 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: БСЭ :: Чехов Антон Павлович :: Толстой Лев Николаевич :: Андерсон Шервуд :: Паркер К. :: Мураками Харуки :: Громов Дмитрий :: Уилсон Жаклин :: Грабал Богумил Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Натянутый лук (Фехтовальщик - 2) :: Обитель Порока :: Мастер Загадок :: Арена мрака :: Информационный листок украинской фантастики N 25-2003 (165) :: Справочник по реестру Windows XP :: Тайна зигзага :: Лучшие книги XX века. Последняя опись перед распродажей |
Федька-Зуек — Пират Ее ВеличестваModernLib.Net / Морские приключения / Креве оф Барнстейпл Т. Дж. / Федька-Зуек — Пират Ее Величества - Чтение (стр. 32)
13 Поначалу индейцы дичились — потом вдруг осмелели и начали прямо-таки приставать к англичанам. Люди Дрейка впрямую спросили: чем вызвано такое изменение отношения? Индейцы ответили, что они спрашивали совета у своего великого бога Сеттебоса, а тот долго не давал ответа, зато потом благословил общение с чужеземцами… После возвращения экспедиции Дрейка в Англию — и особенно после выхода в свет записок преподобного Флетчера — в стране стали очень популярны словечки, анекдоты и сюжеты этих записок. Так получил известность и Сеттебос, «…который есть дьявол, но которого они почитают за верховное существо», по словам пастора. У великого Шекспира в «Буре» дикарь Калибан поклоняется своему богу Сеттебосу! Итак, завязалась, наконец-то, дружба. Патагонцы охотно рассматривали и принимали все, что им предлагали белые люди: бусы, колокольчики, карманные зеркальца, перочинные ножички. Однажды некий патагонец восхитился красотой шляпы самого адмирала, снял ее с головы мистера Фрэнсиса и надел на свою. Затем подумал, что Дрейк мог обидеться, схватил стрелу и глубоко вонзил ее себе в икру. Полилась кровь. Индеец собрал в ладонь кровь — и протянул адмиралу — точно хотел показать, что готов отдать свою кровь за адмирала, так что не стоит обижаться на такую мелочь, как захват шляпы. Но я как-то перепрыгнул к событиям, произошедшим уже после возвращения отряда Муни из глубины страны. А во время похода произошло такое: однажды туземцы подошли к матросам, выпивающим утреннюю чарку согревающего. Один из патагонцев тоже захотел погреться. Ему поднесли чарку наравне с матросами. Он показал мимикой, что польщен и ценит такое отношение, отпил глоток, выпучил глаза, крякнул, выдохнул и залпом проглотил… И тут же свалился замертво! Индейцы взволновались и напряженно взялись за оружие, но не шевелились, ожидая явно разъяснений от англичан. А что те могли им разъяснить? «Опьянел» — для них ничего не означающее слово… Неизвестно, чем бы кончилась зловещая напряженность, но лежащий… зашевелился. Он попытался подняться — и кое-как ему это удалось. Пошатываясь, как новорожденный теленок, он неуверенно оглядел соплеменников и чужеземцев и… И стал просить еще! Джин еще оставался откупоренным, ну и Муни, пожав плечами, нацедил еще кружку. Индеец сел на землю, прислонился спиной к камню и мелкими глоточками, содрогаясь при каждом, но явно и блаженствуя, неторопливо выпил все. Пока он пил, все собравшиеся — и белые, и краснокожие — завороженно следили за этим процессом, готовые и к бою, и к дружескому смеху в равной степени. — Сегодня он будет как однодневный сын коровы, — предупредил Муни, — а завтра у него будет страшно болеть голова, особенно вот здесь, — старина Том шлепнул себя по затылку, — но потом пройдет. — А то опять запомирает с похмелюги — и придется воевать с хорошими ребятами, — обратился он озабоченно к соотечественникам. Назавтра англичане ночевали уж на другом месте, в пятнадцати милях выше по реке — но патагонец прибежал рано утром и стал просить еще джина! С того дня он являлся в английский лагерь ежеутренне и просил — а позже стал прямо-таки требовать — выпивки. Он следовал