Иван увидел: мальчишка опустил руку, и волчата наперебой принялись лизать ее. Иван подтянулся на перегородке, лег на нее животом, перегнулся и тоже протянул вниз руку.
      - Эй! Эй! - ревниво прикрикнул мальчишка. Иван почувствовал на своей ладони горячий шершавый язык. И сердце забилось сильней.
      - А как поймали-то? - спросил кто-то в толпе.
      - Старуху убили, этих взяли, - неохотно рассказывал мальчишка. Дескать, объясняй тут всякому, надоело.
      - А чего делать будете? В зоопарк повезете?
      - В зоопарк! - Мальчишка хмыкнул презрительно. - Вырастим, чучела набьем для музея, панораму сделаем - "Волки вышли на охоту".
      Коля-депутат свистнул: "Ну!" Иван переспросил:
      - Убьете, да?
      - Нет, живьем будем чучела набивать, - с издевкой сказал мальчишка.
      - И сколько растить будете? - Это спросил крановщик.
      - А не знаю. Пока взрослые не станут. - Мальчишка поднял над головой ведро. - А ну, слушай, разойдись, дай дверь закрыть!..
      Ладонь у Ивана была вся мокрая, остро пахла псиной. Мужики за стеной дробно стучали молотками. Ивана опять замутило. Он отвернулся от сарая, поглубже вдохнул прямого ветра - раз, другой.
      - Коля, - сказал Иван, - а Коль... Как же так... Почему сразу чучела не сделать, зачем растить?
      - А какой интерес, - сказал Коля, - волчата, мелочь. Взрослые - дело другое. Волк! Сила!
      Взрослые?.. Ну и что?
      Одиночество, не раз испытанное Иваном в Ступине, снова охватило его. Одиночество среди толпы народу - веселого, шумного - не дай бог такого одиночества... Ветер гнал по широкому небу ярко-белые облака, леденил уши. Ровная кромка леса на горизонте нагоняла такую тоску! И дома эти, дорогие, тоже...
      - Гады они, - сказал Иван, - растят-растят, а потом убивать...
      - Ну? - Коля-депутат на ходу глянул в его сторону удивленно. - А свинья? А корова? Тоже ростим. А потом... - Коля на Ивановой шее показал, что "потом". Сильно показал, так что Иван долго шею тер.
      Корова, свинья... Ну и что? Все равно гады.
      Иван не мог толком объяснить себе, почему гады, но был убежден в этом и про себя повторял: "Гады, гады..." А вокруг гомонили, весело кричали, смеялись ступинские ребятишки.
      А потом Иван внезапно увидел на дороге "Колхиду", высунувшегося из кабинки Колю. "Пока, Моторихин! Бывай!" Услышал рев мотора, осознал себя на другой стороне дороги и резко рванулся вперед, еще без ясной мысли, повинуясь только безотчетному - остановить!
      - Коля!
      "Колхида" качнулась и замерла, содрогнувшись всем корпусом. Мотор заурчал по ниспадающей, как недовольный, ленивый пес...
      - Чего тебе?
      - Коль, возьми меня, я в Фалалеево съезжу!..
      - А как же... - Коля кивнул в сторону ступинского фургона. - Мать где?
      - Я сейчас, я предупрежу, ты подожди только, ладно? Подождешь? А я завтра... Я завтра вернусь, молочной машиной!
      Сообразил! Ай да Моторихин. Молочной машиной можно вернуться запросто. Она как раз проходит мимо Ступина утром, когда идет в райцентр. Не через само Ступино, а километрах в двух. Там тропка есть.
      - Подождешь? Коль, подождешь?
      - Чего канючишь! - закричал сердито Коля-депутат. - Марш! Одна нога там...
      Иван догнал ступинских ребят, отвел в сторону Галю беленькую и сказал, глядя прямо в лицо ей:
      - Я домой еду! - И повторил для ясности: - Домой! Завтра вернусь, молочной машиной! Зайди к бабушке, скажи: завтра, мол...
      Он видел, как нарастал испуг в ее глазах, но так торопился, так беспокоился, что Коле надоест ждать его, так занят был собой и этим лихорадочным "еду, еду", громко стучавшим в голове и груди, что больше ничего не заметил, только удивился, почему рука его не свободна, стал дергать, а это, оказывается, Галя - держит его руку цепко, сильно...
