В этой последней жизни бобыль всецело сохранит все преимущества, все золотые выгоды своего беззаботного и бесскорбного одиночества и в то же время нимало не будет чувствовать грустных сторон бобыльничества, которые непременно, так или иначе, дадут ему себя знать в жизни той, заграничной. А не будет он их чувствовать потому, что для такого бобыля полк заменяет собой все; полк для него — свой дом, свой очаг, своя семья, свой друг и товарищ, и даже — я позволю себе так выразиться — в некотором роде своя любимая женщина.
      Корнет Аполлон Буянов, как сказано уже, был круглый бобыль на свете и потому всей душой, всем сердцем и помышлением своим отдался N-скому уланскому полку. Он был просто влюблен в свой полк, и надо прибавить, что это был любовник нежный и ревнивый. В нем особенно замечалась щекотливость ко всему, что так или иначе касалось полковой части. Эта щекотливость переходила у него даже в излишнюю щепетильность, и от нее-то по преимуществу проистекали все маленькие беды в жизни корнета Вуянова, которые для иного могли бы показаться и вовсе не маленькими, но для беззаботного и лихого бобыля Буянова всякая беда былг только маленькой, да и то еще, если он удостаивал ее названием «беды».
      И не дай Бог было заспорить с Буяновым о чем бы то ни было, что с какой-либо стороны касалось его полка. Хвалить и восхищаться его полком вы могли сколько угодно — и по внешности Буянов принимал эти похвалы весьма сдержанно, как достодолжную дань справедливости — «потому что иначе это и быть не может!» — но в глубине души они были ему весьма приятны и ложились на сердце мягким елеем. Кто похвалит Буянову его полк, тот уже был для него хорошим человеком. В N-ском уланском полку для Буянова все что ни есть было «лучше всех» и «лучше всего», все казалось образцовым и безусловно прекрасным: общество офицеров уж, конечно, лучше всех, и не найти нигде другого подобного, а о товариществе нечего и говорить! И лошади лучше всех, и трубачи первые по дивизии, и полковой марш лучше всех маршей на свете, и учения, и грамотность, и гимнастика, и верховая езда ни в одном полку не идут так хорошо, как в N-ском уланском. Даже в отрицательных качествах Буянов ни в ком другом не допускал превосходства.
      Какой-нибудь приезжий станет, бывало, при случае рассказывать, что в таком-то драгунском полку жестокие попойки идут, что подобных пьяниц, кажись, и на свете нет.
      — Гм!.. Вы полагаете? — скажет, бывало, на это корнет Буянов, ревниво крутя свой ус и кидая взгляд исподлобья. — Вы полагаете, что нет?.. Гм!.. А позвольте узнать, что пьют драгуны?
      — Да все пьют!
      — Гм!.. Значит, универсально. Н-да, это, с одной стороны, пожалуй, недурно… Нда-с. Но все… это значит — месиво, мешанина, и показывает отсутствие системы и изящного вкуса. Н-нет-с, милостивый государь, — с видом компетентного человека возражал Буянов, — это что за питва! Вот ежели бы вы поглядели, например, в N-ском уланском полку, мундир которого я имею честь носить… (Это пояснительное добавление следовало всегда неукоснительно и притом с достодолжного внушительностью.) Нда-с!.. Так вот, в нашем полку, говорю я, вот пьют так пьют!.. Мы, знаете, тоже не враги универсальности — нет, Более сохрани! Мы отнюдь не враги!.. Энциклопедия, знаете, не мешает; но у нас при этом строгая система есть: если мы сегодня начали, положим, с водки, то водкой продолжаем и ей же и оканчиваем; назавтра, положим, портер — портером начинаем, портером и кончаем; напослезавтра хотя бы мадера — и с ней та же выдержка, и так далее — перебирайте хоть всю карту любого погреба — у нас до всего своя очередь дойдет! Но вы видите, что при самой широкой универсальности у нас введена строгая система: мы последовательнее, и таким образом мы, во-первых, избегаем вредной мешанины, во-вторых, имеем достаточно времени оценить по достоинству вкус и качество каждого напитка, чего при мешанине вы никак не достигнете. Итак, милостивый государь, надеюсь, вы теперь понимаете, что в N-ском уланском полку пьют никак не хуже хваленых драгун, но только пьют систематичнее, рациональнее. Поэт сказал: «Мудрый пьет с самосознанием», а я к этому всегда добавляю: «И с винознанием». Ну-с, а пить таким образом, на мой взгляд, не оставляет желать ничего лучшего. Вы с этим согласны или нет?