за англичанами, видимо, скрытно. А когда повернули назад — открыто бросил племя и пошел за англичанами. Он выучил слово «вино» по-английски — и, еще издали, подходя к англичанам, начинал его выкрикивать, много раз подряд. Скоро он стал выпивать за один раз больше, чем несколько привычных к пьянству матросов… …Более всего другого поражало англичан в здешних туземцах то, что они явно не страдают от холода! Преподобный Флетчер расспросил их стариков о том, как они этого достигают. Ему объяснили, что с рождения матери ежедневно натирают младенцев специальным составом, приготовленным из топленого страусиного сала, серы, мела и сока двух растений, английских названий которых патагонцы, естественно, не знают, а показать не могут, ибо сейчас растений этих нет: поздней осенью они отмирают. Этот состав «закрывает поры и потому не пропускает холод в тело». Поэтому они могут голыми ходить на ледяном ветру, купаться в реке, когда опусти в нее англичанин руку — и то сразу ломит! Тело свое здешние патагонцы непременно раскрашивали. Иные, не мудрствуя, покрывали себя сплошь черной краской от пяток до ключиц. Другие же красили в черный цвет лишь одну половину тела, другую же — в белый. На черной половине рисовали белые солнца, а на белой — черные луны. В нос и в нижнюю губу мужчины втыкали отполированные палочки длиною дюйма в три-четыре, из дерева или кости. Длинные волосы стягивали в пучок жгутом, свитым из страусиных перьев. Любимейшим блюдом у них было мясо, обжаренное на огне. Перед едой его резали на куски весом не менее полдюжины фунтов. Вынувши из огня, оббивали ладонью обугленные части — и рвали зубами, как звери. У этих дикарей была и своя музыка: они делали погремушки из кусков коры, сшитых наподобие рукавиц, с камешками внутри. Танцуя (а танцы у них любимейшим развлечением), они подвешивали эти погремушки к поясам и, как зачарованные, кружились и подпрыгивали быстро, быстрее, еще быстрее — пока кто-нибудь из друзей не снимал погремушки с их пояса. Тогда они сразу останавливались, отходили в сторону и падали, подолгу не приходя в себя… 14 В последний день пребывания англичан в устье реки Санта-Крус Дрейк неожиданно приказал собрать на берегу всех участников экспедиции. Он стоял лицом ко всем, у входа в свою палатку. Пастор Флетчер, решив воспользоваться сборищем, приготовился произнести проповедь. Тема, соответственно положению, подобрана давно, текст в кармане… Но адмирал перебил его, заявив громко: — Нет-нет, мистер Флетчер, полегче! Сегодня проповедь скажу я сам. — И, обращаясь к собравшимся, продолжил: — Господа, я очень плохой оратор — но то, что я сейчас скажу, пусть каждый хорошенечко запомнит, а после даже запишет. За все, что я скажу, я готов отвечать перед Богом и Англией — и все это я записал здесь, в этой книге! — и он потряс толстой тетрадью, которую держал подмышкой. — Так вот, господа, мы здесь чрез-вы-чай-но далеки от родины и друзей. Со всех сторон мы окружены врагами — или, в лучшем случае, дикарями. Стало быть, мы не можем дешево ценить человека, поскольку другого взамен утерянного здесь и за десять тысяч фунтов не сыскать. Значит, всё разногласия, могущие вызвать столкновения меж нами, придется отложить вплоть до возвращения в Англию. Клянусь Господом — я с ума схожу при мысли о возможности столкновений между моряками и джентльменами. Я требую, чтобы этого не было! Все люди на борту моих кораблей должны быть заодно! Все должны быть товарищами! Не доставим же врагам удовольствия увидеть наши раздоры и все их ужасные последствия! А если кто-либо намерен и впредь отказываться тянуть канаты — или просто сыт впечатлениями и желает вернуться домой поскорее — тем я могу выделить один корабль. Скорее всего «Мэригоулд»: без него я смогу обойтись — и пусть плывут домой. Но чтобы это было действительно домой! А