– Знаешь, Анжелика мне как-то сказала, что отец говорил ей, будто она единственная из всей семьи, у кого есть способности к издательскому делу, – в свою очередь поделилась с матерью дочь.

– Ну, здесь он явно ошибся… Зэкари Эмбервилл тоже ведь мог ошибаться. Да что там, даже я – и то иногда ошибаюсь, – заключила Лили с еле заметной улыбкой, в которой облегчение от сделанного признания соперничало с иронией.

– Твоя беда, мама, в том, что ты хочешь, чтобы последнее слово всегда оставалось за тобой, и по любому вопросу, – заметила Мэкси.

– Так же, как и ты!

– Вот именно. Как и я. Господи, да поцелуй же меня, мама!..

– Послушай, Тоби, – обратилась Мэкси к брату, – ты не будешь очень переживать, если мы с Анжеликой переберемся с твоей верхотуры куда-нибудь в другое место? Теперь, когда с работой у меня все вроде бы в порядке и деньги я получаю исправно, квартплата больше не проблема. Мне не надо ничего особенно роскошного, просто немного попросторнее, чем здесь. Ну и, конечно, встроенные шкафы и место и для Анжелики и тех немногих безделушек, которые у меня есть.

– «Немногих»? Ну, знаешь, «немного» и ты – понятия не совпадающие, – тут же отреагировал Тоби.

– Раньше. А сейчас все будет по-другому, – не уступала Мэкси. – Ты же знаешь, что с аукциона так ничего и не продали. Даже мебель – и ту не смогли пока продать. Я решила обходиться лишь самыми любимыми из своих вещей. Сейчас я научилась жить без всех этих предметов роскоши, так что попытаюсь перейти на более скромный образ жизни… Оставлю парочку-другую антикварных вещиц, которые впишутся в интерьер моей новой квартиры, – и все. Конечно же, мне будет необходим первоклассный дизайнер…

– Избавь меня от планов своего обустройства! – взмолился Тоби. – У тебя, слава богу, есть для этого Людвиг и Бицет, с ними и обсуждай. По-моему, они всегда и занимались твоим декором?

– Да, до сих пор так и было. Но сейчас я созрела для перемен.

– Но разве не безумие браться за работу, которая потребует от тебя всей жизни, и одновременно заниматься переустройством нового жилья?

– Ну, так бы я вопрос не ставила, – возразила Мэкси.

Тоби полулежал на своем любимом стуле, задрав ноги, и его раненая рука висела на перевязи, на которую Инди, безжалостно орудуя ножницами, не пожалела одну из столь обожаемых ею вышитых наволочек, хотя Мэкси и пыталась предложить ей для этой цели любой из своих шарфов.

– Так или иначе, – заключила она, – нам все равно надо перебираться. Кризис окончился. Больше всего пострадает Анжелика, поскольку ей у тебя очень нравится. А ее «войску» нравится твой бассейн.

– Было бы неплохо, если бы ее «воины» приносили с собой каждый по полотенцу. Но они почему-то их всегда забывают, – задумчиво заметил Тоби.

– Если честно, то мне тоже не слишком хочется от тебя уезжать, – произнесла Мэкси, пропустив слова брата мимо ушей. – Здесь наверху так уютно. А те объедки, которые нам перепадают, гораздо вкуснее, чем сами блюда… А насчет моей работы ты совершенно прав. Врагу не пожелаешь. Да у меня даже не остается времени, чтобы заниматься поисками приличного жилья. И не будет оставаться, пока я как следует не войду в курс дела. Придется теперь приходить на работу раньше, а уходить позже всех, не говоря уже о том, чтобы работать по уикэндам.

– Не глупи. У тебя просто припадок, – оборвал ее Тоби. – Припадок глупости. Обычно он случается с теми, кто столкнулся с какими-нибудь серьезными переменами в своей жизни. Особенно с такими людьми, как ты, которые живут по принципу: «Все или ничего». Для вас ведь не существует компромиссов, половинчатых решений или постепенных подходов. Теперь ты заклинилась на своей работе. А раньше точно таким же «обвалом» была вечная гонка за удовольствиями, когда у тебя не оставалось времени ни для чего другого. Вот и сейчас не будет ни одной свободной минуты.