      - Чего ты?! - вырвался, побежал, на пути остановился: - Скажи завтра!..
      А Галя так и стояла с нелепо вытянутой рукой, ни слова не сказав ему, даже и не сообразив, наверно, до конца, что происходит.
      - Ванька, быстрей! - послышался Колин голос.
      Иван Моторихин забрался в кабину, крановщик подвинулся, Иван устроился поудобнее на мягком сиденье, и "Колхида" пошла! По ухабам дорогим - пошла! Машину кидало вперед, назад, вбок, вверх, вниз... Иван хватался за сиденье, упирался в передок. "Еду! Еду!.."
      - "Девки, девки, вы нас губите!.." - пропел крановщик и, выразительно поглядев на Ивана, захохотал. А Коля-депутат подхватил: - "Слишком строго вы нас любите, я к такому не привык!"
      Иван вспомнил, как Галя ухватила его за руку, как не отпускала, как выдергивал он руку; понял, что происходило это у всех на виду, и, взглянув сейчас на себя и на нее глазами своих спутников, покраснел, выругался молча: "Дура!" - и тут же забыл про нее, словно наказал.
      И Галя, и Дорогое, и Ступино - все отодвинулось, уступив место одному чувству: "Домой! Домой!"
      * * *
      Коля-депутат дал крюка на левый берег, в деревеньку, названия которой Иван не знал, а узнав - тут же и забыл. У Коли там недавно умер дядя, осталась тетка с тремя малышами.
      Коля и крановщик, которого звали Сергеем, напилили тетке дров, а Иван Моторихин расколол их и сложил. Складывал он дрова вдоль глухой стены, до самой крыши; легли они плотно, полешко к полешку - как семечки в подсолнухе.
      Потом обедали и слушали теткин плач. Тетка была еще молодая, как Иванова мать, даже чем-то похожа на нее, какой-то неуловимой повадкой, может быть, манерой вытирать руки - долго, старательно. Сходство это больно кольнуло Ивана - он пожалел тетку, как свою.
      Он смотрел на тетку, а видел мать, уставшую после смены, всю пропахшую борщами да котлетами, неловко засыпающую на кушетке, и как свет бьет ей в глаза, а она спит, тяжело и неловко уронив набухшую руку...
      Детишки вились вокруг Коли, дергали его за руки, лезли на колени, так что в конце концов Коля сгреб их всех в охапку. Веселая куча была! Даже тетка засмеялась. А самый маленький, слюнявый, все Ивана хватал за ногу и улыбался ему сквозь свои пузыри.
      Стемнело. Коля-депутат пообещал тетке подбросить на будущей неделе мешок картошки, попрощался со всеми за руку, и "Колхида" отправилась восвояси.
      До самого Фалалеева Коля молчал, курил, а когда с высокого холма, где дорога круто спадала в сторону реки, они увидели в сумерках горелую фалалеевскую колокольню, Коля сказал:
      - Буду к нам перевозить.
      - Как? - спросил Сергей, сразу поняв, о ком речь.
      - Избу перевезем. Павел Терентьич разрешит. Я место присмотрел.
      От этих Колиных слов Ивану стало опять грустно и одиноко, как днем. Коля в заботах: тетку перевозить решил. У всех свои заботы. Только до него, до Ивана, никому дела нет. У кого о нем голова болит? Никто не спросит даже, как живешь. Вот и Коля - за всю дорогу ни разу не спросил: "Ну, как ты там, Моторихин? Худо, наверно, а? Скучно? Домой охота? И нам тут без тебя несладко. Только соберемся, сразу тебя вспоминаем: жаль, Моторихина нет!.. Пусто без тебя, брат, совсем пусто. И вот что, Ваня, ты как хочешь, а мы тут с товарищами посоветовались и решили: перевезем тебя обратно в Фалалеево. Решительно перевезем!.."
      Ничего такого Коля-депутат не спросил, конечно; и не подумал даже ни о чем похожем, а только притормозил у Иванова дома и молча подождал, пока тот спрыгнет в темноту.
      - Спасибо, - сказал Иван.
      Ответил ему Коля или нет - неизвестно, потому что мотор взревел - и "Колхида" пошла дальше вдоль села.
