Глава сорок четвертая

Как я стал поэтом

Многие отмечают, что стихи надиктовываются им неким внутренним голосом, который представляется чем-то отдельным от поэта. Иные утверждают, что строки диктует им небо, муза или бог знает кто еще. Все-таки родина стихов, видимо, находится где-то в подсознании, в том самом нашем внутреннем «я», которое живет параллельно с нами и изредка беспокоит нас необъяснимо мрачными или просто необузданными снами. То самое подсознание, которое иной раз возьмет да и вставит в нашу речь смешное словечко или оговорку, выдающие с головой, к чему стремится наша внутренняя простоватая суть.

Безусловно, родина стихов покоится отнюдь не в хладном рассудке. Мы начинаем писать стихи, прислушиваясь к отдаленным ритмам, как бы к музыке, звучащей на краю нашего сознания. И тут самое главное —наплевать на возможную критику и презрительные возгласы за спиною. Стихи – это наша внутренняя музыка, облеченная в слова, пронизанная тонкими струнами смыслов и мечтаний, а посему – гоните критиков. Они – лишь жалкие прихлебалы поэзии. Что может сказать критик о глубинах вашей души? Не пускайте туда его пошлые ощупывающие ручки. Пусть стихи будут казаться ему нелепым мычанием, хаотическим нагромождением слов. Для нас – это песня свободы от нудного рассудка, славная песня, звучащая на белоснежных склонах нашей удивительной души.

Стихосложение – я имею в виду свободное и не связанное по всем конечностям дурными правилами и формулировками, без ямбов и хореев, стихосложение как путь реализации внутренней музыки и клокочущей силы подсознания, – такое стихосложение является изысканным удовольствием немногих, кто не побоялся показаться нелепым и смешным в глазах бездарности, ищущей повода уколоть свою несчастную заблудшую жертву дурными словами критики.

Ну и что, что слово употреблено в моем стихотворении неверно, ну и что, что такого падежа вообще не существует? А кто выковывает язык, как не поэт? Кому принадлежит право решать, какой бедовой голове можно касаться святая святых любого языка, его школьных правил, а кому нельзя?

Я верю, что язык принадлежит каждому его носителю, и каждый имеет право привнести какую-то новую толику видения сочетания звуков и смысла.

Я бережлив к отпечаткам моих чувств, рождающих слова, складирующиеся в строки. Я очень редко зачеркиваю, ибо действительно не считаю себя вправе перебивать надиктовывающий мне голос, идущий из глубин моего бытия и небытия.

Стремление писать стихи проявилось во мне чрезвычайно рано, и по немногим сохранившимся детским строчкам я могу судить, насколько уже тогда я был нездоров. Кажется, мой невроз родился вместе со мной, ибо я не помню того возраста, когда бы его у меня не было.

Возможно, всякий ребенок в какой-то мере страдает неврозом: навязчивые мысли, страхи, приступы неведомо откуда накатившей грусти – разве это все не самые естественные проявления запущенных неврозов? Да, пожалуй, в нашу бытность детьми мы больны, и лишь немногие из нас более или менее выздоравливают по мере взросления.

Что же вырастает из подобного невротического ребенка?

С помощью внешнего наблюдения Хорни[89] классифицировала отношения невротиков с окружающими по пяти группам:

1. Отношения любви, привязанности и расположения – невротик проявляет себя как человек, чрезмерно зависимый от одобрения или расположения со стороны других, при этом может отсутствовать способность заботы о других.

2. Отношения, связанные с оценкой «Я», – внутренняя незащищенность, выражающаяся в самоуничижении и – возвеличивании.

3. Отношения, связанные с самоутверждением, – наличие группы запретов (трудности в принятии решения, формировании мнения, осознании собственных желаний); неспособность к планированию.

4. Отношения, связанные с агрессией – две тенденции: а) потребность во власти, требовательность, критика других; б) ощущение обманутости, предательства, мнительность.

5. Отношения, связанные с сексуальностью – повышенная сексуальная активность или запрет на нее.

Вам этот портрет в пяти пунктах никого не напоминает? Нет? А мне напоминает. Во-первых, себя, во-вторых, большинство других людей, которых мне приходилось наблюдать.