      Приезжий, убежденный такими неотразимыми аргументами, конечно, спешил вполне согласиться с корнетом Буяновым.
      Или, бывало, скажут при Буянове, что у таких-то гусар страшнейший картёж идет.
      — Гм!.. У гусаров картёж? — опять начинает Буянов покручивать свой ус. — Может быть, и так, но позвольте вам сообщить, что, например, в N-ском уланском полку, мундир которого я имею честь носить, игра бывает такая… такая, что…
      — Помилуйте, да там у гусар шулера! — перебивает вдруг кто-нибудь корнета Буянова.
      — А-а!.. Гм!.. Шулера?.. Гм!.. Да!.. Ну, у нас шулеров нет! — говорит озадаченный внезапно Буянов. — Чего нет, того нет, — тем и хвалиться не стану.
      А если, бывало, на смотру начальство отдаст преимущество драгунам или гусарам, корнет Буянов иначе и не принимает эту похвалу, как явное пристрастие и несправедливость.
      Похулить N-ский уланский полк, а тем паче отнестись к нему с умышленной небрежностью или с насмешкой — это значило ни более ни менее как нанести личное и притом тяжкое оскорбление корнету Буянову в самое чувствительное место его самолюбия.
      А наносить ему оскорбления было не совсем-таки удобно, потому что могло пахнуть порохом. Впрочем, он далеко не был бретером и даже в принципе не одобрял бретерства; он никогда не наиски-вался на случай к вывозу, справедливо находя это неприличным фанфаронством, но… судьбе угодно было трижды ставить корнета Буянова в такие положения, где он чувствовал неизбежную необходимость вытягивать противника к барьеру. И все три дуэли Буянова происходили у него только по поводу щекотливости к чести полка. А впрочем, надо и то сказать, что честь полка Буянов понимал в смысле широком до фантастичности.
      Буянов был не совсем счастлив по службе. Лестница повышений, чинов и отличий была создана не для него. Начал он службу свою в N-ском же уланском полку с юнкерского звания, в котором протянул лямку года четыре, если не более.
      — Чего вы все в юнкерах-то сидите? — спрашивают Буянова.
      — Да все к экзамену некогда приготовиться… А впрочем, мне и так хорошо.
      Он был вполне равнодушен к чинам, повышениям и вообще к служебной карьере. Никогда ни тени зависти или неудовольствия не промелькнуло у Буянова, если кто из младших товарищей какими-нибудь судьбами опережал его по линии производства. «Из-за чего, брат, интриговать-то тут? — говорил он, бывало. — К армии интрига не пристала; тут, как ты не бейся, как не интригуй, а все-таки дальше майорского чина едва ли вынырнешь. Вечный майор — это, брат, наш предел, его же не перейдешь, — так и к черту, значит, всякую интригу, а знай служи себе, пока служится!» Между тем службу знал Буянов отлично: это даже в некотором роде конек его был. Он и царским ординарцем назначался, и начальство достодолжную справедливость ему отдавало, а лестница чинов и отличий все-таки ускользала из-под ног Буянова. И причиной такого ускользания была все та же щепетильная щекотливость к чести полка.
      Первая беда постигла Буянова, едва лишь успел он надеть корнетские эполеты. Надевши их, Буянову захотелось немножко пожуировать жизнью, а потому взял он двадцативосьмидневный отпуск и поехал в Москву.