– Чтоб ты знал, моя заклиненность на работе, как ты только что изящно выразился, вызвана тем, что работа – это самое замечательное удовольствие, которое я когда-либо испытывала! – выпалила взбешенная Мэкси. – А твой блиц-анализ просто гнусность.

– Разреши напомнить тебе, что существует еще и личная жизнь. Между прочим, тебе нет даже тридцати, – спокойно заметил Тоби.

– И чего это вы все вдруг напоминаете мне о моем возрасте?

– Тридцать… – продолжал Тоби. – Самый расцвет жизни. Особенно, как я это себе представляю, учитывая твое скандальное прошлое. И вполне естественное тяготение к мужскому обществу.

– Мужчины! – презрительно фыркнула Мэкси.

– Ты напоминаешь мне папу, – неожиданно подала голос Анжелика, сидевшая на полу у ног матери. – Точно таким же тоном произносит слово «женщины». Надо же, он и на свидания теперь перестал ходить. Помнишь ту девушку? Ну, про которую я ему говорила, что от нее воняет ванилином? Так ее уже несколько месяцев как нет в помине. А ведь вообще-то она была совсем ничего, если, конечно, не обращать внимания на всякие дурацкие запахи. Или та, другая? Красотка? Я еще говорила ему, что моя интуиция мне подсказывает, что она не та баба, которая ему требуется. Он не звонил ей уже целую вечность. Чего, спрашивается? Правда, она не в моем вкусе, но в остальном… А все прочие, кто вился вокруг Рокко из-за его красоты? Или его славы и больших денег? Где они теперь, все эти мотыльки? Я, понятно, не скрывала от папы, что я лично о них обо всех думаю. Но я делала это просто для того, чтобы он не попался на их удочку. Не может же быть, чтобы комплекс женоненавистничества образовался у него под моим влиянием?

– Отрочество! – задумчиво заметила Инди. – Оно было открыто и описано психологом по имени Дж. Стенли Холл в его книге, выпущенной в 1905 году. Восемьдесят лет назад, когда взрослые еще и понятия не имели о том, что такое отрочество, тебя, Анжелика, за подобные слова непременно поставили бы в угол или заставили повторять: «Я больше никогда не буду вмешиваться в личную жизнь своего отца!» А может, посадили бы на хлеб и воду. Или, того хуже, привязали бы к позорному стулу. Не знаю, впрочем, что было бы для тебя более страшно…

– А я вовсе и не вмешиваюсь. Просто высказывала свое мнение – вот и все. И если бы он не обращал на меня внимания, как всякий нормальный отец, никаких комплексов у него бы не появилось. И потом, что это за старомодное определение такое – «личная жизнь»? Он с ними всего-навсего виделся. Подумаешь!

– «Виделся», – с горечью пробурчал Тоби. – Сегодня это словцо используют для характеристики любых отношений – от случайных связей до предложения руки и сердца. Только вчера одна из твоих сплетниц, Мэкси, поведала мне, что Джулия Джейкобсон «видится» с молодым человеком, твоим новым художественным редактором из «Би-Би». Интересно, что это значит? Они что, видятся по ночам? Или по вечерам? Раз в неделю или дважды? И что, спрашивается, за идиот так извратил вполне приличное слово, что оно стало употребляться в его нынешнем жалком виде?

– Кто бы это ни сделал, мне лично ничего насчет Джулии не известно, как и насчет Брика Гринфилда, – заявила Анжелика, вступившись за отца. – Что касается папы, то у него это на самом деле были чисто случайные встречи. – Она даже не обратила внимания, что Инди и Мэкси обменялись встревоженными взглядами, и продолжала: – Там и речи не шло о том, чтобы он спасал кому-нибудь жизнь или с одной из них у него завязался роман, как у тебя с Инди. А сейчас я иду переодеваться. Время. Через полчаса за мной заезжает Данк. Мы отправляемся в кино.

