Разрушение как средство созидания

Не всякое разрушение плохо. Разрушение плохого – хорошо. Не всякое созидание – хорошо. Созидание плохого – плохо. Заявив эту простую до детскости мысль, мы видим, что, как и всякая иная идея, – идея разрушения и идея созидания нейтральны. В нашем сознании это не так уж очевидно. Мы стремимся чаще всего препятствовать и сопротивляться всякому разрушению и приветствуем всякое созидание. Слово «разрушительный» глубоко засело в той части нашего словаря, где поселились понятия «опасность», «смерть», «травма», «война», «безнравственность». Положительную направленность «разрушения» мы называем «изменение», как бы отрицая, что любое «изменение» предполагает собой разрушение старого порядка, формы, вещи. Смерть вещей переносится нами легче, чем смерть в обычном понимании, однако неприязнь ко всякому виду разрушения заложена в нас природой.

Конечно, нельзя забывать, что и разрушительность тоже заложена в нас природой, но чаще мы ведем себя консервативно или нейтрально, чем разрушительно.

Следует понять и запомнить: разрушение – это нейтральный естественный процесс в глобальном и частном понимании мироздания. Противление разрушению переносит часть энергии разрушения на противящегося, разрушая и его самого. Это противление болезненно, бесполезно и опасно.

Попробуйте выровнять море в бурную погоду. Это задача посложнее, чем выпить море по-эзоповски. Попробуйте выровнять провалы между валунами волн. Конец предрешен. Максимум – вы утонете, минимум – основательно промочите ноги. Так же бесполезно бороться с процессом созидания. Его кое-где можно замедлить, но остановить невозможно.

Поняв эту простую философию, следует плыть, качаясь на волнах, и не пытаться в этом качании препятствовать подъему или падению.

Природа наших широт – прекрасная иллюстрация верного подхода к процессам разрушения и созидания. Еще вчера был снег, а сегодня всё зеленеет… нет времени. Всё торопится, пока не пришла опять зима. Или – еще не очень холодно, а листва вся уже опала, медведи вот-вот улягутся спать, и опять белая тишина.

Никто из них не борется с процессом разрушения. Все они прекрасно к нему приспособились и даже, кажется, неплохо себя чувствуют.

Это понимание нужно во всех областях жизни человека. Горе там и тому, кто пытается восставать против этого порядка вещей.

Причины и факторы любого мельчайшего явления столь множественны и столь неопределенны, что на их подробное изучение не хватило бы жизни.

Наблюдайте тенденцию явления. Что это – незначительный качок, или начало разрушения системы, или продолжение ее созидания.

Лишь осознав направленность процесса, можно попробовать вмешаться сонаправленным процессу образом. Один теплый день поздней осенью не дает основания полагать, что зимы не будет и что время сажать цветы.

Когда процесс идет, не мешайте ему, постарайтесь сконцентрироваться на том, как бы самому увернуться от неприятных последствий этого процесса.

Обычно ни разрушение, ни созидание само не докатывается до конца, поскольку эти два процесса могут протекать в одном и том же явлении или предмете одновременно.

Дождитесь точки, когда почувствуете, что начался обратный процесс, и тогда выбирайте, что вам выгоднее – ускорить его или дать ему протекать самостоятельно.

Препятствовать же направлению процесса бесполезно. Если вам так уж неймется созидать – возьмитесь за другое явление или предмет. Пока процесс в первом не дойдет до своего логического конца, – ваше вмешательство бесполезно. Только зря поранитесь или даже ускорите процесс в том направлении, в котором вы хотели его остановить.

Лучше участвовать в процессе через посредника, иначе вас легко может увлечь внутрь процесса и вы там будете крутиться, пока вас не выбросит в самом конце.

«Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…» Свой новый мир насилья…

Будьте вне процессов, на которые пытаетесь влиять. Внутри процесса вы уже ни на что повлиять не сможете…

Одна и та же логика разрушения-созидания руководит любыми процессами. Деловыми отношениями и образованием звезд, личными знакомствами и формированием земного рельефа. Просто на какие-то процессы мы почти не имеем никакого практического влияния, кроме возможности их наблюдать и давать им свои оценки, что, принимая материальность идеи, не так уж мало. А на какие-то процессы мы имеем больше влияния, хотя самая распространенная ошибка – полагать, что мы имеем действительное влияние на человеческие отношения.

