— Это так.

Он спрашивал себя, куда клонит старая перечница. Она вела себя словно мамаша из глупой пьесы. Не похоже на Хэрриет. Ну и что, зато я заполучу девчонку.

— Полагаю, бессмысленно спрашивать, умеет ли она играть?

— Мое дело найти, а твое дело — выяснить, — ответила Хэрриет. Добившись того, чего хотела, она могла позволить себе устроить небольшое представление в духе веселых классных дам.

— Это я и собираюсь сделать. На следующей неделе. Ты сможешь позвонить ей от моего имени и как можно скорое посадить в самолет?

— Нет, Уэллс, это уже твое дело. Говори ей все, что хочешь, но не упоминай мое имя. Я дам тебе ее домашний телефон. Скажи, что раздобыл его по тайным каналам, или придумай что-нибудь. Я хочу, чтобы никто не знал, что я показывала тебе эти фотографии. Я получу свое, когда придет время. Так нужно, Уэллс. Я никогда не говорила с тобой более серьезно. Мне не пойдет на пользу, если об этом узнают в журнале.

— Хэрриет, я прекрасно понимаю. Даю тебе мое слово. — Он ничего не понял, но знал, что когда-нибудь поймет. Во всяком случае, Уэллс Коуп сделал карьеру в Голливуде не на предательстве тех, кто ему доверял. Одним из его талантов было умение хранить тайны.

Во вторник Хэрриет улетела в Нью-Йорк. Уэллс Коуп настоял, чтобы она осталась еще на день и разделила его уединенные каникулы. Его дом был одним из немногих в мире, где человек за три дня может пресытиться печеночным паштетом, малосольной белугой, уткой с апельсинами, великолепными винами и бесконечными просмотрами еще не вышедших на экран фильмов. Хэрриет изнежилась и с неохотой возвращалась к работе.

В среду с утра Хэрриет сделала восемь телефонных звонков, два из них — женщинам, которых считала самыми значительными редакторами модных журналов в городе, помимо себя самой, остальные шесть — художественным директорам крупных рекламных агентств. Всех абонентов она пригласила отобедать и назначила встречи на весь остаток недели и на следующую.

Задолго до последнего обеда Спайдер погиб как профессионал.

—…Но, Хэрриет, всем известно, что он ваш новый фаворит.

— Никто никогда не узнает, что я вытерпела от него, Деннис. Талант не может служить ему извинением. Он просто не способен прийти вовремя — это какое-то наваждение. Он заставляет ждать себя в студии часа по два, пока наконец соизволит показаться! В половине случаев его модели уже пора ехать на другие съемки, а он еще и не появлялся. И потом, он все время переснимает! Наберется лишь пара-тройка снимков, которые нам не приходилось переснимать, а то все время переснимаем хотя бы по разу, а иногда и дважды. В самом деле, хотя я и не собираюсь припоминать тут все заслуги этого негодяя, но, если бы наш художественный директор не водил его за ручку, мы бы вовсе не смогли с ним работать.

— Боже, почему вы это терпели?

— Ну, если вы так настаиваете, он все-таки хорош. Однако отныне я собираюсь прекратить терпеть убытки. Можете себе представить, чего это стоит! При создании каждого номера, где он снимает, я настолько выхожу из бюджета, что Лейс готов убить меня. Обычно он с пониманием относится к таким вещам, но это уже переходит всякие границы. Спайдер Эллиот просто мнит себя Стенли Кубриком. Если бы у меня было меньше опыта, я бы давно вылетела в трубу.

— Переснимает, да?

— Это еще не все. Я смирилась с тем, что он трахает моделей в костюмерной, но оказалось, что его последняя работа просто никуда не годится. Очень плохая. Мы будем переснимать весь ноябрьский номер с другим фотографом. Я сама виновата, что дело дошло до такого безобразия. Когда я научусь не давать неопытным юнцам шанс продвинуться? Но хватит ужасных рассказов, Деннис. Прости, что поплакалась тебе в жилетку, и все же это худший из моих экспериментов за многие годы. Забудем об этом! Расскажи, как идут дела у тебя в мастерской? Как движется твоя новая затея? Твои рекламы потрясающи. Кто на тебя работает?