      * * *
      Еще в машине у Ивана мелькнуло: "Зачем поехал? Дома-то нет..." Теперь же, когда остался один на темной улице, сомнения его вспыхнули с новой силой. И затеянное так внезапно путешествие показалось сейчас никчемным, глупым...
      Село было грустное, тихое, усталое. Редко где окна виднелись. В эти весенние дни колхоз обычно сажал скороспелку - опору свою и выручалку. Работали до темна, только чтоб добраться до коек.
      В моторихинском доме тускло светилось одно окно - на кухне. У нового хозяина, Гуся Дутого, кто-то не спал. Неужели Ивану в своем-то доме, хоть и бывшем, не найдется места переночевать? Конечно, найдется! "Заходи, Ваня, - скажут, - заходи, дорогой, гостем будешь, скажи, чем тебя потчевать, где спать положить? Рассказывай, чего пожаловал?"
      Нет, Гусю Дутому не расскажешь, не объяснишь, зачем приехал. Он не поймет. Один только человек поймет...
      Иван шагнул в сторону дома, но остановился. А может, лучше не заходить? Переночевать тихонько у кого-нибудь на сеновале, на заре проголосовать за селом - и прощай! Никто и не узнает, что приезжал.
      На улице, неподалеку, послышались голоса. Иван толкнул калитку и оказался на своем дворе. Встречаться ни с кем не хотелось: здоровайся еще, объясняй что к чему...
      Сколько раз за долгую зиму мечтал он увидеть своих ребят, а сейчас только подумал о возможной встрече - замер за калиткой.
      Прошли. В темноте прошли. И не понял, сколько людей было - двое, трое...
      * * *
      На ощупь знакомая улица в ночных своих очертаниях была неожиданна удивляла и даже пугала внезапными провалами, глубокими рваными тенями, острыми выступами. Придержав шаг, пошел тихо, соразмеряя ногу с дыханием. Старался угадывать, чьи дома. Когда это не удавалось, сердился: "Эх, афоня..." Почему-то вспомнил вдруг: "Он дикий" - и особенно горько пожалел себя в эту секунду. Прошел еще немного, вяло подумал: "Куда теперь?" И когда остановился, чтобы осмотреться, обнаружил, что стоит в двух шагах от школы, у самой школьной мастерской.
      Если обогнуть мастерскую - справа будет дыра в заборе. В дыру пролезешь - рядом черный ход, а за углом - окошко директорского кабинета.
      * * *
      Взглянуть - другой мысли не было. Вряд ли Андрей Григорьич в школе. Время-то позднее.
      Когда Иван пролез на школьный двор, ему показалось, что здесь еще темней, чем на улице, но стоило ему шагнуть за угол, как по глазам полоснуло ярким светом. А может, свет не был таким уж ярким, просто от неожиданности показалось.
      Свет падал на двор ровным желтым клином. Длинные розовые занавески болтались на окне как попало, и Иван сразу разглядел меж них спину Андрея Григорьича - широкую, треугольную. Потом голову, кудрявую, черную, склоненную на левое плечо. Обычно человек, когда пишет, клонится вправо и левое плечо у него торчит вверх, а у Андрея Григорьича - наоборот.
      Иван, осторожно ступая, подошел совсем близко к окну, заглянул, замер.
      Пишет...
      Запустил руку в волосы. Захватил в кулак, крепко.
      Пишет...
      Поднял ручку, поглядел на нее сбоку... Иван увидел профиль Андрея Григорьича - крупный нос, который как-то заслонял все лицо. Нос был хрящеватый, сухой, а самый кончик - шариком. Ноздри же круглые, неправдоподобно широкие.
      Можно подумать, некрасивый нос. Однако это не так. Иван не смог бы этого объяснить, но стоило только увидеть нос Андрея Григорьича, чтобы понять: добрый, очень добрый человек.
