Но девонширец смотрит гордо!

Набьем потуже такелаж,

Возьмем судьбу на абордаж!

А вместо припева все дружно тужились, кряхтя и повисая на тросах всем скопом. Песня была тем хороша, что ее можно было реветь без определенного мотива, зато меняя темп согласно работе. Ведь одно дело обтягивать бизань-штаг через блочок, укрепленный на грот-мачте у ее основания, когда два-три человека тянут короткими рывками. И совсем иное дело — набивать грота-шкот, когда человек семь тянут сообща, небыстро, плавно и без рывков, верно?

Ведь поворот к югу, от опостылевшего мокрого холода, к теплу и, может быть даже, к сухости! Если даже с неба и лить будет — в тепле сохнет все куда быстрее… К тому же отвернули от ирландских берегов, где всех ждала, если уж очень повезет, гибель со славой, а скорее всего — безвестная гибель, и только… Наконец, поворот к югу означал либо Гвинею, либо Новый Свет, либо загадочный Восток — Индию, Китай, Яву, острова Пряностей… Федор аж трясся, едва помыслит о возможности заморского плавания, о тропиках, о Новом Свете…

Он уж столько наслышан об этом, но одно дело слышать, и совсем другое дело — видеть! И втройне было б лучше вот так, в зиму лютую их видеть, когда провожавший их из Плимута норд-ост напомнил о российских морозах и сковал Тейвисток и Пли, обе местные речушки.

Примерно треть команды допрежь не бывала за океанами, а большая часть уж сплавали туда, еще и не по одному разу. Но Федору, который едва припомнил — столько всевозможного за последние пару лет стряслось, что два года как двадцать два стали, а что до них было, то помнится смутновато, — что ради тропиков и пошел некогда к Дрейку, хотелось люто туда… А мистер Фрэнсис хранил тайну, никому ни под каким видом не открывая, куда ж намерен путь держать…

А в Мадрид, благодаря непонятным маневрам «Лебедя» в первые дни после отплытия, уже ушла секретная депеша следующего содержания: «Адмиралу Испании, Его Светлости дону Луису Рекесенсу-и-Суньиге. Ваша светлость! Спешу сообщить только что узнанную из верного источника новость: небезызвестный мистер Ф. Дрейк ушел наконец из Плимута в западную Ирландию. Учитывая слишком малый для успешной торговли тоннаж его барка и загруженность трюмов припасами, а также отсутствием на борту солдат и достаточного количества орудий, надо полагать, что целью вышеозначенного субъекта является долговременное крейсирование вдоль южного, юго-западного и западного, наиболее пригодных по политическим соображениям для поддержания постоянных контактов с ирландскими собратьями по вере, побережий Ирландии. Ввиду вышеизложенного предлагаю: выделить отряд быстроходных судов водоизмещением около ста тонн каждое, из состава Бискайской эскадры, отыскать судно Дрейка, загнать в один из заливов в южной части западного побережья Ирландии и навязать бой. В результате боя судно утопить, еретиков уничтожить, пленных при этом не брать, во избежание разглашения кем-либо из них операции. Ваш слуга, Икс-Игрек-Зет».

Судно шло на юго-запад. Воздух теплел с каждым даже не днем, а чуть ли не часом пути. Матросы поснимали вязаные фуфайки и колпаки, потом промасленные неуклюжие куртки, а потом…

А потом прошли меридиан Азорских островов — и на следующий день пассат — «ветер купцов», как его еще называют, подхватил судно и потащил курсом на чистый зюйд-вест, потом он посвежел и задул на румб круче к югу, то есть, вильнув было на два румба западнее допассатного курса, он вернулся на один румб. Все это время Дрейк не отдавал никаких команд на изменение курса, и матросы отдыхали, покуда «Лебедь», забирая полные паруса, шел чистым попутным курсом без всяких маневров.

