной;

Не знаю, чтo? за мысль, но только что Орел

Немного посидел

И тут же на другой овин перелетел.

Увидя то, хохлатая наседка

Толкует так с своей кумой:

«За чтo? Орлы в чести такой?

Неужли за полёт, голубушка-соседка?

Ну, право, если захочу,

С овина на овин и я перелечу.

Не будем же вперёд такие дуры,

Чтоб почитать Орлов знатнее нас.

Не больше нашего у них ни ног, ни глаз;

Да ты же видела сейчас,

Что пo?низу они летают так, как куры».

Орёл ответствует, наскуча вздором тем:

«Ты права, только не совсем.

Орлам случается и ниже кур спускаться:

Но курам никогда до облак не подняться!»

Когда таланты судишь ты, —

Считать их слабости трудов не трать напрасно,

Но, чувствуя, что в них и сильно, и прекрасно,

Умей различны их постигнуть высоты. [33]

1808

Книга вторая

Лягушкам стало не угодно

Правление народно,

И показалось им совсем не благородно

Без службы и на воле жить.

Чтоб горю пособить,

То стали у богов Царя они просить.

Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно.

На сей, однако ж, раз послушал их Зевес:

Дал им Царя. Летит к ним с шумом Царь с небес,

И плотно так он треснулся на царство,

Что ходенем пошло трясинно государство:

Со всех Лягушки ног

В испуге пометались,

Кто как успел, куда кто мог,

И шёпотом Царю по кельям дивовались.

И подлинно, что Царь на диво был им дан:

Не суетлив, не вертопрашек,

Степенен, молчалив и важен;

Дородством, ростом великан,

Ну, посмотреть, так это чудо!

Одно в Царе лишь было худо:

Царь этот был осиновый чурбан.

Сначала, чтя его особу превысоку,

Не смеет подступить из подданных никто:

Со страхом на него глядят они, и то

Украдкой, издали, сквозь аир и осоку;

Но так как в свете чуда нет,

К которому б не пригляделся свет,

То и они сперва от страху отдохнули,

Потом к Царю подползть с преданностью дерзнули:

Сперва перед Царём ничком;

А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком,

Дай попытаться сесть с ним рядом;

А там, которые ещё поудалей,

К Царю садятся уж и задом.

Царь терпит всё по милости своей.

Немного погодя, посмотришь, кто захочет,

Тот на него и вскочит.

В три дня наскучило с таким Царём житье.

Лягушки новое челобитье,

Чтоб им Юпитер в их болотную державу

Дал подлинно Царя на славу!

Молитвам тёплым их внемля,

Послал Юпитер к ним на царство Журавля,

Царь этот не чурбан, совсем иного нраву:

Не любит баловать народа своего;

Он виноватых ест: а на суде его

Нет правых никого;

Зато уж у него,

Чтo? завтрак, чтo? обед, чтo? ужин, то расправа.

На жителей болот

Приходит чёрный год.

В Лягушках каждый день великий недочёт.

С утра до вечера их Царь по царству ходит

И всякого, кого ни встретит он,

Тотчас засудит и – проглотит.

Вот пуще прежнего и кваканье и стон,

Чтоб им Юпитер снова

Пожаловал Царя инова;

Что нынешний их Царь глотает их, как мух;

Что даже им нельзя (как это ни ужасно!)

Ни носа выставить, ни квакнуть безопасно;

Что, наконец, их Царь тошнее им засух.

«Почтo? ж вы прежде жить счастливо не умели?

Не мне ль, безумные, – вещал им с неба глас, —

Покоя не было от вас?

Не вы ли о Царе мне уши прошумели?

Вам дан был Царь? – так тот был слишком тих:

Вы взбунтовались в вашей луже,

Другой вам дан – так этот очень лих:

Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!» [34]

1809

Когда-то, в старину,

Лев с Барсом вёл предолгую войну

За спорные леса, за дебри, за вертепы[35].

Судиться по правам – не тот у них был нрав;

Да сильные ж в правах бывают часто слепы.