      И вот сейчас этот нос четко рисовался в просвете между криво висящими занавесками и, поглядев на него несколько секунд, в то время как Андрей Григорьич пристально смотрел на свою авторучку, Иван почувствовал в груди непривычное тепло, и мурашки, и какую-то щекотку, и стесненность, и, наконец, такое более или менее ясное чувство, что вот ему приятно, очень приятно стоять здесь и смотреть... А потом это чувство приятности обратилось вдруг в резкое, жадное и болезненно-горькое желание: б ы т ь б ы е г о с ы н о м! И тут же, сразу - обжигающий, пронзительный стыд, которого он тоже раньше никогда не испытывал и который можно объяснить только так: как если бы ты вдруг пожелал смерти близкому человеку. И жалость ко всем сразу охватила его: и к отцу, с которым он не попрощался после Нового года; и к матери, и к себе, и к Андрею Григорьичу, к этой его жесткой лохматой голове, и снова - к себе. Опять в груди защекотало, горячая волна подкатила к горлу, и Иван не удержался бы, если б в этот миг Андрей Григорьич не сделал неожиданного движения: он резко встал, потянулся, резко повернулся к окну (услышал? заметил?..), глянул на улицу. Иван так затих и затаился, что казалось, и сердце в нем не бьется. Потом Андрей Григорьич попробовал поправить занавески, но там, наверху, что-то заело, и они не двигались. Он снова сел за стол.
      Пока все это происходило, слезная волна откатилась куда-то и больше не вернулась. Иван облегченно вздохнул, попытался вспомнить чувство, которое так смутило и устыдило его, но не смог. Тогда он совсем успокоился.
      Он подумал: упустить такой случай нельзя, надо поговорить с Андреем Григорьичем, пока тот не ушел.
      Черный ход был закрыт.
      Тогда Иван обогнул школу, взбежал на крыльцо, дернул дверь на себя она подалась легко...
      * * *
      - Моторихин?! - Андрей Григорьич встал, протер глаза, будто после сна. А может, и в самом деле вздремнул за столом?
      Иван стоял посреди кабинетика и улыбался. Сейчас ему казалось очень лихо огорошить директора своим появлением на ночь глядя.
      - Вы... приехали?
      Иван отрицательно покачал головой. Улыбка сама собой исчезла с его лица. И то, как она исчезала, самое ее движение, насторожило Андрея Григорьича:
      - Как ты здесь?
      - Я в Дорогом был, на экскурсии. Там Колю встретил... на "Колхиде"...
      - Мать знает, что ты здесь?
      - Нет. Вернее, да.
      - Нет или да?
      - Бабушке передали. Я утром вернусь. Молочной машиной.
      - Дома был? Как Гусев встретил?
      - Не заходил я...
      - Прямо сюда?
      - Сюда... - Иван смутился.
      - Разобрал он, Ваня, избу свою, - сказал Андрей Григорьич, - а изба трухлявая. Где погнило, где древоточец поел... Короче говоря, на дрова - и то едва сгодится. Стал просить ссуду, чтобы с отцом твоим расплатиться, а ему отказывают, поскольку пьяница... Слушай, Ваня, - спохватился вдруг Андрей Григорьич, - а ночевать-то где? - И тут же заключил: - Негде.
      Поглядел на часы, подумал, показал на диванчик в углу.
      - Здесь будешь спать.
      Потом долго и крепко стучал в дощатую стенку, прислушивался. Наконец там раздался шорох, кряхтенье, кашель. Вскоре вошел сторож дядя Гурий в заспанном пиджаке.
      Иван удивился: как это он услышал стук - глухой ведь.
      Андрей Григорьич поманил дядю Гурия пальцем, крикнул в самое ухо:
      - Подушку! Два одеяла! Два! Сюда! - и показал на Ивана.
      Дядя Гурий медленно, как-то осоловело перевел взгляд на Ивана, подозрительно, как тому показалось, оглядел его и направился к выходу.
      - Не забудь, ему в самое ухо кричать надо. - Андрей Григорьич улыбнулся, вздохнул: - Ох, сторож... Знали бы в районе, что глухаря сторожем держу. Слушай, Ваня, - спохватился он, - ты небось есть хочешь?
      - Хочу, - согласился Иван и сразу почувствовал, как сильно хочет есть.
      - Сейчас я домой позвоню, чтоб принесли... - Андрей Григорьич снял трубку.
      - Андрей Григорьич, не надо! У меня вот! - Иван поднял свой узелок. Так и не развязывал с самого утра.
      - Ну, хорошо. Сейчас чайку соорудим.