Вот матросы в свободное от вахты время начали ловить рыбу. Привычные рыбы, как сельдь или камбала, перестали попадаться, зато шел на любую наживку — обычно из пойманной прежде мелочи, но годились и объедки: шкура от солонины, корка от сыра или хрящ, — сильный, беломясистый тунец. Это была большая, сытная, как курица, рыба с красной кровью. Такого трескоед Федька прежде никогда не видывал: надо же, на вид рыба и рыба, а кровь, как у зверя, еще и горячая.

Котлеты из тунца, жаркое из тунца, тунец в вине… Только он успел надоесть всем, как на палубу звучно шмякнулась летучая рыба! Широкие длинные плавники, растопыренные, почти в ладонь, а сама рыбка только немногим крупнее сельди — ну, в наважку, не более. А когда кок ее пожарил — Федька решил, что ну ничего вкуснее никогда он не пробовал! Куда там треске и макрели, на что тунец вкусен, а и то с летучей рыбой ему не сравняться…

Летучки были так вкусны, что и не приедались, хотя кок Питчер готовил их теперь каждодневно, да еще безо всяких ухищрений: раскалил на противне оливковое масло, выпотрошил сотню летучек, обвалял кое-как в муке, посолил — и в масло. Ну, чтобы не вовсе одинаковый вкус был у жарехи, через раз то лимоном сбрызнет, а то масла вдвое меньше, зато сала свиного тонкими полосками бросит…

Потом, то ли от кого-то, в воде невидимого, удирая, то ли, напротив, увлекшись погоней за кем-то, из воды стали выпрыгивать кальмары — красивые в движении, но отвратно мерзкие при потрошении. Старый знакомый Федора еще с Севильи, кок Питчер, не ел кальмаров, утверждая, что судя по виду, по клюву, столь нелепо торчащему из мягкого тела, по злым глазищам и еще по ряду признаков, коих всего не менее восьми, эти твари не Господом созданы, а диаволом. И есть их честному христианину не подобает!

К счастью, нашлись охотники потрошить кальмаров, а уж сварить выпотрошенного кальмара — тут никакого поварского искусства не требуется, шкурку сдирать не надо: ошпарил, жестким полотенцем или обрывком парусины обтер — она и сойдет пурпурными ошметьями, а там снова в кипяток и читай «Отче наш» — совсем как яйца варят. Только жесткий будет, если переварили. А с уксусом или лучше всего с французским соусом «майонез» (постное масло, уксус, яичный белок, горчица, сахар до соль) — вообще блюдо, как с царского стола!

После солонины трижды в день каждая свежатина как праздник, а входя в тропические воды, команда «Лебедя» разбаловалась, чтоб не сказать «обнаглела», и солонину вообще жрать перестали. Вместо того рассказывали друг другу сказки о благословенных краях, где всевозможные фрукты растут сами, как лесные ягоды, и величиною те фрукты якобы в дыню или детскую голову!

И скоро, скоро «Лебедь» прибудет в эти сказочные края.

Как случается от безделья, команда занялась вполне бессмысленными словопрениями. Решалась проблема ну просто необыкновенно важная: почему Господь отдал поганым язычникам благодатные тропики, а честных христиан поместил на земли, где зима бывает бесплодная, вплоть до полугода, где не растут вообще сладкие фрукты, где крестьянин должен гнуть спину с восхода до заката всю жизнь, даже если земли у него вдосталь?

— Сказать, что за прошлые грехи рода человеческого, — не значит ли умалить Господа, сообщив ему чисто людские злопамятность и мстительность? — глубокомысленно вопрошал соплавателей дюжий матрос Бэнкер.

— Или изменить христианству в пользу индийского идолопоклонства, именуемого «буддизм», — поддержал боцман Сэм Рейтауэр, который отродясь ни единой книги не прочитал, зато побывал в юности с капитаном Уэббером на островах Пряностей.

— Сэм имеет в виду веру индусов в переселение душ, — со смехом объяснил Питчер, в Индии как будто тоже побывавший, хотя до островов Пряностей не добиравшийся.

— Вот-вот, и в эту, как ее, «карму». Плохие места в этой жизни даны тем, кто нагрешил в прошлых жизнях. Для искупления их былых прегрешений, — кивнул боцман.

