Пять лет, с 1967-го по 1972-й, Вэлентайн неуклонно поднималась по служебной лестнице: из белошвейки она превратилась во вторую помощницу, затем в первую; за несколько лет она совершила скачок, на который обычно уходит лет двадцать, если такое вообще случается. Благодаря частым урокам, которые давала ей мать дома на швейной машинке, Вэл с самого начала опережала других в техническом мастерстве, а к 1972 году познакомилась и с той стороной дела, что раскрывается за пределами ателье. Через два года ее стали часто вызывать в примерочную, где принцессы, кинозвезды и жены миллионеров из Южной Америки часами простаивали в одном белье. Иногда от застоявшегося, пропитанного духами воздуха по их лицам стекал пот, иногда — слезы ярости и разочарования, если новый наряд не слишком хорошо сидел на них. Вэлентайн научилась с точностью до секунды предугадывать момент, когда заказчица начнет обвинять дом моделей Бальмэна в том, что сшитое платье смотрится на ней не так изящно, как на манекенщице, которая на четыре сантиметра выше и килограммов на десять легче. Она научилась и тому, как поступать в таких случаях, отнюдь не редких. Приемы эти вырабатывались в течение многих лет закаленными, осторожными, циничными продавщицами. Наблюдая за женщинами, примерявшими наряды, часто изнывавшими от боли в ногах от многочасового неподвижного стояния в красивых туфельках ручной работы на высоких каблуках, Вэл познавала силу тщеславия и упрямого стремления приобрести именно то платье, какое нужно, каких бы мучений это ни стоило. Она знала о женщинах, особенно богатых, больше, чем любая девушка ее возраста.

Теперь Вэлентайн могла присутствовать на репетициях новых коллекций, проходивших только для персонала: задерганные манекенщицы, быстро проходя одна за другой, демонстрировали платья, над которыми она сама работала, а также сотни других, которые она видела впервые. Она наблюдала за Бальмэном и его помощниками, обсуждавшими, какие драгоценности, какие перчатки, шляпка, горжетка нужны для того, чтобы довести ансамбль до совершенства. У Вэлентайн был врожденный вкус. На благодатной почве в ателье у Бальмэна он рос и креп с каждым днем. Вэл обнаружила, что в процессе показа коллекции она может точно предугадать, какие платья и костюмы будут продаваться лучше, а какие оригинальные модели останутся нераспроданными даже тогда, когда демонстрация моделей закончится и платья осядут на вешалках и стеллажах торгового зала. Существуют женщины, которые только и ждут того момента, когда не купленные и не отобранные в ходе показа модели поступают в торговый зал, а затем покупательницы кидаются, как грифы, на платья, что манекенщицы надевали ежедневно в течение четырех-пяти месяцев, потея, как скаковые лошади у финишной черты, и еще больше обливаясь потом, прикидывая, сумели они вызвать у клиентки желание купить это платье и заработать тем самым небольшие комиссионные или нет.

Вэлентайн никогда не опускалась до того, чтобы покупать вещи «en solde» [4], то есть готовые, даже если бы могла позволить себе это. Она сама шила себе и одевалась с большим искусством. На работе она появлялась в одном и том же — традиционной черной юбке, черном джемпере и белой блузке, но даже этот унылый костюм, призванный подчеркнуть широкую социальную пропасть, отделявшую портних от клиенток, смотрелся на Вэлентайн по-особенному, хотя не настолько, чтобы привлечь чье-то внимание. Она как можно короче подстригла свои невероятно курчавые волосы и спрятала ленты подальше в комод. Отныне ее можно было принять за рассудительную, работящую фабричную девчушку, если, конечно, кому-то не доводилось переместить свой взгляд повыше и заглянуть ей в глаза, но клиентки дома моделей, погруженные лишь в свои переживания, обычно не приглядывались к мастеровым швейного дела.

