Сквозняк

Итак, те, кто взял неверный курс и не видит дальше тактических будничных проблем – ведь корабль плывет, – будут убеждены, что всё идет хорошо и ничего не нужно менять до тех пор, пока однажды внезапно не постигнут, что обречены. А до этого трагического мгновения приверженцы конкретики строго и навечно заклеймят ранних пташек, предвещающих катастрофу, как паникеров и предателей, ибо те-де дестабилизируют команду.

Но так или иначе любому кораблю нужен курс, нужны ориентиры.

Как же бескрайнему кораблю, коим является человеческое сообщество, определить ту золотую линию, по которой нужно выверять курс цивилизации?

Конфликт между интересами индивидуума и общества – вечная и неразрешимая проблема. Для ее решения необходимо поставить потребности индивида на уровень общества, а именно: применить к человеческой цивилизации в целом и к каждому сообществу, входящему в ее состав, в отдельности иерархию потребностей Абрахама Маслоу.

Базисными потребностями любого человеческого сообщества являются обеспечение себя пищей, водой, жилищем, нормальным приростом населения, базисным здравоохранением. Пока не будут решены эти проблемы, нечего и заикаться о более высоких потребностях… Если руководствоваться этим принципом, ни о какой тактике «затянуть потуже пояски» во имя светлого будущего и речи быть не может, а мифы о необходимости массового жертвоприношения себя во имя свободы, о сопротивлении завоевателю ценой жизни собственных граждан, об оправданности голода и эпидемий не имеют никакого оправдания. Первая и основная обязанность руководителей человеческого сообщества – удовлетворять биологические потребности людей, вверивших свои судьбы в руки общества, причем ни в коем случае не за счет других сообществ.

Когда же биологические потребности сообщества удовлетворены, необходима организация эффективной защиты от внешних и внутренних дестабилизаторов, преступников, захватчиков, террористов. Опять же, никакая «высшая» идея не может стать оправданием нарушения безопасности другого сообщества. Пути защиты должны быть неагрессивные. Изоляция с предоставлением достойных условий существования, а также обезоруживание преступников и внешних врагов предпочтительнее, чем их уничтожение, поскольку «убийство убийц» незамедлительно повлечет за собой нескончаемую цепочку убийств – вплоть до массового уничтожения членов самого сообщества.

Третьей ступенью в иерархии Маслоу является потребность в любви. Эту потребность может удовлетворить воспитание населения в духе взаимной любви, а также внушение любви и уважения к другим сообществам.

Четвертая ступень иерархии Маслоу предполагает приятие окружающими. Если три предыдущих ступени будут достигнуты, это не представит сложности, поскольку у соседних сообществ не будет необходимости оспаривать собственное лидерство.

Пятая ступень – потребность в знаниях. Удовлетворив четыре предыдущие ступени потребностей, сообщество должно сориентировать себя на познавательную деятельность в сочетании с эффективными системами хранения, обработки и осмысленного анализа информации.

Шестая ступень – эстетические потребности – включает воспитание в сообществе эстетического вкуса и любви к прекрасному.

Седьмая ступень – достижение сообществом своего высшего предназначения. Развитие философских школ, которые помогут дать определение такому «высшему» предназначению в рамках эволюции Вселенной. Эта идея никак не может включать в себя причинение какого-либо ущерба членам своего сообщества или другим сообществам.

И наконец, высшая ступень – помощь другим сообществам в достижении их высшего предназначения. Если мы рассматриваем сообщество как человечество в целом, то под другими сообществами можно понимать инопланетян, если таковые существуют, иными словами, другие виды существ, у которых может быть обнаружено подобие мышления и сознание.

Многие, прочтя эти строки, привычно отмахнутся. Очередная утопия. Более того – возможно, очередная вредная утопия.

Так или иначе, подобные принципы, по крайней мере, создают четкие ориентиры. И пусть они не указывают средств, с помощью которых их можно достичь, но если мы попытаемся проложить курс нашего корабля, пользуясь этими ориентирами, то при всех недостатках в его конструкции и вздорности команды у нас есть шанс не превратить наше плаванье в глобальную катастрофу.