– Я помогу тебе выбрать платье, – поспешно проговорила Мэкси, проигнорировав удивленно взлетевшие брови дочери, говорившие о ее недоумении: неужели мать и вправду думает, что она сама не умеет одеваться?

– А ты ведь и впрямь спас мне жизнь, – помолчав, заметила Инди после короткой паузы.

– Ты уже упоминала об этом. Несколько раз. Неужели сам факт спасения твоей жизни делает меня твоим вечным пленником?

– Если бы ты был китайцем и спас меня, то у тебя появилась бы передо мной куча обязательств. Ведь у них в этом случае считается, что спасший в ответе перед спасенным.

– Но я не китаец.

– Это уж точно. Зато ты представляешь Бегущих Раненых, – в сердцах бросила Инди. – Хватит с меня. Иду паковать чемоданы. Надоело, когда тебя не понимают.

– Что еще за «Бегущие Раненые», черт бы их побрал?

– Ты слышал, наверно, про ходячих больных? Ну, тех солдат, которых ранило, но они все-таки могут сами добраться до госпиталя, так что их не требуется выносить с поля боя. Тебя тоже ранило. Но ты не просто покидаешь поля боя – ты удираешь с него! И при этом почему-то бегаешь кругами – да еще так быстро, что даже не чувствуешь боли или можешь притворяться, что ее вообще нет. Да, не думала я, что ты таков. Мне казалось, ты вполне научился жить, не видя, и можешь даже добиться куда большего, чем остальные люди, то есть зрячие. И так будет всегда. А что касается твоей слепоты, то она окончательная и хуже уже не станет. Но вот оказывается, что ты сам решил изолироваться от жизни. От самой ее трудной стороны – от человеческих взаимоотношений. А это как раз та сторона жизни, куда вписываюсь я. И больше меня уже не интересует, почему именно ты так решил. Меня интересует только, как я могу и дальше продолжать любить тебя. Когда уже нет никакой надежды! Нет, я на это не согласна. Не хочу сама стать одним из «Бегущих Раненых».

– Обратилась бы к доктору Флоршайм!

– Я уже не ходила к ней несколько месяцев. Сеанс психоанализа окончен. Я ухожу от тебя, Тоби. Навсегда.

– Минуточку!

– Ну что там еще? – обернулась Инди уже с порога.

– Свои простыни ты что, тоже заберешь с собой? – задумчиво, с ноткой озабоченности в голосе, спросил Тоби.

– Конечно!

– И наволочки? И эти подушечки с рюшечками?

– К чему все эти расспросы? – огрызнулась Инди. – Если я отказалась от психоанализа, то это не значит, что я собираюсь отказаться и от своего постельного белья! Одно другого не касается.

– Это я спрашиваю потому, что мне кажется, спать на простом неглаженом белье я теперь, наверное, уже не смогу, – ухмыльнулся в ответ Тоби, у которого явно полегчало на душе, как если бы ему удалось наконец решить мучивший его долгое время вопрос.

– О? – сердце Инди застучало так гулко, что она испугалась: а не услышит ли этого стука Тоби, тем более с его обостренным, как у всех незрячих, слухом.

– Давай лучше сразу договоримся. Мы поженимся, но сундук с твоим приданым достанется мне. Идет?

За, шутливыми вроде бы словами Инди угадывала муки, которые разрывали душу этого упрямца, вынужденного в конце концов переменить свое однажды принятое решение.

– Сундук с моим приданым? То есть ты хочешь сказать – мое постельное белье? – уточнила Инди, медленно приближаясь к нему и всячески стараясь не выдать охватившего ее смятения и дрожи в руках.

– А что, разве это не одно и то же?

– Да это совершенно разные вещи. Надо же, сундук с приданым ему понадобился! – произнесла Инди с видом глубочайшего оскорбления, сыграв эту сцену так, как никогда еще не играла ни одну другую за свою, правда, недолгую, но блестящую карьеру в кино.

