Глава шестьдесят первая

Мои смертные грехи

Я все время повторяю: «Господи, прости мою душу грешную!» Иногда, конечно, моя дислексия крепчает и выходит что-то вроде: «Прости мою грушу брюшную!» Но если серьезно, все, что я наговорил в этом романе о Боге, очень, конечно, хорошо, только вряд ли имеет какое-либо ко мне отношение. Великий вселенский Бог слишком масштабен и слишком занят вращением галактик. А посему признаюсь, что для меня Бог точно такой же, как и Боженька для бабушки на скамейке – старенький, и миленький, и грозный, если сердится, но, в общем, очень неплохо ко мне относящийся. Я редко к нему обращаюсь, когда мне плохо, и точно так же, как старушка в церкви, тихо молюсь и прошу помочь. Бывает это нечасто. Вот когда Анюта, она же Маськин, чуть не умерла в Норвегии и ей делали операцию, я смотрел в дощатый белый потолок норвежского дома и молился, просил ее сохранить, и Бог меня услышал.

Я очень часто благодарю Бога, гораздо чаще, чем что-либо прошу у него. Особенно я благодарю его, когда он вкладывает в мои уста что-то такое, что мне кажется стоящим и важным, хотя, конечно же, и это всего лишь нестерпимая иллюзия. Помногу раз на дню я прошу простить мою душу грешную, и это звучит стойким рефреном моей повседневности.

«Вот так-так! – скажете вы. – А как же высокая философия? Морочил нам голову всю книжку, а тут обрадовал старушечьей новостью – молится он… Ну здрасьте, приехали. А какому Богу-то молимся, сынок? Яврейскому, что ли?»

Да как вам сказать, дорогой мой читатель… И еврейскому, и нееврейскому… Бог-то один…

«Здрасьте… – скажете вы. – Опять осенило нашего писателя… А главное, как новехонько это звучит…»

Ну что вам сказать, милый мой читатель, грешен я, грешен… Ничего не знаю, ничего не умею. Не жизнь у меня, а кавардак получается. Всё чего-то пыжился, пыжился, а кроме бабушкиного Боженьки ни к чему не пришел.

Я не буду с вами спорить и пытаться изобрести что-нибудь пооригинальнее. Всё уже сказано, и то, что всё уже сказано, давно тоже сказано. Все, чем я занимаюсь, пиша эту книгу, – просто провожу время, то самое время, которое отделяет небытие до рождения от небытия после смерти.

Я мог бы заниматься чем-нибудь другим в этот самый момент, например мог бы пойти и приготовить себе скучный завтрак, но я подсел к столу и пишу бессмысленные слова о том, что всем давно известно и что не представляет никакого интереса ни для кого, возможно, кроме меня самого. Зачем вы это читаете? А бог вас знает, ну читаете – и ладно. Читайте.

Итак, моя попытка прожить тысячу жизней не то чтобы не удалась. Она удалась, ибо я сам с трудом верю, что это всё еще я, и это всё еще та же самая жизнь… Я смог создать себе иллюзию разнообразия, и видимо, буду пытаться поддерживать эту иллюзию. Не знаю, стану ли я прыгать с парашютом или нырять к акулам, чтобы жизнь казалась мне более реальной. Но сумасшедшие идеи уже начали вертеться в моей бедовой голове.

Я достиг того самого перевала, после которого идет спуск в долину небытия, и пока еще я могу что-либо сделать в материальном мире, мои пальцы стучат по клавиатуре, и на экране возникают слова на одном из славянских языков. Кажется, это русский.

Чем же мне занять себя на этом спуске? Кто знает, будет он крутым и внезапным, или пологим и долгим?

Мне кажется, что следует не выдумывать колеса, а, как и водится, обратить мутный мой взгляд к своим собственным порокам, и если не искоренить их полностью, то просто определить и, по крайней мере, перестать ими бахвалиться.

Вы, возможно, подумаете, что это очередной бред в стиле церковно-библейской мути? Покайся… Нет, я полагаю, что грехи, особенно грехи смертные, следует попытаться унять – не для жизни небесной, в существование которой еще нужно поверить…

Грехи мешают жизни земной. Они изъедают душу и делают ее дряблой, как шкурка от полусгнившего банана. Я верю, что для того чтобы пройти спокойным шагом от счастья бытия к счастью небытия, следует посетить и попробовать хотя бы отчасти унять классические смертные грехи: гордыню, тщеславие, лень, вожделение, обжорство, жадность, зависть, уныние и тоску, гнев, жестокость, властолюбие. Спокойно заглянуть в глаза смерти, постигнув, какая все-таки замечательная штука смерть, и лишь тогда обернуться назад и познать, какая все-таки замечательная штука жизнь —не тысяча жизней, разношерстных и торопливых, а одна-единственная, – моя неповторимая жизнь.