      Он порылся в тумбочке стола, вытащил электрический чайник, потом заварочный, сахар в банке из-под кофе, кружки. Подмигнул:
      - Никому не говори, что у директора в тумбочке!
      Иван весело кивнул. Опять ему стало спокойно, мирно. Надолго ли?
      - Развязывай узелок, чего у тебя там? - с неожиданным интересом сказал Андрей Григорьич и отодвинул в сторону свою писанину.
      Иван с готовностью развязал бабушкины припасы: хлеб, яйца вкрутую, огурцы соленые, две куриные ноги и конфеты "Малина со сливками" - восемь штук.
      Андрей Григорьич, потирая руки, навис над столом.
      - Здорово! Сейчас перекусим. Твое холодное, мое горячее. Идет?
      - Идет! - сказал Иван радостно.
      У Андрея Григорьича в кабинете два стола - оба маленькие, стоят буквой "г". Андрей Григорьич с одного стола смахнул книги, календарь, место очистил, ловко все расставил, разложил...
      По коридору прошаркал дядя Гурий. Молча вошел в кабинет, не глядя на стол, прошел к диванчику, кинул на него постель: две подушки, три одеяла удивленно сосчитал Иван и с интересом глянул вслед дяде Гурию.
      - В День Победы, Ваня, собрались мы вечером в школьной столовой, неожиданно начал Андрей Григорьич, тихо, не глядя на Ивана, - все работники школы, и сторожа тоже... Стали фронтовики по очереди вспоминать свое. Дяде Гурию дали слово. Он встал и заплакал. И оттого, что войну вспомнил, и оттого, что слово дали... Ну, вот что, давай-ка ужинать! - сам себя перебил Андрей Григорьич другим - веселым - голосом.
      Сидели, грызли куриные ноги и молча улыбались друг другу, а рядом все громче выпевал чайник.
      Андрей Григорьич чисто-чисто объел косточку, вытер руки газетой, потрогал нос, засмеялся и говорит:
      - Ваня, а ты чего ж на Новый год не приехал?
      Иван пожал плечами - с чего бы вдруг?.. И тут вспомнил Танькино письмо: "А мы думали, ты на Новый год приедешь..."
      - Ты приглашение-то получил?
      - Нет... - И аппетит сразу пропал, и вся радость угасла. - Какое приглашение?
      - Посылали тебе - совет дружины, ребята... - Андрей Григорьич зорко глянул на Ивана и добавил: - Да ты не расстраивайся, у нас тут зимой неполадки с почтой были... - И, видя, что Иван совсем потускнел, совсем-совсем, и глаза потухли, Андрей Григорьич добавил: - Карнавал нынче неудачный получился, костюмов мало, поленились ребята, некому было первый приз давать...
      Глубоко задумался Иван, так глубоко, что Андрей Григорьич подумал: "Слава богу, промолчал хоть про второе-то письмо". Второе посылали перед весенними каникулами, звали Ивана в Ульяновск. Его класс ездил. Прежний.
      А Иван задумывался все глубже: он искал среди декабрьских дней тот, когда мать его обманула, прятала письмо, скрыла, - а в том, что письмо дошло до Ступина, он был совершенно уверен. Не то чтоб не верил он Андрею Григорьичу насчет неполадок на почте - просто убежден был: его письмо дошло.
      И еще - он был уверен, что именно мать спрятала от него письмо. Она, никто другой. Отцу и в голову не пришло бы. Бабушке - тем более.
      Зачем она так? Почему? Ну, съездил бы. Вернулся бы, конечно.
      Она не хотела.
      В который раз с незаживающей горечью Иван обнаруживал во взрослых эту способность: полностью подчинять себе, не спрашивая, не замечая, не видя, не желая видеть, отказываясь понимать...
      И когда он снова поднял глаза на Андрея Григорьича, то прочитал во взгляде директора неловко запрятанную тревогу и усмехнулся про себя: "Эх, почта подвела..."
      Андрей Григорьич встрепенулся, точно муху с лица согнал.
      - Ваня, а стихи писал там?
      - Нет.
      - Чего так?
      - Не хотелось.
      - "Но мы идем дорогою отцов, они нас обо всем когда-то спросят!" Андрей Григорьич прочел стихи торжественно, а глаза его улыбались, и автор единственного стихотворения увидел в этих глазах снисходительную его оценку.