Разоблачение некоторых «-измов»

И дались нам эти «-измы…»

Трудно найти явление или мысль, которые не уместились бы в прокрустово ложе какого-нибудь «-изма». А возлежание на прокрустовом ложе, как водится, чревато укорочением либо головного, либо ножного конца покоящегося, а потому не рекомендовано идеям, страдающим непомерной широтой толкований. Достоевский как-то отметил, что «прежде, например, слова “я ничего не понимаю” означали только глупость произносившего их; теперь же приносят великую честь. Стоит лишь произнести с открытым видом и с гордостью: “Я не понимаю религии, я ничего не понимаю в России, я ровно ничего не понимаю в искусстве” – и вы тотчас же ставите себя на отменную высоту. И это особенно выгодно, если вы в самом деле ничего не понимаете».[27]

Нынче человечество перешагнуло через этот барьер трепетного великомудрого непонимания. Теперь «не понимать» уже немодно. Это «непонимание» было лишь ранним симптомом наступления всеобщей «-измизации» человеческого мышления. Ярлыки, конечно, ярлыкам рознь, но посудите сами, разве есть что-нибудь, что могло бы ютиться в вашей купели сознания, что не подпадало бы под какой-нибудь потрепанный или новоявленный «-изм»?

После грубого деления мотивов поведения всего человечества на садизм и мазохизм, оставшиеся после эдакой классификации явления могут быть отнесены к «садо-мазохизму» – разумеется, в широком смысле этого цветистого слова. Боюсь, что за пределами этого всеобъемлющего понятия приютится лишь малое число невнятно обрисованных побуждений.

Со времен Фрейда такое деление наших мотиваций было достаточно распространено, хотя недавно заправилы наших душ все-таки дозволили нам несколько усомнится в эдаком упрощении, что все сущее имеет лишь желания, столь приходившиеся по вкусу маркизу де Саду и Леопольду фон Захер-Мазоху.

Торжествующие «-измы» лишают нас способности мыслить, погружая нас в моря несчетных штампов. Теперь человеку негоже заявлять: «Я ничего не понимаю»… Гораздо удобнее шлепнуть очередной штемпелек пошленького «-изма» – и дело в шляпе. Больше не о чем говорить, незачем спорить, бесполезно возражать. Всё – припечатали, и точка. Так и этот мой бренный труд упакуют в удобную гробницу какого-нибудь «-изма» и презрительно сплюнут в качестве прощального слова. А хуже того, присудят ему привычное звание «-мании», вроде графомании, например, и более не нужно будет протирать очки, тратить внимание на буквочки и запятые, а просто, по-военному гаркнув: «Самовлюбленный графоман!», припечатать меня уже окончательно, без права на переписку, без надежды на забитого слушателя, боящегося поднять глаза в толпе клеймящих пересмешников.

А я все равно пройдусь по списку «-измов», невзирая на бесплодность моих замыслов докричаться до редкого, но столь искомого мной читателя, которому так же, как и мне, претит быть лишь единицей поголовья, стертым номерком в морге современной бессмысленности, в котором покоится последняя надежда на то, что мы – существа, достойные большего, чем усталое самопрезрение и взаимный переплёв …

Вот уж воистину все эти – измы с их однозначными, но в то же время и со столь противоречивыми толкованиями даны нам Сатаной, как то самое пресловутое яблочко, жалкая подачка, как слабая надежда оправдать в глазах Бога вялого грешника, якобы запутавшегося в определениях.

Заранее предупрежу тех, кто ищет в этой книге сплошных приколов. Ирония – это фигура речи, в которой истинный смысл скрыт или противоречит смыслу явному, а вовсе не является поводом для залихватской ржачки до боли в животе. Ирония создает ощущение, что предмет обсуждения не таков, каким он кажется. А ведь в этом и заключается моя задача. Чтобы снять завесу с зашоренных глаз, чтобы прекратить мостить «-измами» путь человечества в тартарары, именно и нужно взяться за иронию как инструмент самоочищения от падали современного повсеместного тело-вещания, которое обращено именно к телам, а не к душам. Ведь ироническое мировоззрение – это состояние души, позволяющее не принимать на веру расхожие утверждения и стереотипы и не относиться слишком серьезно к различным общепризнанным ценностям – в том числе и к самому себе…

Абсолютизм

Абсолютизм – это вовсе не алкоголизм, вызванный неумеренным потреблением шведской водки «Абсолют», несмотря на то, что водку эту изготавливают по старинным, более чем четырехсотлетней давности, рецептам, лелея каждую бутылочку, каждую пробочку, и не иначе, принимая во внимание тот факт, что одно из необратимо утерянных апокрифических Евангелий начиналось вовсе не словами «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1–3), а залихватским постулатом «В начале была водка…».

