) на сокровища, свезенные в порт для вывоза в Испанию. Он всего лишь смиренно просит соизволения произвести в этом порту ремонт своих поврежденных ураганом судов да пополнить запасы пресной воды и продовольствия, за что готов уплатить поставщикам справедливую цену! Письмо на имя вице-короля Новой Испании Хоукинз послал с одним из офицеров захваченного испанского корабля. В письме он писал: «…будучи подданным Британской королевы, любящей сестры короля Филиппа, я смею надеяться на Ваше покровительство в случае прихода в порт испанского флота. Разумеется, все люди с временно задержанных мною испанских кораблей будут отпущены, а корабли — переданы испанским портовым властям».

В то же время Хоукинз распорядился высадить отряд моряков на одном из островков, контролирующих вход в бухту, и установить там шесть пушек.

Казалось бы, все предусмотрено! Ну, Дрейк кипятится — так на то он и молод. И тут явилась эта эскадра, чертова дюжина хорошо вооруженных больших кораблей. Эскадрой командовал известный испанский моряк, дон Франциско де Лухан. На борту флагмана находился вновь назначенный, еще не принявший дела у предшественника, вице-король Новой Испании, Мартин Энрикес с супругой.

Дон Мартин направил Хоукинзу письмо со следующим предложением: если англичане беспрепятственно пропустят испанскую эскадру во внутреннюю гавань — то вице-король гарантирует им свободный выход из гавани. Хоукинзу честное дворянское слово вице-короля показалось гарантией слабенькой, и он выдвинул свое предложение из четырех пунктов:

1) испанцы дают англичанам возможность купить продовольствие — на деньги, которые он выручит от продажи остающихся у него в трюмах пятидесяти негров;

2) ему будет предоставлена возможность отремонтировать свои суда здесь, в порту;

3) высаженный на необитаемом безымянном островке английский гарнизон будет находиться там до ухода английских кораблей из Сан-Хуан-де-Ульоа;

4) высокие договаривающиеся стороны обмениваются заложниками — по двенадцать человек.

Дон Мартин Энрикес отказался не то что принять — но даже и рассматривать всерьез эти предложения. «Если бы я эти ваши предложения принял к рассмотрению — я вынужден был бы оскорбиться ими до глубины души! Вам что же, честного слова испанского гранда недостаточно?! Но я великодушно готов забыть ваши неразумные речи, как если бы никогда их не читал. Если же мое предложение, вам уже известное, вас и теперь не устраивает, — что ж, я, имея на борту ровно тысячу солдат, войду в эту гавань с боем!»

Но Джона Хоукинза на испуг брать было бессмысленно. Он ответил вице-королю словами, которые воскресили в сердце капитана «Юдифи» увядшую было из-за позорной, по мнению Фрэнсиса, дипломатической переписки с папистами любовь к этому человеку. Хоукинз написал: «Если Вы вице-король, то я представляю здесь свою государыню — и, таким образом, я такой же вице-король, как и Вы. А если у Вас есть тысяча солдат, то для своих ядер и пуль я найду хорошее применение».

Прошло три дня. Соглашение достигнуто так и не было. Наконец 20 сентября вице-король сообщил, что принимает четыре условия Хоукинза. Соглашение об этом было подписано на борту флагманского галиона испанцев. Дон Мартин устроил торжественный обед, после которого стороны обменялись заложниками. Зазвенели фанфары, загрохотали залпы приветственных салютов, и испанские корабли, войдя в гавань, встали к английским буквально борт к борту. Между «Миньоном», ставшим после урагана флагманским кораблем, и ближайшим испанским кораблем было не более 20 ярдов. Капитаны испанских кораблей стали до приторности любезны. Но Хоукинз заметил, что от испанского флагмана отвалила шлюпка, на борту которой всячески старались не быть замеченными англичанами. Позднее оказалось, что шлюпка везла приказ вице-короля губернатору: немедленно собрать на берегу тысячу солдат с оружием, в доспехах, — и быть в полной готовности…

Два дня команды судов делали вид, что находятся в наилучших отношениях. А между тем испанцы стягивали войска, переправляя их из близлежащих частей Мексики. А в ночь с 22 на 23 сентября между «Миньоном» и испанским военным судном втиснулся «купец» тонн в восемьсот водоизмещением. Борта его и английского судна почти соприкасались. Перескакивая с палубы на палубу и причаливая открыто в шлюпках, на него переходили моряки с других испанских кораблей.