Несмотря на норовистую породу, Вэлентайн не испытывала раздражения от того, что обязана прибегать к подобному камуфляжу. Даже сама мадам Спанье, одевавшаяся только у Бальмэна, всегда носила строгий костюм из черной или серой фланели, украшенный непременной тройной ниткой жемчуга. Однако сплетницы в ателье, трепеща от зависти, утверждали, что у мадам есть великолепные вечерние наряды, которые она надевает на самые значительные премьеры в Париже, куда ее сопровождают муж и самые близкие друзья: кинозвезды Ноэль Ковар, Лоуренс Оливье, Денни Кей и сама мадам Дитрих.

Зато по воскресеньям и праздникам Вэлентайн могла одеваться как хотела, и в собственные модели. С четырнадцати лет она сама себе была манекенщицей, а с примеркой ей помогала мать. Целый день закалывая и откалывая булавки на одеждах прекрасных незнакомок, Элен О'Нил с радостью проводила часы, работая над творениями своей необыкновенной дочери. Она, разумеется, не говорила Вэлентайн, что та необыкновенна. Мнение матери может быть предвзятым, а она не хотела быть тщеславной, но эта тоненькая, шустрая, проворная девочка, с унаследованной от отца ирландской склонностью к внезапной, непредсказуемой смене настроений, с материнскими умелыми руками, была абсолютно необычна — в этом Элен О'Нил не сомневалась бы, даже не будь она ее родной матерью.

Едва начав моделировать, Вэлентайн уже знала, что, если ей и удастся показать свои модели месье Бальмэну, это ни к чему не приведет. Что бы он ни подумал о ее таланте, ее стиль не вписывался в общее направление дома моделей, изготовлявшего богатую одежду для богатых женщин. Вэл творила не для жен разного рода мультимиллионеров преклонного возраста, проводивших время на благотворительных балах и обедах в «Риц». Рисуя платье, она видела перед собой не величественную Бегум Ага-Хан и не застывшую от собственной важности принцессу Грац. В воображении она создавала модели для клиенток совершенно другого типа. Но тогда для кого же еще, помимо себя самой? Однако она знала точно — она всегда все знала точно, — что ее клиентки существуют. Но где? И как их найти? Неважно, говорила она себе с непомерным оптимизмом, уживавшимся в ней бок о бок с безмерным нетерпением, все еще устроится, просто обязано устроиться! И весело бежала через улицу Франсуа-Премьер в «Ла Белль Фете» — кафе под красными тентами, ставшее чуть ли не филиалом дома моделей Бальмэна, где за чайником крепкого чая пышногрудая английская графиня заявляла, что сейчас умрет от усталости, а примерка платья к свадьбе ее дочери еще не закончена.

Элен О'Нил худела все больше и больше. Руки ее по-прежнему искусно обрабатывали ткань, но ей все чаще приходилось перекалывать булавки, чтобы удовлетвориться достигнутым, и клиентки теряли терпение. Она научила Вэл готовить так же хорошо, как умела сама. Но теперь у нее не хватало сил доесть обед, приготовленный Вэлентайн. Иногда, хотя и нечасто, она тихо стонала от боли, думая, что ее никто не слышит. Когда Вэлентайн убедила мать пойти к врачу, — что они понимают, обычно говорила мать, презрительно фыркая, — жить ей оставалось всего несколько месяцев. В сорок восемь лет она сгорела от быстро разросшегося рака. Весь дом моделей Бальмэна оплакивал Элен О'Нил, все пришли на старое версальское кладбище, чтобы похоронить ее.

Через неделю Вэлентайн пошла на площадь Согласия, в американское посольство, взяв с собой свидетельство о рождении, которое мать заботливо хранила вместе со своим брачным свидетельством и армейским удостоверением мужа. Вэл ни с кем не обсуждала свое решение. О том, подать ли заявку на американский паспорт, она не советовалась ни с рассудительным, лишенным воображения семейством матери, ни со своими коллегами у Бальмэна. Оказавшись одинокой, она действовала инстинктивно, полностью отдавшись на волю волн, всегда нашептывавших ей верное направление.