Именно поэтому Бог в некоторых стыдливых философских измышлениях именуется Абсолютом, а посему тут недолго скатиться и до понимания абсолютизма как алкоголизма, каковым он хотя и не является, но ввиду взаимосвязанности всего со всем, конечно, не исключает некоторую степень опьяненности властью, которую признавал даже лапонька Ленин, заявивший после Октябрьского переворота: «Ах, как кружится голова от власти!»[28]

Ах, вот в чем дело! Значит, вначале была власть, которая и закрепила за собой право абсолюта быть абсолютно правым. Но что есть власть? Это проявление воли, не встречающей достойного сопротивления, а также потенциальная возможность эту волю проявить, в то время как окружающие послушно склонят буйные головушки на плаху, и у тех, у кого от власти кружится голова, все время чешутся руки кому-нибудь ее отрубить, и они не смущаются применять это надежное средство, радикально помогающее от головокружения.

Вообще странно, что природа водрузила у людей голову на такое уязвимое место – шею. Ведь шея тонка и ненадежна, она, как водится, просит то веревки, то топора. Куда удобнее было бы расположить голову в заднице, но природа самовластна, ибо сама по себе является абсолютом, а посему не нам ее учить, а то она не преминет проучить нас… А все, что нам остается, – это тихонько помалкивать, вкушая философский напиток жизни. Недаром те же скандинавы зовут свою картофельную водку «Аквавит», что в переводе значит «живая вода».

Если отойти от замыленного смысла абсолютизма и вернуться к его корням, а именно к самому «абсолюту», граничащему с «совершенством», невольно вспоминаются альбигойцы с их попытками решить проблему зла: мол, как же так, раз Бог всесилен, зачем же он позволяет все те безобразия, что творятся на нашей земле? Утверждая сосуществование двух основополагающих начал – доброго божества (Бога Нового Завета), создавшего дух и свет, и злого божества (Бога Ветхого Завета), сотворившего материю и тьму, альбигойцы пришли к совершенно естественным выводам, что ангельские души были созданы добрым божеством, а грехопадение привело к тому, что Сатана заключил их в темницу тела. Вот почему земная жизнь есть наказание и единственный существующий ад! Словно в подтверждение эдакой нестерпимой на католический вкус ереси альбигойцев нещадно уничтожили, а абсолютизм стали приписывать не совершенству, а каждому ублюдку, которому посчастливилось удавить конкурентов по дороге нисхождения на трон. Именно нисхождения: ведь на троны как раз не восходят, а нисходят, ибо нет ничего более растлевающего душу, чем дурная, необузданная и, в общем, никому, кроме самого властителя, не нужная власть.

Некоторые философствующие недотепы пытались определять абсолютизм как всякую философскую систему или верование, утверждающие совершенную достоверность и непогрешимость познания или любой другой способности. Однако политики довольно скоро поправили расшалившихся мудрецов, или, точнее, мудрствующих шалопаев, и безвозвратно уволокли сей термин в политическую сферу, где абсолютизмом стали именовать абсолютную власть, то есть сей термин стал применим к правительствам, которые не признают никаких правовых, традиционных или моральных ограничений своей власти. В этом смысле понятие абсолютизма не всегда относится к какой-то конкретной форме правления, поскольку любая форма может располагать безграничной властью.