Хоукинз послал вице-королю протест. Дон Мартин ответил, что он уже отдал приказание немедленно, в течение двух часов, прекратить всяческие действия, вызывающие малейшие подозрения у англичан. Час минул — ничего к лучшему не изменилось. Тут уж и невозмутимый Хоукинз вскипел и послал к вице-королю второго помощника с «Миньона» Боба Бэррета, отлично говорившего по-испански, с последним предупреждением.

Положение англичан осложнялось тем, что после подписания соглашения с доном Мартином четверть экипажа каждого английского судна непрерывно с восхода до заката солнца находилась на берегу. И там испанцы очень щедро поили еретиков крепким вином.

Поняв из послания Хоукинза, что его намерения раскрыты, вице-король приказал немедленно запереть Боба Бэррета в каюте, выбежал на палубу и взмахнул белым платком. По этому сигналу затрубили боевые трубы, и густая толпа вооруженных испанцев хлынула с испанского судна, подошедшего накануне ночью, на палубу «Миньона».

Это даже взятием на абордаж не было. Суда стояли так плотно борт к борту, что испанцы безо всяких мостиков с крючьями спрыгивали на более низкую палубу британского флагмана и, не замочив ног, вступали в бой. Хоукинз приказал своим людям переходить на стоявший у другого борта «Миньона» «Иисус из Любека». Для того, чтобы испанцы меньше мешали этому, канониры «Иисуса» дали залп с близкого расстояния по испанскому вице-флагману. И показали свое мастерство: одно из ядер попало в крюйт-камеру! Испанский корабль окутался черным дымом, больно хлопнуло по ушам всех, находящихся в порту и даже на берегу, потом глухой грохот перекатами, в четыре волны… А когда дым осел, на месте красавца-галиона торчало безобразное, закопченное, пылающее корыто без палубы и без мачт. Когда испанцы позднее подсчитывали свои потери — выяснилось, что при взрыве погибло триста человек!

А когда дым от взрыва еще не рассеялся, случилось нечто, заставившее Хоукинза пересмотреть свои взгляды на английское простонародье, приблизить их к взглядам Фрэнсиса Дрейка. Дело было вот в чем. Взрыв вице-флагманского галиона вызвал явное замешательство среди испанцев. И тут Хоукинз понял, точнее — почуял, что его приказание перебираться на тонущего «Иисуса из Любека», поскольку «Миньон» навряд ли удастся отстоять, было ошибочным или, по меньшей мере, слишком преждевременным. Джон стоял на корме «Миньона», разрешив себе, пока испанцев тут живых нет, две секунды поразмышлять, что разумнее: отменять собственное, три минуты назад отданное, приказание и заменять его противоположным — или, не внося дополнительной сумятицы в картину боя, предоставить событиям идти своим чередом… И тут где-то впереди раздались дикие вопли, неизвестно на каком языке, но уж никак не на английском, да и не на испанском. И даже высокий, как бы женский, визг. И на головы испанцам, теснящимся, мешая друг другу размахнуться как следует, посыпались разъяренные, грязные, мокрые от пота, матросы с нависающей палубы «Иисуса»! Английский флагман, с его тремястами пятьюдесятью тоннами водоизмещения, оказался зажатым между испанским восьмисоттонником и «Иисусом» с его семьюстами тоннами, но погрузившимся из-за воды в трюмах на добрых два ярда. Так что палуба «Миньона» казалась дном узкого ущелья с отвесными склонами, из которых один повыше, а другой — пониже. И если выполнять приказание Хоукинза и карабкаться вверх, на палубу «Иисуса» с «Миньона», отбиваясь от наседающих со спины испанцев, было тяжко, то теперь, исполняя неизвестно чье указание, прыгать обратно, имея неприятеля не за спиной, а перед грудью, было куда легче и приятнее! И, опять-таки, неизвестно по чьему приказу, моряки сигали на палубу своего флагмана, загодя выбрав и распределив цели. И выли! Кровь в жилах застывала и волосы на руках дыбом вставали от этого их воя!

Хоукинз так никогда и не узнал, кто же дал команду, идущую вразрез с его приказом. Он и награду обещал — бесполезно! А Дрейк, когда они, вновь через много лет оказавшись в этих водах, вспоминали былое, сказал спокойно: «Ну да, Джон, все, как и должно быть. Английского матроса или солдата крайне трудно разозлить по-настоящему. Но уж если он по-настоящему разозлится — его не удержать, не победить, и команды он в таком случае слышит и исполняет не начальства, а своего сердца. И это, как правило, оказываются оч-чень уместные и своевременные команды. Можно сказать, что британское сердце — прирожденный и талантливый офицер!»