Я всю жизнь колебался между указанными в этих пяти пунктах крайностями. Так же колебались и мои стихи. Возьмите любое стихотворение – и оно легко подпадет под один из перечисленных пунктов.

Итак, моя поэзия есть ничто иное, как проявление невроза. А вся остальная моя деятельность разве не является классическим проявлением невроза?

Даже мысль, которая сейчас промелькнула у меня в голове, что невроза вообще не существует, что в этих пяти пунктах просто описана человеческая жизнь… О, эта мысль – самое настоящее проявление невроза! Невроз хитер, он понимает, что если ему удастся всех убедить, что его нет, то тогда ему будет легче творить свою зловещую работу по изъеданию вдрызг человеческой души. Зачем ему это надо, возможно, спросите вы? Очень просто. Такова его, невроза, экзистенциальная задача, ибо если невроз не будет ничем себя проявлять, он перестанет существовать.

Так и текут реки невротических стихов – мутные потоки неврастении. Зайдите на www. stihi. ru[90], и вы окунетесь в безбрежный океан неврозов во всех их проявлениях.

Поищем доказательства невротического происхождения моих стихов. Стоило мне начать пить таблетки от невроза – и я перестал писать стихи. А ведь я был весьма плодовит – в моем сборнике «О грусти этих дней кто, как не я, напишет?», слава богу, не меньше четырехсот страниц. (Обратите внимание на название – это ли не самое яркое из всех возможных доказательств невротического происхождения моего стихотворчества?)

В чем же тайна моей поэзии? Простое сочетание определенного уровня серотонина в моем мозгу с наличием свободного времени?

А разве то, что я пишу сейчас, не является проявлением невроза? Что это? Мания величия? Ишь ты, чего учудил – пишет самороман, уже дописал до сорок четвертой главы! Видишь ли, он и поэт, и астроном, и скакун древнегреческий…

Признаю – все есть ничто иное, как проявление моего невроза. Каюсь.

Хотя, погодите! Ведь каяться – это проявление «внутренней незащищенности, выражающейся в самоуничижении». А самоуничижение есть непростительная и вредная иллюзия. В таком случае, позвольте мне выбрать полезную и приятную иллюзию, что поэзия есть не проявление невроза, а славная песня, звучащая на белоснежных склонах наших удивительных душ.

Глава сорок пятая

Как я стал писателем

Писателем я стал в результате осознанного решения. Нужно же мне чем-то заполнить пустоту своего существования? Чем? Смотреть телевизор? Нет уж, увольте. Смотрите телевизор сами.

Кое-как, потихоньку, я научился искренне плевать на мнение других о себе. Это был долгий и ухабистый путь. Однако, мой дорогой друг читатель, зарубите себе на носу, что если пишущая личность оглядывается на читателя и раздумывает, что же ему понравится, а чего не понравится, то у такого писателя должно все время выходить что-то вроде:

Леночка тяжело дышала. Она стояла, облокотившись локтями на рабочий стол Сергея, и старательноподмахивала попочкой. Сергей стоял сзади и натягивалее, как породистый кобель не менее родовитую сучку…[91]

…и так далее. Это не может не понравиться. И ученый, и работяга с одинаковым интересом ознакомятся с таким творчеством. Красочно, свежо, легко, весело… И главное, оказывает весьма освежающий эффект на еще не совсем окочурившийся человеческий организм. Конечно, все мои нудные тексты, кирпичеобразные книги в восемьсот страниц, напичканные сухонькими цитатками по-французски да по-немецки, натужные самоискания, постные посулы великих открытий с выдачей на самом деле натуральной дули в собственном соку… все мои труды, увы, не стоят и пяти строчек такого младок-рового творчества и посему обречены на холодное безразличие и пыление по полкам второсортных магазинов. Вы скажете: а как же скукотища Диккенса? А как же затхлый американский «Моби Дик»[92], с которым носится, высунув язык, литературная часть счастливой нации изобретателей жвачки[93] и кока-колы? Ну что ж, поверьте, прославление автора вовсе не зависит от талантливости его произведений. Во всяком обществе существуют серые кардиналы от литературы, замешанной на капитале и политике, в чьей воле поднять и раскрутить практически любого более или менее сносного, или даже вовсе несносного автора. Вы скажете: такие авторы не переживут века? Это вовсе не имеет значения, ибо прославление автора в будущие века опять же не зависит от качества его произведений. За редким исключением, классическая литература представляет собой классическую нудную жвачку. Ее издают из-за имени автора, которое у всех на слуху, покупают, опять же, из-за имени и ставят на полки домашних библиотек, где она проводит бесконечные годы в пыли и забвении. Имя любого автора – это товар, а прославить уже усопшего автора даже выгоднее, чем живущего, особенно раскопав его лет через пятьдесят-семьдесят (я имею в виду эксгумацию не останков автора, а его таланта).