Снова мудрецы надули нас с определениями. Бывают монархи, которым вроде бы все позволено, но они и близко не пользуются своей неограниченной властью, а иной раз какой-нибудь гном-горемыка всех исподтишка укокошит, залезет по вертикали власти и так начнет управлять самым что ни на есть свободолюбивым государством, что можно уверенно гасить в этом государстве свет, закрывать ставни, завязывать глаза и затыкать рты, чтобы, не дай бог, в голову по-прежнему свободных жителей не просочилось ни полушки света, а наружу не вырвалось ни всхлипа, ни полвсхлипа…

Ах, как кружится голова у нашего гипотетического гнома! Оттуда, с самой верхушки этой пресловутой вертикали, видны даже самые отдаленные селения могучего народонаселения, а ему все дозволено, и вот он уже не чувствует себя гномом, вот уже ветры, которые ранее пугали нашего озлобленного малыша, угрожая его смести, наоборот, дуют только по его велению, облака играют друг с другом в прятки исключительно по его высочайшему соизволению, и даже звезды появляются на небе в строго предписанном тюремным уставом порядке. Обшмонать небесные светила! Что может быть завиднее и восхитительнее? Наш гном готов парить над нашими головами, и мы уже не видим иного абсолюта, чем эта многометровая фигура ГНОМА, взмывающая ввысь и в нашем сознании, и наяву. И вот уже рождаются поколения сопливых юннатов, которым и не мыслится иного мироустройства. Проходит целая эпоха, но природа берет свое, Великий Гном превращается в горстку праха, и когда все прозревают и хотят, наконец, насладиться настоящей свободой, государство снова скатывается в дебри междоусобиц, точно по теории Гоп-Стопса, а точнее, господина Гоббса: «война всех против всех». Томас Гоббс уверял, что единственный способ обеспечить мир в каждой стране – это ввести абсолютную верховную власть. Ведь в природном состоянии человек волен делать все что угодно, однако вряд ли может насладиться свободой, поскольку каждый из окружающих его людей располагает не меньшей степенью свободы. Единственный выход – чтобы люди договорились между собой и подчинились власти, которая заставила бы человека жить согласно договору и соблюдать мир. В результате этого гипотетического общественного договора возникает суверен, очередной Великий Гном, обладающий абсолютной властью, воля которого является единственным источником закона, поскольку справедливость определяется как соблюдение требований морального обязательства.

Авантюризм

Хвала авантюризму! Не слушайте тех, кто, брызжа слюной и прочей жидкостью, поносит инициативных нахрапистых мечтателей! Именно благодаря им мы стали людьми. Хорошо это или плохо – вопрос уже другого плана, но так или иначе без здоровой толики авантюризма не движется ни одна шестеренка истории… Пускай в этой истории авантюристы не всегда будут на первых ролях. Им на смену придут благомысленно шмыгающие носами бюрократы, но авантюристам всегда останется кусочек белесой целины, неосвоенного края, влекущего головные отряды искателей пленящего мельтешения. А что, если попробовать иначе? А что, если осмелиться и сделать так, как здравый смысл поступать не велит? Сколько счастливых открытий и прозрений принесли эти устремления… Сколько горьких жертв и похоронных процессий вместе с тем они накликали на голову несчастных Икаров…

Нынешняя эпоха, как и всякая другая купель времени, не празднует авантюристов, хотя, впрочем, им на это наплевать. Крохоборческая медлительность им не по духу. Если нам следует быть во всем своем образе подобными Творцу, то на роду нам словно написано «Будьте авантюристами», ибо невозможно сотворить мир, не уповая на собственную значимость и способность делать то, чего не делали ни до тебя, ни после, что требует непомерной наглости и выразительности, светлой памяти и сосредоточенного ума, чувства меры и неумеренного оптимизма, футуристических вожделений и праздничной игры воображения – короче, всего того, чем и обладает наш изящный в своей простоте и неприхотливости Создатель. А то как же? Давайте посмотрим на себя в зеркало, и сразу станет ясно, что такие рожи мог создать только очень неприхотливый в своих эстетических притязаниях Бог.