– Ну тогда давай скажем так: мы поженимся, но спать будем не на моих, а только на твоих простынях, – отчеканил Тоби уже в своей прежней повелительной манере, в которой, однако, чуткое ухо Инди уловило незнакомую ей нотку волнения.

– Это надо понимать как предложение руки и сердца. Так, по-видимому? – Инди почти удался презрительно-глумливый тон, но в последнюю минуту голос предательски дрогнул.

– Н-да…

– И ни на что другое ты не способен?

– Я, кажется, спас тебе жизнь? – спросил он в нетерпении, даже не пытаясь больше соблюдать приличия.

– Нельзя повторять это до бесконечности, Тоби Эмбервилл, – прошептала она, и сладость ее голоса явно диссонировала с суровостью сказанного.

Поднявшись со своего любимого стула, Тоби подошел к ней, и крепко прижал к себе здоровой рукой. При этом выражение его янтарно-карих глаз было таким нежным и счастливым, какого Инди еще ни разу у него не видела.

– Знаешь, – проговорил он негромко, – если бы тут рядом был торфяник, я повел бы тебя туда, нарвал кучу вереска, подарил бы его весь тебе и рассказал, как сильно я люблю тебя… Увы, рядом с нами только Сентрал-парк. Но я все равно говорю тебе, как сильно я люблю тебя. Я хочу прожить с тобой всю свою жизнь. До самого конца. И чтоб ты родила мне дюжину детей. И будь что будет!

– Ух ты!

– Это на твоем языке означает «да»?

– Это означает, что мне надо сперва переговорить со своим агентом, но, думаю, мы как-нибудь сумеем все устроить…

Две недели спустя секретарша Джамбо Букера связалась с патроном по внутреннему телефону в его сан-францисском офисе.

– На проводе мистер Эмбервилл, сэр, – сообщила она. – Звонит из Нью-Йорка. Соединить?

Звонок не удивил Джамбо. Он ждал его с того самого дня, как до Калифорнии дошел слух о том, что Каттер неожиданно расстался с «Эмбервилл пабликейшнс». Нынешний президент компании «Букер, Смайти энд Джеймстон» в течение уже двух лет не поддерживал никаких отношений со своим бывшим коллегой, сумевшим сделать столь головокружительную карьеру. Однако ошеломляющая новость о внезапном уходе Каттера из журнального бизнеса достигла ушей Букера по беспроволочному телеграфу, который осуществляет бесперебойную связь между всеми американскими корпорациями: в свое время подобный телеграф точно так же разнес и весть о сексуальных похождениях Каттера в Сан-Франциско.

Джамбо прекрасно знал, что после «Эмбервилл пабликейшнс» Каттеру не удалось получить работу ни в одном из инвестиционных банков. Раз десять, если не больше, его вызывали на собеседование, но результат во всех этих случаях был один и тот же – отказ. В отличие от Каттера Джамбо понимал его истинную причину. К тому времени в верхних эшелонах власти сработала уже третья линия беспроволочной связи. Все наиболее именитые граждане Сан-Франциско знали, что Кэндис Эмбервилл в действительности покончила с собой. Многие из них догадывались почему. Посланные этими людьми стрелы слухов долетели и до Манхэттена: слухов, как правило, не выходивших за пределы узкого круга, остававшихся привилегией немногих избранных, но достаточно возмутительных и грязных, чтобы никто из власть имущих не желал иметь с Каттером Эмбервиллом никакого дела.

Джамбо Букеру уже не надо было оказывать услуг своему бывшему однокашнику, чтобы тем самым утверждать чувство собственного превосходство. Теперь он сожалел, что когда-то вообще знал этого человека. И, более того, имел с ним дело. Слыть сегодня другом подобного типа было просто неприлично. Даже позорно.

– Скажите ему, что я не желаю разговаривать, мисс Джонсон, – ответил Джамбо на вопрос своей секретарши.