Чаще всего направление, в котором ползет человек, так же мало поправимо, как предотвращение землетрясения или вспышки сверхновой. Факт того, что он находится в двух футах от вас, мало что меняет. Если человек находится в разрушительной фазе – мало что его остановит, если не сказать «ничего». Так же упрямы и созидатели. Но более всего упрямы нейтральные бездельники, которых подавляющее большинство. И не надо надеяться на их лень сопротивляться, когда вы посягаете особенно на их умственное безделье. Они будут чрезвычайно активны и действенны, чтобы вас побороть, ибо они свято защищают свое право на безделье, особенно умственное, которое между строк записано в конституции любого государства, даже и в помине не имеющего конституции.

Ницше задавался вопросом: «Правда ли, что для нас остается только миросозерцание, которое в качестве личного результата влечет за собой отчаяние и в качестве теоретического результата – философию разрушения?» Я не вижу подобного трагизма. Вся проблема наших переживаний заключена, пожалуй, лишь в том, что мы рассматриваем всё со своей точки зрения, вообразив себя ничтожным телесным пузырьком жизни. А так ли многое связывает нас с самими собой? Ведь, по сути, то, что мы воспринимаем как собственное «я», есть лишь набор смутных воспоминаний о себе самом, слабых телесных и мысленных ощущений текущего момента и еще более эфемерных предчувствий, из которых складывается наше туманное ощущение будущего. Так ли нестерпимо сложно абстрагироваться от самого себя? Ведь если потерять или хотя бы ослабить эту тоненькую веревочку, связывающую нас с нами, мир покажется совсем иным: устойчивым, гармоничным, отлаженным, будто неведомыми руками. Почему бы не расстаться с необходимостью видеть всё через самого себя и таким образом ощутить этот мир свободно, без страхов, без щемящих опасений и разочарований? Ведь если рассматривать мир не через себя, вас не будет интересовать, что вам угрожает, чего вам никогда не увидеть, не ощутить, не познать. Свобода от себя самого есть величайший путь к более истинному мироощущению, не так ли?

Созидание так же вовсе не обязательно должно быть созиданием материальным. Например, познание (по Канту) по своей сути оказывается как бы творением, созиданием познаваемого предмета, что перекликается с нашим утверждением о материальности идеи. Прекрасным примером разрушения как средства созидания может служить именно процесс познания. Изучение предмета происходит так или иначе через интеракцию с ним или с его проявлениями. Вполне изучить предмет удается, только так или иначе его разрушив, целиком или в малой части, – сам предмет или его материальное проявление. Но результатом такого разрушения будет созидание знания об этом предмете, которого не существовало, пока предмет не был частично или полностью «препарирован».

Хотя это и не будет совсем удачным примером, трудно не упомянуть принцип неопределенности Гейзенберга, являющийся одной из основ квантовой механики. Если говорить простыми словами, то суть его сводится к следующему: мы не можем знать величину импульса и точную координату элементарной частицы одновременно. В некоторых изданиях можно встретить следующее объяснение: «На самом деле электрон имеет точную скорость и точную координату, просто мы никогда не сможем их измерить, не потревожив этот электрон». Это бы служило нам прекрасной иллюстрацией к нашему заявлению, что познание возникает как следствие разрушения познаваемого, но, к сожалению, это не совсем так, ибо именно принцип неопределенности и объясняет, почему электрон не падает на ядро. (Потому что тогда его скорость и координата станут точно известными.) Современность, начавшаяся лет сто назад, вообще любит щеголять нелогичностями, будто бы раз нет ничего неопределенного, то и «не убий» уже неактуально. Вообще надо быть весьма осмотрительными, популяризируя научные прозрения. Однако давайте рассмотрим принцип неопределенности с другой точки зрения. Созидание одного знания разрушает возможность другого знания, и, таким образом, процесс созидания взаимно вытекает из процесса разрушения и наоборот.