У них на это свой устав:

Кто одолеет, тот и прав.

Однако, наконец, не вечно ж драться —

И когти притупятся:

Герои по правам решились разобраться;

Намерились дела военны прекратить,

Окончить все раздоры,

Потом, как водится, мир вечный заключить

До первой ссоры.

«Назначим же скорей

Мы от себя секретарей, —

Льву предлагает Барс, – и как их ум рассудит,

Пусть так и будет.

Я, например, к тому определю Кота:

Зверёк хоть неказист, да совесть в нём чиста;

А ты Осла назначь: он знатного же чина,

И, к слову молвить здесь,

Куда он у тебя завидная скотина!

Поверь, как другу, мне: совет и двор твой весь

Его копытца вряд ли стоят.

Положимся ж на том,

На чём

С моим Котишком он устроит».

И Лев мысль Барса утвердил

Без спору;

Но только не Осла, Лисицу нарядил

Он от себя для этого разбору,

Примолвя про себя (как видно, знал он свет):

«Кого нам хвалит враг, в том, верно, проку нет».

1815

Вельможа, в праздный час толкуя с Мудрецом

О тот о сём,

«Скажи мне, – говорит, – ты свет довольно знаешь,

И будто в книге, ты в сердцах людей читаешь:

Как это, чтo? мы ни начнём,

Суды ли, общества ль учены заведём,

Едва успеем оглянуться,

Как первые невежи тут вотрутся?

Ужли от них совсем лекарства нет?»

«Не думаю, – сказал Мудрец в ответ, —

И с обществами та ж судьба (сказать меж нами),

Что с деревянными домами». —

«Как?» – «Так же: я вот свой достроил сими днями;

Хозяева в него ещё не вобрались,

А уж сверчки давно в нём завелись». [36]

1814-1815

Лютейший бич небес, природы ужас – мор

Свирепствует в лесах. Уныли звери;

В ад распахнулись настежь двери:

Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор;

Везде размётаны её свирепства жертвы, —

Неумолимая, как сено, косит их,

А те, которые в живых,

Смерть видя на носу, чуть бродят полумертвы:

Перевернул совсем их страх;

Те ж звери, да не те в великих столь бедах:

Не давит волк овец и смирен, как монах;

Мир курам дав, лиса постится в подземелье:

Им и еда на ум нейдёт.

С голубкой голубь врознь живёт,

Любви в помине больше нет:

А без любви какое уж веселье?

В сём горе на совет зверей сзывает Лев.

Тащатся шаг за шаг, чуть держатся в них души.

Сбрелись и в тишине, царя вокруг обсев,

Уставили глаза и приложили уши.

«О други! – начал Лев, – по множеству грехов

Подпали мы под сильный гнев богов,

Так тот из нас, кто всех виновен боле,

Пускай по доброй воле

Отдаст себя на жертву им!

Быть может, что богам мы этим угодим,

И тёплое усердье нашей веры

Смягчит жестокость гнева их.

Кому не ведомо из вас, друзей моих,

Что добровольных жертв таких

Бывали многие в истории примеры?

Итак, смиря свой дух,

Пусть исповедует здесь всякий вслух,

В чём погрешил когда он вольно иль невольно.

Покаемся, мои друзья!

Ох, признаюсь – хоть это мне и больно, —

Не прав и я!

Овечек бедненьких – за что? – совсем безвинно

Дирал бесчинно;

А иногда, – кто без греха? —

Случалось, драл и пастуха:

И в жертву предаюсь охотно.

Но лучше б нам сперва всем вместе перечесть

Свои грехи: на ком их боле есть, —

Того бы в жертву и принесть,

И было бы богам то более угодно».

«О царь наш, добрый царь! От лишней доброты, —

Лисица говорит, – в грех это ставишь ты.

Коль робкой совести во всём мы станем слушать,

То прийдет с голоду пропасть нам наконец;

Притом же, наш отец!

Поверь, что это честь большая для овец,

Когда ты их изволишь кушать.