Глава шестьдесят вторая

Бесстыжие глаза лени

Лень – это не просто валяние на диване. Нередко мы путаем расслабленное состояние отдыха, в котором нет ничего предосудительного, с истинной ленью, чьи тупые и заплывшие бессовестностью глаза взирают на нас из недр наших душ.

Лень – это не просто нежелание что-то делать. Лень – это во многом отказ от прилежного отношения к жизни, от смирения и приятия собственного места в этой вселенной. Я отказался быть полотером. Возможно, это был замечательный поступок, в нем скрывалось стремление к высшим сферам, однако и полотер может приникнуть к мудрости жизни. Когда тряпка, такая мокрая и реальная, равномерно проходит по гладкому полу, делая его ярким и влажно-блестящим, ты словно паришь, и сие занятие уже не кажется бессмысленным и унизительным… Лень моя шептала мне про унижение и глупость, про безысходность и неприемлемость, а на самом деле именно она толкала меня вперед, именно она требовала не заниматься ничем, что мне неприятно и не питает другие мои пороки. Лень всегда была двигателем прогресса. Эскалаторы и автомобили, стиральные машины и телевизоры – вот истинные символы всепоглощающей лени.

Лень для меня – это неспособность естественно и самозабвенно приняться за любой труд и рутинно выполнять его честно и добросовестно. Втайне я уважаю таких людей – да-да, тех самых пахарей, идущих за плугом на кубинских полях. Мне тоже очень хотелось сунуть свое наглое серебряное песо в мозолистую руку работяги и пойти немного за плугом, ощутить тяжкий и неподъемный для меня труд пахаря. Это вовсе не было бы показателем того, что я якобы излечился от лени. Пару шагов за плугом – это ничто, это пыль, о которой нечего и говорить. А попробовать всю жизнь, каждый божий день делать нудную, тяжелую, подчас раздавливающую, убивающую работу и при этом быть счастливым, и чувствовать себя на своем месте… Я зову этих людей чернью? Сам я чернь после этого. Кроме тихой зависти и уважения такой труд, на грани медитации и единения с вселенной, вызвать ничего не может. А ковыряться в навозе? – спросите вы. Пусть в навозе, лишь бы не презирая самого себя. Конечно, одна только лень не смогла бы вырвать меня из простой опоечной действительности поломытия. Тщеславие, властолюбие и многие другие пороки по списку толкали меня вперед и притащили туда, где я нахожусь сейчас, – где-то на пути между рождением и смертью. Лишь с этой точкой отсчета трудно поспорить в моем сегодняшнем положении.

Я говорю – не надо бороться со своими пороками… Как с ними бороться? Как только я заставляю себя работать на наскучившей или кажущейся мне бесполезной работе, я прихожу в бешенство, я страдаю настолько остро, что появляется желание вообще не быть, не существовать. Это не стремление к самоубийству. Это нечто иное: ты просто как будто впадаешь сам в себя и хочешь пропасть таким образом, как будто никогда и не существовал. Мне кажется, что это возможно… Вы никогда не испытывали такого чувства? Когда моя работа кажется мне напрасной или по какой-то причине наскучила мне хуже горькой редьки, мне хочется именно так пропасть и не существовать. Ну, и как побороть такую непреодолимую сильную лень? Вы скажете, это не лень? Нет, это – лень. Нежелание добровольно и радостно трудиться есть лень. Даже если вы заставляете себя из-под палки – вы ленивы, ленивы, ленивы. Только скучный труд – однако вопреки всему приносящий радость, – избавляет от проклятия лени.

Глава шестьдесят третья

Идолы вожделения и обжорства

Наверняка история человечества не обошлась без грубого вмешательства инопланетян. Прилетели, небось, на заре времен, выловили обезьян, наших предков, подкрутили какие им было нужно гены и заставили строить пирамиды в качестве космических маяков. А когда стройка завершилась, пнули нас под зад иноп-ланетянской ногой. Так с тех пор мы и шарахаемся. А от чего еще люди такие недоделанные?