Как мы уже отметили выше, стремление к разрушению заложено во всем живом самой природой. Природа вообще склонна к организации самоуправляющихся систем, когда индивидуумы, входящие в состав этих систем, производят действия, предусмотренные природой, по мирному согласию, никем не принуждаемые, следуя своим заложенным внутри позывам, называемым инстинктами. Рождаются по согласию, едят по согласию (подумать только, что мы впихиваем в себя, когда едим. Твердые куски чужой материи. Вам никогда не приходило на ум, насколько это неестественно?), умирают тоже по согласию. Фрейд проводит различие между инстинктом жизни (Эрос) и инстинктом смерти (Танатос). Он подчеркивает, что идея этих двух основных инстинктов была известна уже греческой философии (ср. с Эмпедоклом). Идея Фрейда об особом инстинкте смерти иллюстрирует стремление к разрушению, в данном случае к саморазрушению, заложенное в нас самой природой. Вводя инстинкт смерти, Фрейд хотел объяснить такие явления, как агрессия и война. Но он также подчеркивал, что агрессия может быть интернализована (обращена вовнутрь) и стать саморазрушительной. Что же в нас не подвергается разрушению? Ответ напрашивается сам собой. Если тело наше бренно, более того, непостоянно в своем материальном составе, то что же мы представляем сами по себе? Ведь ниточка, связывающая нас с нами, столь тонка, что кажется – порви ее, и мы не будем более заключены в плену самих себя. Значит, это то, что мы чувствуем в себе как то, что есть мы сами. Стороннего наблюдателя в нас, иногда ироничного, иногда просто безразличного к тяготам плоти, мы называем душой. Подвержена ли душа разрушению? Возьмем примитивное платоново метафизическое доказательство бессмертия души: душа проста, но всё простое неразложимо; всякое разрушение – это разложение, но душа, как неразложимая, не может разрушиться, вследствие чего она вечна.

Лейбниц пытался усовершенствовать приведенное нами платоново доказательство. Свое доказательство он выражает в форме непрерывного силлогизма, сложная конструкция которого придает видимую тяжеловесную убедительность. Как у всех рационалистов, основной определяющей душу деятельностью у Лейбница является мышление, сознаваемое душою без представления частей, то есть «вещью без частей». Отсюда выводится, что это действие души не может быть движением. Из того, что всякое действие тела – только движение, выводится, что душа не представляет тела и не находится в пространстве, а потому не может обладать движением.

Всякое движение – распадание, а потому движение есть то, что не присуще душе, и потому душа неуничтожима. Св. Августин дает метафизическое доказательство неуничтожаемости души, основанное на совершенно других принципах. Св. Августин, резюмируя свои длинные рассуждения, дает следующую краткую, но весьма туманную формулировку своего доказательства: «Ложность не может быть без чувства, она же (ложность) не быть не может, следовательно, чувство существует всегда. Но чувств нет без души, следовательно, душа вечна. Она не в состоянии чувствовать, если не будет жить. Итак, душа живет вечно».

Так или иначе, мы чувствуем, что в нас есть что-то стороннее, не подверженное разрушению, тот самый сторонний наблюдатель, с которым мы ассоциируем истинных самих себя. Более того, этот сторонний наблюдатель, кажется, имеет мало общего с нашим конкретным физическим «я», и будь то лишь обман наших чувств, очередная уловка природы, чтобы мы не очень переживали, давая потомство и умирая, во многих из нас есть упомянутое Фрейдом «океаническое» чувство принадлежности к чему-то мировому, какое-то чувство не отделенности нас от Вселенной, а скорее отдаленности нас от самих себя. Иногда я чувствую себя более причастным к галактике M33, чем к тому, что лежит у меня на тарелке. Эта самоотстраненность и принадлежность ко всему мирозданию есть прекрасный повод видеть в разрушении лишь новый виток созидания.

Совесть – стержень человеческой морали?