— В самом доле, Спайдер, я не понимаю, почему ты так расстраиваешься. — В нежно-ледяном голосе Мелани не слышалось гнева, только жалобное удивление. — Я так и не поняла, откуда Уэллс Коуп узнал обо мне, но я связывалась с его конторой на Побережье, и, несомненно, его интерес вполне законен. Он просто хочет, чтобы я приехала и попробовалась. Они говорят, я отлучусь всего на две недели, не навсегда, и вообще это звучит волнующе. Ты реагируешь так, будто он рабовладелец, хотя прекрасно знаешь, что он один из лучших продюсеров в Голливуде. — Мелани увещевала Спайдера, сидя в огромном шезлонге, предназначенном скорее для сладкой дремы, чем для сидения, но сохраняла напряженную прямую осанку. — Ох, Спайдер, я понимаю, что шансы миллион против одного, что из этого ничего не выйдет, но мне оплатят все расходы и я увижу Калифорнию, так почему ты так против?

— А что, если ты не вернешься из Касбы? Разве ты не слышала о несчастных, которые уехали в Голливуд на две недели и больше их никогда не видели за обедом у Джино?

— Глупо.

В неловкой шутке отчетливо сквозил страх и его потребность в ней. Ничто не смогло бы сильнее убедить Мелани, что, уезжая, она поступает правильно. Во-первых, Спайдер начал делать какие-то нелепые намеки насчет Хэрриет, которая всего лишь пыталась успокоить ее. Безумно злые намеки, она рада, что отказалась слушать. А теперь он норовит отговорить ее по-пробоваться на экране. В самом начале их работы, когда снимали сентябрьский номер, ей казалось, что Спайдер самый интересный и непредсказуемый человек, какого она встречала, — уверенный в своем таланте, способный помочь ей стать кем-то другим. Она и не знала, что бывают такие люди, но в конце концов он оказался таким же, как остальные, требовавшим слишком много, гораздо больше, чем она хотела дать. Отдавшись ему, она сама поставила себя в такое положение, при котором он решил, что имеет на нее какие-то права. Права!

Внезапно Спайдер взял ее на руки и бережно отнес на кровать.

— Моя любимая, любимая малышка, позволь мне быть твоим рабом… Только то, что ты хочешь, дорогая, только то, что ты хочешь. — Он дрожал от бесстыдной страсти.

Мелани, застигнутая врасплох, поняла, что нелегко ускользнуть от Спайдера, когда он так обезумел. Он знал, что завтра утром она улетает первым самолетом. Проще позволить ему сделать то, что он хочет.

Она легла, покорно уступив его рукам, он раздел ее и быстро разделся сам. В тускло освещенной комнате его атлетический силуэт казался сгустком тени. Она не сделает ничего, решила она, ни одного движения, просто будет лежать и позволит ему насладиться.

Спайдер нежно склонился над ней, стоя на коленях и локтях, глядя в ее бесстрастное лицо с широко распахнутыми глазами. Его пенис стал твердым и отяжелел, и, когда Спайдер встал на колени, ей показалось, что его инструмент направлен горизонтально, почти параллельно ее животу. Она не смотрела на него. Медленно он целовал ее волшебный рот, кончиком языка обводил ее губы, так нежно, точно сам рисовал их контур. Она в ответ не раскрыла рта, и он решил, что она без слов просит его целовать ей соски. Он опустился на пятки, нагнулся над ней и обхватил ладонями ее маленькие груди. Спайдер воздал должное каждой, лаская сосок языком, пока он не набух и затвердел, потом долгие мгновения тишину нарушали только звуки его поцелуев. Он прошептал: «Хорошо? Тебе хорошо?», и она тихо вздохнула: «Угу». Спустя некоторое время Спайдер обеими руками нежно сдвинул груди Мелани вместе и, крепко держа их, начал перебегать языком от одной груди к другой, то посасывая их, то прижимаясь щекой, то слегка покусывая, работая и носом, и губами. Груди ее стали влажными и порозовели, теперь они казались больше и полнее, чем Спайдер ощущал раньше. Он не чувствовал ее прикосновений к своему телу: руки ее все так же лежали по сторонам. Играет девственницу, с нежностью подумал он. Она, наверное, уже готова. Он соскользнул вниз, чтобы войти в нее.