– А когда ему можно будет перезвонить, сэр?

– Никогда.

– Простите, мистер Букер, но я не понимаю. Вас что, не будет в офисе целый день?

– Нет. Но разговаривать с ним по телефону сейчас или когда-либо в будущем я просто не намерен. И общаться с ним лично тоже. Будьте добры дать ему это понять самым категорическим образом, мисс Джонсон.

– О, – произнесла она ничего не выражающим голосом, пораженная, однако, до глубины души словами патрона, и не понимая, как ей следует выполнить его распоряжение.

– И не бойтесь показаться грубой. Повторите ему мои слова – и повесьте трубку. Ответа ждать не надо.

– Но, мистер Букер…

– Вы хотите узнать, что делать, если он позвонит еще раз? Пожалуйста, скажите ему то же самое. В любом случае.

– Хорошо, сэр. Я запомнила.

– Благодарю вас, мисс Джонсон…

Каттер медленно положил трубку. За предшествовавшие дни он испытал немало подобных унижений. Но все это время у него оставалась надежда – звонок Джамбо Букеру. Звонок, который он откладывал на самый последний мЬмент. Он был убежден, что Джамбо наверняка позовет его обратно на работу. Пусть не на прежнее место, но все равно приличное. Разве в свое время он, Каттер, не помог «Букеру, Смайти энд Джеймстону» заработать хорошие деньги? Что касается Джамбо, тот, в сущности, всегда был у него в кармане. Каттеру просто надоело постоянно зависеть от кого-то, кого он слишком давно и хорошо знает. После того как он уже вкусил сладость пребывания в роли босса в «Эмбервилл пабликейшнс», Каттер предпочел бы иметь дело с кем-либо из незнакомых людей, чем представать перед Джамбо с протянутой рукой. Унижаться – и перед кем? Перед этим бездарным занудой, чванливым ничтожеством, жившим долгие годы за его, Каттера, счет! Как же он его ненавидит! Ведь Джамбо обладает всем лишь потому, что уже родился наследником огромного состояния. Всем – кроме мужества. Он всегда был трусом: вот и сейчас нанес оскорбление не сам, а через свою секретаршу!

Каттер откинулся на подушку. Он лежал на постели в своем гостиничном номере и думал. Опять во всем, как всегда, виноват один человек – Зэкари. Кто, как не он, несет ответственность за то, что Каттер должен был уехать в Сан-Франциско? Что ему пришлось жениться на Лили? Что он связал свою судьбу с этой Кэндис? А разве не вина Зэкари, что всю жизнь старший брат – о, как это непереносимо! – постоянно прощал младшему все его прегрешения? Что проявлял полное понимание – о, каким он выглядел тогда самодовольным! – и отвратительное безразличие, даже после того, как узнал насчет Лили и Джастина?

Да, его нужно было убрать с дороги. Нужно? Оставить умирать одного на дне оврага! Да, умирать, потому что другого пути избавиться от Зэкари просто не существовало. Не существовало иного способа наконец-то с ним расквитаться. То, что сделал он, Каттер, всего лишь справедливое возмездие. Справедливое, потому что Зэкари заслуживал кары.

Джастин. Вчера в колонке светской хроники он прочитал, что его сын вернулся в Нью-Йорк, чтобы фотографировать свадьбу Тоби и этой киноактрисы. Что они там о нем написали? «Лучший фотограф Америки будет снимать свадьбу года». Или что-то в подобном духе. Джастин. Его собственный сын. Обожаемый Лили. Джастин, не знающий, что его настоящий отец не умер. Джастин, обязанный ему, Каттеру, своим появлением на свет Божий.

Примерно через час после описанной сцены, услышав звонок, Джастин открыл дверь своей квартиры и увидел на пороге Каттера. Вид у того был вполне уверенный, как будто он явился на вечеринку, где его давно ждали. От неожиданности Джастин сделал шаг назад. Воспользовавшись этим, Каттер проскользнул и прихожую и закрыл за собой дверь.