      Можете ли вы представить себе корнета Буянова иначе как не страстным любителем цыган? Иначе представить себе его невозможно, а потому первый выезд его в Москве из комендантского управления был в табор, на Патриаршие пруды, где обитал тогда хор знаменитого Ивана Васильевича с его некогда знаменитой солисткой Маней.
      Буянов сразу влюбился и в могучий контральт этой Мани, и в ее могучие египетские глаза.
      Он и дневал, и ночевал в этом таборе, заслушиваясь цыганских песен и чуть не до слез наслаждаясь ухарски хватающими за душу и щемящими сердце звуками «Садаромы», «Венгерки», «Размо-лодчиков» и «Серо-пегих». В этом таборе встретился, познакомился и даже сдружился он с одним приезжим гвардейским гусаром.
      Между тем срок отпуска уже кончился. Буянов записал в управлении на выезде свой билет, но… сердце не камень: остался он один лишний денек, чтобы съездить в табор проститься с глазами Мани.
      И вот сидит Буянов в таборе верхом на стуле, облокотясь на его спинку и подперев рукой голову, грустно-раздумчиво слушает, как Маня, стреляя большими глазами и небрежно подыгрывая на гитаре, выразительно поет ему: «Не уезжай, голубчик мой!..» И Буянов чувствует, что поет она это для него — исключительно для него одного, и думает себе: «Не уезжай, голубчик мой…» А что, и вправду, не остаться ли еще на денечек?.. На один только маленький, совсем маленький денечек!.. Уж куда ни шло!
      — Не уезжай!.. Не уезжай, голубчик мой! — звучит меж тем густой и страстный контральт Мани.
      — Не уеду! — стукнув по спинке стула, громко порешил корнет Вуянов и остался в таборе.
      — Послушай, переходи-ка к нам в гвардию! — предложил между прочим Буянову его новый приятель-гусар. — Там ты по крайней мере на виду будешь.
      — Ничего, мне и в армии хорошо, — уклонился Буянов.
      — Да что тебе за охота? — с недоумением пожал плечами приятель.
      — Люблю… Полк свой люблю.
      — Да что там любить-то?
      — Как, Боже мой, что? Вселюблю!.. Ну, наконец, привычка.
      — Вот охота!.. И добро бы еще в гусарах, а то прозябает человек черт знает где, в этих эполетниках, в каком-то там уланском полку… Фи!.. И что за полк-то выбрал!
      Буянов вспыхнул. Он живо и как-то болезненно почувствовал, что честь его полка задета, а потому внимательно и холодно посмотрел на гусара.
      — Ты пьян или нет? — спросил он его.
      — К сожалению, пока еще трезв. А что?
      — А то, что, если бы ты был пьян, я на твои слова посмотрел бы, только как на лепет пьяного человека, а теперь я попрошу тебя взять их немедленно же назад.
      Гвардеец расхохотался.
      — Да тут и брать-то нечего, любезный друг! — возразил он.
      — Это уж мое дело! А я повторяю приглашение взять назад.
      — Ну, а я остаюсь при прежнем моем мнении. Выпьем!
      — Нет, не выпьем. Итак, при прежнем?
      — Самым решительным образом.
      — Ну, так позволь нее сообщить тебе, что N-ский уланский полк, мундир которого я имею честь носить, — спокойно, не подымаясь со стула, начал Буянов, — вовсе не «черт знает что такое» и вовсе не «какой-то», а чтобы убедить тебя в этом более существенным образом — я, корнет N-ского уланского полка, пришлю к тебе завтра утром моих секундантов.
      Гусар никак не ждал столь крутого оборота. Он хотел было вступить с приятелем в дальнейшие объяснения, но Буянов коротко и решительно остановил его:
      — Любезный друг, обо всем другом мы будем говорить сколько угодно, но на этот счет — мы уже кончили.
      И затем, как ни в чем не бывало, он продолжал умиляться цыганским пением.
      На следующий день действительно приехали к гусару секунданты — и на другое утро после их посещения в Сокольниках состоялась дуэль. Буянов ранил гвардейца в плечо, впрочем, неопасно. В двенадцать часов того же дня в квартиру его явился плац-адъютант и арестовал корнета Буянова.