А что до пастухов, мы все здесь бьём челом:

Их чаще так учить – им это поделом.

Бесхвостый этот род лишь глупой спесью дышит,

И нашими себя везде царями пишет».

Окончила Лиса; за ней на тот же лад

Льстецы Льву то же говорят,

И всякий доказать спешит наперехват,

Что даже не в чём Льву просить и отпущенья.

За Львом Медведь, и Тигр, и Волки в свой черёд

Во весь народ

Поведали свои смиренно погрешенья;

Но их безбожных самых дел

Никто и шевелить не смел.

И все, кто были тут богаты

Иль когтем, иль зубком, те вышли вон

Со всех сторон

Не только правы, чуть не святы.

В свой ряд смиренный Вол им так мычит: «И мы

Грешны. Тому лет пять, когда зимой кормы

Нам были худы,

На грех меня лукавый натолкнул:

Ни от кого себе найти не могши ссуды,

Из стога у попа я клок сенца стянул».

При сих словах поднялся шум и толки;

Кричат Медведи, Тигры, Волки:

«Смотри, злодей какой!

Чужое сено есть! Ну, диво ли, что боги

За беззаконие его к нам столько строги?

Его, бесчинника, с рогатой головой,

Его принесть богам за все его проказы,

Чтоб и тела? нам спасть и нравы от заразы!

Так, по его грехам, у нас и мор такой!»

Приговорили —

И на костёр Вола взвалили.

И в людях так же говорят:

Кто посмирней, так тот и виноват. [37]

1809

У кухни под окном

На солнышке Полкан с Барбосом, лёжа, грелись.

Хоть у ворот перед двором

Пристойнее б стеречь им было дом;

Но как они уж понаелись —

И вежливые ж псы притом

Ни на кого не лают днём —

Так рассуждать они пустилися вдвоём

О всякой всячине: о их собачьей службе,

О худе, о добре и, наконец, о дружбе.

«Что может, – говорит Полкан, – приятней быть,

Как с другом сердце к сердцу жить;

Во всём оказывать взаимную услугу;

Не спить без друга и не съесть,

Стоять горой за дружню шерсть,

И, наконец, в глаза глядеть друг другу,

Чтоб только улучить счастливый час,

Нельзя ли друга чем потешить, позабавить

И в дружнем счастье всё своё блаженство ставить!

Вот если б, например, с тобой у нас

Такая дружба завелась:

Скажу я смело,

Мы б и не видели, как время бы летело»,

«А что же? это дело! —

Барбос ответствует ему. —

Давно, Полканушка, мне больно самому.

Что, бывши одного двора с тобой собаки,

Мы дня не проживём без драки;

И из чего? Спасибо господам:

Ни голодно, ни тесно нам!

Притом же, право, стыдно:

Пёс дружества слывёт примером с давних дней,

А дружбы между псов, как будто меж людей,

Почти совсем не видно». —

«Явим же в ней пример мы в наши времена! —

Вскричал Полкан, – дай лапу!» – «Вот она!»

И новые друзья ну обниматься,

Ну целоваться;

Не знают с радости, к кому и приравняться:

«Орест мой!» – «Мой Пилад!» Прочь свары, зависть, злость!

Тут повар на беду из кухни кинул кость.

Вот новые друзья к ней взапуски несутся:

Где делся и совет и лад?

С Пиладом мой Орест грызутся, —

Лишь только клочья вверх летят:

Насилу, наконец, их розлили водою.

Свет полон дружбою такою.

Про нынешних друзей льзя молвить, не греша,

Что в дружбе все они едва ль не одинаки:

Послушать, кажется, одна у них душа, —

А только кинь им кость, так что твои собаки! [38]

1815

Имея общий дом и общую контору,

Какие-то честны?е торгаши

Наторговали денег гору;

Окончили торги и делят барыши.

Но в дележе когда без спору?

Заводят шум они за деньги, за товар, —

Как вдруг кричат, что в доме их пожар.