Люди учатся не замечать авантюризма своих собратьев, ибо, как выражались (тоже по-своему очень древние) римляне: «То, что позволено быку, не позволено бифштексу», – хотя и то, и другое имеет в своей основе близкую по духу субстанцию. Это плохо поддающееся толкованию древнеримское высказывание может означать следующее: «Поздно бодаться, когда из тебя сделали котлету»…

Несчастные пророки христы да заратустры. Им вкладывают в уста всяческие бренности о благе или вреде власти, и всегда – о безбрежности человеческого естества. Слабо соотносящийся со своим, да и с любым веком Ницше шептал сухими губами великих и, как и всякий умалишенный, свято верил в подкрадывающееся к нему чувство прозрения, пробуждения, отчужденности и в то же время всеобщей причастности. «Но наконец изменилось сердце его – и в одно утро поднялся он с зарею, стал перед солнцем и так говорил к нему: “Великое светило!”…» А кто из нас хотя бы однажды не разговаривал с Солнцем поутру? Кто из нас вечером, впотьмах, не рассуждал, что это «Великое светило» – лишь ничтожная, заурядная звездочка в супергалактическом выводке звезд? Кто из нас подспудно не ощущал нестерпимого позыва авантюризма, заставляющего предполагать, что мир – лишь неудавшаяся игра нашего больного воображения? Впрочем, отчего же больного? Ведь если я один, то нет болезней, ибо хворобу можно выявить, лишь сравнив со здоровьем… В противном случае любая аномалия покажется нормальной. Так, может быть, и вся наша Вселенная больна, или, попросту говоря, ненормальна в каком-то своем основополагающем устремлении? Недаром нам не дано вникнуть в существование иных вселенных, и сделано это, видимо, исключительно для того, чтобы стал невозможен критический подход к единственно возможному миру, имеющемуся у нас в наличии.

А если бы Бог сошел с ума, как бы мы могли об этом узнать? Как бы Он сам мог себе в этом признаться? И разве в этих вопросах не заключается высший, сокровенный шарм авантюризма?

Таким образом, авантюризм заложен в самом составе Вселенной. И неважно, нравится это населению или нет: поголовный авантюризм нынче снова начинает входить в моду, приближая эру Неизбежного Всеобщего Авантюризма. Это как раз то самое время, когда каждому что ни есть заброшенному сантехнику придется соображать и выискивать необычные пути починки троноподобных отхожих мест, чинно восседая на коих, мы проводим лучшие моменты наших медитаций.

Так что же являет собой здоровый авантюризм? До какого предела следует его терпеть? До какой степени он здоров и полезен, а что находится уже за гранью? Где кончаются свежесть помыслов и фейерверк инициатив и начинаются безответственность, непросчитанные риски, напрасно загубленные души?

Авантюризму следует учиться, как и всякому иному виду деятельности голобрюхих, плавно отпочковавшихся от рода питекантропов… Невозможно представить, что человек, которого в течение всей его текучей посредственности пытались расстрелять за любой шаг в сторону, научится задаваться простым, как мудрость незашоренного глаза, вопросом: «А что, если попробовать по-другому?» Между тем этот вопрос, подобно привычке оглядываться при переходе улицы, может значительно продлить жизнь. Вот чему нужно учить детишек в школе. Не повторять наши затрапезные глупости, а задаваться вопросами: «А что, если?..»

Ну, тут на меня набросятся блюстители традиций… Они скажут: хватит-де дурманить молодому поколению голову. Допробовались, мол, и доизобретались, и нам только великих революций снова и не хватает.

На это нечего возразить. Конечно, такие перемены никого счастливее не сделают. Но я боюсь, революции происходят как раз не оттого, что авантюристов поощряют, а оттого, что их преследуют и третируют.

Мне возразят, что чем терпеть авантюризм Гитлера, лучше всю жизнь ходить пешком, не подозревая о возможности создания автомобиля или аэроплана. Но дело в том, что всякое действие имеет свой знак, и подобное возражение несостоятельно, потому что у Гитлера авантюризм сочетался с прекрасно отлаженной бюрократией концентрационных лагерей. Авантюризм здесь вообще ни при чем. Конечно же, удобно развешивать ярлыки и припечатывать на лбы штампы. Хорошему живому авантюризму нужно учить и учиться. Ведь решение большинства неразрешимых проблем лежит где-то рядом, они сосуществуют с нами в будущем, откуда их так легко достать, если задаться вопросом: а что, если?…

Альтруизм

Альтруизм – это эгоизм на уровне семьи, общины, рода, человечества… Делая благо другим, всегда совершаешь благо себе. А эгоизм, в некоторой мере, это альтруизм по отношению к самому себе, если слегка отстраниться от себя и начать относиться к себе как к чужому человеку. Какое бредовое рассуждение, не правда ли? Все, что хорошо другим, хорошо и мне… А как же насчет жертвы каннибалов?