      Военно-судное дело длилось не очень долго — и Буянов был разжалован в солдаты, на Кавказ, в один из линейных батальонов.
      Солдат он был исправный и педантически нес свою службу наравне с рядовыми, ни разу не позволив себе, чтобы за него делали что-либо другие. Таким образом, прошло более двух с половиной лет. Буянову дали унтер-офицерские нашивки и наконец после одной успешной экспедиции произвели за отличие в прапорщики.
      Буянова давно уже брала тоска по своему уланскому полку, но пока он был солдатом, тут ничего не поделаешь; а теперь, с производством в офицеры, он еще сильнее ощутил эту тоску. Недолго думая, списался он частным образом со своим прежним полком и подал перевод, к которому, на его счастье, препятствий не оказалось. И вот Буянов снова очутился в N-ском уланском полку таким же самым корнетом Буяновым, каким был прежде, почти три года назад. Многих из старых товарищей уже не было в рядах, но многие еще остались, и при встрече с ними-то Буянов впервые почувствовал, что есть нечто высшее, кроме одной прихоти, нечто более глубокое и серьезное, что потянуло его в этот полк, так сказать, на старое пепелище. Тут для него было что-то свое, родное, теплое, привычное и близкое его сердцу. Встретили его в полку добрым пиром — и снова зажил корнет Буянов посреди старых товарищей.
      Но не прошло и года, как новая беда посетила его.
      Полк в это время квартировал внутри России в одной из черноземных губерний. Помещиков было много, зима стояла хорошая и очень веселая. Офицеры, как водится, ездили по помещикам, охотились и плясали, плясали и охотились, наполняя промежутки между тем и другим: обильными обедами и ужинами с не менее обильными возлияниями. Кое-кто ухаживал за молодыми помещицами, кое-кто за барышнями. Было несколько влюбленных и далее один жених. Жених этот был недавно переведен в N-ский полк, и Буянов не успел даже сойтись с ним настолько коротко, чтобы считать себя сердечным его приятелем. Невесту этого жениха тоже знал он весьма мало, встретив ее раза два или три на кое-каких вечерах, и едва ли даже был ей представлен.
      Приехал однажды он из эскадрона в полковой штаб, а штаб расположен был в одном из уездных, хотя и грязных по внешности, но сытых, городков. Вся штабная компания, по обыкновению, сходилась в «Московской гостинице», почитавшейся лучшей, где гудела «машина» и щелкали шары на бильярде.
      Буянов приехал в самом веселом и благодушественном расположении своего вечно корнетского духа. После тридцативерстного пути он порядком перезяб с дороги и приказал лихому ямщику — с колокольцами и бубенцами подкатить «на огонек», прямо к «Московской гостинице».
      — А!.. Те-те-те!.. Буянов!.. Буянов, мой сосед! — приветствовали его несколько офицеров в бильярдной.
      — Он сам! — подхватил Буянов, протягивая руки.
      — Буянов, мой сосед,
 
Прожив именье в десять лет,
С цыганками, в трактирах с ямщиками,
Вошел сюда с небритыми усами,
Вошел — и понесло отвсюду кабаком…
 
      Человек! Уразумей это и подай: пуншу, водки-листовки и московскую селянку на сковородке. Ну! Живо у меня! В карьер с места! Марш!
      В трактире было на ту пору несколько приезжих помещиков и горожан. Пока Буянов согревал себя пуншем и около бильярда узнавал штабные новости, ему в другой комнате приготовили ужин.
      Как сказано уже, Буянов был в самом благодушественном и даже весьма мирном настроении духа. Оставя товарищей доигрывать бильярдную партию, он ушел в залу с «машиной» — упитывать себя московской селянкой.
      К его столу подсел один из знакомых помещиков, барин весьма фатоватого свойства.
      Как-то в разговоре этому помещику пришлось упомянуть имя невесты буяновского однополчанина, причем он стал подтрунивать над их платоническим чувством.