то, если встречу где-либо на своем дальнейшем пути, — потоплю без колебаний! Вы все меня знаете и понимаете, что это — не пустые слова. До завтра думайте — а завтра утром решайте. Но это уж будет решение окончательное и бесповоротное! Все затихли, ловя каждое слово и ожидая дальнейшего. — А тем, кому нечего решать, кто уже сейчас тверд в решимости следовать за мной по любым морям — все равно, известным или неизвестным, я говорю: учтите, что нам предстоят величайшие трудности, победить которые удастся, только если мы забудем о происхождении своем и должности. Только если мы станем поровну делить и работу, и еду, и вражеские пули… Да, трудности ждут нас небывалые, я этого не скрываю. Но тем большей будет наша слава по возвращении! Он помолчал с минуту — и в продолжение этого времени ни шепотка, ни скрипа сапог слышно не было, точно не полторы сотни мужчин стояли перед ним, а полторы сотни каменных изваяний. Потом Дрейк хмуро продолжил: — Ее величество повелела мне хранить истинные цели экспедиции в тайне от некоторых лиц, и прежде всего — от лорда-канцлера. Я даже вам не говорил, куда мы поплывем на деле. Вы мне доверяли — и это был как раз тот редкий случай, когда доверие приходится использовать. И что же? Все предосторожности оказались зряшными. Томас Доути сознательно выболтал все милорду Берли: он в том не постыдился самолично признаться. На суде вы все это признание слышали. Но я хочу, чтобы казнь мистера Томаса Доути была последней за все время нашего плавания, которое только-только начинается! По толпе, словно бы как ветерок в роще, прошел некий шелест. Не шепот его вызвал, а всеобщий, но недружный, вздох. Девять месяцев в пути, полдюжины покойников — и все это, оказывается, только-только начало. Призадумаешься тут! А Дрейк, переждав шум, продолжил: — Здесь есть лица, старающиеся мне повредить, сея среди вас сомнения. Они утверждают, что деньги на экспедицию, начатую втайне и против воли правительства, дали мистер Кристофер Хэттон, лорд-адмирал и мистер Джон Хоукинз — и только. Но сейчас уже можно сказать правду — и я вам ее расскажу. Граф Эссекс, под началом которого я служил в Ирландии, написал обр мне мистеру Уолсингему, государственному секретарю, как о человеке, который лучше, чем кто бы то ни было другой, может сражаться с испанцами в самых дальних их владениях — имея в виду мой опыт и то, что он увидел сам в Ирландии. Уолсингем встретился со мною и сообщил, что Ее Величество устала от оскорблений, наносимых ей королем Испании — и сильнее, чем чего бы то ни было иного, желает отомстить ему. Когда я изъявил готовность совершить эту месть — мистер Уолсингем предложил мне безотлагательно представить план таких действий. Я разработал план нашей экспедиции — и был принят Ее Величеством. Королева сказала мне следующее — учтите, я слово в слово передаю вам монаршую волю! «Дрейк, — сказала Ее Величество, — я хотела бы отомстить королю Филиппу Второму за все обиды, им чинимые мне и моим подданным. Вы — тот человек, который сможет сделать это наилучшим образом. Я хочу выслушать ваши соображения в этой связи». Я ответил Ее Величеству, что в самой Испании мало что можно сделать, и что лучшее место, где имеет смысл нанести удар, — это испанские владения в Индиях. И знаете, что ответила Ее Величество? Вот ее ответ, только лапайте аккуратнее. Не дай вам Бог запятнать этот документ, особенно монаршую подпись, смолой либо еще чем! И адмирал пустил по рядам запись Ее Величества на пай в одну тысячу фунтов стерлингов с собственноручной припиской королевы: «А тому, кто сообщит об этой записи испанскому королю либо его людям, надлежит отсечь голову, яко изменнику!» И закончил он свою речь такими словами: — А теперь подумайте, господа, вот о чем. Мы уже столкнули между собой трех могущественнейших государей христианского мира: Ее