Кстати, так и случилось со знаменитой в Америке книгой «Моби Дик». Ведь откопать талант уже мертвый и, желательно, с просроченными авторскими правами или со сговорчивыми наследниками – это же как клад найти, только даже выгодней, ибо клад действительно нужно найти, а в случае с усопшим талантом достаточно громогласно заявить: это клад! И считайте, что клад найден.

Вы даже не представляете, насколько удобно иметь дело с мертвым автором. Ни тебе капризов, ни запоев, ни неудобных произведений, ни исписаннос-ти… Я думаю, со временем снова войдет в моду издавать исключительно посмертно, особенно в России.

Позвольте же мне вернуться к своей скромной персоне. Итак, я стал писателем сознательно, ибо стихи не могли вполне удовлетворить мою страсть к уничтожению лесов на планете, из древесины которых делается бумага для моих книг. Стихами заполнить восемьсот страниц трудно, хотя, конечно, можно, потому что в стихах слов мало, а места на странице они занимают больше. Поэтому я стал прозаиком и лишь изредка отдаю дань музе поэзии, положив на ее алтарь примерно двести стихов.

Однако сложнее всего было убедить самого себя в том, что я писатель. Это заняло около тридцати лет, хотя сосунковый возраст, пожалуй, не в счет.

Потом довольно хлопотно было склонить к этой же мысли самых близких, но они в конце концов уступили. (С теми, кто не принял эту мою метаморфозу из неписателя в писателя, я решительно порвал, во-первых, чтоб другим неповадно было, а во-вторых, чтобы вообще себе не думали.) Помните, как в «Чайке» Чехова молодой человек болезненно реагировал на невнимание к своему творчеству? Застрелился. Не ждите. Со мной этот номер не пройдет. Теперь пришли другие времена. Теперь автор стреляться не будет. Теперь автор сам кого угодно застрелит!

Затем я окончательно решил, что, чтобы чувствовать себя хорошо, книжки нужно писать очень толстые. Остановился на размерчике в семьсот-восемьсот страниц и прикинул, сколько времени мне потребуется, чтобы написать двадцать томов. Оказалось, с моей плодовитостью, – всего лишь примерно десять лет. А что потом, скажете вы? Найду чем заняться. Мало ли что еще мне в голову придет за такой срок. Раз мне теперь помирать каждый день не разрешают и поят таблеточ-ками от невроза, то я еще всем дам прикурить, мало не покажется. Вот я недавно музыку писать начал. Фортепьянные сонаты. Кто сказал, что я не знаю нот? Знаю. Ну, не все, конечно… А чтобы писать музыку, вовсе не нужно знать все ноты! Я могу напеть. Хотите?

Итак, главное – не комплексовать, ибо писательство не терпит комплексующих. Читатель, он зоркий —сразу комплексующего автора разглядит и на свалку его. Вы скажете, что и некомплексующего снесут на свалку? Вовсе не обязательно. А я вот возьму и завалю все газеты и журналы: «Ах Кригер, ай даКригер!», и будут покупать, как миленькие. Конечно, дохода выйдет из этого мало, а скорее, выйдет сплошной расход и конфуз, ибо книгоиздательство в современной России доживает свои последние годы и вот-вот подпадет под строгий контроль государства. Но удовлетворение будет, наверное. Пожалуй, я так и сделаю.

Вообще, тот факт, что мне выпало стать русским писателем, меня весьма удручал, ибо, как я уже отметил, российский массовый читатель, пожалуй, самый неблагодарный в мире. Во-первых, он хочет читать исключительно произведения в стиле отрывка, приведенного в начале этой главы, про страсть тростниковой трости Сергея к попке Леночки, во-вторых, платить за книжки российский читатель не желает, в-третьих, все равно частное печатное дело скоро запретят, остатки моих тиражей арестуют, а мне придется и дальше издаваться штучно в Париже, как я и делал до сих пор, так, исключительно для родственников и знакомых, чей круг, при моем характере, все более и более сужается.