«Миньон» удалось отбить бесповоротно, и сохраняй англичане тот островок при входе во внутреннюю гавань — они, весьма возможно, победили бы. Но испанские солдаты внезапным броском с берега захватили островок, перебили его гарнизон до последнего человека, повернули орудия и расстреляли «Ангела» и «Ласточку»: оба судна быстро пошли ко дну, и мало кто с них спасся. А спасшиеся попали в плен, что было не лучше смерти…

Да, я ведь все еще не нашел случая сообщить, как изменился состав флотилии к моменту боя! Во-первых, еще в декабре минувшего года, у гвинейских берегов, англичане захватили португальскую каравеллу, капитаном которой был француз по фамилии Бланд. Он, как и большая часть его экипажа, охотно перешел на сторону англичан: им всем, авантюристам по натуре, потому и оказавшимся на краю света под чужим флагом, недоставало лишь внешнего повода, чтобы податься в «джентльмены удачи». Служили Елизавете они с того момента ревностно, вот только на каждом военном совете капитан Бланд предлагал такие решения, какие приличествовали вульгарным пиратам, а отнюдь не торговцам, в снаряжение которых внесла немалый вклад королевская казна.

Каравелла получила название «Божье благословение» — ее захват был ведь самой первой удачей экспедиции за три месяца!

А тот ураган северо-восточнее Юкатана, что решил судьбу «Иисуса из Любека», отнес судно «Вильям и Джон» в глубь Мексиканского залива, и ему пришлось добираться до родины самостоятельно.

Ну вот, а теперь вернемся в бурный день 23 сентября 1568 года.

«Божье благословение» был сильно поврежден, и отчаянный Бланд приказал перевести команду на «Миньон», поджечь каравеллу и направить ее на испанцев.

Хоукинз руководил боем с кормы «Иисуса из Любека», тяжелая артиллерия которого наносила серьезный ущерб испанцам. Со стороны казалось, что предводитель англичан — человек без нервов. Во время наиболее ожесточенного обстрела судна он отправил слугу в трюм за свежим пивом. Тот принес пива, налил в серебряный кубок и протянул хозяину. Тот поставил кубок на фальшборт. И в тот же момент, не успел Хоукинз отхлебнуть и глотка, испанское ядро снесло кубок! И что же Хоукинз? А он, оборотясь к канонирам легких пушек, стоящих на верхней палубе, рявкнул: «Ничего не бойтесь, ребята! Господь, который спас меня от этого ядра, спасет и всех нас от этих негодяев!»

Но «Иисус из Любека» от пробоин в корпусе, сделанных неприятельскими ядрами, стал погружаться быстрее и, что особенно прискорбно, начал терять остойчивость, приобретая неприятный и, более того, опасный дифферент на корму. На нижней палубе уже сорвались с мест два орудия и поползли к корме. По пути они сшибли еще две пушки — и пришлось останавливать их, накинув на их станки веревки и цепляясь за них всем скопом, для чего пришлось прекратить стрельбу из всех остальных — а их, как я уже писал, было на «Иисусе» более двух десятков. И великое счастье, что кое-как удалось остановить! Потому что иначе четыре сорвавшиеся с места пушки сбили бы еще две, а следующую пару сшибала бы уже махина из шести орудий, затем уже — никоим образом не остановимая восьмерка, десятка орудий — и тут корма «Иисуса» погрузилась бы, хлебнув воды, отчего вовсе ушла бы под воду, — чему сильно способствовали бы открытые ради ведения огня артиллерийские порты нижней палубы, и…

И поскольку бухта Сан-Хуан-де-Ульоа как раз своей повсеместной, равномерной глубоководностью знаменита, ушел бы «Иисус» на дно полностью, одни верхушки мачт с георгиевскими стягами из воды бы торчали… Видя, что век «Иисуса» отныне измеряется уже не днями, как до начала боя, а часами, Хоукинз дал сигнал «Юдифи» и «Миньону» подойти к борту «Иисуса» и забрать с него людей и все, что удастся, перегрузить из товаров и ценностей, что лежали в емких трюмах «Иисуса»…

Оба судна подошли к «Иисусу», и работа закипела. Поскольку борта «Иисуса» были закрыты этими судами, огонь вести он более не мог, и его канониры включились в работу. И тут англичане увидели два брандера — вражеские суда похуже, устаревшие или конфискованные за какие-либо грехи у владельцев, набитые сеном и порохом и подожженные. Для деревянных судов того времени страшнее огня не было ничего. А ветер нес брандеры прямо на «Иисуса», набравшего уже столько воды, что с трудом управлялся, и чтобы уйти от брандеров, нужно было поднять, самое меньшее, фок (нижний парус на первой мачте) или бизань (на третьей), но времени для этого маневра «Иисусу» уже не было отпущено.