Величества, Филиппа Второго Испанского и Себастьяна Португальского. Если наше плавание не завершится успехом — мы не только станем посмешищем в глазах врагов, но также станем навеки позорным пятном на лице нашей святой родины! Слов «Отступать некуда, только вперёд!» не прозвучало, но каждому было понятно, что именно они вытекали из сказанного. Федор вспомнил вест-индское плавание — и подумал, что Фрэнсис Дрейк, вопреки молве, человек чрезвычайно невезучий, но наделенный от Господа такой чудовищной силой воли, что перешагивает через свое невезение и добивается успеха чаще, чем те, к кому фортуна куда милостивее… Затем слово было предоставлено его преподобию. Учитывая обстановку, мистер Флетчер благоразумно отказался от произнесения заготовленной проповеди и ограничился тем, что кратко, но страстно призвал благословение Господне на присутствующих и на их предприятие. Когда общая молитва закончилась, адмирал, вставший для богослужения в общий ряд, снова поворотился лицом к толпе и, широко улыбаясь, сказал: — А теперь, друзья, торжественный обед! Наши повара приготовили для нас наилучшие угощения, какие только возможно было сготовить из того, чем мы располагаем. Пусть моряки едят и пьют — а джентльмены во главе со мною будут прислуживать и наполнять тарелки и кубки! Назавтра с утра Дрейк опять собрал всех и сказал: — Ну, что надумали те, кому давалась ночь на раздумья? Еще раз позволю себе напомнить: ежели узнаю, что кто-то, кем бы он ни был, из тех, кто решился идти со мною до конца, отказался тянуть канат наравне с остальными — все! Такому человеку я руки не подам во всю оставшуюся жизнь! Такое будет почитаться наравне с трусостью в бою. Ну? Даю «Мэригоулд». Поднимайте руку, кто хочет на нем воротиться в Англию! Минута, вторая… Молчание. Ни одна рука не поднялась… — Та-ак. Ну что ж, теперь держитесь. Теперь уж кто пойдет против моей воли — с тем, как с Доути. После этого разобрали и сожгли «Сент-Кристофера», имевшего слабые места в обшивке и в наборе кормовой части кузова. В дальнейший путь уходили три корабля: «Пеликан», «Елизавета» и «Мэригоулд». Предстояла сложнейшая часть плавания: преодоление извилистого пролива меж Атлантическим и Тихим океанами. На этом рубеже споткнулся уже не один моряк, остановленный катастрофами или бунтами… Глава 24 МАГЕЛЛАНОВ ПРОЛИВ 1 17 августа 1578 года, в конце здешней зимы, корабли Дрейка снялись с якоря. Общее водоизмещение их составляло теперь всего-навсего двести десять тонн. Но Дрейк не любил больших флотилий: в дальнем походе то шторм размечет суда, то еще что — и приходится тратить слишком много времени на поиск и поджидание отставших. Туман вдали от берегов для одинокого корабля — никакая не преграда, а флотилии, чтоб не растерять друг друга, приходится лечь в дрейф… 20 августа показался мыс Девственной Марии, как наименовали его испанцы-первооткрыватели. Это был огромный светло-серый утес. Волны, разбиваясь о его подножие, взметались струями, напоминающими китовые фонтаны. — Сейчас мы войдем в воды океана, в котором доселе не бывал ни один англичанин. Я впервые увидел этот океан с дерева, пять с половиною лет тому назад, в панамской саванне. Кто помнит? А, Тэд. Ты помнишь? Ххо! Да разве забудется это необычайное зрелище: голубые бескрайние воды на востоке, за лесами — и золотистые бескрайние воды на западе, за степью? — При огибании мыса спустить марсели в знак уважения к нашей королеве-девственнице! Пускай паписты считают, что мыс назван в честь пламенно почитаемой ими девы Марии — а мы будем считать, что он назван в честь нашей королевы! — распорядился адмирал. А во время обеда в тот день Дрейк озабоченно сказал: — Томас Доути был секретарем мистера Хэттона. Если к нашему возвращению капитан лейб-гвардии Хэттон будет в той же силе, что и во время отплытия — он может причинить нам