Если бы нас напрямую создал Бог, он не сотворил бы это полуволосатое существо, с трудом и, по всей видимости, временно, отказавшееся от каннибализма. Существо это мы именуем человеком.

Боженька, конечно, нас не оставил. Приголубил полуобезьян, и мы маемся со своей острой генетической недостаточностью ума и благородства, только Боженьку нашего имея в качестве единственного заступника.

Вожделение явно гипертрофировано в человеческих сынах. Когда бал правят половые гормоны, можно не задумываясь гасить свет, ибо нет ничего более тупого, как бессмысленная погоня за формами грудей и бедер с одной-единственной целью – вы, впрочем, догадываетесь, какой. Нет, не с целью деторождения. Если бы деторождения – я промолчал бы.

Вожделение не имеет ничего общего ни с деторождением, ни с любовью, ни с простой человеческой дружбой. Оно, скорее, сродни обжорству, ибо в обоих случаях предметом страсти является плоть. Плоть и ничего более. И какая разница, желаете вы насладиться овощем или чем еще. И то и другое – плоть.

Многие из нас умом понимают, что, кроме звериной сущности, в нас ничего не говорит, когда наши мысли и взгляды фиксируются на тех подробностях, которым не следовало бы волновать истинных наследников вселенского разума.

Но плотское сильнее нас, и оно по-прежнему так или иначе руководит миром.

Я, конечно, тоже мог бы темнить, подобно таким гениям выкручивания мозгов, как, например, Джойс. Вы помните известное заявление Джойса о том, что он писал для того, чтобы историкам литературы было над чем поработать в течение последующих четырехсот лет?

Однако я скажу прямо. Вожделение, увы, есть естественное продолжение нашей животной сути, причем даже более животной, чем у многих зверей, ибо большинство видов размножается только в определенные периоды, а в остальное время не испытывает особого интереса к сексу. Наша человеческая страстность тем более животна и низка, ибо не ставит своей целью рождение детей.

Ну и что же, мне теперь мракобеситься и морализировать? Запрещать и порицать?

Мы все жалкие жертвы вожделения, подвергаемые безжалостной критике со стороны немощных и обделенных. В сущности, если посмотреть вожделению прямо в его застывшие в неподвижном, тяжелом взгляде глаза, мы не увидим там ничего, кроме невинной страсти, вокруг которой в основном и накручены – исключительно моралью человеческой – неприятности.

Если вожделение не приводит ни к каким последствиям и если сие происходит не из преступных побуждений, так что же в нем плохого? Времени отнимает немного, энергии тоже вроде бы немного… При соблюдении определенных предосторожностей вредит здоровью гораздо меньше, чем обжорство.

В чем же все-таки отличие вожделения от обжорства? Ах, все дело в том, что вожделение бессмысленно без предмета вожделения, а предметом вожделения чаще всего является другой человек. Следовательно, в отличие от обжорства, нам необходима определенная кооперативность со стороны предмета вожделения, дабы эта страсть, порок, грех, или божественная и в тоже время простая человеческая радость имела место. Конечно, можно вожделеть предмет мечты, но здесь не об этом речь.

А собственно, что такое вожделение? Вожделение – это пустое времяпровождение, ибо не несет в себе созидательной сущности. Что-то вроде детской болезни. Некоторые ею переболевают в процессе юношеского становления, но некоторые не могут успокоиться всю жизнь.

Чем же вожделение отличается от любви? Тем же самым, чем отличается кастрюля от супа. Вожделение —это кастрюля, без любви она пуста, однако любовь без кастрюли расплещется в пространстве, так и не найдя единственно возможной для нее формы.

Обжорство еще более сложно победить, ибо если без плотской любви некоторые люди умудряются прожить всю жизнь, то без еды трудно долго протянуть. Поэтому границы обжорства размыты и неясны.

Если вы помните, когда я упоминал свою помощь голодающим негритятам, я сразу перечислил свое возмутительное меню обжоры и чревоугодника. Я намеренно желал высветить греховность сего соседства, ибо неумеренность в еде и чревоугодие на фоне голодающих людей и душ есть грех и безумство. Оправдание, что я закупал все эти яства у немца-повара лишь для того, чтобы поддержать его бизнес, тоже не является достаточным.

Мне кажется, в поисках умеренности решением может стать отвлечение мыслей от вожделения и обжорства, ибо и то и другое, безусловно, является прямым следствием скуки и душевной пустоты, безделия и запаха небытия. Верно ведь кто-то сказал: до чего опустишься, с тем и останешься; до кого упростишься, с тем не разлучишься.

