Глава двадцать четвертая

Как я покорял Великобританию

Стоял жаркий июльский день. На Британских островах бывают такие дни… Даже трудно поверить, что это страна туманов. Я весь день присутствовал на строительстве Стоунхенджа, но так и не разобрался, кто и зачем его построил. Иногда кажется, что вот дали бы нам подглядеть одним глазком какое-нибудь историческое событие, – и нам все станет ясно. Увы, это не так. Дудки.

Я даже в каменоломни сбегал, ничего не понял. Ни кто это строительство затеял, ни зачем оно ведется. Расспросы рабочих тоже не дали результатов.

Зря таскался в прошлое, только запылился.

Вообще иллюзорность нашей веры в нашу способность познавать нередко отмечалась и до меня. Мало взять в руку флейту, говаривал мне Гамлет, ты научись из нее выдувать что-нибудь посущественнее, чем слюни… Что, он не так говорил? Это Виля все переврал и приукрасил. Такие уж они все – сочинители. Вы скажете: «А ты не сочинитель?», а я отвечу: «Нет, я не люблю художественную литературу. Пустая трата времени: "Он вышел из кафе и закурил сигарету… Она опять не пришла на свидание…" Ну и что? То ли дело мои книжки. И с картинками, и с шутками… А какие содержательные! Ладно, ладно, не нравится – не читайте, вам же хуже. Сам все прочту. Все до одной. Весь тираж. Ну и что, что в тираже все книжки одинаковые? Я свои книжки люблю настолько, что чужие книжки меня даже ревнуют и больно мне режут пальцы краями своих листов».

У нас ведь как нынче? Нечего читать – приходится самому писать. Не нравится современная музыка —приходится самому сочинять песенки, мелодии и даже полномасштабные оперные произведения. Не нравится общепит – приходится самому себе готовить… Короче, свобода, тудыть ее растудыть… мол, не нравится – не ешь! Страна не нравится? Меняй страну! А что? Я уже поменял три страны, теперь живу в четвертой.

Кто из нас не мечтал жить в старой доброй Англии? Неповторимый уют обстановки в стиле дома Шерлока Холмса на Бейкер-стрит овладевал мечтаниями многих – и отправляющихся искать счастья на чужбине, и остающихся на родине. Всю свою жизнь я руководствуюсь этими вкусами.

Прибыв впервые в Великобританию, я был поражен настоящестью этой страны. Все там как-то солидно и основательно. Не то что бумажно-пластиковый Ближний Восток или покушанная молью Россия ранних девяностых.

А вот вам другая история. Я помню свежий соленый вкус ветра в проливе. Позади оставалась Нормандия, впереди – наши претензии на английский трон. Мы с Вильгельмом плыли покорять Англию и, как видите, – покорили. Всадив Гарольду стрелу в глаз, наши горячие хлопцы захватили страну, и мы воцарились на все оставшиеся века.

«Ah! lavictoire est douce, et la vengeance aussi!»[37] —прошептал Вильгельм, и я его в шутку обозвал Завоеватель; так за ним эта кличка и осталась…

Итак, мы с Вильгельмом Завоевателем вторглись в Англию. Хотя до сих пор не решено окончательно, было ли завоевание в конечном счете положительным поворотом истории, замечательно смешавшим англосаксов и норманнов, или отрицательным, добавившим так много французских слов в английский язык…

Вам, наверное, трудно поверить, но Вильгельм Завоеватель был весьма миролюбив. Он всего лишь хотел позвонить английскому королю Гарольду и поздравить его с победой над норвежцами. Ну кто же знал, что Вильгельм терпеть не может автоответчики? Он хотел оставить сообщение, но у автоответчика короля Гарольда было настолько сложное меню, что бедный Вильгельм чуть не рехнулся. Он пересек Ла-Манш и приготовился к битве при Гастингсе. Король Гарольд как раз вернулся с севера после победы над норвежцами, понял, что у него проблема, и набрал номер на своем мобильном телефоне, чтобы сообщить о вторжении, – но тоже застрял на автоответчике:

«Это служба чрезвычайных ситуаций. Если вы столкнулись с чрезвычайной ситуацией, нажмите 1. Если вы не столкнулись с чрезвычайной ситуацией, пожалуйста, повесьте трубку».