немалое зло, если казнь его приближенного его обидит. Думайте, ребята, чем бы его задобрить? — И милорда Берли также, — добавил Томас Дрейк. — А-а, это пускай. Лорда-канцлера я не боюсь. Он был опасен, покуда мы не вышли в море. А когда дело будет уже сделано… Вот чем бы Хэттона к нам расположить? — Имею предложение, — сказал капитан «Елизаветы» и вице-адмирал экспедиции Винтер. — Хэттон, сколько я его знаю — не столько лично, сколько со слов отца, — человек чрезвычайно тщеславный. Он падок на почести, титулы и так далее. В его гербе имеется золотая лань. Что, если так назвать одно из наших судов? Дрейк хлопнул вице-адмирала по мускулистому плечу: — Это замечательная идея, Джон! Мы так и сделаем. Переименуем «Пеликана». «Елизавету» переименовывать, естественно, недопустимо: в честь королевы названа. «Мэригоулд» мал, мало чести. А вот переименовать флагмана — это да! Итак, решено: «Пеликан» отныне становится «Золотой ланью»! — Дурная примета — переименовывать корабль во время плавания, — проворчал Джон Честер, бывший капитан «Лебедя», а ныне помощник Винтера. — Плевать на приметы! — беззаботно сказал Дрейк. — Когда в Вест-Индии я переименовывал пинассы, тогда-то и пришла удача. Ребята, помните? Все, кто был в том плавании, дружно подтвердили. — И потом, что это за название для корабля, совершающего великое плавание? «Пеликан», ха! Пеликан — смешная птица. Потомки хихикать будут. А лань — благородное животное… Имя корабля имело немаловажное значение. Испанцы называли свои корабли именами святых. Так что любой испанский галион всегда годился для великих дел. Англичане называли свои именами королей либо так, как Дрейк назвал три фрегата, приобретенных после вест-индского плавания семьдесят второго — семьдесят третьего года: «Ридьютейбл», «Трайэмф» и «Виктэри» («Грозный», «Победоносный» и просто «Победа»). Итак, решено было: в Магелланов пролив войдет «Голден Хинд» — «Золотая лань». Прямо на ходу срубили фигурку пеликана, уткнувшегося клювом в собственную грудь, с носа корабля (знаете, зачем на всех парусных судах на носу, пониже бушприта, ставили скульптуру, прямо или аллегорически изображающую то или того, в честь чего (кого) назван корабль? Все очень прозаично. Романтическая фигура… скрывала гальюн, то есть по-нашему, сухопутному, уборную. На парусном судне ветер дул от кормы к носу чаще, чем наоборот. На так называемых «боканцах», решетке под бушпритом, присаживались, а романтическая фигура скрывала от взглядов со стороны.). Затем корабельные плотники всей экспедиции начали вырубать и остругивать благородный торс кроткого животного… 2 Обогнув мыс Девственницы, 22 августа корабли Дрейка встали на якорь при входе в Магелланов пролив. Трудно перечислить все опасности, подстерегающие мореплавателей в этом проливе даже в наше время. А уж в шестнадцатом веке! Во-первых, пролив чрезвычайно извилист, при ширине менее четырех миль. А это означает, что приходится то и дело менять направление. А если направление того участка пролива, где находится в данное время ваш корабль, перестало совпадать с направлением ветра? Парусник может врезаться в берег. А берега Магелланова пролива сплошь каменные! Во-вторых, корабли-то были деревянными, и малейшее столкновение с камнями сулило гибель — а избежать такого в тесноте пролива было затруднительно. В-третьих, глубины в проливе были практически неизвестны, при этом якорь дна не доставал кое-где, даже если корабль стоял вплотную к берегу. То есть любой порыв ветра грозил толкнуть судно и… (смотри второй пункт). В-четвертых, неизвестно было, где какое дно. Скажем, доставши даже дна якорем, невозможно было укрепиться, если дно — галечная россыпь. Или сплошная скала. Или жидкий ил с мелким песком. «Золотая лань» в проливе все эти три варианта испробовала, без малейшего желания экипажа. В-пятых, ветры