Ей еще не исполнилось двадцати двух, но за плечами у нее было и пять лет работы у Бальмэна, и уже год проработала она в качестве первой помощницы, и, не раздумывая долго, она поняла, что если останется в Париже, то ей еще по крайней мере лет пять предстоит быть первой помощницей, а потом — закройщицей. На этом ее продвижение и закончится. Если она, конечно, не выйдет замуж и не оставит швейное дело. Но превратиться в домохозяйку, которую больше волнует цена килограмма говядины, чем новости того великолепного мира, который Вэл наблюдала изнутри, обитая в утонченной атмосфере парижской моды, — увольте, нет! Ей всегда было скучно с хорошенькими кузинами, принадлежавшими к среднему классу общества. Они, разумеется, восторгались ее воскресными нарядами, но, кроме этого, им не о чем было говорить с Вэл. Влюблялась она последний раз в шестнадцать лет. То был молодой версальский кюре, служивший на воскресной мессе, но даже эта пылкая романтическая страсть прогорела всего за шесть месяцев. Нет-нет, с Парижем покончено, думала Вэлентайн, оплакивая мать. Она упакует всю обстановку и отправит в Нью-Йорк. Сняв свои и материнские сбережения из банка «Лионский кредит», она отправится следом за мебелью искать счастья в Соединенных Штатах. Довольно традиционное решение, не правда ли?

За пятнадцать лет, прошедших с ее отъезда, Нью-Йорк изменился, причем явно в худшую сторону, отметила Вэлентайн, неприкаянно слоняясь по улицам, прилегавшим к Третьей авеню, где прошло ее детство. Теперь она с трудом протискивалась сквозь толпу молодежи «субботнего поколения», которая в блаженном экстазе выстраивалась в очередь у кинотеатров, словно сам процесс, а возможно, и искусство стояния в очередях были для них важнее, чем ожидавшийся фильм. Целую неделю она обходила смутно знакомые улицы в поисках дешевого жилья, но средоточие американской культуры — «Блумингдейл» и чрезмерное изобилие кинотеатров превратили район в настолько престижный, что цены аренды по соседству с этими зданиями взлетели до нелепости.

Сбережения и наследство составили неплохую сумму, позволившую Вэлентайн продержаться, пока не подвернется работа модельера. Она знала, что в худшем случае она с ее техническим мастерством в считанные секунды будет принята на работу где угодно на Седьмой авеню, но у нее не было ни малейшего намерения снова зарабатывать на жизнь шитьем. Не для того же оставила она семью, кровных родственников и, что гораздо важнее, сонм любящих ее названых матушек и тетушек у Бальмэна, превративших последний месяц в затянувшуюся процедуру слезных прощаний, которые сбили расписание примерок, к немалому ужасу самого месье Бальмэна. Дело приняло такой оборот (не одна, а целых две баронессы де Ротшильд были вынуждены ждать!), что директриса ателье вынуждена была привлечь на свою сторону саму мадам Спанье, чтобы та попыталась уговорить Вэл не покидать Францию. Но госпожа директриса, воплощение французской деловой женщины в том, что касалось коммерции, была наделена храбрым английским сердцем. Она родилась и воспитывалась в Англии, хотя ее мать была урожденной француженкой, и эта совершеннейшая парижская дама по своим склонностям оказалась на восемьдесят пять процентов англичанкой, в то время как остальные пятнадцать процентов ее сердца принадлежали Нью-Йорку. Вглядевшись хорошенько в привлекательное, живое личико Вэлентайн и узнав, что та в совершенстве владеет английским, мадам Спанье ощутила, что вся ее кровь искательницы приключений радостно пульсирует в предвкушении возможностей, которые открылись, пусть даже не перед ней, а перед Вэлентайн. Она сообщила ошарашенной девушке, что не предчувствует ничего более предопределенного, более волнующего, более потрясающего, чем грандиозный успех Вэлентайн в Нью-Йорке. Нечего и думать о том, чтобы провести всю жизнь в мастерской: разве она сама, Жиннет Спанье, не начала с торговли подарками в полуподвале универмага «Фортнум и Мейсон» в Лондоне? Но вскоре она стала специальной продавщицей для принца Уэльского! Это случилось после того, как он однажды зашел за рождественскими подарками. Вэлентайн непременно нужно ехать! А когда она вернется, она сможет прийти сюда в качестве клиентки — «Уж мы-то сделаем для вас подарок!».