Король Гарольд нажал 1 и получил следующее меню:

«Если вас намереваются убить – нажмите 1.

Если вас собираются изнасиловать – нажмите 2.

Если вас собираются задушить – нажмите 3.

Если вы не уверены, что именно с вами собираются сделать, пожалуйста, уточните у нападающего его намерения. Если вы не получили ответа, пожалуйста, оставайтесь на линии. Первый же свободный сотрудник нашей службы будет рад помочь вам…»

Король Гарольд не успел услышать, что еще ему предлагают, потому что ему в глаз попала стрела. Он умер, и все его приближенные тоже. Бедняга Вильгельм, ему пришлось управлять Англией в одиночестве. А это нелегко даже в наше время. Францией тоже нелегко управлять. Лично я предпочел бы управлять Папуа Новой Гвинеей. По крайней мере, там не так много автоответчиков…

Так или иначе, старая добрая Англия наполнилась французским языком, и потом мы с Чосером долго пытались вернуть английской культуре английский язык. «И с радостью мы изучали мир, а изучив его, других учили».[38]

Однако французское влияние на среднеанглийский язык было огромным, и преодолеть его оказалось невозможно. В течение 150 лет после моего вместе с норманнами завоевания Англии это влияние исходило в основном со стороны нормандского и пикардского диалектов французского языка, однако с раздвижением границ Анжуйской империи (1154—1189) Генриха II Плантаге-нета до Пиренеев активное влияние на английский язык стали оказывать и другие диалекты, особенно централь-нофранцузский, или парижский, диалект. И в сегодняшнем английском слова исконно нормандского происхождения (catch /поймать/, warden /сторож/, warrant /залог, гарантия/, wage /заработок, возмездие/, reward /вознаграждение/) сосуществуют бок о бок со словами из цент-ральнофранцузского диалекта (chase /преследовать/, guardian /сторож/, guarantee/гарантия/, gage /залог/, regard /забота, уважение/). В 1204 году король Иоанн Безземельный потерял Нормандию. Я, помнится, над ним по этому поводу сильно потешался. Даже песенку придумал:

С ростом власти парижской династии Капетин-гов центральнофранцузский диалект стал в Англии преобладающим. В то же время языком обучения и переписки оставалась латынь. В течение трех веков литература Англии была фактически трехъязычной, существуя на французском, латинском и английском языках. Период с 1154 по 1254 год справедливо называется «опасным веком», потому что это было время, когда Англии грозило полное исчезновение. Знаменательная победа пришлась на 1362 год, когда впервые был официально открыт парламент с заседаниями на английском языке.

Когда я познакомился с Чо сером, ему не было еще и тридцати лет. Помнится, мы стояли с ним в очереди за пивом. Он стоял передо мной, и руки у него были заняты пустыми бидонами.

– Слушай, мужик, – грубовато попросил Чосер, – почеши спинку.

Я почесал Чосеру между лопатками. Так мы и познакомились.

Хотя он прекрасно владел французским, но решил писать свои поэмы по-английски; правда, добрая половина использованных им слов была романского происхождения. Так что в этом отношении Чосер тоже предвосхитил будущее. Нынешний английский лексикон примерно наполовину германского (английского и скандинавского), а наполовину романского (французского и латинского) происхождения. Названия дворянских титулов (prince /князь/, peer /пэр/, duke /герцог/, marquis /маркиз/, viscount /виконт/ и baron /барон/) имеют французское происхождение, а названия верховных правителей (king /король/ и queen /королева/) – английского, равно как и слова lord (лорд), lady (леди) и earl (граф) (хотя жена графа называется на французский лад —countess /графиня/). Слова shire (графство), town (небольшой город), hamlet (деревушка), hall (холл), house (дом) и home (домашний очаг) – английского происхождения, тогда как county (графство), city (крупный город), village (деревня), palace (дворец), mansion (имение), residence (резиденция) и domicile (постоянное местожительство) – французского. Слово law (закон, право) – скандинавского происхождения, right (право) —английского, a justice (правосудие, справедливость) —французского. Там, где в языке рядом с английским словом сосуществует его французский синоним, первый имеет, как правило, более конкретное, вещественное и приземленное значение: достаточно сравнить такие синонимы, как friendship (дружба) и amity (дружественные отношения), happiness (счастье) и felicity (блаженство).