— Нет, — прошептала она, — ты сказал, что ты мой раб. Не вводи это в меня — я запрещаю. Ни в коем случае. Нельзя!

— Значит, ты сама знаешь, что должен делать хороший раб, правда? — Звук клокотал у него в горле — от ее запрета его обдало жаром. — Ты никогда не позволяла мне это. Так вот для чего тебе нужен раб!

— Я не понимаю, о чем ты, — проговорила она без всякого выражения, дав ему согласие при этом.

Он обхватил ладонями ее ягодицы. Она поспешно прикрыла руками волосы на лобке, но не протестовала. Пошарив языком, Спайдер нашел просвет между ее пальцами и, просунув свой сильный нетерпеливый язык, достиг шелковистых волос и теплой кожи. Он ничего не говорил. С победным чувством он раздвинул ей колени, крепко обхватил запястья и прижал ее руки к бокам. Он скользнул ниже по кровати и лег на свой пульсировавший пенис, голова его оказалась напротив ее лона. Перышки тонких волос едва прикрывали изысканно-бледные, почти детские наружные губы. Неспешными движениями языка он обработал ее волосы, они намокли. Затем кончиком языка обследовал глубокую впадину между наружными губами и нашел внутренние — потаенные, скрытые. Наконец язык его набрел на бороздку между внутренними губами и проник прямо во влагалище. Он сложил его трубочкой и всунул так настойчиво, что твердый язык глубоко проник внутрь.

— Нет! Остановись! Помни свое обещание! Дальше нельзя, — забормотала она, всерьез решив отодвинуться от него.

Все еще держа ее руками за ягодицы, он вытащил язык и губами нащупал бугорок ее клитора, такого маленького, почти не выдававшегося. Но он настойчиво искал его губами, останавливаясь лишь для того, чтобы провести по нему языком. Возбуждая ее, он заметил, что непроизвольно ритмично трется своим огромным набухшим пенисом о простыни. Внезапно молчавшая и неподвижно лежавшая до сих пор девушка начала делать животом стремительные движения, словно давая ему понять, чтобы он взял в рот сразу весь ее орган. Она толкалась ему в лицо, потеряв контроль над собой, и со стоном молила: «Не вводи член… делай, что хочешь… держи свое обещание, раб!»

Он яростно сосал и облизывал ее клитор, все убыстряя темп. Она отчаянно стонала, еле сдерживая крик. Он настолько забыл о себе, что ему казалось, будто весь мир сосредоточен в этой точке ее лона, в которое ему нельзя проникать, разрешено лишь ласкать его. Вдруг она застыла неподвижно, вся напрягшись. Наконец ее сотрясли судороги, она закричала. От этой ее кульминации и от трения о простыни Спайдер нестерпимо возбудился. Он судорожно изверг сперму на постель, не в силах сдерживаться долее ни секунды.

Они в изнеможении лежали рядом, оргазм стихал. Через минуту Спайдер, все еще лежа на кровати лицом вниз, почувствовал, что она зашевелилась. «Не вставай, я только схожу в ванную». Она выскользнула за дверь, а он продолжал лежать, слишком счастливый и слишком истощенный, чтобы смотреть ей вслед. Наконец ей удалось это, думал он, наконец, наконец. Так вот чего ей все время хотелось. Такая робкая, сдерживающая себя маленькая глупышка, боится сделать то, что ей нравится больше всего. В следующий раз я буду знать, чего она на самом деле хочет… и я дам ей это, я дам ей. Мысли его накрыл глубокий сон.

Когда он проснулся, ее уже не было.

— Вэл, дорогая Вэл, скажи мне правду. Ты считаешь, у меня началась паранойя?