Самцы, стоящие ближе всего к корыту с кормом, хочешь не хочешь, диктуют нам свое понимание альтруизма. Они навязывают кажущийся им единственно возможным язык – язык жратвы и размножения, которое считается абсолютным благом, но, в общем, бессмысленно, если его не объяснять себе и даже тем, кому до нашего стремления размножаться нет никакого дела.

Если нет Бога – все дозволено. Если Бог есть – ничего нельзя. Сиди под кустом да помалкивай. Высшая форма альтруизма – это не дать себя съесть проголодавшимся собратьям, а найти союзный нашему Богу путь, именно такой путь, который оправдывал бы наше ковылянье вдоль мировой стрелы времени, неизбежно сонаправленной с термодинамикой кипения чайника. А отвечая на вопрос о причинах незавидного состояния нашего мира, всегда можно пожать плечами и веско произнести: «Наверное, мы плохо молимся…» Во всяком случае, должно быть что-то одно из трех: либо мир вполне нормален, либо Бога нет, либо мы просто плохо молимся…

Хотя, впрочем, Бога не может не быть, особенно если он нам необходим. Природа и прогресс дали нам все необходимое для того, чтобы мы могли свободно и восторженно предаваться различным разновидностям альтруизма, но самцы по-прежнему отпихивают друг друга от корыт, а самки подсиживают друг друга на службе, в чем, собственно, и состоит все уникальное содержание современной человеческой жизни.

Зачем природе нужно столько человеческих костей? Почему ей было не остановиться на анатомии и эмбриологии низших морских животных и моллюсков? Если выдалось тебе значиться человеком, так изволь тянуться к познанию и любви, и в этой тяге и будет проявляться истинный альтруизм, оправдывающий не только человеческое стадо, но и прочие проявления мирских кошмаров. Неважно, кто нашаманил нам эдакую судьбу: высшие светлые силы в виде испытания, или силы темные в виде опять же испытания, или мы попросту брошенные на произвол судьбы недоноски, ожидающие конца света, как праздника, лениво проводящие время в рассуждениях об альтруизме.

Так или иначе, не только в альтруизме вещей, но и в альтруизме идей нам следует найти свое истрепанное и, казалось бы, никому уже не нужное кредо.

Американизм

Представьте себе, что на свете есть страна более американская, чем сама Америка. Правда, невозможно себе такое вообразить? Америка в ее современном виде не готова на вторые роли. Давно прошли времена умеренного изоляционизма и провинциального шарма. Они остались в учебниках истории да обстоятельных томиках Марк Твена. Ядерный арсенал в сочетании с отсутствием достойных противников и вовсе развратил и без того нахрапистую Америку. Теперь в любом ее слове сыщется намек на пренебрежение, и их мужлан-президент говорит об Английской Королеве в третьем лице в ее присутствии, стоя к ней спиной, в шутливой форме называя ее старой матушкой, а та скромно терпит, сглатывая королевскую слюнку.

Американизм – это не просто совокупность признаков одной культуры, случайно выбранной мачехой историей из сонма других культур. Американизм не случаен. Он – символ нашей эпохи, и никуда от этого не деться.

Недаром Америку ненавидят и почитают за Римскую империю, и ждут не дождутся, когда стада варваров наконец ворвутся в ее стольные пределы, забывая, что за этим неизбежно должны последовать века мрака, ибо Америка всех тянет вперед, кого силком, кого из чувства уязвленного самолюбия, а кого и просто из вечного духа противоречия, возникающего в ответ на проявление любого лидерства.

Сначала американизмом называли только словечко «о’кей!» да еще пару-тройку неказистых слов, проникших в чужие языки, но теперь американизмом можно наименовать всякое стремление к шапкозакидательству, бескомпромиссное стремление к непререкаемому лидерству и просто фанатическую жажду материальных благ, которыми еще никто не успевает попользоваться, как на смену приходят другие блага и соблазны… И так до бесконечности, до полного смыкания замкнутого круга потребительства, основанного на согласии быть вечно соблазняемым, развращаемым и неодухотворенным.

