Глава двадцать первая

Как я возненавидел Россию

Боюсь, я не окажусь оригинальным, если сразу заявлю, что Россия всегда была дикой восточной страной. Легкий петербургский лоск никого не может ввести в заблуждение. Гунны, татаро-монголы, окраины Византии, распри с турками, поножовщина, освоение Сибири, грязь, хамство, пьянство, бунт, чернь, революция, лагеря… Вот такой славный путь вел мою родину в течение тысячи лет к встрече со мной, и во второй половине двадцатого века мы с ней, представьте себе, встретились. Я, как вы понимаете, изволил родиться, она, как вы понимаете, и ухом не повела – ну, родился, не сдох при родах, и ладно. Живи, субчик, пока дают.

Короче, отношения у меня с Россией как то сразу не задались. Безрадостное детство с клеенчатыми матрасиками, весы у детского врача, слезы, затопившие мои глаза, когда мама впервые привела меня в детский сад, – все это помнится вполне отчетливо. Какие-то кубики, злые мальчики, затопление туалета, выговоры воспитательниц, ой, мало ли что еще.

Школа вообще была кошмаром по нарастающей.

Соученички меня били и очень издевались. В детском саду я всех подбивал построить подводную лодку и уплыть. Даже притащил с улицы кусок жести – сказал, что это будет люк.

Я не удивляюсь, почему меня били и обижали. Я всегда был выскочкой, хвастуном, всегда пытался организовывать других людей на какие-нибудь подвиги. Так что если дать людям волю, они бы побили меня и сейчас.

Итак, мой характер никак не подходил к российской атмосфере. Я был фантазер и остер на язык, а Россия была сонной и раздавила бы меня, но я был еще мал, и ей было лень. К тому же она сильно пила и спьяну была очень занята.

Я тоже начал пить, пытался, так сказать, влиться-слиться… Но алкоголь меня пьянил плохо, а голова болела сильно.

Родители мои были настроены против окружающей действительности. Приспособились они к советским временам неважно. Ничего не воровали, а следовательно, и нужных знакомств не имели. Но и не сидели, что тоже, конечно, плюс.

Кроме «сраный социализм» никакого другого определения российской действительности я от них не слыхал.

Рано оказалось, что я еврей, из-за чего отношения с Россией и вовсе не задались. Я пробовал уговорить родителей, что я лучше буду турком, если уж нельзя быть русским, но они строго сказали, что я еврей, и все тут. С этим и приходилось жить.

У меня создался стойкий комплекс: все, что за границей, – блестящее и классное, а все, что в матушке России, – дерьмо. Но, в общем, тогда так оно и было.

Чего уж там удивляться, что будущего своего в России я не видел и ни о чем, кроме как об отъезде, и не помышлял.

Огромную роль в моем детстве сыграла бабушка, и это не удивительно, ведь именно с тех пор, как бабушки стали доживать до того возраста, когда смогли пересказывать преданья рода своим внукам, произошел резкий скачок в развитии людей как сообщества разумных существ. Века, тысячелетия серой дикости да дикой серости… Каждое молодое поколение безмозгло наступало на одни и те же грабли, пока не появилась бабушка и не проверила, не мокрые ли у человечества носки, не простудилось ли оно, не напоила человечество горячим чаем с доисторическим вареньем и наконец не усадила его, набегавшегося по лужам, обсыхать у огня и слушать сказку или какую-нибудь историю – как жили-были дедушка и бабушка во времена, когда внучков еще и в помине не было, и как они за мамонтами бегали, и какую замечательную рукоятку для копья научилась делать бабушка, и как хитро дедушка заманивал мамонта дикой морковкой, и как вообще-то оказалось, что морковку эту можно сажать на грядке, и необязательно тогда носиться за мамонтами, если есть моркови вдоволь… да и целее будешь…

Так, по капелькам этих вечеров у огня, стали передаваться простые истины, до которых прежде каждому поколению диких людей приходилось доходить заново своим умом. Люди сразу поняли важность этой передачи опыта, и все последующие века внимательно слушали у огня, что поведает им бабушка или дедушка, пока родители носились сначала в погоне за мамонтами, а потом за мамонами…

В последнее время человек стал терять свои корни, по большей части зная своих предков лишь до второго колена… Беседы у огня заменились громкими по-кемонами в телевизорах, и человечество, как это ни удивительно в наш суперквантовый век, стало дичать и мельчать, как мельчает морковка, которую перестали культивировать, постепенно возвращаясь к дикому своему состоянию, в коем пребывала в незапамятные века. Современное общество охотно рвет семейные корни и узы, ему больше не нужно крепких кланов, родов, дворянских, купеческих и фермерских семей, которые могли бы эффективно противостоять невзгодам, главным из которых для человека всегда было и осталось свое собственное государство. Но государство человека перехитрило, заманило деток его мишурой да побрякушкой, растащило их родителей по разным важным рабочим местам, а бабушкам и дедушкам осталось прозябать в свои удлинившиеся годы то ли приставкой к телевизору, то ли ненужным бременем пенсионных программ… Увели злые компьютеры наших детушек… Не слушают они больше ни наших сказок, ни наших воспоминаний. А между тем рвется связь поколений, и вот уже снова начинают молодые – дикие и необузданные, тупые и наивные – наступать на те же грабли, что и их родители, и не видят ничего дальше собственного носа.