      Буянов поморщился, однако же промолчал.
      Фатовый помещик, не замечая этого морщенья или не желая замечать его, продолжал свои заглазные издевки и под конец выразился насчет этой барышни в несколько двусмысленном тоне.
      — У вас есть фактические доказательства тому, что вы говорите? — серьезно и сдержанно спросил его Буянов.
      — Mais mon Dien! Каких вам там еще доказательств!.. Это все знают! — развязно возразил помещик.
      — От всех я этого не слыхал, а слышу от первого от вас, — настойчиво и спокойно продолжал Буянов, — и спрашиваю вас: имеете вы доказательства ваших слов?
      — Mais… Mon cher!
      — Во-первых, я для вас не «моншер», а во-вторых, угодно вам прямо отвечать на мой вопрос?
      — А, полноте! Allons done! Какой вы право, blagueur!.. Ну, и скажите мне, вам-то что за забота?.. Ведь это лично до вас нисколько не касается!
      — Это касается до чести N-ского уланского полка. Понимаете-с?
      Помещик недоуменно выпучил глаза.
      — До чести полка… Как это — до чести полка? — пробормотал он, глядя на Буянова.
      — А так-с! — выразительно, но тихо пояснил тот. — Вы позволили себе издеваться передо мною над моим однополчанином. И он, и я — мы равно имеем честь носить мундир этого полка-с. Это одно. Второе: вы позволили себе легкомысленно произнести имя порядочной девушки, хотя есть такие деликатные вещи, о которых порядочные люди в кабаках не говорят. Но это зависит от взгляда, и потому это уже — ваше дело. А вот теперь пойдет мое дело. Эта особа — невеста моего однополчанина; не сегодня завтра она будет принадлежать к числу дам нашего полка; она и теперь уже не чужая полку в качестве невесты нашего товарища; а потому в отсутствии ее жениха я, как его товарищ, имею полное право зажать вам рот, милостивый государь. И я попрошу вас отказаться от ваших слов и нигде, никогда не повторять того, что вы позволили себе сказать мне. Понимаете-с?
      — Вы слишком строги и слишком требовательны, — возразил помещик, пренебрежительно и полунасмешливо выдвигая нижнюю губу и явно показывая тем задетую «амбицию», — и притом… притом же я нахожу, что с вашей стороны все это не более как семейное донкихотство.
      Но едва сказал он это, как сковородка с селянкой полетела его физиономию. Раздался крик испуга и боли.
      Мирные обитатели, заседавшие в этой комнате, повскакивали с мест и засуетились. Уланы, с киями в руках, повысыпали в дверь из смежной комнаты — узнать и взглянуть, что тут случилось. И предстало им зрелище фатоватого помещика, в конец растерянного и обильно облитого соком московской селянки, с кусками капусты и мяса на платье, на лице и в прическе.
      Буянов, как ни в чем не бывало, спокойно сидел на своем месте, подперев подбородок руками, и только к половому обратился:
      — Подайте мне новую порцию селянки!
      Последствием такого неожиданного казуса была новая дуэль — и адъютант отвел корнета Буянова на полковую гауптвахту. Предупредить пистолетную расправу не было никакой возможности: все происшествие случилось слишком явно и получило большую огласку.
      Через три месяца Буянов снова надел солдатскую сермягу. Его упрятали в один из драгунских полков.
      И снова пошло у него то же педантическое отправление своих обязанностей: чистка и уборка коня и сбруи, спанье на конюшне, вставание раньше петухов, дежурство по целым суткам на линейке, несмотря ни на жестокую стужу, ни на осеннюю слякоть и сырость, ни на июльский удушающий зной. Целые три года Буянов примерно нес солдатскую службу с одною мыслью, что, как только произведут его в прапорщики, так тотчас он подаст перевод в N-ский уланский полк. «Я не от мира сего, драгунского, — писал он к старым товарищам, — я здесь только временный гость. В драгунах остается одно мое бренное тело, но дух мой с вами».