Поэтому, когда говоришь на английском языке: «Нас поприветствовали от всего сердца» (we have been given a hearty welcome), чувствуешь себя более комфортно и непринужденно, чем когда говоришь: «Нам оказали сердечный прием» (we have been granted a cordial reception).

Вся моя жизнь так или иначе прошла в покорении Великобритании. Сначала я покорял ее современный язык, потом его глубинные старинные отголоски, далее я приступил к непосредственному вторжению, раз за разом ступая на ее увлажняемую туманами травянистую землю.

Я забирался в самые захолустные уголки, маленькие, оставленные Богом и Временем деревушки в среднеанглийской округе Cotswold[39]. Я даже каламбурил, называя этот район Ghost World (Призрачный мир)…

Пользуясь данной мне в распоряжение тысячей жизней, я стоял на бастионах крепостей в Уэльсе, посещал могилу короля Артура в руинах собора в Глас-тонбери, купался в древнеримских купальнях курортного городка Баг.[40]

Кстати, было занимательно наблюдать, как британцы нашпиговывали свой Вестминстерский собор мертвецами! У британцев явно сдвиг по фазе насчет мертвецов…

Милая Англия, увы! я не могу пить твое горькое пиво, как бы оно ни было привлекательно в своей глубинной темноте.

Англия так и осталась для меня неисчерпаемой и, покоряя ее, я неожиданно заметил, что она покорила меня.

Глава двадцать пятая

Как я лобзал Голландию в ее влажные прохладные губы

Году в 1997-м, а может, и в каком-нибудь другом, кто теперь упомнит? Короче, лежал я на своей кровати, подверженный очередному приступу меланхолии, связанной со страхом за бизнес и с предчувствием неминуемого разорения; кроме того, я боялся: ограбления, похищения детей, смерти моей и кого-либо из близких, тюремного заключения, аварии, предательства друзей и так далее. До того как мне лишь в 2005 году прописали серотонин-реаптейк ингибиторы, такие приступы частенько со мной приключались. А потом мой невроз и вовсе собрался приковать меня к постели. Что такое серотонин-реаптейк ингибиторы? Да это таблетки «прозак», или с другими названиями, но подобным действием. Продолжаешь жить, как во сне, но живется значительно легче. Рекомендую.

Итак, в те далекие времена мой невроз еще не был для меня столь очевидным медицинским явлением, и лечиться приходилось громкими увлеченными скандалами с окружающими и дорогостоящими поездками на край земли в неожиданное для всех время.

Моя милая многотерпеливая жена Анюта, она же Маськин, явилась ко мне с зимней шапкой, несмотря на то, что проживали мы в те времена в Израиле и там необходимость в этом теплом и уютном предмете случалась нечастно.

В шапке оказались бумажки с названиями всех основных столиц Европы, вплоть до Рейкьявика…

– Тяни, – строго сказала она, и я вытянул «Амстердам».

На следующий день мы очутились на амстердамском вокзале, прибыв на поезде из аэропорта. Я был так восхищен забытым духом северного города, что захотел идти в отель пешком, но был вовремя образумлен, и мы взяли такси. Поселились мы на улице Рус-ланд, 17, в роскошном отеле «Радиссон». В лобби отеля стоял огромный макет парусника, который навел меня на мысль коллекционировать модели парусников, большая часть из которых поломалась при многочисленных переездах…

Итак, Голландия. Я смотрел в окно отеля на мле-кообразное небо над крышами Амстердама. Меня пронизывало спокойствие и чувство защищенности. Израиль с его взрывающимися каждую неделю автобусами казался диким, нелепым, кошмарным сном.

Вдруг близлежащая колокольня заиграла чарующую музыкальную фразу, которая до сих пор звенит у меня в ушах… У меня проблемы со слухом. Слух у меня далеко не абсолютный, но вот извольте ознакомиться…

Я, конечно, переврал мелодию. Ее автор, кажется Бах, огрел бы меня смычком, если бы мог… Но вы уж простите наивное стремление моей слабо разбирающей ноты души к прекрасной последовательности колебаний воздуха, называемой «музыкой».