Вэлентайн озабоченно взглянула на Спайдера. Он нахохлился, замерев в ее большом кресле, словно замерз, но волосы слиплись от нервной испарины, а кожа вокруг рта и носа натянулась и посерела. Почему, спросила она себя, ей кажется, что из-за него ее сердце готово разорваться на части? Он ее лучший друг, не больше. Дружба, конечно, важная вещь, даже важнее, чем любовь, потому что она длится долго, а любовь… Вот до чего довела его любовь! Ей нужно было предостеречь его насчет Мелани, но это не ее дело.

— Ты даже больший дурак, чем я решила, когда встретила тебя, Эллиот, — мягко сказала она.

— А?

— Конечно, это не паранойя. Однажды вечером ты обнаруживаешь, что Хэрриет Топпинхэм пытается заняться любовью с твоей подружкой. Через семь дней подружка улетает в Калифорнию, а твой новый агент сообщает, что все контракты на эту неделю аннулированы, не только с «Фэшн», но и с тремя другими рекламными агентствами. Теперь он говорит, что на следующую неделю заказов на тебя тоже нет и что он-де не может никуда попасть, чтобы показать твои работы. Ты умом ослаб, если не можешь сложить два и два.

— Но это невероятно! Зачем кому-то это понадобилось? Что, Хэрриет думает, я собираюсь делать? Рассказать всем, выступить по радио? Шантажировать ее или с рассветом вызвать на дуэль? У нее нет никакого повода уничтожать меня!

— Эллиот, иногда ты бываешь наивен. Ты столько рассказывал мне о Хэрриет Топпинхэм и ее замашках, что я с уверенностью могу сказать — я ведь почти всю жизнь прожила среди женщин, — она злыдня. Ты этого не понимаешь? Разве ты не можешь поставить себя на ее место и представить, что может испытывать по отношению к тебе такая женщина, если ты не падаешь перед ней на колени и не целуешь ей задницу, как остальные? — Вэлентайн сердито встряхнула пылавшей, как солнце, растрепанной головой, сопровождая значимость своих слов. — Я встречала многих женщин, которые живут ради власти, и знаю, на какие подлости они способны, если им угрожают. Ты думал, раз она женщина, она обязана любить тебя? Эллиот, я знаю, ты считаешься неотразимым — но только не для нее.

— Ты думаешь, все дело в этом? В том, что она лесбиянка?

— Не только. Рано или поздно это произошло бы, даже если бы не существовало Мелани. Ты не давал Хэрриет то, чего она ждет от мужчины, от любого мужчины, с кем имеет дело.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, Вэл. Я всегда уважал ее, все ее уважают, делал для нее все, на что способен, и она это знала.

— А ты боялся ее?

— Конечно, нет!

— Увы… — тихо произнесла она, ставя точку на его дальнейших расспросах и, как говорят француженки, одержав убедительную победу, не требующую подтверждений.

— Есть что-то еще… что-то странное было в голосе Мелани, когда она говорила по телефону, — наконец пробормотал он, нарушив воцарившееся молчание. Боль сделала его смиренным и пристыженным. — Она не сказала, как обстоят дела, сообщила лишь, что много работает, но было похоже, что она гораздо дальше, чем за три тысячи миль. Интересно, какую грязную ложь эта старая сука… — Он запнулся, заметив выражение жалости и одновременно недоверия, отразившееся на разумном личике Вэлентайн. — Ты ведь не думаешь, что все дело в этом, правда? Ты считаешь, что здесь нечто другое. Тогда что? Скажи мне — что?

Он не мог забыть тот свой последний вечер с Мелани, ему казалось, что он сумел наконец раскрыть ее тайну, которая поможет заставить ее окончательно принадлежать ему. Но, говоря с ним по телефону издалека, она по-прежнему была такой же уклончивой и далекой, как всегда.