— Англичане! Все вон с «Иисуса!» — взревел, перекрывая голосом все звуки боя, Хоукинз.

Он перешел на «Миньон», и оба еще целых английских судна поспешно отошли от «Иисуса», предоставив тонущего ветерана его участи. Вскоре один из брандеров врезался в левую скулу «Иисуса из Любека»…

К тому времени в бой вступили с обеих сторон уже свыше двадцати кораблей — а вся бухта была шириною в полмили. Всю ее сплошь затянуло черным пороховым дымом, который там и сям пронизывали багровые вспышки выстрелов.

Английские суда порознь вышли из боя и уже покидали гавань, а стрельба наугад за кормой шедшего в арьергарде «Миньона» продолжалась: видимо, войдя в азарт, испанцы никак не могли остановиться. Потому и в погоню не бросились.

И вот тут начинается раздрай, не ясный ни современникам, ни потомкам. Почему-то чудом спасшиеся корабли выбирались из неприятельских владений и шли дальше до Англии порознь. И Хоукинз в объяснительной записке на высочайшее имя написал: «"Юдифь» бросила нас в нашем несчастье». Да, буквально так. Там же, не замечая противоречия со своими же словами, Хоукинз пишет: «Последним моим приказом Дрейку было: подойти к „Миньону“ и забрать людей и необходимые вещи, что он и сделал». По возвращении «Миньона» было проведено адмиралтейское расследование («ведомственное», говоря по-русски). Тщательно изучив все обстоятельства плавания, оно не отыскало ни малейших оснований для предъявления молодому капитану каких бы то ни было обвинений. И с Джоном Хоукинзом Фрэнсис сохранил наилучшие отношения, как деловые, так и дружеские, до конца дней — его и своих (а они умерли один за другим с разрывом в два месяца, в одном походе, который возглавляли на равных).

Дрейк воротился раньше Хоукинза на пять дней. Плавание протекало благополучно, можно даже сказать — обыденно. «Юдифь» была в хорошем состоянии, на борту ее находилось 65 человек, «необходимые вещи», перегруженные с «Миньона», целы.

А вот обратное плавание «Миньона» сложилось поистине трагически. К моменту отплытия из Сан-Хуан-де-Ульоа на борту судна находились двести человек. Продовольственных запасов на такое количество людей не было — а добыть их во вражеской стране, не имея мощной, хорошо вооруженной флотилии, не представлялось возможным. Голодная смерть в океане для многих — удел куда более страшный, чем даже пытки в застенках «святейшей инквизиции». Поэтому, когда Хоукинз выстроил всю команду на шканцах и предложил тянуть жребий — кому оставаться на берегу, чтобы облегчить участь отплывающих, неожиданно раздалось немало возгласов в смысле: «Жребий? Ну уж нет! Ты хочешь остаться, а тебе придется плыть — или наоборот?! Долой жребий — утеху сатаны!»

И порешили так: пусть выйдут из строя добровольцы, те, кто желает остаться. А уж если их до сотни не хватит — оставшимся придется тянуть жребий, тут уж ничего не поделаешь. Хоукинз решил про себя, что это последняя волна того шквала решений, правильных, но принимаемых без участия командиров, что взметнулся, когда его матросы стали с «Иисуса» возвращаться на «Миньон» во время боя. И, если откровенно, Хоукинз тайно порадовался, что командует англичанами и сам — англичанин да притом не последний человек в этом удивительном народе!

Из той сотни моряков, что добровольно остались на чужом неласковом берегу, в тюрьмы инквизиции попали все сто. Но ни один не изменил своей вере, своей королеве и своему народу. Большая часть их сгинула на галерах, в пожизненном рабстве, некоторые умерли, не выдержав мучений, и только двое, Хартор и Филипс, вернулись на родину — да и те лишь через двадцать девять лет.