— Спросим у пастора, почему такая несправедливость, — сказал кто-то. Спросили. И его преподобие ответил, что в Священном Писании об этом и намека нет, но он лично склонен считать вот как: к нам, христианам, знающим истинного Бога, один счет, а к диким, не ведающим Его, — другой. Поэтому и общая сумма грехов язычника выходит меньше, чем общая сумма грехов христианина. И отданы дикарям посему теплые земли, а нам — холодные…

На том и сошлись — или, вернее, на этом спор оборвался, чтобы уж никогда более не возобновляться (меж этими же людьми, что никоим образом не означает, будто в иной компании, в праздную минуту, кто-либо из спорщиков не возобновил его). Капитан решил, что пришла пора собрать людей и объявить им о цели плавания.

— Девонширцы и иные! — сказал Дрейк, оглядывая всех собравшихся на шканцах — всех до одного, ибо дружественный ему «ветер купцов» нес «Лебедя» споро и ровно именно куда надобно и на часок-другой можно б без страха вообще всем лечь поспать, не выставляя ни вахты, ни хотя бы разъединственного дежурного, который, конечно, ничего не сможет сделать, кроме как разбудить капитана и команду в случае внезапной опасности, будь то шквал, Морской Змей или испанский вымпел на горизонте. — Пришла пора сказать вам все. Мы уже приближаемся к берегам Вест-Индии, и ни один испанский шпион, будь он на борту или за бортом, на самой быстроходной сабре, не сможет сообщить о наших намерениях раньше, чем мы эти намерения закончим осуществлять. Стоп! Отставить ропот! Вы отлично показали себя во время перехода через Атлантический океан, но это было, благодаря «ветру купцов», не так уж сложно, а главное — во время муторных откладываний даты отплытия. И я нико-го из вас не подозреваю. И все! А бдительность ослабевать не должна. Протестантский лагерь окружен врагами, не забывайте об этом ни на час!

Сейчас мы приближаемся к Наветренным островам в их северной части. Через какой-либо из проливов меж ними «Лебедь» войдет в Караибское море. Но пересечем мы это море не в юго-западном направлении, к Картахене и Рио-де-ла-Аче, не в юго-юго-западном, к Борбурате. Нет! Мы пойдем на чистый вест до траверса самой западной оконечности острова Эспаньолы, и там уж ляжем снова на юго-западный курс. Потому что наша цель в этом походе — не город, который можно разграбить, не торговля и не прибыль. Не нойте! Я предупреждал! Наша цель — создать базу для атаки в будущем году на Панамском перешейке. Если я говорю: «для атаки», я имею в виду «для успешной атаки», неудачи быть не должно.

Хотя бы потому, что неудачная попытка подтолкнет испанцев к улучшению обороны перешейка, которая и сейчас не худшим образом организована. А это может сделать безуспешными и кровопролитными все будущие попытки. Мы высадимся на материк в его самой узкой части, там, где расстояние от океана до океана не превышает шестидесяти трех миль. Высадимся скрытно, а это пока еще возможно, потому что народу там крайне мало. Создадим базу, такую, чтобы пересидеть момент причаливания, когда испанцы, если вдруг нас-таки засекут (чего никак нельзя исключать!), всполошатся и начнут готовиться к отражению нападения…

— Они готовятся, а нас нет, совсем как с отплытием, — мрачно усмехнулся боцман.

— Именно, Сэм, как с отплытием. В конце концов им надоест быть в готовности, тут мы и ударим. Далее, база должна быть укрепленной достаточно, чтобы выдержать атаки. Ну, а теперь все по местам! Проходим архипелаг, который испанцы назвали в честь нашей государыни, когда еще Генрих Восьмой не подозревал о существовании фрейлины Анны Болейн… Да-да, вы зря смеетесь. Еще Колумб окрестил эту груду камней, что сейчас откроется справа по борту, «Виргинскими островами».