— Эллиот, меня не касается, что происходит между тобой и Мелани. Может быть, она сыта этим по горло. Давай лучше откроем бутылку вина, а я разогрею…

— Господи, Вэл! Ты мне напоминаешь анекдот о матери, сын которой вполз в дом, истекая кровью от пяти огнестрельных ран. «Сначала поешь, потом поговорим», — сказала она ему. А теперь прекрати меня пичкать едой и скажи вразумительно, что ты думаешь о Мелани. Я всегда вижу, когда ты врешь, поэтому не пытайся отвертеться. Это и тебя касается — ты мой единственный друг.

— А для чего нужны друзья? — насмешливо проговорила Вэлентайн, пытаясь тем временем оттянуть ответ и подыскать нужные слова.

— Скажи! — умолял он. — Как ты думаешь, что случилось… просто что ты предполагаешь… я не обижусь… но кто-то должен поговорить со мной.

— Эллиот, я не думаю, что это связано с тобой. Мне кажется, Мелани хочет чего-то такого, что ты не можешь ей дать. Я так подумала в первый же день, как увидела ее. Она несчастлива — даже ты не сделал ее счастливой. Нет, не перебивай. Ты сделал бы ее счастливой, если бы это было в человеческих силах, но ей нужен не мужчина. И не женщина. И вообще не какой-то другой человек, а что-то еще.

— Все ясно, она тебе просто не очень нравится, — отрезал Спайдер, едва сдерживая негодование.

— Может быть, Колетт была права: «Чрезмерная красота не вызывает симпатии».

— Колетт!

Не обращая на него внимания, Вэлентайн продолжала:

— Может быть, все просто, и за этим стоит ваша обычная американская фантазия — стать кинозвездой. Почему она уехала так быстро? Ведь ей пришлось отменить съемки, расписанные на неделю. Почему ты думаешь, что Мелани не страдает теми же амбициями, что и остальные десять миллионов американских девушек? Она достаточно красива…

— Достаточно! — взбесился он.

— Более, более чем достаточно. Странно, не правда ли, что случайная малость, такая малость делает лицо значительным. Вдумайся в это, Эллиот. У нее два глаза, нос и рот, как у всех остальных. Все дело в пропорциях, соразмерности — такая малая толика волшебства дает такую огромную разницу. Должна сказать, Эллиот, что, по-моему, трудно понять — почему эти мелочи, эта малость необычного в чертах лица так важны для тебя, из всех мужчин именно для тебя. Как она, наверное, гордится, что ей не нужно никого очаровывать. Ты с ней расслабился хоть раз? Она любила тебя так, как ты ее? Она защищала тебя, согревала, оберегала от страданий? — Вэлентайн отвернулась: у нее недоставало сил видеть, что ему нечего сказать. Это было видно по его лицу. Однако она решила высказать ему все до конца, все, о чем давно передумала: — Я видела, как восхищает тебя ее тайна. По-моему, самая большая тайна скрыта там, где больше всего… пустоты. И наоборот, человек, полный жизни, не бывает таинственным. Если бы Гарбо было что сказать, она была бы обычной женщиной.

— Господи! Проклятая бесстрастная всезнающая француженка. Как тебе удается так препарировать чувства? Сразу видно, ты никогда не была влюблена.

— Может быть, да, а может, и нет. Я не уверена. А теперь, пропади все пропадом, давай поедим. Ты можешь умирать с голоду по причине неразделенной любви, но я, черт возьми, не собираюсь.

Вэлентайн налила им обоим вина и наблюдала, как он пьет, суровая, точно мать-ястребиха, взирающая на своего птенца. В ее сердце зрело острое желание, поднималась мольба — совершенно бескорыстная, — чтобы эта избалованная пустышка Мелани стала величайшей кинозвездой в мире.