Те же сто человек, что ушли в океан на «Миньоне», тоже испили полную чашу страданий: запасов продовольствия едва хватило на первые две недели пути. Потом начался голод. Ослабленные голодом люди начали болеть — и тут, как назло, стряслась новая беда: юнга, прибиравший каюты, нашел запас лекарств у судового врача и… И слопал все в один присест, без разбора! И умер в тот же день, покаявшись перед смертью. Теперь лечить людей стало нечем, и больные стали быстро, один за другим, помирать. С поредевшей командой стало сложнее управляться с парусами. Хоукинз распорядился спустить, скатать и спрятать грот — самый большой и тяжелый парус на судне. Все с ужасом ждали очень вероятного именно в это время года и именно в этих широтах урагана, когда потребуется, чтобы каждый под дождем холодным, да на ветру пронизывающем, да как можно быстрее и точнее, выполнял команды, иначе гибель общая! Но то ли Господь берег Джона Хоукинза — а с ним заодно уж и всех, кто был с ним на борту, то ли им уже досталось столько мучений, сколько положено многогрешному моряку за целую жизнь, но штормов им не досталось. Зато голод, голод! Оказалось, что думать можно лишь о пище, о способах ее приготовления да о приправах к оной; ели черт знает что, поганые язычники от такой пищи отказались бы, — а трепались наперебой о французских соусах к дичи, о североанглийских ветчине и грудинке, о шотландской форели на рашпере, об йоркширской сладкой прессованной свининке да о норфолкских котлетках из лососины… Ухх!

А ели, ели… Священник, ежедневно почти занятый заупокойными службами, ночами в судовой часовенке тихонько отмаливал грехи команды, не по полной своей воле евшей крыс, кошек (а их было три: на два кубрика и одна офицерская) и ярких, крикливых птиц «попугаев», благо вот их было на борту полно, которых вез из Нового Света почти каждый, да еще помногу. Всем родным и знакомым, лучший подарок после рейса…

Пятнадцать из этой сотни добрались до Англии. Исхудалые, обовшивевшие, истеричные, больные, злобные мученики не смогли спокойно вынести того, что Дрейк добрался обратно без особенных лишений. Это было глупо и несправедливо — но иначе они не могли! И даже понимая, что порют горячку и что завтра уже им будет стыдно, требовали расследования. Ни оставить без внимания вопли едва живых моряков, ни осудить Дрейка, виновного разве что в излишнем, по меркам того времени, еще вполне средневекового по жесткости нравов, гуманизме по отношению к простым морякам.

Но это, не вполне нормальное в ту пору, зато такое понятное нам в наш век, внимание к подчиненным, которому Фрэнсис не изменил ни в зрелые годы, ни став титулованной особой, себя окупало. И это отношение почему-то приводило к успеху! Поэтому наказывать его было не за что.

Именно после этого катастрофичного по итогам плавания вся морская Англия, от Адмиралтейства до портовых кабаков, впервые заговорила об удачливом, хитроумном, как Одиссей, любимце фортуны, капитане Фрэнсисе Дрейке. С того дня у Дрейка никогда уже не было проблем с набором экипажа, напротив — возникали очереди бывалых моряков на запись в его команду. Известен случай — в 1585 году — когда разнесся слух, что адмирал сэр Фрэнсис Дрейк намерен вновь выйти в дальний рейс и набирает экипажи, — и добровольцев за две недели записалось столько, что хватило бы для укомплектования двух сотен кораблей. А нужны были экипажи для двадцати одного судна!

Конкурс в девять с половиной человек на место — в эпоху, когда обычным путем вербовки в матросы было опаивание спиртовой настойкой белены, дурмана, мака и доставка на борт в бесчувственном виде, да еще и связанных (это на случай, если очнется еще одурманенный и буйствовать начнет!). И обычным явлением был выход из порта с временной командой из портовых пьянчужек, временно трезвых, — им платили вдвое, и они зарабатывали на грядущие попойки трезвыми. А постоянная команда в это время спала — и очухивалась обычно уже в открытом море, от шторма. Тогда происходила смена экипажей, временные садились в баркас, который специально для этой цели капитан арендовал в порту отплытия, и плыли назад. А постоянная команда распределялась по вахтам, но подвахта не отдыхать ложилась, когда первая вахта вставала по местам, а шла отмывать заблеванный кубрик… Вот как это было обычно…

А у Дрейка еще и конкурс!