Таким образом, я решил вырваться из плена русского неперспективного языка и написал книгу по-французски и по-английски. Надо сказать, мне сильно полегчало, но я думаю, что и эти мои шедевры останутся незамеченными, конечно, если я за свой же счет не расшумлю в западных газетах, что будет немного дороже, чем в России, и гораздо более чревато для меня, ибо я сам-то живу на Западе, а в книжонках моих всё как всегда: государство – разбойник, и так далее и тому подобное.

А какая разница, на каком языке издавать? За издание ведь всегда все равно плачу я, и немалые деньги. Книги потом продаются по цене, которая не покрывает и половины их стоимости. Так что считайте книжку, которую вы держите в руках, моим вам личным подарком, мол, это вам наше вам с кисточкой.

Хотите, я вам ее даже подпишу? Извольте:

От автора Бориса Кригера дорогому читателюв знак глубокого уважения пе ред знанием читателем азбуки российского языку, чем сам автор, увы, похвастать не может, ибо пишет с грубыми ошибками, хотя и на восьми языках.[94]

Свое имя можете вписать и демонстрировать эту надпись знакомым. Я еще расскажу в других главах подробнее о моем творчестве на разных языках, которые я не очень хорошо знаю. Поверьте мне, занимательнейшая история.

Я осознаю, что в течение всей этой главы у многих из вас крутилось в голове: и чем там закончилось дело у Сергея и Леночкой? Признаться, мне и самому интересно, чисто с литературной точки зрения, но, увы, я не смогу вас удовлетворить… Потому что… ну, скажем, стесняюсь. Нет, скажем… Ну, короче, НЕ МОГУ Я ВАС УДОВЛЕТВОРИТЬ, и всё тут. Не обязан. Хотите, я вам лучше чего-нибудь по латыни процитирую на пол странички? А? Что, не желаете? А мне плевать, ведь в этом и заключается истинная свобода и единственный путь стать настоящим писателем, каковым я, по всей видимости, наконец-то становлюсь: пишу галиматью, плюю на читателя, плюю на собратьев-писателей, плюю на всё, на всех и на вся.

А как иначе?

Глава сорок шестая

Как я стал философом

Если мой дорогой читатель или читательница уже отошли от неприятного впечатления, произведенного предыдущей главой, которая оставила их в состоянии некоторого раздражения моим вызывающим хулиганством, то позвольте приступить к изложению истории о том, как я, собственно, стал философом.

Ну, во-первых, любой маломальский выпускник философского факультета вам доступно разъяснит, что никакой я не философ, а шарлатан. Я могу ему не менее доступно и обходительно ответить: «Сам дурак».

Милые мои читатели, вы даже не представляете, какую муть подчас являет на свет современная философия. Я имел счастье тесно общаться с одним милым человеком, законченным невротиком и грубияном, которому выпало несчастье редактировать мои философские работы по-английски. Он профессиональный философ, и будучи лицом западным и мною хорошо оплачиваемым, он кое-как воздержался от прямого восстания против формы и содержания. Однако его поправки превращали мой вполне ясный и доступный текст в мрак хитросплетенных невообразимых выражений, которые, кстати, при глубинном изучении оказывались чаще всего не к месту. Я послушно заплатил его гонорар и, конечно, оставил уже израненные и оболваненные работы, как они есть, но больше я на этот трюк не попадусь. Где убийца орангутангов? Я имею в виду Шопенгауэра. Старик говорил: «Кто ясно мыслит, ясно излагает». Увы, многие современные философы полагают, что сложность квантового мира следует отражать не менее квантовыми словесными понятиями, кои не имеют четкого значения и выражаются лишь призрачной волновой функцией. Причем волна эта в основном являет собой волну ярости, захлестывающую меня в порыве жгучего и неотступного желания нанести телесные увечья автору.

То, что я официально не считаюсь философом, мне совершенно не мешает. Тем более что я вполне осознаю свое ничтожество и тот факт, что ничего нового в этот мир я не принес и не принесу. Так, лишь попробую переосознать давно известное.