Тут народ перестал гоготать и, озадаченно раскрыв рты, задумался: с чего бы испанцам называть острова в честь Её Величества, королевы-девственницы? Дрейк не стал им объяснять, что архипелаг открыт в день памяти одиннадцати тысяч дев — есть такой в католических святцах, потому так и назван.

Тут можно было натолкнуться и на подводную скалу, и на осыхающий только в отлив коралловый риф, и на коварное мощное течение в узкости меж островов, и на испанское судно в узкости, где и уйти от залпа некуда, кроме как выброситься на берег. И капитан выслал на марсы и к бушприту по двое самых зорких наблюдателей с задачей одному следить за левой половиной горизонта, второму — за правой, и при малейшей опасности или хотя бы возможности опасности проверять друг друга, и если не померещилось — то предупреждать немедля, в два горла, не щадя голоса.

И вот справа впереди показалась темная полоска, окаймленная понизу белой оторочкой: остров, первый клочок Нового Света в Федькиной жизни!

Ему так хотелось, чтобы «Лебедь» прошел возможно ближе к острову — хотя пенные буруны в трех местах между островом и кораблем ясно показывали, что это опасно и, более того, попросту гибельно!

Так и прошли поодаль от островков, зарифив марселя и даже на нижних парусах взяв по одному рифу, — чтобы уменьшить скорость и иметь возможность и время для маневра в случае неприятностей.

Единственно, что Федор успел разглядеть, мотаясь вверх-вниз по вантам (ведь только и было свободных мгновений, что вот эти, покуда взбираешься на рею, там-то уж не до любования красотами природы, там работать надо, и притом очень быстро!), — леса на островках были густыми до такой степени, что и на опушках понизу темнота днем. Людей видно не было, хотя где-то в глубинах второго островка поднимался дымок костра.

— Индейцы. Берега они боятся — испанцы ж на них охотились, прямо как мы на негров! — сказал боцман.

Переход по Караибскому морю был тяжелым. Не потому, что случались какие-либо особенные бури, или шквалы, или зыбь, а потому, что за месяц перехода через океан при попутном и постоянном ветре от тяжкой матросской работы все поотвыкли — а тут приходилось все время лазать на реи, к тому же шли круто к ветру, качка мешала работать и даже аппетит у многих убивала. Дважды марсовые замечали испанские вымпелы на горизонте, но оба раза удавалось удачно увильнуть.

Уже забылась зима, снег, уже перестала казаться нечаянным подарком жара. Уже начинали поварчивать иные из команды, что-де опротивело весь день потными ходить, то ли дело дома, прохладновато, конечно, зато фуфайку натянул, куртку поверх — и все в порядке, ты сухой, как ни работай, и тебе хорошо.

Федору эти разговоры казались смешноватыми, проистекающими исключительно оттого, что зимы настоящей, с морозами трескучими, они тут, в Англии, и не нюхали. Сыро, ветры, но, во-первых, нет морозов настоящих, и во-вторых, коротка их зима: проникнуться, проморозиться до глубины души не успеешь — ан уж подснежники появились на рынке! Он-то пропитывался здешним теплом впрок, кости прогревал от еще старого, российского, мороза.

А вот что действительно в здешнем море было распрекрасно — так это вода. Не свинцовая, как на Балтийском альбо Немецком морях, не зеленая с проседью, как в Проливе, а светло-синяя и прозрачней, чем даже в Барселоне, — а ведь когда Федька впервые увидел воду Средиземного моря у Барселоны, он задохнулся от восторга, точно подавился воздухом, и решил, что прозрачнее вод не может быть на свете! Оказалось — может. Моряки бросали с кормы леску и грузило было видно с двадцати, и с двадцати пяти, и даже с тридцати ярдов глубины, и даже — вот честное слово! — с сорока и с сорока пяти, а порою и с пятидесяти ярдов! И ясно видно было, как ходят возле наживки стремительные полосатые, как окуни, рыбины в два локтя длиною…

Но рыбы вообще-то было не больно много, и клевала она плохо, — должно быть, оттого, что судно, а с ним и вся снасть, быстро двигались?