в проливе, из-за чрезвычайно сложного рельефа берегов, дули переменно с разных сторон, из каждого открывающегося к проливу ущелья — свой ветер. К тому же часто они были резкими, порывистыми или неравномерной силы. И эта его извилистость, будь она.. ! Из-за нее то против воли, вслед за ходом извилистого канала, уходишь от попутного ветра (он-то не изменился, ты идешь другим курсом). То напарываешься на встречный, а то еще того хуже — не успел зарифить паруса и тем уменьшить ход — а тебя понесло внезапным шквалом прямехонько на скалы! Или такое: среди узенького канала, которым шла «Золотая Лань», — островок, и никто, даже Нуньеш да Силва, не может подсказать, с какой стороны их огибать, не рискуя сесть на мель. На карте барселонских картографов три четверти пролива, если не более — белые пятна с предположительным пунктиром береговой линии… Матросы страшно уставали — тянуть канаты ведь приходилось непрерывно: то зарифливать грот, то поднимать марсели, то переваливать руль на другой борт в третий раз за час… И все каждый раз требовалось делать срочно! Потому что размеры теснин пролива не позволяли делать хоть что-то медленно, спокойно, как положено. Миг промедления — ты покойник! То все люди, какие есть, потребны на корме! То на носу — и времени на перемещение по палубе нет… От полного изнеможения людей Дрейка спасало одно: то, что теперь на трех кораблях размещались экипажи пяти. Благодаря этому людей на всякое дело хватало пока, и межвахтовый отдых кому-то всегда удавалось без авральных подъемов отваляться в койке… Хотя часто, от переутомления, без сна — но хотя бы в тепле, без опостылевших сапог, поясного ремня и клеенчатой куртки… Берега были оба гористы — но вида один от другого весьма отличного. Правый, патагонский берег, был двух цветов: серого и желтого. Пустыня с разноцветными каменными россыпями, округлыми подушками кустарника — на вид сочного, приветливого и даже как бы нежного, но на самом деле — те, кто поднимался с Томом Муни по реке Санта-Крус, знают это, — твердого как гриб-трутовик… А от дерева до дерева на патагонском берегу было несколько сотен саженей, и то половина деревьев засохшие и обломанные. Там и сям по пустыне раскиданы серо-белые кости крупных животных… А вот левый берег — берег Тьерра-дель-Фуэго, Огненной Земли, был покрыт сплошными, от кромки воды вверх до тысячи с лишним футов над уровнем моря, лесами. Роскошные, перепутанные лианами, сырые, похожие даже на тропические, где-нибудь в Гвинее, скажем, или в Вест-Индии… Но много любоваться пейзажами не приходилось: у каждой горы тут был собственный ветер и дуло то туда, то оттуда, а то так и вовсе с нескольких сторон сразу! Если два ветра сшибались, возникал смерч — тем более грозный, что глубины чаще всего не позволяли встать на якорь. К счастью для англичан, смерчи, хотя и крутились неподалеку от кораблей, ни разу не задели их… 3 Несколько раз приставали к берегу — когда ветер крепчал, грозя перерасти в штормовой, а впереди «Лани» по курсу, как и позади, крутые колена пролива, так что, ежели не переждешь, разобьет о берег. Конечно, если на берегу есть за что закрепить канат… При таких вынужденных остановках к кораблям подходили туземцы. Патагонцы Магелланова пролива ростом были поменьше своих северных соплеменников, редко кто выше шести футов трех дюймов (впрочем, и ниже шести футов такая же редкость). Одеты в шкуры гуанако, на голове повязка, украшенная белыми перьями. Тело они не красили, а рисунки на лице были не такими, как у техуэльче или патагонцев долины реки Санта-Крус. От уха и до уха через верхнюю губу у здешних шла темно-алая полоса (отчего лицо при беглом взгляде казалось разрубленным и кровоточащим), а через веки от висков, параллельно ей — белая полоса, та и другая шириною в большой палец. Но у некоторых обе полосы были одного