«Скорей, скорей спасайте

Товары вы и дом!»

Кричит один из них: «Ступайте,

А счёты после мы сведём!»

«Мне только тысячу мою сперва додайте, —

Шумит другой, —

Я с места не сойду долой». —

«Мне две не додано, а вот тут счёты ясны», —

Ещё один кричит. «Нет, нет, мы не согласны!

Да как, за что, и почему!»

Забывши, что пожар в дому,

Проказники тут до того шумели,

Что захватило их в дыму,

И всё они со всем добром своим сгорели.

В делах, которые гораздо поважней,

Нередко от того погибель всем бывает,

Что чем бы общую беду встречать дружней.

Всяк споры затевает

О выгоде своей. [39]

1812

Приятель своего приятеля просил,

Чтоб Бочкою его дни на три он ссудил.

Услуга в дружбе – вещь святая!

Вот, если б дело шло о деньгах, речь иная:

Тут дружба в сторону, и можно б отказать, —

А Бочки для чего не дать?

Как возвратилася она, тогда опять

Возить в ней стали воду.

И всё бы хорошо, да худо только в том:

Та Бочка для вина брана откупщиком,

И настоялась так в два дни она вином,

Что винный дух пошёл от ней во всём:

Квас, пиво ли сварят, ну даже и в съестном.

Хозяин бился с ней близ году:

То выпарит, то ей проветриться даёт;

Но чем ту Бочку не нальёт,

А винный дух всё вон нейдёт,

И с Бочкой, наконец, он принуждён расстаться.

Старайтесь не забыть, отцы, вы басни сей:

Ученьем вредным с юных дней

Нам стоит раз лишь напитаться,

А там во всех твоих поступках и делах,

Каков ни будь ты на словах,

А всё им будешь отзываться. [40]

1814-1815

Волк ночью, думая залезть в овчарню,

Попал на псарню.

Поднялся вдруг весь псарный двор —

Почуя серого так близко забияку,

Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;

Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!»

И вмиг ворота на запор;

В минуту псарня стала адом.

Бегут: иной с дубьём,

Иной с ружьём.

«Огня! – кричат, – огня!» Пришли с огнём.

Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом,

Зубами щёлкая и ощетиня шерсть,

Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;

Но, видя то, что тут не перед стадом,

И что приходит наконец

Ему рассчесться за овец, —

Пустился мой хитрец

В переговоры

И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?

Я, ваш старинный сват и кум,

Пришёл мириться к вам, совсем не ради ссоры;

Забудем прошлое, уставим общий лад!

А я не только впредь не трону здешних стад,

Но сам за них с другими грызться рад

И волчьей клятвой утверждаю,

Что я…» – «Послушай-ка, сосед, —

Тут ловчий перервал в ответ, —

Ты сер, а я, приятель, сед,

И волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому обычай мой:

С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой».

И тут же выпустил на Волка гончих стаю. [41]

1812

Пастух у ручейка пел жалобно, в тоске,

Свою беду и свой урон невозвратимый:

Ягнёнок у него любимый

Недавно утонул в реке.

Услыша пастуха, Ручей журчит сердито:

«Река несытая! что, если б дно твоё

Так было, как моё,

Для всех и ясно и открыто

И всякий видел бы на тинистом сем дне

Все жертвы, кои ты столь алчно проглотила?

Я, чай бы, со стыда ты землю сквозь прорыла

И в тёмных пропастях себя сокрыла.

Мне кажется, когда бы мне

Дала судьба обильные столь воды,

Я, украшеньем став природы,

Не сделал курице бы зла:

Как осторожно бы вода моя текла

И мимо хижинки и каждого кусточка!

Благословляли бы меня лишь берега,

И я бы освежал долины и луга.

Но с них бы не унёс листочка.

Ну, словом, делая путём моим добро,

Не приключа нигде ни бед, ни горя,

Вода моя до самого бы моря

Так докатилася чиста, как серебро».

Так говорил Ручей, так думал в самом деле.