Политики разных стран поют под одну сурдинку, что американизм-де являет собой монополярнось, и тем неизбежно превращается в тупиковую ветвь развития человечества. Но деньги и ядерный потенциал, а также упорная и покорная армия держат критиков в узде, и если на просторах мировых конфликтов Америку поносит кто как может, то при непосредственной встрече с этим новорощенным гигантом мировой истории все стеснительно потупляют глаза.

Все чего-нибудь от нас хотят. Радикальные исламисты хотят, чтобы мы кутали наших жен в чадры, а сами на коврике босиком молились на Мекку. Радикальные американисты требуют, чтобы мы позволяли женщинам шастать нагишом, и при этом не обращали на них никакого внимания. Чего они еще хотят от нас? Чтобы мы пили кока-колу? Этот культовый напиток со вкусом нераспробованного средства для полоскания рта в зубоврачебном кабинете?

Отметая всевозможные насмешки над прямолинейной дуболомностью американизма, все же стоит отметить, что если где и творится история на этой планете, строятся заводы, изобретаются чудеса, так это в странах, подхвативших, словно грипп, славную долю американизма.

Неизвестно, почему нам всегда предлагаются дилеммы, почему духовность исключает комфорт, а жажда деятельности обязательно должна быть корыстной?

Антиамериканизм в моде. Трудно найти интеллигента в самой Америке, не говоря уж о Европе, чтобы он не питал неприязни к целой грозди проблем, которыми потчуют мир Соединенные Штаты. Страшно и неуютно в мире, где крупнейшей державой могут править недалекие и грубые дилетанты. А дело совсем не в этом. Антиамериканизма, как, впрочем, и американизма, на самом деле нет. Это просто элементы все той же идеологической борьбы, которая питает амбиции и карманы закулисных заправил. Как и всякий половозрелый «-изм», американизм профинансирован и создан по указке определенных сил, потому что, по совести говоря, нам ведь совершенно до лампочки, какая власть нынче клубится над миром. Не то что бы нам настолько хорошо, что интерес к глобальной политике, так сказать, улетучился без следа. Просто нам все равно, какие идеологические подоплеки в очередной раз в моде. Мы зрим в корень, и не видим ничего, кроме жажды слабого опрокинуть сильного, который, в свою очередь, желает не позволить этому случиться.

Америка очень сильна, еще весьма здорова и активна, и пока в других странах кому-то скучно, а кому-то неохота, Америка настойчиво и дробно кует свое сомнительное счастье.

Говорят, что в политике, как и в физике, всякое действие рождает противодействие. Недаром Сартр не доверял точным наукам. Однако если в механике проявление противодействия обусловлено третьим законом Ньютона, то в политике оно обязательно проплачено заинтересованной группой и вовсе не является постоянной силой.

Примечания

1

Извините, вы не возражаете, если я поглазею на вас с минутку? Мне хочется запомнить ваше лицо для своих снов (англ.).

2

Тот, кто выкрасил этот дом, был слепым (фр.).

3

От чего умер твой последний раб? (фр.)

4

Я отказываюсь спать в старом заколдованном замке. Я боюсь привидений (нем.).

5

Акадия (фр. Acadie или Cadie) – так назывался раньше полуостров на восточном берегу Северной Америки, который отделен от континента проливом Св. Лаврентия и вместе с частями Нижней Канады обнимает ныне принадлежащие к Канадской доминии британские колонии: Новый Брауншвейг и Новую Шотландию. Акадия представляла часть так называемой Новой Франции в Северной Америке; в 1604 г. она получила своих первых колонистов из Франции, которые сначала поселились в нынешней Новой Шотландии; постепенно число их достигло 20 тыс. человек с лишком. В войнах между Францией и Англией эти берега, имеющие большое значение для рыболовства, составляли постоянный предмет борьбы, пока наконец Акадия в 1713 г. по Утрехтскому миру не была признана за англичанами. Но все-таки этим последним удалось добиться полного владения страной только с уступкой Канады, так как французское население (акадийцы), верно преданные своей родной стране, соединившись с индейскими жителями, ставшими на его сторону, пользовалось каждым случаем, чтобы потрясти британское владычество, и в этих попытках постоянно было поддерживаемо Францией.