– Что-то очень неправильно в нашей жизни, – заговорил я, не отводя взгляда от черных крыш и белеющего влажного неба. – Зачем мы живем в дикой стране, где каждый шорох пронизан ожиданием нелепой смерти? Зачем мы страдаем от жары и тупого в своей голубизне раскаленного неба? Зачем мы едим невкусную кошерную колбасу? Стоимость жизни в этой стране не намного больше, чем в Израиле, только в Израиле за те же деньги нам впихивают вместо жизни фальшивку… Мы стоим на пороге электронно-интернетной эры, когда станет все равно, где человек находится. Я добьюсь возможности руководить своим бизнесом на расстоянии и уеду жить туда, где наслаждаешься каждым вздохом, каждым глотком холодного морского воздуха, каждым звуком, каждым мгновением жизни.

Подобные речи были слишком революционны для Анютки, впоследствии известной под кличкой Мась-кин, и, таким образом, я был понят не сразу и не окончательно… Дело в том, что мое парадоксальное мышление, страдающее нелогичностью на обыденном уровне, обычно повергает всех окружающих в растерянность, переходящую в раздражение.

Итак, в этот приезд в Европу осуществить свой смелый план мне не удалось. Я попробовал поехать на поезде в Париж (ибо до того, как там впервые побывал, все время туда стремился), но поскольку гостиница была оплачена, Анюта убедила меня вернуться в Амстердам, снявшись с поезда в Антверпене и повернув назад.

Итак, мы остались на неделю в Голландии, и завораживающие каналы с баржами, используемыми как дома, огромные окна без занавесок полностью покорили наши сердца. Красные фонари и молодежь, свободно употребляющая марихуану, существуют в этом городе как бы отдельно и практически не сливаются с истинным духом старого благородного Амстердама.

Легкие, как ветер, велосипедисты, сумасшедшие таксисты, пилот самолета – голландец, оторвавшийся от земли, как сумасшедший, и так же варварски приземлившийся, отражали эту волнующую страну. «Тоже мне, летучие голландцы», – ворчали мы, но не сердились.

В Амстердаме стоит на причале в морском музее настоящий парусник, точная копия корабля, использовавшегося знаменитой Ост-Индской компанией, основанной в 1600 году. Я поднялся на парусник, подержался за штурвал, прошел в кают-компанию…

«Если бы я жил здесь в те времена, я бы обязательно стал капитаном такого корабля…» – задумчиво сказал я и представил себе, как все это когда-то было единственной взрослой реальностью и как серьезно все это должно было казаться в те годы… Приключения, паруса, пираты, товары…

Потом я подумал и сказал: «Нет, все-таки я, наверное, стал бы владельцем судна и посылал бы капитанов в далекие страны, а сам бы сидел на бережку…»

Потом мы опять сели на поезд и отправились куда глаза глядят – на север, к морю. Всюду, где бы я ни появился, я стремлюсь найти выход к морю, таким образом, видимо, успокаивая свое географическое безумие.

Мы приехали в городок на севере Голландии. Городок называется Ден-Хелдер. Он, как и многие поселения в этой стране, находится ниже уровня моря. Вдоль берега высится огромный земляной вал… «Да, – подумал я, – и в этой стране не найти мне покоя…», хотя опасность затопления водами грозного Северного моря казалась гораздо менее реальной, чем теракт на улицах Иерусалима.

Далее я долго бегал по берегу холодного моря и изображал чайку. Потом мы пообедали, предварительно закусив маленькими розовыми креветками, и я выпил стакан виски, для сугреву… Перед самым закрытием мы навестили музей военной славы их флота, где мне посчастливилось посетить предмет своих детских мечтаний – настоящую подводную лодку!!!

Потом, бродя по улицам Ден-Хелдера, мы набрели на какой-то почти заброшенный домик, и я сказал, что хотел бы его купить и здесь поселиться… Я всегда примеряю для себя жизнь в разных уголках. В этом и заключается секрет моей тысячи жизней. Вот смотрю я на этот домик, и одним умственным файлом загружается в мое сознание целое представление моей жизни здесь, в этом домике, в этом городке. Самое смешное, что несколько раз в жизни я впоследствии осуществлял свои фантастические грезы и поселялся в ткнутом на карте земного шара месте. Сначала в Норвегии, потом в Канаде. Однако во время того визита в Голландию мы еще были морально не готовы к таким безумиям, которые впоследствии стали простой правдой нашей жизни.