Мелани остановилась в доме для гостей Уэллса Коупа. Десять дней подряд она с утра до ночи проработала с Дэвидом Уокером, крупным учителем драматического искусства. Дворецкий Коупа каждое утро отвозил ее в дом Уокера в Голливуд-Хиллз и заезжал за ней в четыре. Все идет как надо, казалось ей, удивительно, но все должно быть именно так. Может, это сумасбродство, самомнение, но, похоже, она немного умеет играть. Дэвид не слишком часто хвалит ее, но, с другой стороны, и критикует не так беспощадно, как она того ожидала. А позавчера перед пробами он по-отечески поцеловал ее на счастье. Вряд ли он поступает так со всеми…

Вечерами она ужинала с Уэллсом, всегда у него дома — греза, воплощенная в цветах, картинах, хрустале, серебре, музыке. Оначникогда не встречала такого мужчину: остроумный, нелюбопытный, выдержанный, отстраненный, умный, понимающий все без слов. Он ничего от нее не требовал, но определенно получал удовольствие от ее общества, так что она не ощущала себя неоцененной. Ей отчасти хотелось, чтобы он не видел сегодняшние пробы. Ведь этот ее скрытый, но для нее самой подлинный мир мог вдруг исчезнуть навсегда. Тот мир, где от нее ничего не требовали, только учиться быть кем-то другим, — а это было так замечательно. Она купалась в этом ощущении — пребывать в чьей-то другой шкуре! Играя роль, она не испытывала давней потребности взглянуть на себя со стороны.

Она увидела, как открылись ворота и въехал «Мерседес». Но Уэллс направился не в дом, как обычно. Он пересек сад, обогнул бассейн, прошел через лужайку и приблизился к ней. Она сидела со стаканом напитка в руке и книгой на коленях. Он взял у нее и то, и другое и отложил на стол, затем, держа ее за обе руки, поставил на ноги. Ей ничего не нужно было спрашивать — все было написано у него на лице. Но она все же не сдержалась и полюбопытствовала, чтобы насладиться радостным известием:

— Я умею играть?

— Конечно. — Он был неузнаваем, просто светился от торжества.

— И что дальше? — Вдруг ее обуяла радость, долго вызревавшая, но все же непредсказуемая, словно вырвавшаяся после долгих трудных родов.

— Теперь я должен тебя создать. Разве ты не этого ждала?

— Всю жизнь. Всю жизнь!

Этим вечером Уэллс Коуп повел Мелани ужинать в «Ма Мезсон» и представил ее всем своим знакомым. Он не объяснял, кто она, но Мелани знала, что половина присутствовавших в ресторане, рассчитывая, что их взоров не замечают, то и дело поглядывали на ее стол. Даже не перехватив их взгляды, она чувствовала, как ее пожирает огонь жадных, вопрошающих глаз. Это было очень приятно.

После ужина Уэллс Коуп впервые переспал с ней. Было прекрасно, думала она потом, — похоже на медленный вальс. Почти с нас он просто смотрел на ее обнаженное тело, поворачивая его то так, то эдак, ощупывая и изучая нетребовательными пальцами, будто слепой, осязая ее и словно забывшись в мечтах. А от нее не требовалось ничего, кроме нее самой, прекрасной и полой. Когда он наконец овладел ею, было похоже, что сон продолжается: Уэллс был нетороплив, томен, исполнен грациозности, будто лишен плоти, потной, дрожащей от напряжения, настырной, той, которой она так боялась. А лучше всего было то, что он не поинтересовался, кончила ли она. Почему мужчины всегда спрашивают об этом? Это никого не касается, кроме нее. Она не кончила, но все равно чувствовала себя прекрасно, как кошка, которую несколько часов гладили по шерстке. Когда она поднялась, он, казалось, без ее слов понял, что она ни разу не проводила в постели с мужчиной всю ночь, и без возражений отпустил ее в домик для гостей, лишь взглянул ей вслед отрешенным взглядом, но и взглядом, обещавшим многое, и она была уверена, что он все выполнит.

25 июля 1976 г.

Спайдер!

Пожалуйста, больше не звони мне. Если ты позвонишь, я не отвечу. Это только будоражит меня, а я не хочу, чтобы меня беспокоили. Не знаю почему, но мне никогда не удавалось, говоря вслух, заставить людей поверить мне, но надеюсь, в письме я смогу тебя убедить. Я не люблю тебя и не выйду за тебя замуж. Я не вернусь в Нью-Йорк — я остаюсь здесь и, как, только Уэллс найдет подходящий сценарий, буду сниматься в фильме.