      "Плохие стихи, - подумал он внезапно, - как я раньше не понимал".
      Почему-то от этой безжалостной оценки Ивану стало легче. Странно, именно от нее.
      Зазвонил телефон. Тоненький голосок на том конце провода звучал с обидой: "Папка, домой скоро?" (Машута, дочка Андрея Григорьича, семь лет.) "Скоро, скоро... А ты спать ложись, не жди. Что делаю? (Подмигнул Ивану.) Доклад пишу. Да. Мишка спит? Маму? Нет, не надо. Ну, спокойной ночи..."
      Положил трубку и тут же снова поднял.
      - Чуть не забыл про молочную машину... Алё! Это кто?.. А, добрый вечер. Лобов говорит. Просьба у меня: пускай молочная машина завтра к школе подойдет, надо одного человека подбросить в Ступино. Кого? Моторихина. Нет, нет, младшего. Ну, спасибо.
      Разливая чай, кивнул:
      - В восемь. Не промахнись.
      - Ой, поздно! - схватился Иван.
      - Хочешь, записку дам в школу?
      - Нет, не надо...
      "Только бы не спросил, как учусь. Только бы не спросил..."
      Иван увел разговор от опасной точки - стал рассказывать минувший день: Дорогое, волчата, Коля-депутат...
      Андрей Григорьич слушал внимательно, локти плотно упер в стол, ладони корзиночкой сцепил и положил в корзиночку подбородок. Услышав про волчат, Андрей Григорьич встрепенулся: "Неужто? Да разве можно так?.."
      Иван подтвердил: да, мол, точно, хотят сделать панораму...
      - Это нечестно, - твердо сказал Андрей Григорьич, - нечестно, понимаешь? Другое дело - взять взрослого волка в облаве, в бою, в погоне... А так - нечестно. - И вдруг - без всякого перехода - спросил: Как учишься?
      Сказать "хорошо"? Было такое желание. Иван заранее решил соврать, если Андрей Григорьич спросит. Но в эту минуту с неожиданной для самого себя злостью сказал:
      - Не хочу я там учиться. Не буду. Мы в город скоро переедем. Отец уже в городе.
      Андрей Григорьич приподнял брови: "Вот как?.." Стал рисовать на своем докладе квадратики, треугольники, соединяя их линиями, пока не получилась запутанная картинка. Потянулся, бросил карандаш.
      - В город... Это хорошо. Я пять лет прожил в городе... - Помолчал, поулыбался своим мыслям. - Бывало, посылочку с картошкой подбросят из деревни - в общежитии пир горой! Картофельный дух - на весь коридор!
      Андрей Григорьич выдвинул средний ящик стола, долго рылся там, искал чего-то, все бумаги переворошил и наконец: "Слава богу, нашел! Думал, потерялась..." - сунул Ивану старенькую фотографию. На фотографии - в шинельке с мятыми плечами, в кепочке с закрученным козырьком - был... неужели он? Едва ли. Однако... Иван поднял глаза - Андрей Григорьич кивнул, улыбаясь, - значит, он.
      Да, теперь Иван видел - это Андрей Григорьич.
      Э, а на кого он тут похож? На кого-то сильно похож... На кого же?
      Хорош был... Щеки пришиты одна к другой, нос торчит, будто семафор, шея худая, длинная, обмотана шарфом раз пять... Глаза - неулыбчивые...
      На отца своего похож, вот на кого! На старика Лобова. На того, что конюхом служил когда-то у фуражира...
      Старик Лобов... Это он по утрам или с обеда медленно шаркает из дому на самое людное место, к промтоварке, и там, у крыльца, сидит на сосновом пеньке, опершись о суковатую палку, отвечая мелкими-мелкими кивками на бесконечные приветствия сельчан. Сидит долго, покуда не появится сноха, черноглазая Елена Сергеевна, счетовод. Она уводит старика домой, по дороге выговаривая ему тихо и коротко. А на следующий день он снова сидит на своем любимом пеньке, как будто напоследок досыта хочет наглядеться на общую жизнь...
      Долго Иван не мог оторваться от фотокарточки. Дивно все-таки: паренек на старика похож...
      Иван опять посмотрел на директора. Тот словно ждал его взгляда.