Я не против простых земных радостей, я против возведения их на пьедестал в качестве идола. Я согласен на них как на чудное обрамление нашей суетной, вечно ищущей жизни, но никак не в качестве путеводных звезд, манящих наши настырные ненасытные корабли в направлении, поверьте, необитаемых островов.

Глава шестьдесят четвертая

Купель уныния и тоски

Уныние истощает душу, и душа перестает икать. Нет, я хотел сказать – искать. Искать Бога. Человек может превратить себя в купель уныния, и не помогут ему ни виртуальные дома, ни суперсовременные компьютеры, ни все богатства мира, собранные на его кухне. Средство от уныния, увы, – не в наружном мире. Оно внутри, а посему мало зависит от внешней игры материи.

Я слишком просто решил проблемы рода человеческого в главе о философии Кригера. Мол, не имеет человек права быть несчастным. Дал ему в зубы самореализацию – и ать-два! С вещами на выход! Хотя из жизни обычно уходят даже без вещей.

Бегите от уныния, но не в вожделение и обжорство, не в тупые развлечения и мелькающие огоньки компьютерных игр.

Ищите укромное место, которое способно наполняться радостью бытия и небытия вне зависимости от внешних раздражений и соблазнов, в своей душе.

Если нет возможности пересилить химию гормонов настроения – берите лекарства, позвольте себе стакан вина, наконец, или два… На меня вино, увы, не действует. Если на вас действует – значит, вам повезло.

Слава богу, человечество всегда находило средства подлечить совершенно измотанную душу, однако, едва укрепившись, не пленяйтесь возможностью залить свою тоску вином, ибо в вине еще больше тоски, чем в его отсутствии. Недаром кто-то сказал, что даже боль, порожденная тоской, менее невыносима, чем сама тоска. Тоска – самое бесплодное из всех человеческих переживаний.

Химера свободы воли позволяет нам по-разному проживать в своих малюсеньких клеточках существования, иллюзорных исканиях, в небрежных игрищах, нелепых ожиданиях тягучую муку бытия.

Увы, не всегда в моей воле отбросить уныние, как заштопанный старый балахон. Химия мозга топит меня во мраке, не дает вольного воздуха, сжимает мою грудь тяжелым ожиданием. Я тянусь к антидепрессантам, к прозаку Легчает. Какая разница, как отогнать тоску и неизбывный страх существования?

Читатель, простишь ли ты мне мой гордый разговор с Иисусом, упомянутый в начале этой книги? Прости. Не сердись на меня. Я, правда, ищу какого-нибудь просвета… Даже если представить себе, что мы действительно вовсе не высшие зеркала Вселенной, а просто жалкие муравьи, потоптанные чьими-то безмерными ногами, наша трагедия от этого не становится меньше, не превращается в послушный фарс, как это часто бывает на исходе тяжелого блуждания по пустырям и пустыням.

Даже если допустить, что все мы – лишь отъявленное ничтожество… Нет, не так. Я сам – ничтожество. Однако же мои страдания и поиски, рывки прочь из глубокой, болотной тоски – это все не пшик. Нет. Это все не просто так разбросанные листочки нечитанной оберточной газеты.

Люди делали оберточную бумагу из мумий. Вы этого не знали? Поверьте мне на слово, без сносок и цитат. Люди в своей звериной сути более тупы и неразборчивы, чем дикие и оголтелые чудовища. Однако необходимо их любить – иначе пустота. Иначе не просто пустота, а мрак убийственного одиночества, не того уединения, которое может быть целебно, а именно сквозящего одиночества на века, на целые эпохи нескладных солнцестояний.

Пусть я трижды ошибаюсь во всем, даже в самом том факте, что ошибаюсь. Пусть моя книга напрасна, пусть даже вся жизнь моя напрасна, пусть жизнь всех наших цивилизаций – всего лишь разорванный в клочки альбом с неудавшимися снимками, жалкая полуночная кутерьма. Я все равно должен это любить, ибо нет и не было, и главное, не будет мне иной данности, иного прозрения, иного совета свыше… Я здесь и сейчас; подует ветерок – и кроме этих строк не будет и следа от моего несносного упрека в том, что среди живущих ничтожно мало попыток подняться над собой, преодолеть немыслимое головокружительное тяготение нашей с вами звериной породы и увидеть нечто, что навсегда могло бы вывести нас из тоски и уныния, вознести нас чуть выше, чем блистающие, холодные вершины наших амбиций.