И что ж? Не минуло недели,

Как туча ливная над ближнею горой

Рассеялась:

Богатством вод Ручей сравнялся вдруг с рекой;

Но, ах! куда в Ручье смиренность делась?

Ручей из берегов бьёт мутною водой,

Кипит, ревёт, крутит нечисту пену в клубы,

Столетние валяет дубы,

Лишь трески слышны вдалеке;

И самый тот пастух, за коего реке

Пенял недавно он таким кудрявым складом,

Погиб со всем своим в нём стадом,

А хижины его пропали и следы.

Как много ручейков текут так смирно, гладко

И так журчат для сердца сладко,

Лишь только оттого, что мало в них воды! [42]

1811

«Куда так, кумушка, бежишь ты без оглядки?» —

Лисицу спрашивал Сурок.

«Ох, мой голубчик-куманёк!

Терплю напраслину и выслана за взятки.

Ты знаешь, я была в курятнике судьёй,

Утратила в делах здоровье и покой,

В трудах куска не доедала,

Ночей не досыпала:

И я ж за то под гнев подпала;

А всё по клеветам. Ну, сам подумай ты:

Кто ж будет в мире прав, коль слушать клеветы?

Мне взятки брать? да разве я взбешуся!

Ну, видывал ли ты, я на тебя пошлюся,

Чтоб этому была причастна я греху?

Подумай, вспомни хорошенько».

«Нет, кумушка; а видывал частенько,

Что рыльце у тебя в пуху».

Иной при месте так вздыхает,

Как будто рубль последний доживает:

И подлинно, весь город знает,

Что у него ни за собой,

Ни за женой, —

А смотришь, помаленьку

То домик выстроит, то купит деревеньку.

Теперь, как у него приход с расходом свесть,

Хоть по суду и не докажешь,

Но как не согрешишь, не скажешь:

Что у него пушок на рыльце есть. [43]

1813

Шли два приятеля вечернею порой

И дельный разговор вели между собой,

Как вдруг из подворотни

Дворняжка тявкнула на них;

За ней другая, там ещё две-три, и вмиг

Со всех дворов Собак сбежалося с полсотни.

Один было уже Прохожий камень взял.

«И, полно, братец! – тут другой ему сказал, —

Собак ты не уймёшь от лаю,

Лишь пуще всю раздразнишь стаю;

Пойдём вперёд: я их натуру лучше знаю».

И подлинно, прошли шагов десятков пять,

Собаки начали помалу затихать,

И стало, наконец, совсем их не слыхать.

Завистники, на что ни взглянут,

Подымут вечно лай;

А ты себе своей дорогою ступай:

Полают, да отстанут. [44]

1813-1814

Попрыгунья Стрекоза

Лето красное пропела;

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза.

Помертвело чисто поле;

Нет уж дней тех светлых боле,

Как под каждым ей листком

Был готов и стол и дом.

Всё прошло: с зимой холодной

Нужда, голод настаёт;

Стрекоза уж не поёт:

И кому же в ум пойдёт

На желудок петь голодный!

Злой тоской удручена,

К Муравью ползёт она:

«Не оставь меня, кум милой!

Дай ты мне собраться с силой

И до вешних только дней

Прокорми и обогрей!»

«Кумушка, мне странно это:

Да работала ль ты в лето?» —

Говорит ей Муравей.

«До того ль, голубчик, было?

В мягких муравах у нас

Песни, резвость всякий час,

Так, что голову вскружило».

«А, так ты…» – «Я без души

Лето целое всё пела».

«Ты всё пела? это дело:

Так поди же, попляши!»

1808

Из дальних странствий возвратясь,

Какой-то дворянин (а может быть, и князь),

С приятелем своим пешком гуляя в поле,

Расхвастался о том, где он бывал,

И к былям небылиц без счёту прилыгал.

«Нет, – говорит, – что я видал,

Того уж не увижу боле.

Что здесь у вас за край?

То холодно, то очень жарко,

То солнце спрячется, то светит слишком ярко.