Почему ты не можешь понять, что все кончено? Разве ты не догадался об этом по моему голосу, когда звонил мне? Теперь я понимаю, что ты пытался привязать меня цепями. Ты хотел меня всю, до последней крошки, до последней капли, как каннибал. В последние недели я едва дышала, если ты был подле меня, — ты меня подавлял. Ты должен понять также, что альтернативы нет. Я ухожу от тебя навсегда. Как еще тебя убедить?

Я умею играть, Спайдер. Кино не «безумная фантазия», как ты выразился по телефону. Мне кажется, я впервые поняла, что способна играть, в тот последний вечер у тебя дома, когда ты настоял, чтобы мы занялись любовью, хотя мне не хотелось. Я убедила тебя, что на этот раз мне хорошо, правда? Но я не чувствовала ничего. Ничего, клянусь…

Мелани.

Джон Принс, модельер, у которого Вэлентайн работала, когда Спайдер получил письмо от Мелани, принадлежал к числу королей Седьмой авеню. Он любил заявлять интервьюерам, что на его предприятиях работают совершенно особенные люди. «Это Бойкий Народец, — хвастался он и разъяснял: — Время от времени вы встречаете необыкновенного человека, и между вами сразу что-то возникает. Именно так я узнаю, что встреченный мною человек из Моего Народца, — чисто инстинктивно».

В действительности команда его ассистентов, подобно Вэлентайн, была подобрана благодаря талантам, работоспособности и мастерству каждого. Принс никогда не ограничивался просто продажей лицензии на использование своего имени. Если на простынях или полотенцах фабрикант писал «Джон Принс», это означало, что Принс лично утвердил эскизы, выполненные в его стиле кем-то из Его Народца. То же самое относилось к его купальникам, ботинкам, плащам, бижутерии, шарфам, парикам, поясам, мехам, домашней одежде и парфюмерии. Принс слишком дорожил своей репутацией модельера, чтобы выбирать служащих и работников, руководствуясь только инстинктом. Однако, чтобы создать сообщество Бойкого Народца, ему нередко приходилось, нанимая нового сотрудника, пробуждать его, преображать в нем достаточно яркую личность, достойную носить марку Принса.

Он был готов принять Вэлентайн на работу, еще не повидавшись с ней, но сразу разглядев ее редкий талант в моделях, сделанных ею для коллекции Уилтона. Спасибо Спайдеру, что принес фотографии, рисунки и эскизы. Когда она появилась в кабинете Принса, он с удовлетворением отметил, что наконец-то нашелся человек, у которого бойкости и энергии хватит на двоих. Она вошла чуть ли не строевым шагом. Над умопомрачительными бледно-зелеными глазами и белоснежным лицом пламенели коротко остриженные кудри. Вэлентайн всегда накладывала на ресницы три слоя туши, чтобы оттенить взгляд, который можно встретить только на улице Фобур-Сент-Оноре, но на сей раз она к тому же воспользовалась зелеными тенями, чтобы и вовсе отвлечь внимание от своей фигуры. После разрыва с Аланом Уилтоном она потеряла семь крайне необходимых ей килограммов, поэтому в последнюю минуту перед выходом ей пришлось накинуть поверх коричневого костюма, который стал висеть на ней, толстое пончо из рыжевато-оранжевой шотландки.

— Да, крошка, похоже, об тебя можно обжечься, — с радушной улыбкой сказал Принс, поднимаясь с кресла, чтобы пожать ей руку.