Моя книга – лишь самонадеянная и назойливая попытка унять скуку, тоску, уныние и беспризорность.

Одна надежда – она уже обречена на небытие, как обречен и я, и, похоже, и вы тоже, мой терпеливый, а потому в чем-то союзный мне читатель. Я попробую вывернуть наизнанку и эту мысль. Я найду способ полюбить и свое ничтожество, и смерть, и небытие, и что бы то ни было, уготованное нам взамен этого небытия, на что, однако, надежда, к счастью или несчастью, хрупка, как пузырек, наполненный испарившейся микстурой.

Глава шестьдесят пятая

В духоте жадности и зависти

Жадным быть нехорошо. К сожалению, очень многие так не считают. Ведь жадность и зависть являются двигателями человеческого прогресса. Без них люди сидели бы и, помахивая ножками и разинув рот, смотрели в небеса… Светящиеся мотыльки звезд… Кстати, в современном интернете уже продаются даже звезды.

Те, кто гордятся, что не завидуют, возможно, просто не испытывают зависти к конкретным достижениям других… Поэт не завидует белке, которая припасла орехи. Может быть, он даже не завидует другим поэтам, ибо считает свои стихи лучшими на свете, однако, возможно, он завидует славе Пушкина. Ах, Пушкин, Пушкин. Сколько раз я ему говорил: «Перестань баловаться огнестрельным оружием».

А давайте, правда, перестанем завидовать… Вот мой Маськин говорит, что все зло в этом мире от глупости и зависти человеческой. Глупость и зависть – родные сестры. Жадность и трусость – родные братья.

Я, конечно, тоже не разбежался пока бросать деньги на дорогу как кандидат в апостолы… Может, потому, что не за кем следовать? Чем дальше я живу, тем легче я расстаюсь и с вещами, и с деньгами… Голыми вошли, голыми и уйдем…

Ах, люди, люди, сколько раз вы меня обвиняли, когда у меня НИЧЕГО не было, мол, что ж ты такой умный, раз ты такой бедный, а теперь, когда у меня есть всё, вы подчас просто ненавидите меня по определению.

Глава шестьдесят шестая

В плену гордыни и тщеславия

Каюсь, каюсь. Человек, взявшийся писать самороман на шестьсот страниц, не может быть скромным… Однако моя гордыня какая-то странная. Возможно, это связано с тем, что я часто ощущаю себя отдельно от себя самого… Я всегда был несносным хвастуном, а занятия бизнесом и вовсе лишили меня последних остатков скромности. В бизнесе для рекламы все средства хороши, и кто страдает излишней скромностью, остается в придорожной канаве.

Однако это не оправдание гордыни и тщеславия.

Я как-то заполонил интернет, кажется, поисковик www.aport.ru. своими стихотворными строчками. То есть там, где люди ставят платную рекламу, я просто поставил по две строчки из разных стихотворений, и люди натыкались на них, когда вводили ключевые слова: «литература», «поэзия» и так далее.

Эти строчки вели на мой сайт, где были опубликованы все мои стихи, однако в качестве эксперимента сайт был безымянным и было неясно, кому принадлежат стихи, кто их автор. Внизу каждой страницы предлагалось оставить адрес электронной почты, если читатель желает получать новые стихи. За несколько дней на этом сайте побывало более четырехсот читателей, и они оставили около тридцати адресов своей электронной почты. Как только я поставил под стихами свое имя, – за тот же срок было оставлено только два или три адреса.

Что это? Неужели мое имя имеет такой отталкивающий эффект? Вы знаете, я согласился бы, чтобы все, что я пишу, было безымянным, если читателю так легче все это воспринимать. Я действительно не считаю, что индивидуальность автора столь важна для восприятия. Более того, я прекрасно знаю, какова магия известного имени. Сколько раз мы в недоумении ставили назад на полку в книжном магазине книгу, имя автора которой мы никогда не слышали, и, с другой стороны, как часто мы покупаем книгу только из-за известного имени автора…

Мое тщеславие, если вы утверждаете, что я им страдаю, не простирается ни на мое имя, ни на мою личность. Я бы хотел донести свои мысли до небольшой кучки людей, которым бы они показались созвучными их жизням, но увы, напрямую этих людей отыскать невозможно, необходимо пройти мимо толп тех, кому до моих произведений нет никакого дела.