      Наконец-то, на четвертом году службы, его опять произвели в офицеры — и опять подал он перевод в N-ский уланский полк.
      Тут бы, казалось, теперь-то и служить Буянову, наученному двукратным опытом, во что обходится щекотливость к чести полка, но к числу наиболее выдающихся буяновских качеств относится полная неисправимость как в недостатках, так и в достоинствах. Буянов, например, был великодушен — и потому его надувал всякий, кто только хотел. Он не умел отказывать просящему.
      — Буянов, у тебя есть деньги? — бывало, спросит его кто-нибудь из товарищей.
      — Есть. А что?
      — Да так… Сколько у тебя денег?
      — Да не особенно тово… десятка два рублишек найдется.
      — И тебе они нужны?
      — Немножко нужны.
      — Да зачем тебе деньги? Это вовсе нейдет к тебе! Ей-богу! Деньги тебе не к лицу.
      — Нельзя, брат, и без оных: чаю-сахару закупить да билетов взять на месяц у кухмистера — вот и все.
      — А я у тебя хотел было денег взять.
      — Что ж, бери, с удовольствием! Сколько тебе?
      — Да надо шестьдесят.
      — Ну, шестьдесят нету. Возьми двадцать.
      — А сам-то с чем останешься? Ведь это последние?
      — Ничего, как-нибудь выкрутимся!.. Бог не выдаст, свинья не съест. А тебе непременно шестьдесят нужно? Не менее?
      — Никак не менее.
      — Гм!.. Ну, постой, сейчас поправим дело. Эй, Огнев! Позови сюда закладчика Шмура. Живее!
      И денщик Огнев бежит за Шмуром.
      — Что ты хочешь делать, Буянов?
      — Часы заложить… да вот пальто липшее, пожалуй.
      — Это для чего же?
      — Да ведь тебе деньги нужны?
      — Ха, ха, ха!.. Я пошутил только… хотел удостовериться, всегда ли твой карман играет роль всеобщей кассы; а мне, в сущности, не нужно.
      Буянов хмурится.
      — Так что же, черт возьми! Что я тебе, кукла или шут гороховый дался, чтобы ты надо мной шутки шутить вздумал! — с неудовольствием ворчит он.
      — Да я по-товарищески…
      — Гм… по-товарищески!.. Ты по-товарищески что-нибудь умнее выдумал бы, чем шутить-то надо мною.
      — Ну, не сердись, Буянов! Я только так! Нехорошо сердиться.
      — Да я не сержусь… Я ничего… Ну, что ж, выпьем, что ли?
      — Можно.
      — Ну и прекрасно! Вот умные-то речи и слышать приятно. Невмени, Господи, во грех младенцу твоему Аполлонию!
      И опрокидывалась «рюмка примирения».
      А сколько раз надували его жидки и всевозможные проходимцы и проходимки, прикидывавшиеся убогими, погорелыми, голодными, безместными, — этому он даже и счет потерял. Даст, бывало, какому-нибудь просящему пройдохе, переделится, что называется, последним рублишкой, а потом вдруг и скажет:
      — А ведь, пожалуй, надул, подлец!
      — И наверное, надул1 — подтвердит ему кто-нибудь из присутствующих: — У него и рожа-то такая.
      — Ну, по роже не суди. Рожи всякие бывают: и косая, и прямая — обе есть хотят.
      — А все-таки надул! — поддразнивают Буянова.
      — Гм… Надул… А черт его знает, может, и не надул… Может, и в самом деле нужда человеку. Просит, стало быть, нужно. Ну, и конец тому делу!
      А уж о том, чтобы выручить товарища, и зачастую в ущерб самому себе, нечего и говорить. С ним по поводу разных выручек разные курьезы случались, в числе которых, между прочим, происшествия с лядункой и с пожарной кишкой.
      Происшествие с лядункой состояло в том, что у одного из товарищей Буянова, с которым он сожительствовал на квартире, перед самым смотром пропала вдруг лядунка. Искали, искали, всю квартиру перешарили — нет как нет лядунки, словно в воду канула. Буянов, недолго думая, великодушно отдает ему свою собственную, а сам выезжает в строй без лядунки.