      - Это после болезни. Я на втором курсе был - упал, понимаешь, в бане головой на каменный пол. Ну, обморок. Врач приехал, поглядел: "Типичное недоедание". Теперь хорошо в городе, всего вволю. Театры, кино... Я рад за тебя.
      Что? Рад? Это как же так? Почему рад?..
      - Послушай, Ваня, ты мне вот что скажи... Уедешь в город, ладно. А письма в Ступино будешь кому писать?
      - В Ступино?..
      Иван растерялся. "Намекает, что сюда не писал. И правильно. Мог бы написать".
      Чувство неожиданной вины было тем сильнее, что к нему прибавлялась досада на себя: "Не догадался, афоня! Они вон приглашение выслали, да и Танька Лапина, хоть и не сама на письмо решилась, тоже в счет..."
      - Ну, так что ж, - спросил Андрей Григорьич, - никому, значит? - И прищурился - как прицелился.
      - Бабушке напишу, - сказал Иван и опустил глаза. Не бабушка - Галя была перед ним - держит за руку, не отпускает, а он рвется от нее, выдергивает руку... И вот удивительно: воспоминание об этом было приятно и волнующе, тешило и тревожило.
      - А больше никому? - Андрей Григорьич по-прежнему держал Ивана под прицелом.
      Иван помотал головой. С чего бы это - писать ей. И так хороша будет.
      - И то слава богу, - сказал Андрей Григорьич, - а то я боялся "никому!" скажешь. Хорошая бабушка у тебя?
      - Хорошая, - кивнул Иван, - партизанам помогала.
      - Ну! - воскликнул Андрей Григорьич. - Расскажи. - И откинулся на стуле, готовясь слушать.
      Как он слушал! Глаз не сводил с Ивана, пока тот не замолчал. Потом погладил ладонью стекло на столе, тронул бумаги, решительно отодвинул их и сказал:
      - Счастливый ты. - И, увидев, что Иван не понимает его, добавил: Бабушка у тебя. И вообще... Сколько еще узнаешь всего! Всюду люди! Счастливый. А я вот... бабушку свою не расспросил в срок... Прособирался...
      - А там один партизан был, Федоров Никифор. Ох, смелый! - разохотился было Иван...
      Бесшумно, будто тень, возник дядя Гурий. Серая щетина на его помятом, сонном лице торчала во все стороны. Он прохрипел:
      - Активисты... Спать пора.
      * * *
      После ухода Андрея Григорьича Иван внезапно почувствовал, как сильно устал. Сел на диванчик, скинул сапоги и, не раздеваясь, прилег. Прилег и тут же провалился в глубокий сон.
      Снилась Ивану музыка. Грозная. Больно резала по ушам, и непонятно было - где, кто играл?.. Среди музыки вроде как автоматы трещали или пушки ухали.
      Сон был странный - без видений. То есть, может, они и были, но их Иван не запомнил. Музыка играла то громче, то тише, а потом загремела так резко, что Иван проснулся. Секунду соображал: где он? И когда сообразил услышал за стеной радио. Репродуктор в коридоре был старый, музыка вырывалась из него с трудом и дребезжала так, словно пустые бидоны везли по булыжникам.
      Иван встал, открыл дверь в канцелярию. На голом секретарском столе, с головой укрывшись ватником, мирно посвистывал дядя Гурий.
      Иван вышел в коридор, выключил радио. Музыка замолчала нехотя, музыкальный след медленно растворился в пустой школе.
      Когда Иван шел обратно в кабинет, дядя Гурий сидел на столе и ожесточенно, скрипуче чесал щетину на щеке. Вид у него был мрачный, на Ивана он глянул исподлобья, осуждающе, потом слез со стола, накинул на плечи ватник и, бормоча что-то, пошел в коридор. Иван услышал, как открылась входная дверь и сразу захлопнулась: дядя Гурий пошел в обход...
      Тут Иван сообразил, чем недоволен старик: помешали кемарить. Радио-то недаром гремело - для начальства. Мало ли, проверять пойдет... А школа не спит!
      Опять Иван подивился: старик-то глухой, а узнал, что радио выключили...
