— Ата, брат, умеешь кататься, умей и тово… понимаешь?
      И, подойдя к двери, редактор высунул из нее голову к сотрудникам.
      — Анатолий Борисович, пожалуйте сюда на минуточку, — с особенною мягкостью в голосе позвал он кого-то.
      В ту же минуту в дверях появился совершенно приличный джентльмен, с золотым пенсне, которое придавало какой-то особенный и как бы зловещий блеск его совершенно круглым, хищно-совиным глазам. Джентльмен был неприятно красив собою и очень старательно заботился, чтобы всем манерам своим придавать изящную и плавную округленность. Он как бы постоянно помнил про себя об этом.
      — Позвольте, господа, познакомить вас, — начал редактор, обращаясь к обоим, — господин Шмец, поручик Болиголова, о котором я вам говорил давеча.
      Господин Шмец оскалил улыбкой свои щучьи зубы и протянул руку. То и другое было проделано им с очень изящной любезностью.
      — Ваше имя давно уже известно мне по литературе, — пробормотал между тем поручик, памятуя дружеский завет насчет возможно большого количества комплиментов.
      — А!.. А вы разве читаете? — спросил размякшим от удовольствия голосом польщенный автор, даже не сообразив, что вопрос был и глуп, и неловок.
      «Кроме „Уставов“, ничего», — чуть было не сорвалось с языка поручика, но хорошо, что спохватился вовремя.
      — О, как же! — поспешил он поддакнуть. — Ваши статьи об искусстве, это… это в своем роде… перлы… Я просто в восторге… и в особенности от последней статьи… Превосходно! Превосходно! Я, как и вы же, поклонник чистого искусства, а потому и ваш поклонник.
      В улыбающихся глазах господина Шмеца показалось даже некое масло умиления. Он с чувством поспешил еще раз пожать руку поручика, который в это самое время думал про себя: «О, Болиголова, сколь ты врешь и сколь кривишь душою!»
      — Мне очень приятно за наше время, — заговорил меж тем господин Шмец уже с некоторым нахальством признанного авторитета. — Да, именно, знаете ли, за наше время, когда, наконец, и под военным мундиром встречаешь иногда понимание и любовь к интересам высшего порядка.
      «Ах ты, сшволач ты, сшволач!» — подумал при этом комплименте Болиголова, невольно как-то вспомнив любимое выражение и еврейский акцент Ицки Штралецкого. Но увы! Крутые обстоятельства решительно не допускали поручика ответить этому Шмецу за его комплимент так, как бы следовало по совести и как, наверное, ответил бы он, не будь у него этих проклятых крутых обстоятельств. А теперь вместо того пришлось только пробормотать нечто вроде, что давно уже, мол, желал иметь честь познакомиться с вами.
      — Н-да, да… и мне самому тоже очень приятно, — растягивая слова, цедил сквозь зубы господин Шмец уже тоном некоторого покровительства. — А вы, вероятно, и сами кое-что пописываете?
      «Кроме векселей и расписок, ничего», — хотелось бы ответить поручику, но… благоразумие пересилило, и он ограничился одним скромным «нет», произнесенным даже как будто со вздохом сожаления.
      — Но это все равно! — как бы в утешение ему заметил литератор. — И мне, во всяком случае, будет очень приятно видеть вас у себя… Заходите как-нибудь…
      — Когда позволите? — поспешил осведомиться поручик.
      — Когда хотите, все равно… По вечерам только я обыкновенно в опере или во французском театре, ну, а потом, конечно, заедешь в какой-нибудь кабачок, вроде Бореля или Татар, поужинать… Я, знаете, люблю, — говорил Шмец несколько небрежным тоном и как-то все поеживаясь да поводя плечами, — эдак легкий ужин со стаканом доброго винца. А самое лучшее — приходите ко мне завтракать, — предложил он, — я завтракаю обыкновенно дома, в двенадцать часов… Мы закусим и потолкуем за доброю сигарой… Да вот что: приходите завтра — мой адрес известен редакции, а впрочем — вот моя карточка. Ровно в двенадцать вас будет ожидать уже сочный кусок ростбифа. Мой повар готовит недурно — по крайней мере, я им пока доволен.
      Последние слова свои господин Шмец произносил уже в дверях, возвращаясь в кабинет редактора, где все еще жарко спорила и кричала о чем-то компания сотрудников. Он считал, что достаточно уже обласкал представленного ему офицера и что аудиенция его с ним продолжалась тоже достаточно.
      — Ну что, каково я подличал? — спросил Болиголова у редактора, когда наконец все литераторы разошлись.
      — Отменно хорошо! — похвалил тот. — Я даже и не ожидал от тебя такого искусства. Теперь, брат, почти уже можно сказать, что дело в шляпе.
      — Да, но, однако, он ведь и не заикнулся про дело-то.
      — Мм… Видишь ли, он вообще об этой материи больше помалкивает, но это, в сущности, ничего не значит, и ты можешь быть совершенно покоен. Отправляйся к нему завтракать, но только ровно к двенадцати — не проспи и не прошалберничай! Он человек аккуратный и по этому же качеству судит о степени благонадежности своих клиентов.
      — Да ты, голубчик, говорил ли с ним, предупредил ли его как следует? — озабоченно спросил поручик. — Меня все сомнение берет, что о деле-то он ни полслова.
      — Эх, любезный друг! — махнул рукой редактор. — Уж раз завтракать пригласил и сам время назначил, так, стало быть, и говорил, и предупредил — не беспокойся! Приглашение к завтраку прямо означает, что дело твое на хорошей дороге. Без того, поверь, не пригласил бы!
      И обнадеженный поручик успокоился до завтра. А вечером опять-таки застал он в своем номере терпеливо ожидавшего Ицку.
      — Н-ну, и сшто? — спросил Ицка по-вчерашнему.
      — Завтра! Завтра, майн аллерлибстер Ицка!
      — Алеж зжвините, и вчора било зжавтра, и зжавтра стало вже сшиводню, а ви изнов мине говоритю «зжавтра»…
      — Ну да: мне говорят «завтра», и я тебе говорю «завтра».
      — Так. То зжавтра?.. И то вже будет за виерно?
      — Надеюсь, наверное.
      — Н-ну, то хай будет так. До сшвиданью вам, гасппшдин сперучник. Сшпите!