Что же мне передала моя бабушка? СТРАХ! Неизбывный страх! «И у стен есть уши!» – говорила она. «Придет милиционер и тебя заберет!» – добавляла она. В ней говорили пережитые ею погромы, фашистская Германия, сорок лет страха, что посадят за связь с заграницей…

Милая бабушка, ты была совершенно права. У стен таки есть уши, и твои опасения насчет милиционера до сих пор весьма актуальны не только в России.

Я не люблю государство вообще, даже самое мирное и добропорядочное. Наверное, я анархист по наклонностям. Хотя вряд ли, потому что мне кажется, что анархия – это утопия. Но российское государство, особенно в его новом обличье, вызывает у меня страх даже больший, чем во всех его прежних формах. Это вовсе не значит, что российским спецслужбам надо срочно с этим что-то делать. Я неврастеник и у меня проблемы со многими государствами. Меня мутит от Израиля, где я угробил десять лет своей жизни, меня воротит от Индии, где у меня разворовали бизнес, меня тошнит от Соединенных Штатов Америки… которые пока мне лично ничего не сделали плохого, кроме того, что косвенно навели в мире такой балаган, что мы все бегаем по нему, высунув язык. Я не говорю об арабских странах, некоторые из которых просто и откровенно пытались меня убить, посылая ракеты и террористов. Так что живите, милые мои кагебешники, спокойно. Я ничего не имею против вас. Я даже испытываю к вам некоторую симпатию. Четкие, организованные, спокойные, самоуверенные, спортивные мужчины в штатском. Если бы я был женщиной – я бы от вас млел. Делайте и дальше свое хмурое дело. Выполняйте свои серые функции. Я понимаю, что мои представления о том, каким государство должно быть, – несносная утопия, и посему можете занести меня в графу «идиот» и не обращать внимания.

Чем же именно Россия мне досадила, раз я плохо переношу любое государство? У меня это национально-генетическое. Космополитно-еврейское. Хорошо. Попробую сформулировать свою претензию к России. Россию я возненавидел за то, что она относится к людям, как к сору. Для нее человек – это говорящий кусок малосъедобного, а потому бросового мяса. Россия вся пронизана зоной, лагерем, матом. Она груба и нахальна, жестока и неприкаянна, пьяна и обкурена, я ее боюсь и не верю ни единому ее слову.

Если на Западе люди видят достаток какого-нибудь человека, ему, конечно, завидуют и поставят подножку при удобном случае, но все-таки завидуют больше белой, чем черной завистью, пытаясь достичь того же благосостояния. В России же народ желает спалить дом и знаки достатка, а человека издевательски, варварски и жестоко убить.

У России нет никакого сострадания и уважения к человеку. Прячась под европейским костюмом, она дика, коварна и зла.

Ну, и за что мне ее любить? Я ее боюсь и всю свою жизнь пытался уехать как можно дальше. Теперь я уже гражданин страны, находящейся на противоположной стороне земного шара, и остановил я свое бегство, пожалуй, только потому, что если продолжить дальше на запад, то начнешь уже приближаться к России, потому что Земля, как вы понимаете, оказалась довольно круглой, как это ни удивительно. Я всегда втайне верил, что она немного квадратная. А иначе обо что мы ушибаемся, когда падаем? Наверняка об углы… Но так или иначе, я в Россию ни ногой. Она в советские-то времена была страшной. А теперь, после пятнадцати лет реформ – вообще мороз по коже… Наемные убийства, похищения, боже ж ты мой… Конечно, большей частью это во мне говорит мой невроз, и убийц там, может, не больше, чем в Нью-Йорке, но об очередной расправе над олигархом я люблю читать во французской газете. Так как-то надежнее. Вы уж меня простите…

Вы скажете: а что, другие государства не относятся к своим гражданам, как к сору и среднестатистическому мясу? Относятся. Но все-таки они пытаются это скрывать и делают не так явно, как Россия.

Прости меня, Россия-матушка. Я сказал правду. Послушай лучше теперь, как и за что я тебя полюбил.

Глава двадцать вторая

Как я полюбил Россию

Мне все время снится советская квартира, в которой я вырос. Советские фильмы погружают меня в уютную атмосферу, где мне хорошо и я чувствую себя в безопасности. Новосельцев ухаживает за Мымрой – и я счастлив… «Служебный роман» существует в другой реальности, оставшейся за пределами современных проблем.

Совершенно сюрреально я встретил артистов Лаврова, Фрейндлих и Басилашвили в одном ресторане в Торонто… Я знаю, что после моих рассказов о встречах с Декартом вы не поверите моим россказням, но, как это ни удивительно, я говорю правду. То есть про Декарта тоже правда, но не в конкретно-юридическом смысле, а в духовно-виртуальном. А вот про советских артистов – правда фактическая, прикладная.