цвета, причем черные, а не белые или красные. Почему такое различие — осталось неизвестным: не то чтобы англичан это не заинтересовало — но здешние патагонцы испанского не знали уже вовсе. Они вообще, похоже, никогда прежде не встречали белого человека, поскольку изумлялись цвету кожи англичан и знаками показывали, что хотели бы, чтобы диковинные иноземцы поскребли или помыли бы кожу и тем доказали, что их кожа не покрашена белым. Эти туземцы зачем-то (опять с помощью одних только знаков не удалось выяснить, зачем это) стреляли из своих луков одновременно двумя стрелами. Вообще они были смышлены и сильны в ратном деле: к примеру, строились они так хитро, что казалось, будто их втрое больше, чем на самом деле. Они, кажется, не опасались никаких врагов, и были поэтому настроены невозмутимо… По мере продвижения вперед левый берег, огненно-земельский, становился унылее, а правый, патагонский — веселее. Наконец, когда общее направление пролива резко сменилось с восточно-западного на северо-южное, вид обоих берегов уравнялся. Слева и справа торфяники — да такие мощные, что запах торфа долетал до середины пролива, заглушая собою все другие сильные запахи — и моря, и свежевыпавшего снега, и мокрого леса… На обоих берегах равно теперь рос местный бук — с буро-зеленоватой листвою, имеющей явственный бронзовый оттенок. Из-за этого местность имела угрюмый вид и даже редкие часы, когда солнце проглядывало из-за туч, казались пасмурными. Пару раз налетали форменные пурги, отчего резко холодало и такелаж обледеневал. А однажды пошел такой снежище, что лесенку на ют завалило по седьмую ступеньку! Конечно, все это быстро стаяло, и все же… Все же обледенелые тросы рвали матросам ладони в кровь. Не больно-то высокие прибрежные горы были покрыты снегом и льдом, как высочайшие вершины в местах с более теплым климатом. Но особенно мрачно делалось на душе, если попадались проходы, ведущие на юг, — по левому борту. Узкие, сжатые между отвесными темными скалами, они казались бесконечными. Преподобный Флетчер в своих записках так писал об этих зловещих теснинах: «Проходы эти выглядят так, будто ведут куда-то за пределы этого мира». И видит Бог, пастор был точен! На левом берегу, по мере удаления от устья пролива, становилось видно все больше поселений тамошних туземцев (впрочем, их, пожалуй, вернее было бы назвать «становищами»). Подле каждого — громадная куча раковин, отмеченная пятном необыкновенно сочной зелени, разросшейся на этой куче. Жилища огненноземельцев размерами, да и видом, смахивали на копны сена: несколько сучьев, косо воткнутых в землю, кое-как покрытых пучками травы или тростника. Окон нет никаких. Топят по-черному. Огненноземельцы были ниже ростом, чем патагонцы, скуластее и раскосоглазее. Впрочем, теперь и на материковом берегу индейцы более походили на туземцев Новой Гранады или же Панамского перешейка, чем на техуэльче. Англичане все еще, по привычке, называли правый берег пролива «патагонским», но очевидно было, что Патагония осталась позади. Корабли Дрейка вступали в иную страну. Название ей придумывать не стали, а говорили и писали: «Обитатели Пролива», «Берега Пролива»… На материковом берегу туземцы жили основательнее огненноземельцев. Прочные жилища крыли тюленьими шкурами, да и сами себе шили одежду из этих шкур. На огненноземельском же берегу пожиратели раковин одевались в шкуры гуанако — хотя оставалось загадкой, где же они их брали: ни одного гуанако на этом берегу видно не было. Возможно, они, как в долине реки Санта-Крус, держатся не ближе нескольких миль от морского побережья? Но наиболее жалко выглядела одежда (если ее вообще позволительно назвать так) низкорослых обитателей обоих берегов средней части пролива — той, что идет в почти меридиональном направлении. Темно-коричневая шкурка выдры, держащаяся на хитроумной системе веревок, пересекающих грудь так, что ее можно легко передвигать, — ее и передвигают на ту сторону тела, что сейчас подвергается ветру. Изменилось направление ветра или сам пошел в другом направлении — шкуру передвигаешь на другой бок… Сумасшедшие ветры в проливе порой относили корабли назад на такое расстояние, какое удавалось пройти за час, а то и более… Зато в местах, укрытых от ветра, воздух был не холоднее, чем в Девоншире летом. Склоны низких гор были покрыты роскошными лугами с обилием красивых цветов. 