Но вот переход закончился и на носу завиднелись некрутые горы, доверху поросшие густым лесом. Капитан Дрейк приказал держать влево вдоль берега, потому что вправо недалеко и до Портобелло, а уж там непременно испанцы заметят… К ночи заметили небольшой заливчик и попытались в него войти, не надолго, а для ночевки: идти во тьме в незнакомых водах без лоцмана, в виду берега, притом вражеского, — погибель бессомненная, не в бою, так на камнях… Увы, первый заливчик оказался недоступным: счастье, что помощник капитана Том Муни, вопреки нетерпению капитана Дрейка, распорядился выслать шлюпку для промеров фарватера. И оказалось, что вход в заливчик перекрыт рифом, должно быть, в иное время даже осушающимся, но «Лебедь» подошел к нему в пору прилива…

Через полтора часа открылся вход во второй заливчик. К этому часу уж солнце закатилось, и по цвету воды было не определить глубину. Снова спустили шлюпку. Она прошла спокойно всюду, еще и порыскала на всякий случай в подозрительных местах. Дрейку так не терпелось высадиться на берег, что он скомандовал пойти в залив, не дожидаясь возвращения шлюпки, ей навстречу. И когда вовсе стемнело, они бросили якорь на твердое, должно быть, каменистое, дно заливчика. Высаживаться решили все же поутру.

Было жарко, и к ночи нисколечко не похолодало и не посвежело. Воздух был сырой и тяжелый, с берега тянуло тяжкими сладкими запахами незнакомых цветов. К полуночи полил дождь, который к утру сменился белым пухлым туманом.

И вот Федька вступил на землю Нового Света! Он точно не знал — но похоже, что он был первым в мире русским, ступившим на континент Южной Америки! Федька подумал над этим, покуда плыл в шлюпке от борта «Лебедя» к берегу, и сердце его дрогнуло. Грех, конечно, гордыня — но он представил себе, как всезнающие барселонские картографы, ведущие точный учет всем событиям, связанным с космографией, запишут в своих книгах об этом событии…

— Тэд, о какой юбке размечтался? Прыгай на берег, не задерживай товарищей! — добродушно рявкнул Сэм Рейтауэр.

— Какое сегодня число? — невпопад, как показалось всем, озабоченно спросил Федька, соскочив на болотистую красную, как ржавое железо, почву.

— Тебе-то на кой черт? — изумился кто-то из матросов.

Но Дрейк, уже стоящий на взгорке в двадцати шагах от места высадки, понял правильно. И сказал:

— Да-да, малыш, не скажу о всем Новом Свете, но уж в Южной Америке из всего своего племени ты первый. Запомни этот день и час. Сегодня 6 января 1572 года от Рождества Христова.

И началась тяжелая работа, плоды которой заметны были ежевечерне. Матросы работали под командованием Тома Муни, низенького, уже морщинистого, но чрезвычайно крепкого; он порою спорил на чарку рома, что его с ног не собьет никто! И точно: раздвинув короткие толстые ноги чуть шире плеч обыкновенного человека его ростика (для него же это выходило точь-в-точь на ширину плеч), он насупливал лохматые темно-рыжие брови, зачем-то морщил нос и предлагал:

— Налетайте!

На него бросались по очереди с разных сторон. Но он — как в землю вкопанный, только ухмылялся да, если налетали сзади, заметно наклонял верхнюю половину туловища. При этом все выспоренные чарки рома он тут же опоражнивал, да еще и не закусывая! Но стоял так же несокрушимо, только кровью наливался весь. Вся команда его любила, но не так, как Дрейка, без некоторой боязни и почти суеверного почтения, а по-семейному, точно всем им он был родной старший брат. Хотя по годам он даже не в старшие братья, а в отцы любому здесь годился…