– Здравствуй, Джастин, – начал он, протягивая руку, что вынудило Джастина отступить еще на шаг. – Что ж, если ты настроен ко мне враждебно, я могу это понять, Джастин. Мне известно, что тут у вас происходило после той моей стычки с вашей матерью… Она не желает меня больше видеть и, наверное, наговорила вам обо мне кучу гадостей, так что все вы теперь настроены против меня. Поверь, она не виновата, Джастин. Просто она находилась в состоянии шока. Для нее все это было настоящей травмой. И неудивительно. Услышать всю ту ложь, которая на нее обрушилась там, в Канаде…

Джастин стоял, не двигаясь, ни разу так и не взглянув на Каттера.

– Я решил пока не беспокоить ее своим присутствием, – продолжал тот. – Надо дать ей время осознать: ничего из того, что ей там нарассказали, не выдерживает и малейшей критики. Я не говорю уже просто о здравом смысле. Видит Бог, если захочет провести какую угодно проверку и убедиться в моей правоте. А теперь выслушай меня. Я пришел к тебе затем, чтобы побеседовать. Ты самый разумный и отзывчивый из всех детей Лили. Я хотел бы, чтобы ты знал: мне страшно за нее.

По-прежнему не произнося ни слова, Джастин отодвинулся в глубь комнаты.

– Ну что же, раз ты не расположен, судя по всему, беседовать со мной, говорить я буду один. Дело, на мой взгляд, настолько важное, что бездействовать просто нельзя. Разлука между нами столь же вредна для вашей матери, как и для меня. Она глубоко ко мне привязана, Джастин, а я… я люблю ее даже больше, чем ей это известно. У нас с ней впереди долгое счастливое будущее. Необходимо лишь, чтобы она это осознала. Знаю, знаю, она говорит, что больше не желает иметь со мной дела. Но я слишком хорошо ее знаю, чтобы этому поверить. Сейчас она наверняка жалеет, что приняла столь поспешное решение. Но, ты знаешь, Лили – гордая женщина и первого шага к примирению ни за что не сделает. За этим-то я и пришле к тебе. Ты единственный, кого, как мне кажется, она готова будет выслушать с открытой душой.

Джастин, отвернувшись, смотрел в окно. По его дрожавшим мелкой дрожью напрягшимся лопаткам было заметно, каких усилий ему стоит сдерживаться, заставляя себя не отвечать Каттеру, как бы не замечая его присутствия в комнате.

– Джастин, – продолжал Каттер, – постарайся посмотреть на все эту ситуацию непредвзято. Скажи, разве твоя мать не будет чувствовать себя совсем одинокой, когда меня не окажется рядом? Ведь всю жизнь рядом с ней всегда был мужчина. Направлявший ее, забо-тивщийся о том, чтобы она была счастлива, защищавший ее от невзгод. Как только моего брата не стало, она обратилась ко мне, ища опоры. Какой она была тогда одинокой! Моего сердца это не могло не тронуть. Я пришел к ней на помощь. И с тех пор ни разу не отвернулся от нее. Ни разу даже не помыслил об этом.

Каттер сделал шаг к окну и тут же остановился, увидев гневно застывшую мускулистую фигуру Джастина, его напряженную, выражавшую бесконечную брезгливость позу.

– Послушай, – снова обратился он к сыну, – тебя не бывает в городе подолгу. Наведываешься недели на две – и тут же исчезаешь. Тоби женится и, скорей всего, переберется в Калифорнию. Мэкси, видит Бог, сейчас будет не до матери – у нее по работе дел хватает на двоих… Так кто же, спрашивается, сможет реально быть рядом с вашей матерью, если не я? Джастин, я пришел к тебе, чтобы попросить кое-что сделать. Нет, не для меня – для твоей матери. Ты должен пойти к ней и упросить ее поговорить со мной, всего лишь поговорить… не больше.

Джастин наконец-то отодвинулся от стены, взял фотоаппарат, сел за стол и принялся пристально его разглядывать.