Я вообще не выезжаю из своего дома в лесах Канады. В Торонто не бываю годами, но тут сподобился, поехал 16 декабря 2005 года на корпоративную вечеринку и перед вечеринкой, разумеется, зашел с семьей пообедать в ресторан «Киев»… И тут на тебе. Приехали артисты… Сидят за соседним столом, ужинают… Невероятно.

Мы были в ресторане семьей и подослали сынишку с дочуркой взять автографы. Дело в том, что кроме них и нас в зале никого не было, и не последовать этой заведенной традиции почитания артистов было бы неприлично. Итак, я находился на ужине с Воландом и Понтием Пилатом (Ведь именно их играли Басилашвили и Лавров в недавно снятом сериале «Мастер и Маргарита»).

Жизнь как бы показала мне самым очевидным образом, что реальность перемешана с нереальностью, что иллюзии реальны, а правда жизни иллюзорна. Что бегство в леса Канады не является бегством, что теория вероятности мало приложима к нашей жизни и что я… очень люблю Россию.

Я люблю Россию за самовар, который мы топим щепками (хотя и купили его в Туле по интернету!), за наши стаканы в подстаканниках (хотя на них и изображены шестиконечные звезды Маген-Давиды), за мою жену (Маськина), которая поет детям колыбельную: «Баю-баю-бай!».

Я люблю Россию за ее прохладные ветерки, знаки ее языка, губы ее снежинок. Я обожаю ее книги, мысли и остроумные старые анекдоты и афоризмы. Да и новые хороши… Конфуций отдыхает.

«Нелегко обрести друга, еще труднее потерять врага!», «Там, где заканчивается полоса неудач, начинается территория кладбища», «Если руки золотые, то неважно, откуда они растут», «Если женщина злится, значит, она не только не права, но и понимает это», «Если вы, посмотрев в зеркало, никого там не увидите, значит, вы неотразимы!», «Только сядешь поработать, обязательно кто-нибудь разбудит», «Ничего страшного, если над тобой смеются… гораздо хуже, когда над тобой плачут…», «Одиночество – это когда всегда знаешь, где лежат твои вещи», «Утро – это такое время суток, когда всегда завидуешь безработным…», «Положительные эмоции – это эмоции, которые возникают, если на всё положить!», и наконец: «Комплекс Экзюпери: мы в ответе за тех, кого вовремя не послали!» —ах, как это верно!

Я люблю Россию за трамваи, мороженое пломбир, передачу «Очевидное – невероятное» и «Клуб кинопутешественников».

Я люблю Россию за те светлые, тихие моменты жизни, которые она дает. За пробуждение на чердаке дома в деревне, за яркий полдень в поле, за прохладную тень деревенских кладбищ, за запах сенокоса, за скрип снега под валенками, за полет пыли в солнечном луче и за солнечные квадраты на крашеных полах, за шуршание листьев осенью на городских аллеях, за ощущение, что ты, идя по улице, точно знаешь, что делается за каждым светящимся и не светящимся окном, за понятность лиц прохожих, за ожидаемое ответное понимание, и еще, знаете, когда в школу в сентябре идешь, лужи застывают ледком, и ты на них наступаешь. Я еще много за что люблю: за занавески на окнах, за старый комод с бабушкиным платьем, всё, я заплакал… За ощущение дома, которое практически невосполнимо, я чувствовал себя дома в Норвегии, но только внутри дома, а в России дома я чувствовал себя и снаружи… Я понимаю, что это не тоска по месту, а просто тоска по времени, тому самому уходящему и невозвратимому времени, но все равно – ведь это время звалось Россия.

Мне уютно с моей Россией, и она меня никогда не предаст.

Глава двадцать третья

Моя Земля обетованная

Невозможно обсуждать Землю обетованную без того, чтобы обсудить, что же я понимаю под еврейством. Для меня еврейство – это образ мысли. Я могу наблюдать этот образ мысли в себе, и посему для того, чтобы не быть обвиненным в антисемитизме и сионизме одновременно, я буду говорить о себе, но вы, мой дорогой читатель, помните, что я имею в виду еврейский образ мысли вообще.

Я, как уже было сказано ранее, обладаю двумя видами здравого смысла – обычный здравый смысл и суперздравый смысл.

Обычный здравый смысл оперирует обычным практическим мышлением. Например, если денег стало мало, надо меньше тратить или больше зарабатывать.

Суперздравый смысл оперирует парадоксальным мышлением. Например, если денег стало мало, надо тратить еще больше и не беспокоиться о заработке. Опасность полного разорения мобилизирует умственные способности настолько, что придет такая идея, которая позволит разбогатеть в гораздо большей мере, чем простое сокращение расходов и попытки заработать деньги увеличением объема обычной работы. Подобная идея может заложить основу успешного бизнеса, научной идеи и прочих предпосылок всеобщего прогресса.