Матросы рубили лес, разделывали бревна, сволакивали в кучи сучья, ветви, верхушки, кусты и накрывали их старыми парусами, чтоб при сушке ежедневные дожди не намочили без того сырой хворост. А строевой лес шкурили, самые прямые кряжи пилили на толстые доски двуручной пилой, водрузив бревно на высокие, в сажень, козлы. Но больше бревен оставляли круглыми, сортировали по толщине и из самых толстых строили палисад с редкими бойницами в уступах и выступах, прорубленными с таким расчетом, чтобы вокруг палисада не оставалось «мертвых», непростреливаемых зон и в то же время из одной бойницы нельзя было стрелять в другую… Из бревен потоньше строили провиантские склады внутри палисада, поднятые на сваях на два с половиной ярда над землею… Из еще более тонких, в четыре-пять дюймов толщиною, построили четыре блокгауза с бойницами вместо окон и замаскированными подземными ходами вместо дверей.

Федор орудовал топором с удовольствием — как всякому помору, ему этот немудрящий инструмент нравился больше любых других. И как всякому помору, ему плотницкий топор служил при нужде вместо любого инструмента, исключая разве что бурав.

А кому надоедало строить, тот шел копать колодезь, или в лес, охотиться, или на берег океана, рыбачить. Словом, каждый мог найти себе дело по вкусу. А Том Муни следил, чтобы строительство не осталось без рабочих рук и чтобы не случилось так, что одни и те же повадились ходить на охоту или рыбачить, предоставив другим махать топорами и пилить.

Укрытую бухточку в глубине залива назвали «Портом Фазанов», потому что этой глупой красивой птицы здесь было многое множество. Похоже было, что пестрохвостые красавцы прежде никогда не видели людей: они позволяли подходить вплотную, нагло клевали пряжки на матросских башмаках, и всполошить их можно было, разве что начав пытаться ловить их руками. Матросы развлекались, соревнуясь в убиении птиц камнями и палками. Добычу потрошили, ощипывали и солили либо вялили на шестах. Всеумеющий Том Муни изготовил пару капканов, и фазаньи потроха служили в них приманкой. С попадающих в капканы пятнистых диких кошек сдирали шкуры, а мясо отдавали рыболовам для наживки. На чуть-чуть подпортившееся кошачье мясо крабы шли, как железо на магнит, стаями.

Матросы отъедались, крепли и мечтали пробыть здесь подольше.

Но Дрейк подгонял стройку и накопление запасов продовольствия:

— Не лодырничать, орлы! Все, что мы до сих пор сделали — еще не дело, а только подготовка к будущему делу. И ту мы все еще не закончили!

Когда палисад и строения внутри него были наконец закончены, Дрейк лично провел рекогносцировку: подходил к нему от моря, взбирался на ближайшие холмы, заставлял часть команды зайти на пару верст вверх по протекающей поблизости речушке и спускаться по ней вниз, внимательно вслушиваясь в любые доносящиеся со стройки звуки… По его приказаниям были прорублены просеки в лесу, расчищены заросли в двух местах, а в трех других сделаны высоченные завалы из хвороста. Все это, как пояснил капитан своим людям, было сделано для того, чтобы изнутри палисада открыта обстрелу была возможно большая площадь, а его обнаружить с любого направления можно было возможно более поздно — для чего, один за другим, воздвигнуты два завала в седловине, через которую палисад заметен вот с этого холма…

А потом капитан объявил:

— Ну, все, я вижу, что вы тут все без моего надзора закончите своевременно. А я отправляюсь на поиски союзников против испанцев. Тэд! Рашнсимэн, ты меня слышишь? Кончай топором тюкать, час на сборы и вперед!

Федор возликовал: снова капитан зовет не кого другого, а именно его с собой на необычное дело! И собрался за полчаса. Дрейк объяснил задачу:

— Негры есть разные. Они из разных племен, у них разные характеры и привычки, даже если одного племени. И попадаются — Хоукинзы говорят, что с самого начала рабства черных в Новом Свете такие были, а уж они-то о работорговле в этих краях знают все! — негры, которые свободу ценят выше жизни и сытости. Стоит их вывести из трюмов и согнать на сушу — они тут же взбунтуются, перебьют охрану и уйдут в леса. Благо тут такие же непроходимые заросли, как в Гвинее. И в лесах обосновываются, строят укрепленные поселки и живут в них по своим африканским законам, говорят на своих языках и молятся своим идолам.