– Поверь мне, я вовсе не виню тебя за этот молчаливый прием. Так уж получилось, что у нас двоих не сложились нормальные или вообще сколько-нибудь теплые отношения. В сущности, мы уже давно должны были бы стать друзьями… даже больше, чем друзьями.

Подойдя вплотную к сидевшему Джастину, Каттер словно дрессировщик, перешел на тихий рассудительный тон, пытаясь урезонить непослушное животное.

– И потом, Джастин, я имею право вот так прийти сюда к тебе для доверлтельной беседы. Уверяю тебя, что в противном случае никогда был не позволил себе вторгаться в твою личную жизнь. И не сказал бы тебе всего того, что собираюсь сказать сейчас. Да, Джастин, настало время, когда ты должен узнать правду. Должен понять, почему я полагаю себя вправе обратиться с просьбой помочь мне и твоей матери именно к тебе, а не кому-либо еще из членов нашей семьи. Нет-нет, не качай головой, Джастин, выслушай меня, будь добр, и не отвергай с порога все, что я скажу.

В голосе Каттера звучала мольба. По-прежнему напряженный, Джастин продолжал внимательно рассматривать свою фотокамеру. Ему стоило больших усилий оставаться неподвижным, но не зря же он в конце концов изучал в свое время военно-прикладные виды спорта – сейчас эта выучка ему пригодилась.

– Поверь, мне нелегко говорить об этом, Джастин… Я ведь знаю, как горячо ты любишь свою мать. Да ее и невозможно не любить. Много лет тому назад, когда мы оба с нею были совсем молодыми, не старше двадцати четырех, то есть моложе, чем ты сегодня, так вот… мы полюбили друг друга.

Фотокамера со стуком выпала из рук Джастина. Он встал и прижался лицом к голой стене, как узник в одиночке.

– Итак, мы полюбили друг друга. Наша любовь проявилась во всех тех формах, которые возможны между мужчиной и женщиной… И у нас родился ребенок… Этим ребенком был ты, Джастин. Так что ты – мой сын.

– Знаю, – спокойно бросил Джастин в лицо Каттеру.

– Что? Лили все тебе рассказала?

– Нет. Просто я прочел то письмо, которое ты написал, когда бросил ее и уехал в Калифорнию. Я вычислил это сам, сопоставив дату на письме с собственным днем рождения. Я был тогда любопытным, привык всюду совать свой нос, перерыл весь материн стол – вот и напал на него, хотя письмо было спрятано на самом дне. Прочел и положил обратно. Оно, наверное, там и лежит до сих пор.

– Но если ты… знаешь, если ты знал… то почему же ни разу… Как ты мог хранить все это в себе?

Наконец обернувшись, Джастин подошел к двери. Став на пороге, он в упор взглянул на Каттера.

– Моим отцом всегда был Зэкари Эмбервилл. Единственным отцом, которого мне когда-либо хотелось иметь. Единственным, который у меня был! Он остается моим отцом и сегодня. И останется – пока я жив. А теперь, пожалуйста, уходи.

– Джастин! Ты ведь знаешь всю правду. Ее нельзя отрицать! Кровь – это всегда кровь. Твой отец – я, Джастин! И я жив!.. Зто что, не имеет для тебя никакого значения? Ответь мне, бога ради!

– Уходи отсюда! Сейчас же!

Джастин открыл дверь и дрожащей рукой указал Каттеру на выход.

Тот медленно, с явной неохотой, повиновался. Но в самый последний момент, поравнявшись с Джастином, он замедлил шаг и неожиданно обхватил сына руками. То был его последний шанс.

– Нет! – Инстинктивно отпрянув в сторону, Джастин сильным, резким ударом ладоней отсек от себя продолжавшие цепляться за него пальцы. Каттер, не устояв, качнулся назад. Его разбитые руки висели беспомощно, как плети.

Вскрикнув от боли, он упал навзничь и покатился по длинной крутой лестнице. Дверь наверху захлопнулась, громко щелкнул замок…