Вспомнив ободряющий разговор с мадам Спанье, Вэлентайн набралась мужества и решила последовать совету коридорного той недорогой гостиницы, где она остановилась. В городе много старых производственных зданий, сказал он, объявления о них не даются, это не совсем законно или что-то вроде того, но в них есть чердаки. Полы, конечно, слишком изношены, чтобы выдержать тяжелое оборудование, но на чердаках вполне можно жить, если не слишком привередничать.

Вэлентайн отвергла одну за другой четыре мансарды, совершенно разрушенные и очень подозрительные. Пятая располагалась под самой крышей здания в районе Тридцатых улиц. Привратник сказал, что три остальные комнаты на чердаке уже заселены: в одной живет пара, работающая по ночам, в другой — тихий старичок, уже лет десять пишущий книгу, а в третьей поселился фотограф. Две осмотренные ею комнаты, похоже, не имели дыр в полу, и что-то в них, то ли вид на Гудзон, то ли два окна в потолке, напомнило ей о Париже. Вэлентайн сразу сняла эти комнаты. Интересно, долго ли она собирается маяться ностальгией, подумала она. В Париже она тратила все карманные деньги на американские пластинки и американские фильмы, а здесь, в Нью-Йорке, ее притягивает к себе место, видом и освещением напоминающее о Париже. Через две недели она получила со склада всю мебель и расставила ее почти так же, как было у них в парижской квартире. Чтобы почувствовать себя как дома, в этих апартаментах не хватает лишь запасов еды и питья, решила она и отправилась в поход по магазинам, который и завершился знакомством со Спайдером и спасением двух бутылок вина, готовых выскользнуть из-под руки.

Аппетит его вполне соответствовал закупленной ею массе паштета и сыра. Когда он ушел, она подумала, что с этим Эллиотом очень легко говорить, раз уж ей удалось преодолеть свою застенчивость, забыв, что она впервые в жизни принимает у себя мужчину, да еще американца. С тех пор как ей исполнилось шестнадцать, французские кузины часто знакомили ее с многообещающими юношами, но никто из них даже близко не подходил под ее идеал мужчины. Вэл воротила свой веснушчатый носик даже от такой выгодной добычи, как служащие «Рено» или других заводов в окрестностях Парижа, чьи гарантированные заработки позволяли им купить собственные маленькие «симки». Но Вэлентайн, разумная не по годам, считала всех этих кавалеров похожими на глупых школьников или недозрелых дедушек: они были так чванливы, скучны и предсказуемы, что она легко могла представить их во главе стола в окружении наследников, еще до того, как они подыщут себе жен. Вэлентайн сама не сознавала, что ее идеал мужчины долгие годы складывался под влиянием американских фильмов, которые она смотрела по субботам. Она раз девять смотрела «Буч Кэссид и малыш Санданс» и «Санданс Кид», шесть раз — «Буллит», восемь раз — «Бонни и Клайд». Идеальный мужчина должен сочетать в себе черты Редфорда, Битти, Ньюмена и Маккуина. Неудивительно, что такового не нашлось среди французского среднего класса.