Испанцы махнули бы на них рукой, но они посылают на плантации своих агентов, подговаривающих и других невольников восставать и присоединяться к ним. Они нападают на испанские селения и поместья. А победить их испанцы не могут: на стороне этих вольных негров и здешний климат, который они переносят куда легче, чем белые, даже если речь о «креолах» (так называют испанцев, которые родились в Новом Свете), и болезни, которые косят белых и обходят черных, и их выносливость. Но у этих вольных негров не было женщин. Они вынуждены добывать их силой. Скоро они поняли, что отобрать девушек силой гораздо легче в индейском поселении, чем в испанском, к тому же индианки так же хорошо приспособлены к лесной жизни, как и сами негры. И они стали захватывать молодых индианок. А индианки в большинстве — католички, испанцы уже успели их окрестить. Пошли у них дети — не чернокожие, не краснокожие, а коричневые разных оттенков или желтые. Сам скоро увидишь. И эти цветные уже говорят не на африканских языках, а на сильно испорченном испанском, и носят часто католические испанские имена. И молятся как Иисусу, так и своим идолам. В общем, получилась какая-то очень странная народность. Испанцы их назвали «симарруны». Для нас важно то, что они прекрасно знают здешние края — могут быть проводниками, разведчиками и тому подобное. И они ненавидят испанцев и воюют с ними. Я надеюсь разыскать их деревни, подружиться с их старейшинами, или кто там у них верховодит, заключить с ними союз и использовать их помощь в предстоящем нападении на Номбре-де-Дьос.

— А если не сговоримся — они нас испанцам не выдадут?

— Это ни в коем случае. Могут принести в жертву своим идолам. Но испанцам не продадут. Я думаю, мы договоримся, — спокойно сказал Дрейк.

Их ялик тащился на бечеве, которую они тащили, идя не по труднопроходимым зарослям берега, а прямо по дну речушки. Дно было хорошее, песчано-гравийное, с блестками слюды. Вода теплая. Федор снял сапоги и закинул их в лодку.

— Мистер Дрейк, жарко, разувайтесь! — предложил Федор.

— И не подумаю, малыш. Кстати, у тебя под левым коленом висит какая-то мерзость. По-моему, пиявка, — невозмутимо ответил капитан Дрейк. Федор перегнулся, не снимая бечевы, и содрогнулся: на ноге, как уродливый отросток, висела раздувшаяся до размеров испанского лимона (только не андалузского большого, толстокорого, а каталонского или галисийского, остроконечного, тонкокорого и обжигающе, нет — ошеломляюще острокислого) пиявка, полосатая черно-алая с прозеленью, блестящая и подергивающаяся. Было совсем не больно, только очень уж противно. Федор вытащил нож из ножен и потыкал пиявку. Она дернулась заметнее, но не отстала. Тогда Федор остановился, отбросил бечеву на берег и осторожно, чтобы не поранить себя, воткнул нож у самого края разинутого рта пиявки. Та задергалась. Федор ввел нож поглубже. Пиявка отвалилась, и стала обильно истекать кровью. Судя по тому, как несло ее течением, пиявка или была мертва или помирала. «Кровищи сколько! Господи, а ведь это моя кровь-то!» — изумился Федор, и вновь впрягся в бечеву.

Тут между ним и идущим впереди Дрейком просвистела стрела.

— Предупреждают! — весело сказал Дрейк. — А я боялся, что придется брести еще день или два, покуда на них наткнемся. Тэд, ори по-испански: «Хэй! Мы — враги испанцев, как и вы!»