Вот там-то прямо рай!

И вспомнишь, так душе отрада!

Ни шуб, ни свеч совсем не надо:

Не знаешь век, что есть ночная тень,

И круглый божий год всё видишь майский день.

Никто там ни садит, ни сеет:

А если б посмотрел, что там растёт и зреет!

Вот в Риме, например, я видел огурец:

Ах, мой творец!

И по сию не вспомнюсь пору!

Поверишь ли? ну, право, был он с гору».

«Что за диковина! – приятель отвечал, —

На свете чудеса рассеяны повсюду;

Да не везде их всякий примечал.

Мы сами вот теперь подходим к чуду,

Какого ты нигде, конечно, не встречал,

И я в том спорить буду.

Вон, видишь ли через реку тот мост,

Куда нам путь лежит? Он с виду хоть и прост,

А свойство чудное имеет:

Лжец ни один у нас по нём пройти не смеет;

До половины не дойдёт —

Провалится и в воду упадёт;

Но кто не лжёт,

Ступай по нём, пожалуй, хоть в карете».

«А какова у вас река?»

«Да не мелка.

Так, видишь ли, мой друг, чего-то нет на свете!

Хоть римский огурец велик, нет спору в том,

Ведь с гору, кажется, ты так сказал о нём?»

«Гора хоть не гора, но, право, будет с дом».

«Поверить трудно!

Однако ж как ни чудно,

А всё чуден и мост, по коем мы пойдём,

Что он Лжеца никак не подымает;

И нынешней ещё весной

С него обрушились (весь город это знает)

Два журналиста да портной.

Бесспорно, огурец и с дом величиной

Диковинка, коль это справедливо.

Ну, не такое ещё диво;

Ведь надо знать, как вещи есть:

Не думай, что везде по-нашему хоромы;

Что там за домы:

В один двоим за нужду влезть,

И то ни стать, ни сесть!»

«Пусть так, но всё признаться должно,

Что огурец не грех за диво счесть,

В котором двум усесться можно.

Однако ж мост-ат наш каков,

Что Лгун не сделает на нём пяти шагов,

Как тотчас в воду!

Хоть римский твой и чуден огурец…»

«Послушай-ка, – тут перервал мой Лжец, —

Чем на мост нам идти, поищем лучше броду». [45]

1811

Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:

Ему и то уж силы придаёт,

Что подвигов его свидетель целый свет.

Но сколь и тот почтён, кто, в низости сокрытый,

За все труды, за весь потерянный покой,

Ни славою, ни почестьми не льстится,

И мыслью оживлён одной:

Что к пользе общей он трудится.

Увидя, как Пчела хлопочет вкруг цветка,

Сказал Орёл однажды ей с презреньем:

«Как ты, бедняжка, мне жалка,

Со всей твоей работой и с уменьем!

Вас в улье тысячи всё лето лепят сот:

Да кто же после разберёт

И отличит твои работы?

Я, право, не пойму охоты:

Трудиться целый век, и что ж иметь в виду?..

Безвестной умереть со всеми наряду!

Какая разница меж нами!

Когда, расширяся шумящими крылами,

Ношуся я под облаками,

То всюду рассеваю страх:

Не смеют от земли пернатые подняться,

Не дремлют пастухи при тучных их стадах;

Ни лани быстрые не смеют на полях,

Меня завидя, показаться».

Пчела ответствует: «Тебе хвала и честь!

Да продлит над тобой Зевес свои щедроты!

А я, родясь труды для общей пользы несть,

Не отличать ищу свои работы,

Но утешаюсь тем, на наши смотря соты,

Что в них и моего хоть капля мёду есть».

1811

Большой собравшися гурьбой,

Медведя звери изловили;

На чистом поле задавили —

И делят меж собой,

Кто чтo? себе достанет.

А Заяц за ушко медвежье тут же тянет.

«Ба, ты, косой, —

Кричат ему, – пожаловал отколе?

Тебя никто на ловле не видал».

«Вот, братцы! – Заяц отвечал, —