Как часто тоска обволакивает всё мое естество, став привычной спутницей дыхания, долгих цепочек обмена веществ с холодной и рано темнеющей внешней средой. Иногда – это совесть. Мне больно за прожитый понапрасну час, за очередной табун людей, погибших разом где-то на другом конце света, за обиженного мной мальчика в училище, да Бог знает за что еще. Совесть, та самая дешевая и затасканная бумажка, во многих языках номинально существующая в виде малоупотребимого слова, совесть и тоска, вот будни обычных представителей моей расы – страдальцев от рождения до гроба. Мне тошно есть, когда голодают эти несчастные африканцы, а я всё ем, ем, ем. И не пошлю, вот ведь, им, голодным, этот кусок баранины с соусом, который уже в горло не лезет, а всё равно не пошлю. И не усыновлю небольшую деревеньку в Судане. Совесть болит у меня раздельно от рассудка, как отправленное на отдых место, как карибский остров с прекрасным берегом, которого нет за пределами воображения и туристических проспектов. Быть хорошим не хочется, досадно, скучно и ненормально. Хочется быть выше этого, в каком-то ином измерении восторгов и прозрений, но совесть вперемешку с тоской тянет назад, к земле, к ней, родненькой, из которой вышли и в которую войдем. А Судан всё дохнет, а я всё объедаюсь. И не нужно мне так много, и не голоден, и скучно, а им, небось, ой как кушать-то хочется. У них, небось, огромная лестница потребностей. Такая огромная, что верхней перекладины и не видно. А я не даю и не хочу давать, хоть и совестно, но всегда достаточно оправданий. Я смотрю на людей, и мне противно. Стыдно за них, за все их пошленькие похотливенькие мысли. За свои мысли тоже стыдно, но не так. Я же их не знаю вполне. Мои мысли мне менее знакомы, чем чужие. А чужие видны насквозь. Иногда мне кажется, что я слышу их, эти чужие, пыльные, запрятанные в нелепой одежде и еще более нелепых голых телах мысли. Всё о том же, всё о тех же сочных скучных глупостях, разлагаемых на цепочки обменов, молекул кислот и эфиров. Скучно.

Хочется рассуждать, философствовать, неспешно морализуя, выводя наизнанку, что хорошее – есть плохое, и наоборот. Так уютнее и безопаснее укутывать совесть и тоску. Вообще, совесть есть разновидность тоски, тугого упрямого чувства сожаления по непрожитому, по оставленному где-то среди старых вещей, и потому никогда не доставшемуся нашему скучающему рассудку.

Я вижу графики и научные тексты, и мне хочется что-нибудь делать, что-то открывать, что-то постигать и вносить в эти стройные графики и таблички, но как подумаешь, что всё это придется пробивать сквозь непробиваемую пошлость «чушь несущих университетов», эдаких истинно ученых палачей и судей несчастных Менделей, так и плюнешь, а не пошли бы они все лесом!

Всё прятки да считалки с тоскливой совестью и скукой. Отсюда возникает раздражение на себя, на запах жизни и на прочие проявления Вселенной в себе. Как проявляет себя Вселенная в рюмке коньяка? Не знаю. Увы, мои старые еврейские ферменты расщепляют алкоголь задолго до того, как он усыпляет совесть. Удивительно – и зачем природе следует повторять одно и то же из поколения в поколения, из столетия в столетие? Ведь это всё одно и то же, практически абсолютно одно и тоже. Всё те же обрюзгшие от обжорства тела, всё те же опухшие от голода тела, тела, тела, тела… Только тела. Материя внутри костюмов, обернутая материей костюмов.

Совесть – это когда стыдно и хочется не просто пропасть, исчезнуть, раствориться, и даже не просто не существовать вообще, а даже и не ведать, что можно было бы и существовать. Вот что такое совесть. Это боль наизнанку, которую мы не умеем ни надевать, ни снимать и которая нам, как ни рядись, не к лицу. Нам, разумным теоретикам естества, философам от печатных станков, она не к лицу. И не надо смеяться над теми, кто во всем видит заговор темных сил. То, что он не всегда удается, как задумано, вовсе не значит, что его не было. Просто когда замысел сталкивается с человеческой врожденной глупостью, ленью и суесловием – никакой замысел не может исполниться вполне. Я думаю, в этом и есть объяснение, почему зло не вполне способно захватить мир – оно хаотично, спонтанно и тем слишком вредит самому себе в первую очередь. Не сомневайтесь, заговоры всё время возникают и планируются, как же иначе, еще одну золоченую табуретку приобрести – это ведь достаточный стимул лишить жизни пару сотен тысяч, но на другом конце света, не прямо, а косвенно, а потому абстрактных и абсолютно нереальных. А их мертвые или страдающие еще живые лица сосредоточены. Они заняты. Они умирают. Это занятие. Поверьте мне, это занятие. Им некогда осмыслять и рассуждать. А тем более догадываться и разоблачать. Мы можем быть спокойны. Это не нас им, а их нам показывают по телевизору, не один раз, а много, очень часто повторяя одни и те же кадры, за неимением множества столь впечатляющих кадров. Мы тоже заняты, мы едим и смотрим, как они умирают или страдают, а часто – как они уже умерли, и следствие уже началось, от чего становится уютнее и спокойней, поскольку меры уже принимаются.