— Ну да! А если это испанцы из засады? Им только скажи такое — враз прикончат! — заартачился Федор. Правда же, опасно в испанских владениях поносить испанцев во весь голос? Но Дрейк сказал:

— Ерунда! Во-первых, испанцы скорее выпалили бы из мушкета либо из пистолета. Во-вторых, посмотри на стрелу — вон она качается, в дерево воткнулась. Белому надо быть Томом Муни, чтобы так лук настроить, тетиву натянуть. Нет, это негр, и притом здоровущий. Нет-нет, это нас предупреждают, что мы у границы симаррунских владений. Орем!

Они прокричали это трижды, перестав продвигаться вперед, — и из темного леса, почти бесшумно, выскользнули громадный негр в одних подштанниках, индианка, еще менее одетая, но с крестом на веревочке вокруг шеи, и парень примерно одних с Федором лет, с желто-коричневой кожей, раскосыми глазами и при этом с негритянскими вывороченными губищами. Его прямые черные волосы блестели от какой-то смазки — должно быть, жирной, и были связаны в «конский хвост».

— Вы у нас в гостях из любопытства или по делу? — спросил негр на еле понятном испанском.

— По делу, друг, — сказал Дрейк.

— Дело какой важности?

— Решай сам. Предлагаю союз против испанцев.

— Да, это важно. Это надо с вождями обсудить. Идемте за мной. Челнок ваш привяжите к дереву, и идите.

— А его не уведут? Вещь, полезная в хозяйстве. Я бы поостерегся оставлять без присмотра: нам же на нем возвращаться к своим, — сказал капитан Дрейк. — Может, лучше оставить при нем моего или вашего человека?

— Не лучше. Вообще нет в том смысла. Наши если захотят завладеть челноком — один белый страж не остановит. Зря только погибает. Молодой. Жалко.

— И красивый, — сказала индианка, до сих пор не проронившая ни слова.

Федор покраснел, искоса глянул на Дрейка и торопливо сказал:

— Уж и красивый. Рыжий. Вон мой капитан тоже рыжий.

— И он красивый. До ты краше. А у вас все люди такие? Вы кто, если не испанцы? — начав говорить, женщина затараторила без умолку. Говорила по-испански она куда лучше негра, который выдавливал по слову и почти испуганно сам к себе прислушивался: то ли сказалось, что хотел?

— Мы англичане. Рыжие не все, но человек пять еще есть. Так, Федор? — спросил Дрейк.

— Четыре. Я считал во время перехода через океан.

Они пошли по тропе за негром не ранее, чем он сказал с видимой неохотой:

— Ну ладно. Если вы так боитесь на свой челнок, я тут оставлю свою стрелу. Тогда ни один симаррун не тронет.

— Лодку и все, что в ней. Ибо это подарки вашему вождю и всему народу.

— Ладно. Я оставляю две стрелы, — величественно, как о неслыханном благодеянии, сказал негр и бросил в лодку две стрелы из тростника с черным оперением и древками, окрашенными в три цвета — синий, желтый и черный.

После двух часов утомительного пути по узкой тропе — по большей части заболоченной — пришли к селению симаррунов.

— Тэд, нас, кажется, ведут самым кружным путем.

— Ага. Если не вообще петлями. По-моему, здесь мы уже были, или же второе дерево с темно-красными листьями и сломанной веткой, как буква «вай», лежащая на боку, точно такое же, как было, когда вас еще по глазам хлестнуло пальмовой ветвью, — озабоченно сказал Федор тоже по-английски.

— Э-эй, друзья! Если вы действительно друзья, то говорите на понятных нам языках! — сердито рявкнул негр.

— Хорошо. Но мы же не знаем, какие вам понятны, — невинно заявил Дрейк.

— Много какие, — важно ответил негр. — Испанский — раз, португальский — два, йоруба — три, куна — четыре…

— «Куна», «уруба». Что-то я таких и народов никогда не слыхал, — вежливо, но недоверчиво сказал Федор.

— Я думаю, парень, ты еще много чего не видел и не слышал, — необидно, добродушно сказал негр. — Йоруба — мой народ — не «уруба», а «йоруба». Великий народ: древний, красивый. Вот только невоинственный.