Поэтому я отношусь к своим творениям двояко, как бы пребывая в двух разных ипостасях. Сначала я творю, затем я превращаюсь в того, кто пытается донести свои книги до тех, для кого они были написаны…

Вы можете поймать меня на слове: где-то я писал, что литература должна быть для себя, писать нужно без оглядки на читателя… Вы знаете, я чаще всего не оглядываюсь… Пишу то, что мне хочется или просто приходит в голову. Читательское внимание мне нужно лишь для того, чтобы иметь стимул писать еще, ибо чем-то же мне надо занять свою повседневность?

Глава шестьдесят седьмая

Поступь гнева и жестокости

Если вы всё еще продолжаете читать мой роман и не захлопнули его в раздражении, выслушивая мое невоздержанное хвастовство о Шекспирах и христах, то послушайте еще одну раздражающую правду.

Меня сильно били и унижали в школе. Это хороший повод стать страшным, жестоким тираном и убить пятьдесят миллионов человек. Я этого не сделал. (По крайней мере пока, и не собираюсь.) Скажите мне за это спасибо. Мир действительно должен быть благодарен всем и каждому, кто не перебил половину его населения или всё целиком не пустил его гулять в тартарары.

По природе я, казалось бы, являюсь мирным и безобидным, однако откуда-то же взялась моя воинственная фамилия: Кригер. Ведь по-немецки, да и по-норвежски моя фамилия означает «воин», а «криг» – означает «война».

Меня перестали серьезно обижать только тогда, когда я понял одну простую и весьма известную вещь —всегда будь готов перегрызть горло любому. Люди это чувствуют и отступают. Звери это чувствуют тоже.

Поначалу это понимание являлось моим тайным открытием, которое я приобрел в процессе долгих размышлений. Но после некоторого времени эта готовность нашла отклик и в моем сердце. Видимо, в нем забряцали клинками моих дедов жаркие гены вояк.

С виду я мирный, может быть, даже слишком миролюбивый и бесконфликтный. Но когда моим оппонентом переступается определенная черта, во мне просыпается древний воин, готовый умереть на вражеских пиках, – но умереть, рвя им их поганые горла!

С годами жизнь моя становится все менее и менее реальной для меня. Я погружен в глубочайшую купель сонного бытия. Сначала поняв умом и лишь потом приняв сердцем, я стал готов на борьбу до конца, борьбу без правил, пока обидчик не пожалеет, что имел несчастье со мной связаться.

Приехав в леса Канады, я бежал от людей, потому что боялся конфликтов и их исходов. Но тут меня стали осаждать дикие звери. Во двор повадился медведь и стал выкапывать посаженные Маськиным овощи. Волки загрызли на моем дворе оленя.

Я вдумчиво и показательно обписал всю свою территорию, и вы знаете, это помогло. Больше медведь не приходил. Волки – тоже. Может, еще и от того, что я поставил вокруг двора двухметровый забор с колючей проволокой сверху…

Я храбр по вынуждению, но яростен по собственному выбору. Если выдается возможность броситься в атаку – я не пропускаю случая. Конечно, я не дерусь и не кусаюсь. Разумеется, речь идет о цивилизованных методах борьбы – письма, суды, адвокаты, инсинуации, интриги, блеф, угрозы в разумных пределах. Но я чувствую в себе новую энергию погибнуть борясь, – энергию, которую ранее я не замечал и не понимал, а теперь чувствую ее все больше и больше.

Конечно, такое мое свойство пугает окружающих, особенно потому, что большую часть своей жизни я выгляжу совершенно безобидным и обладаю исключительной терпимостью по отношению к людям, которые, казалось бы, должны меня раздражать. Однако стоит им перейти какую-то, одному мне известную грань, и я начинаю войну, и тут уж все средства хороши, и чем больше обменов ударами, тем дальше мы можем зайти в этой борьбе.

Я когда-то писал, что подобная вражда бесполезна, все равно с недавнего времени нам запрещают физически уничтожать противников. В чем же смысл, если не представляется возможности довести борьбу до ее логического конца?

А смысл в самом процессе. А смысл в том, что я воюю играючи. Противник думает, что я преследую настоящие цели – отсудить деньги или добиться еще чего-нибудь, мне причитающегося. Вовсе нет. Когда я воюю, меня интересует исключительно сам процесс. В этом, если хотите, для меня естественное выражение моей агрессивной природы.