По сравнению с американскими девушками ее возраста, Вэлентайн была совершенно неумудренной в сексе. Без малого в двадцать два года она все еще была девственницей. До шестнадцати лет ее вечера были заполнены работой по дому. После шестнадцати она по девять часов в день трудилась на работе, более роскошно обставленной, но не менее тяжелой, чем труд землекопа, а вечерами занималась с матерью моделированием и шитьем. Редкие свободные часы она проводила одна в кино или по воскресеньям с семьей в Версале, а не в любовных приключениях. Кому бы удалось в таких обстоятельствах не сохранить девственность, с негодованием спрашивала она себя. Она с неохотой позволяла целовать себя некоторым, но очень немногим из тех неинтересных юношей, с кем ее знакомили. Характер у нее был резкий и прямолинейный, она никогда не ощущала необходимости и, как она считала, потребности научиться кокетничать. Она не относилась к числу женщин, обладавших этим даром от природы. Единственный раз Вэлентайн сгорала от страсти, влюбившись в священника, причем даже не в того, кто выслушивал ее исповеди. Вот и весь опыт, думала она с горечью. А все кругом считают, что французские девушки такие пикантные, такие сексуальные, просто «о-ля-ля!», словно они все как две капли воды похожи на аматерскую барышню времен Первой мировой войны. Да, «давай поговорим, крошка», как же! Она раскрыла драгоценную папку с номерами «Вумен веар дейли» за последние три недели.

Вэлентайн, тяготевшая к крайностям, сочетавшая в себе галльскую логику с кельтским воображением, что иногда приводило к ошеломляющим результатам, не могла, как это часто бывает, понять себя. Нехватка сексуального опыта в ее случае не имела ничего общего с неразвитой чувственностью. Она всегда обладала чувственностью, но ее парижский образ жизни, требовавший колоссальной сосредоточенности и энергии, вынуждал держаться в рамках. Однако ее чувственность находила выход, хотя она сама не подозревала об этом, в той части повседневной жизни, что принадлежала только ей, — в моделях. Они отличались особенностью, обычно характерной только для самой женщины, — как говорят французы, «du chien» — перчинкой. Если в женщине есть перчинка, это совсем не то же самое, что шик, элегантность или даже обаяние, хотя все эти слова относятся к той же категории описательных терминов. Шик выражается в манере женщин носить одежду, а не в самой одежде. Элегантность проявляется в линиях и качестве одежды, в очертаниях фигуры, скрытых под одеждой, в личном мнении обладателя одежды по поводу важности совершенства в мелочах. «Glamour» [5] — слово со столь неуловимым значением, что его нет ни в одном языке, кроме английского. «Glamour» — это, скорее всего, сочетание утонченности, тайны, магии и фотогеничности. Перчинка — это нечто пряное, терпкое, едкое, соблазнительное, что заставляет мужскую половину рода человеческого замечать: вот женщина с перчинкой — непростая. Шик и элегантность не имеют ничего общего с сексуальностью, обаяние во многом схоже с ней, перчинка — это всецело сексуальность. В Катрин Денев есть обаяние, в Шер есть перчинка. В Жаклин Биссе и Жаклин Онассис есть обаяние, но у Сюзен Блейкли, Бренды Ваккаро, Сары Майлз, Барбары Стрейзэнд есть перчинка. Она есть в Бекки Шарп, в Скарлетт О'Хара, есть она и в Вэлентайн О'Нил, в ней самой и в ее работе. Перчинку часто узнают лишь по результатам впечатления, которое она производит на других, поэтому совершенно естественно, что Вэлентайн о ней не подозревала, если учесть, что в школе и на работе ее окружали в основном женщины. Перчинку в женщине замечает лишь мужчина. Другие женщины не ставят ей это, в заслугу, потому что она не вызывает в них никакого отклика.

С первого дня после приезда в Соединенные Штаты Вэлентайн начала покупать «Вумен веар дейли». Эта газета, издаваемая индустрией моды, незаменима для всех, кто в творческом или исполнительском плане связан с чрезвычайно важным делом продажи, реализации одежды, обуви и аксессуаров. Если вы производитель пуговиц из Индианы, или японский изготовитель теннисных туфель, или художник по тканям из Милана, или закупщик товаров для универмага в Висконсине, или если вы любым другим серьезным образом связаны с четвертой по величине в Соединенных Штатах отраслью промышленности, вы просто осел, если не читаете «Вумен веар дейли». Это самая важная из посвященных торговле ежедневных газет в мире. Кроме того, там печатаются блестящие критические статьи по всем видам искусства, интереснейшие обзоры культурных событий Вашингтона, репортажи «изнутри» о мире кино и театра, колонки серьезных публицистов. И, наконец, там пишут о моделировании, модельерах и людях, которые носят самую красивую одежду и ходят на самые блестящие вечера в мире. Светская женщина, которой пришлось бы выбирать между «Вумен веар» и всеми остальными журналами мод, а также колонками о светской жизни, вместе взятыми, непременно остановилась бы на этой газете.