      — Господин корнет, где ваша лядунка? — грозно вопрошает его производящее смотр начальство.
      — Тут недалеко, по соседству, ваше превосходительство, в экстренном отпуску находится, — отвечает Буянов, ловко отдавая салют своей саблей.
      — Извольте отправляться на месяц на гауптвахту!
      — Слушаю, ваше превосходительство.
      И Буянов высиживает свой термин на полковой гауптвахте.
      Но едва успели его выпустить из-под ареста, как случилось происшествие с пожарной кишкой.
      В городе N, где расположен был полковой штаб и где население более чем на две трети состоит из евреев, случился вдруг пожар. Живо пошел трещать и свистать огонь по жиденьким, скученным, закоулочным еврейским постройкам. Буянов одним из первых прилетел на место пожара. Он то и дело кидался в лачуги, спасал пожитки погорельцев, тушил, заливал, работал и багром, и топором и вообще выказывал деятельность необычайную, изумительную. Пожарная работа была одной из любимейших сфер его деятельности, и он сам называл себя «большим любителем пожаров». Приехала наконец пожарная команда, — Буянов и с нею действовал: направлял кишку, до седьмого пота работал около насоса, накачивая воду, и ушел с места тогда только, как заливались последние дымящиеся головни, — ушел, перепачканный сажей, залитый водой, оборванный, усталый и голодный, но как нельзя более довольный своей деятельностью.
      Вдруг на другой день получается в штабе бумага, в которой значится, что «полицейское управление города N, отдавая вполне заслуженную дань признательности N-ского уланского полка корнету Буянову за оказанное им энергическое содействие пожарной команде, вместе с сим имеет честь объяснить, что вследствие чрезмерно энергического усердия к делу корнета Буянова пожарная кишка в нескольких местах оказалась порванной, насос же — испорченным; а посему полицейское управление покорнейше просит, дабы было сделано достодолжное распоряжение, ввиду соблюдения казенного интереса, о взыскании с корнета Буянова 83 рублей и 3/4 копейки серебром на покрытие ущерба, коему подверглись означенный пожарный насос совокупно с кишкою».
      И Буянов — хочешь не хочешь — поплатился за кишку, или, пожалуй, за собственное великодушие и усердие, почти всем своим третным жалованьем. И подобные-то казусы случались с ним чуть не на каждом шагу.
      Я уже сказал, что к числу самых достопримечательных качеств Буянова относится полнейшая неисправимость как в достоинствах, так и в недостатках. Поэтому Буянов опять-таки недолго наслужил в N-ском уланском полку.
      Перевели его в полк в начале мая, а в начале августа уланская бригада выступила в осенний кампамент. Сбор назначен был в окрестностях одного сквернейшего местечка, населенного опять-таки по преимуществу жидами. В самом местечке стали штабы обоих полков и расположилось от каждого полка по одному эскадрону, а остальные эскадроны разбросались в окружности по соседним деревням. Буянов занял себе квартиру в самом местечке. Все, что только можно занять под жилье, было уже здесь занято, а потому квартира Буянова могла назваться квартирой в одном лишь метафорическом смысле. Он поместился на сорном еврейском дворе в узеньком и тесном срубике без крыши, роль которой играли еловые и ольховые ветви, накиданные на потолочные поперечины. Эти срубики служат для зажиточных евреев местом времяпровождения в дни осенних праздников, известных под именем «кучек» и установленных в воспоминание сорокалетних странствии по пустыне Синайской.