Таким образом, Голландия навсегда вошла в список стран, где я хотел бы жить. Однажды у меня созрел план: не ехать в Канаду, а вместо этого сохранить мой дом в Норвегии (о котором я расскажу вам позже), купить домик в Англии, купить домик на юге Франции и баржу на одном из каналов Амстердама, и так и переезжать из одного дома в другой в течение года, оставаясь в каждой из стран не более трех месяцев, тем самым нигде не нарушая паспортный режим… Однако такой дикий план показался Анюте слишком фривольным, даже при всей ее терпимости к моим фантазиям, и мы уехали в Канаду, оставив мои фантастические жизни доживать в маленьком домике в двухстах километрах к северу от Лондона (я уже практически присмотрел его по интернету), на барже в амстердамском канале, в старом, требующем ремонта белом оштукатуренном доме на юге Франции, и в милом нашем норвежском доме, который единственный материализовался, но с которым после пяти лет владения тоже пришлось расстаться.

Милая моя Голландия. Ты помнишь, как я лобзал тебя в твои холодные обветренные губы? Я оставляю тебе, по крайней мере, дюжину из подаренной мне Временем тысячи жизней!

Глава двадцать шестая

Мои трудные, но светлые отношения с Парижем

Моя французская часть жизни полна детскими восторгами и незрелыми падениями, шквальными ветрами эмоций и проливными мыслями… Моя французская жизнь явилась ко мне, как давно ожидаемая незнакомка, развязно разложив свои изящные предметы обихода по столам и подоконниками и внятно прошептав мне на ухо: Jet'aime beaucoup! Jet'aime! Jet'aime[41]! То была моя старенькая бабушка, пытавшаяся привить мне любовь к этому языку, а следовательно, и образу мысли. Ведь образ мысли неразрывно следует за языком. Говоря по-немецки, неизбежно начинаешь критически подходить к соринкам на скатерти, говоря по-французски – впадаешь в легкое головокружение, причиняемое беспокойным вольнодумством и стремлением к необузданной свободе нравов.

Трудно избежать пошлости, крошащейся под пальцами критики, говоря о французской части моей жизни. Но я плевал на критику, и не по идейным соображениям, а от общего снисходительного отношения к человечеству, ибо большая часть его представителей вызывает у меня жгучее чувство стыда, небольшая часть – страх, и лишь малая микроскопическая толика – уважение.

К какой части человечества я отношу себя самого? Увы, это сложный вопрос, ибо я испытываю к себе все эти три чувства без исключения: мне стыдно за себя, я себя боюсь, но, как ни странно, в последнее время я себя и уважаю… Потому что как можно не уважать человека, который, понимая вполне всю ничтожность человеческого существования, пытается найти в нем иллюзию успокоения и величия, сладкое марево расхолаживающего презрения к смерти… «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой»…

Свою долю вольнодумия я, безусловно, почерпнул у французов, конечно, не у тех, которые зажимают сдачу в аэропорту, а у негодяя Вольтера и насупленного Руссо… Они меня и научили черт знает чему, но если б не они, да и, конечно, еще мой милый друг Декарт, я был бы вовсе растоптан немецкими философами, которые прут, ничего не видя, и чьи начищенные до блеска башмаки с тяжелыми подошвами практической логики, неопровержимой, а потому в корне неверной, растоптали уже не одно поколение молодых доверчивых душ…

Париж для меня, как и практически для всякого человека с российскими корнями, всегда служил путеводной, что ли, звездой. Где бы я ни оказывался в Европе, невидимая сила гравитации этого города тянула меня туда, и я садился на поезда, завистливо читая на вокзалах таблички с ценами на билеты, короче, воспаленно стремился попасть в город мечты всякого, кто готов его увидеть и умереть.

Я долго не ублажал свои вожделения. Я вообще человек, с трудом отличающий мечту от реальности, и поэтому для меня достаточно, а иногда и слаще помечтать, чем вкусить своим укропным пучком чувств реалии физических объектов. Однако рано или поздно я должен был явиться в этот город.