      Размышляя о странной глухоте дяди Гурия (не без подозрения, что глухота эта мнимая), Иван совсем расхотел спать. Он оглядел кабинетик Андрея Григорьича. Всюду - на этажерке, на шкафу, на полке, на окне, и даже на полу - громоздились книги и журналы. "Неужто все прочел?" думалось Ивану. Судя по обложкам, скучищи в этих книгах!
      Иван чувствовал, что в нем с самого пробуждения поселилось что-то легкое, ясное.
      Причина этому была не в том, что Иван ушел от тяжкого сна. Нет. Он поискал причину и вскоре нашел ее. Была она в последних словах Андрея Григорьича: "Молодец ты все-таки, Ваня, что приехал. Молодец. Я письма твоего ждал, и жданки кончились. А ты взял и приехал. Выучишься - насовсем приезжай. Во дело будет!"
      И еще вот какую вещь сказал Андрей Григорьич, уходя: "Ты, Ваня, думаешь небось - все про тебя забыли, один ты бедный, и прочее. А ты поразмышляй о других людях, о взрослых, например. Да-да, не только о себе. У них работа, семья, ответственность... А вдруг тоска найдет? А если потянет куда-то? У тебя тоска бывает?" Иван пожал плечами - кто ее знает, тоску эту. Книжное что-то. Даже неловко подумать про себя: "У меня тоска..." "Не бывает у тебя, значит, тоски", - задумчиво сказал Андрей Григорьич. Иван завозился на стуле - неприятно, когда тебя чего-то лишают, вроде как ты хуже других... Хоть и тоска это, а все-таки неприятно. "Будет еще, - успокоил Андрей Григорьич. - Все будет: тоска, любовь..." Иван нахмурился: "Ну, повело..." "А что думаешь, будет, - повторил Андрей Григорьич, - все будет. А потом - раз - и пропадет..." Он пристально смотрел на Ивана, и непонятно было, всерьез или шутит. "Была, была любовь и вдруг пропала. Что делать?.. Понимаешь? Ничего ты еще не понимаешь, афоня! - Андрей Григорьич засмеялся и мягко подтолкнул Ивана к диванчику. - Спи, афоня!.."
      "Афоня" - это такая привычка у Андрея Григорьича. Если на уроке кто плохо отвечает или на стадионе во время игры промазал и тому подобное, Андрей Григорьич обязательно скажет: "Эх ты, афоня!.."
      * * *
      Сон ушел. Иван полистал календарь, почитал записи: "Завтра день рождения у З. О.". Зинаида Осиповна, догадался Иван, по рисованию. "Сказать Боре насчет фанеры". Боря - завхоз. "Книги для нагр.". Ясно, для награждения. Конец года - всем хорошистам и отличникам будут подарки. И ему дарили, дело знакомое. Дарили...
      Отодвинул календарь. Поискал глазами - чем бы еще развлечься? - и увидел на шкафу рулон бумаги. Достал, развернул, а это, оказывается, план школьного участка. Иван разложил его на столе, прижал пепельницей, книгами. Красиво вычерчен, аккуратно. Вот школа, а вот вам и пристройка физкультурный зал - и актовый рядом. А здесь что за квадратик? Мастерские! Теплица вот... Сад... Тут старая береза должна быть - за тиром. И сарай колхозный. Здесь он и присмотрел когда-то место для бассейна...
      Иван взял из пластмассового стакана красно-синий карандаш и поставил красную точку на месте бассейна. Этого ему показалось мало. Он вспомнил, как выглядел в кино бассейн: если бочку распилить вдоль и половинку положить на землю - получится как раз тот бассейн.
      Синим концом Иван нарисовал на плане бассейн. Ниже написал: "бассейн". А выше, там, за стадионом, где на самом деле была гора, а на горе - дорога, а за дорогой - поля, а над полями - небо, так вот, выше всего, на месте неба, Иван нарисовал самолетик и, подумав, - парашюты: красный, синий... красный, синий... красный, синий...
      Когда последний раз он ездил с матерью в город, они опоздали на рейсовый автобус - и пришлось им "голосовать" на шоссейке. Подвезла их личная "Волга". Они вовсе не ей семафорили - ну, какой дурак будет проситься в личную "Волгу"? - а она взяла и остановилась. "Вас подвезти?" Мать даже языка лишилась от удивления, только кивнула.