Он подвел Вэлентайн к длинному мягкому дивану из стеганой кожи, стоявшему напротив стола. Его кабинет был похож на курительную комнату изысканного лондонского клуба: темное дерево, изящные переплеты, блестящая кожа, полированная латунь и благородство во всем. Принс уехал из Де-Мойна, не окончив среднюю школу, и перевоплотился в английского сквайра. Примерить на себя британский акцент ему помешал не хороший вкус, а недостаток лингвистических способностей. В меру грузный, с седеющими волосами и приятным лицом в морщинках, Принс одновременно напоминал готового уйти в отставку высокопоставленного британского генерала в штатском и сказочно удачливого торговца сведениями о лошадях на скачках. Он создавал это впечатление, искусно сочетая различные детали костюма из собственной коллекции мужской одежды, и не носил ничего, кроме твида, клетки и шотландки, разве только «елочку». К брюкам из бело-коричневого твида он надевал жилет из зелено-коричневой шотландки, куртку из толстой ворсистой ткани в мелкую ломаную клетку и мягкий узорчатый галстук, гармонировавший с подкладкой воротника куртки. Он всегда мечтал о раскладной трости, но приходилось мириться с зонтиком. Один из его служащих говаривал, что Принс бессмертен, ибо у него нет ничего достаточно скромного, чтобы надеть на собственные похороны. Втайне Принс видел себя крупным дворянином-землевладельцем, например графом Нортумберлендским, содержащим труппу бродячих актеров. Однако его безобидные фантазии не мешали ему быть богатейшим модельером Соединенных Штатов.

— Вчера я говорил с вашим агентом, — сказал он Вэлентайн. — Я сказал ему, что вы мне нужны для работы непосредственно со мной над женской одеждой, которая не делается на заказ, а сразу поступает в продажу. Вот что, я не хочу любопытствовать, почему вы ушли из «Уилтон Ассошиэйтс», но вы с самого начала должны уяснить, что ваше имя не может быть упомянуто в связи с моей коллекцией. Понимаете, милая, вы будете моей помощницей до тех пор, пока вам где-нибудь не предложат крупную сумму за рекламу — а когда-нибудь вы такого положения достигнете, — но до тех пор все почести будут доставаться только мне.

Вэлентайн понимающе кивнула, сразу соглашаясь, а он подумал, что оказался прав в своих подозрениях: у нее, конечно же, были трения с этим злобным грудастым Серджио. Ее агент, Эллиот, кем бы он ни был, намекнул, что тут вопрос репутации, но Принс почему-то подумал, что этим дело не исчерпывается. А Алан Уилтон сразу начал превозносить ее до небес. Впрочем, интриги в других фирмах редко интересовали его. Бог свидетель, ему хватает и того, что происходит под собственной крышей. Сейчас он работал над созданием линии мужской косметики, и химики уже шесть месяцев не могли выделить «достаточно мужественный запах». Он оценивал все результаты в творчестве по критерию «Стал бы этим пользоваться герцог Эдинбургский?», и всякий раз ответ выходил отрицательным. Поднажмем, старина, поднажмем, подбадривал он себя. Империя создавалась не в один день.

Из мужчин-модельеров в сегодняшнем мире американской моды процентов девяносто пять, если не больше, — гомосексуалисты. Среди них встречаются люди самого разного склада. Джон Принс, игравший в солидного британского дворянина, весьма мужественный, с крепкими корнями, уходившими на Средний Запад, был неподражаем. Другие, более аскетичные геи, в любой обстановке носят темные очки и одеваются в неизменную аккуратную «униформу»: темная водолазка и темные брюки, словно все они прилетели из будущего на суперсовременных космических кораблях. Они проживают в квартирах из стали, бетона, стекла и пластика, таких пустых и аскетичных, что, едва взглянув на фотографии их жилья, в котором не допускалось даже намека на комфорт, вы сразу ощущаете какую-то неловкость. Есть еще стайка обаятельных педерастов типа Гэтсби, юных красавцев, одевающихся в «морские» темно-синие блейзеры идеального покроя и белые брюки, бледно-голубые рубашки с расстегнутым воротом в стиле Плющевого братства [10] и шотландские пуловеры — ни дать ни взять красавцы, ждущие, что к ним вот-вот подплывет яхта и бросит якорь у их ног. Пожилые геи, напоминающие по облику государственных деятелей, занимают достаточно прочное положение, чтобы позволить себе отдавать предпочтение джинсам, бородам, амулетам и оригинальным курткам без пуговиц. Все эти модельеры пользуются большим успехом в качестве гостей и сопровождающих одиноких облеченных властью женщин. Не имея бесценного списка надежных гомосексуалистов, ни одна хозяйка светской гостиной не отважится устроить вечер.