      И вот в одной из таких «кучек» и поместился корнет Буянов. Кое-как приладили ему дверь и оконце, кое-как набросали на потолок доски, какие случились в хозяйстве под рукой, да накидали на доски несколько ветвей. В дождик хоть и капало сверху, но все же это была квартира. Поставил Буянов себе тут походную кровать, завесил одну стену ковром, на котором красовались у него две сабли, кобура с револьвером, мундштук с уздечкой, и тут же на гвозде торчала черная вице-шапка. В углу стоял уютный походный погребец с самоваром, стаканами, тарелками, кастрюлей, водочными флягами и прочей чайной и столовой принадлежностью; там же, заодно, вмещались: пара низеньких медных подсвечников, чернильница с песочницей, поднос и сапожные щетки. Сверх поименованных предметов Буянов приладил к окну треногий стол, на столе — складное зеркало с брильным прибором, перед столом поставил с одной стороны деревянную скамейку, с другой — опрокинутый ребром чемодан, который таким образом обратился у него в инструмент для сидения, — и вот вся меблировка буяновской квартиры была готова. Помещение, нельзя сказать, чтобы особенно комфортабельное, но на кампаменте лучшего, пожалуй, и не требуется. По крайней мере, Буянов был им вполне доволен.
      Однажды он находился в нехорошем расположении духа. В тот день, утром, происходили маневры — эскадрон против эскадрона, и случилось так, что N-ские уланы вместе с Буяновым были внезапно атакованы и взяты врасплох противником. Это обстоятельство подало повод офицерам другого полка, бывшим на сей раз счастливыми маневрными победителями, подтрунить над N-скими уланами; а подтрунивания, между прочим, были пущены в ход в присутствии Буянова, в корчме, выполнявшей роль трактира и бригадного клуба. Буянов покусывал ус, однако же отмалчивался или отшучивался, сознавая, что истина и право на сей раз не с ним. Но, придя к себе в «кучку», он уже не маскировал своего скверного расположения духа и, лаконически приказав денщику поскорей поставить самовар, улегся на кровать и углубился в чтение «Русского Инвалида», что делал всегда, когда хотел поскорей заснуть.
      Вдруг слышит он почти под самым окном у себя какой-то шум, свист, лай, уськанье, хохот…
      — Огнев! Узнай, кой черт там?.. Что случилось?
      — Рябка обижают, ваше бла-родие.
      — Как? Нашего эскадронного Рябка?
      — Так точно, ваше бла-родие, его самого.
      — Кто обижает?
      — Ас другого полка трубачский козел.
      — Как козел обижает?
      — Рогами, ваше бла-родие. Денщики уськают.
      — Чьи денщики? Наши?
      — Никак нет, ваше бла-родие, с другого полка… Ахвитантский денщик.
      Буянов выглянул в оконце.
      На улице стояли человек семь денщиков, а в середине их группы белый выхоленный козел, уставясь лбом в землю, галопировал очень забавным образом и с наскоку норовил боднуть лохматую серую собаку. Пес лаял, огрызался, кидался на козла, но денщики тщательно оберегали последнего, как только ему начинала грозить серьезная опасность со стороны собачьих зубов и, наоборот, всячески помогали своему козлу боднуть чужую собаку.
      — Поди, отыми Рябка, — распорядился Буянов.
      Огнев пошел и вернулся.
      — Не дают, ваше бла-родие, не отпущают.
      Буянов вскочил с кровати с намерением самолично защитить эскадронную собаку. Глядь — уже кроме денщиков остановились немного в стороне трое только что подошедших офицеров из числа давешних победителей и смотрят на действительно забавную сцену козлино-собачьего поединка.
      — Что, батюшка, видно, ваших повсюду бьют! — пошутил один из офицеров, обращаясь к Буянову. — Не только люди, а и звери ваших побивают.
      Все засмеялись.
      Эта сама по себе невинная выходка и этот смех задели за живое щекотливого Буянова.
      — В случае надобности и наши сумеют побить кого следует, — тоном шутки же отвечал Буянов, — только не на маневрах и не козлахи, а в настоящую.
      Намек был понят. Слово за словом, слово за словом, с шуток на серьезное, с серьезного на горячее — сказано было несколько взаимных колкостей и… объяснение, начатое из пустяка, кончилось тем, что Буянову сделали вызов. Ну, и… конечно, Буянов дрался.