24 августа подошли к трем небольшим островам, на карте барселонских картографов обозначенных пунктиром и снабженных вопросительными знаками посреди каждого. На их берегах было великое множество тюленей и пингвинов. Дрейк решил, что пришла пора «выгулять» экипажи кораблей. Англичане пристали к крупнейшему из трех островков, набрали там пресной воды и начали, за неимением другого занятия, охотиться на здешнюю живность. Вскоре моряки вошли в азарт, опьянели от крови — и за два неполных дня набили дубинками и мечом симарруна Диего… две тысячи тюленей! По пятнадцать голов на каждого охотника! Вода родников с этих островов была куда вкуснее патагонской речной. Остров, на котором англичане высаживались, они назвали в честь Ее Величества — островом Елизаветы. Средний по размерам остров назвали островом Святого Варфоломея, поскольку англичане впервые его увидели в день этого святого. Наименьший остров назвали в честь патрона Англии святого Георгия-победоносца: Сент-Джордж. Во время этой стоянки англичане неожиданно встретились с группой туземцев, «любезных и сердечных людей», как отмечал Флетчер, вообще-то не щедрый на похвалы язычникам. А эти бедные люди к тому же ходили голыми! Только некоторые из них, пожилые люди, носили звериные шкуры — не одежду из звериных шкур, а просто шкуры, кое-как выделанные. Тела их были разрисованы, но лица женщин свободны от раскраски. Зато уж мужчины… Красные круги вокруг глаз, иного оттенка красные черточки поперек лба… Женщины, будучи совершенно нагими, щеголяли в ожерельях и браслетах из маленьких белых ракушек. Эти дикари постоянно путешествовали — или кочевали, если угодно, — с острова на остров, оставаясь на одном месте столько времени, сколько находили там в достатке еды. Поэтому жилища их были легкими, похожими не на английские дома, а на садовые беседки той поры. Хотя климат здешний был не мягче южно-английского. Англичан поразила утварь этих дикарей. Предметы обихода делались, в основном, из коры деревьев — но отличались таким изяществом формы и совершенством пропорций, что украсили бы, пожалуй, самый изысканный европейский дом. Но особенно восхитили англичан — ведь то были моряки, в лодках разбирающиеся! — лодки туземцев. Не просмоленные, не конопаченные, они сшивались из древесной коры узенькими полосками тюленьей кожи так плотно, что воды не пропускали вовсе. Металлического у них не было ничего, все инструменты их были — остро заточенные обломки раковин. А из коры они могли сшить в зависимости от надобностей, ведро и миску, плащ и шапку, колыбельку и пеленку, и палатку, и одеяло и даже мешки… (Замечу в скобках, что когда через четверть тысячи лет после Дрейка в тех же местах прошел английский корабль «Бигль», пассажир, некий мистер Чарльз Дарвин, отметил, что за «двести пятьдесят лет от Дрейка до Фицроя своеобразные лодки островитян не изменились!») Первое слово, слышанное англичанами от этих дикарей, было «Яммерскуннэр!» — что означало «Дай мне!». При этом у туземцев безраздельно господствовали коммунистические принципы: все полученное делилось строго поровну, на всех. Кусок сукна, выпрошенный у англичан, с великими трудами — сукно было добротное, настоящее йоркширское — разорвали на лоскутки и были рады! 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37 |
|||||||