Собирая информацию в «Вумен веар», Вэлентайн составила полное представление о том, где искать работу, и в первый же понедельник после неожиданного ужина со Спайдером вышла из дому, тщательно одевшись в свое самое удачное и оригинальное платье с жакетом и идеальными аксессуарами, держа под мышкой папку с эскизами. Она четко знала, кем хочет стать: помощницей модельера.

Любому мало-мальски серьезному модельеру нужен ассистент, чтобы воплощать эскизы в жизнь, служить связующим звеном между модельером и мастерской, пробным камнем для новых идей, а иногда и поставлять сами идеи. Когда умерла Анне Кляйн, ее до той поры неизвестная ассистентка Донна Каран прославилась в одну ночь, представив превосходную коллекцию «Анне Кляйн». Теперь у нее есть свои ассистенты, а дело расширилось как никогда.

Из «Вумен веар дейли» Вэлентайн выписала длинный список модельеров, работа которых ей правилась, и по телефонной книге узнала их адреса. Квинтэссенцию модельерской мысли в Соединенных Штатах можно ощутить в нескольких высоких деловых зданиях на Седьмой авеню, которые и являются средоточием последних моделей. Только от одного перечитывания списков обитателей этих зданий, вывешенных в вестибюлях, у Вэл перехватило дыхание, если таковое еще не сбилось вовсе в результате протискивания сквозь толпы на улицах, толпы в вестибюлях, которые не шли ни в какое сравнение с толпами в лифтах. Центр Седьмой авеню — кошмар для клаустрофоба, словно обитателей всех переулков Гонконга запихнули в несколько неописуемо уродливых зданий.

В приемной каждого демонстрационного зала сидит суровая секретарша, взирающая на главного редактора «Харперс базар» с той же подозрительностью, что и на хасидского раввина, пришедшего просить о пожертвованиях. Однако Вэлентайн умела обращаться с мнительными женщинами: любая приемщица французских домов моды в общении с нижестоящими могла бы дать фору тюремной надзирательнице. Вэлентайн знала, что помочь ей может лишь неприкрытая наглость.

— Я Вэлентайн О'Нил, — членораздельно представлялась она, демонстрируя спокойное, само собой разумеющееся высокомерие и одновременно одарив секретаршу легкой снисходительной улыбкой, которую она часто наблюдала у истинно солидных клиенток дома моделей Бальмэна. Вэлентайн утрировала французский акцент. — Я бы хотела видеть месье Билла Бласса.

— По какому поводу?

— Сообщите месье Блассу, что его хочет видеть Вэлентайн О'Нил, ассистент месье Пьера Бальмэна.

— По какому поводу?

— По делу. Я только что приехала из Парижа и не могу терять время, поэтому будьте добры позвонить и доложить обо мне месье Блассу.

Иногда такие штуки не срабатывали, иногда Вэлентайн просили прийти позже, но почти всегда ее жестам хватало властности, одежде — роскоши, а осанке — небрежной уверенности, чтобы проникнуть в кабинет модельера или чаще его ассистента. Ее версия о том, что она была ассистенткой Бальмэна, не вызывала вопросов. Она, несмотря на молодость, так хорошо играла свою роль, что обычно ей позволяли показать свою папку. Модельеры Седьмой авеню не любят упускать возможности притока свежей крови. Когда-то они все тоже были не лишенными надежды новичками, с такими же папками под мышкой и знали, что в подобных папках всегда можно найти что-нибудь стоящее.

Но 1972 год был неподходящим для того, чтобы искать работу на Седьмой авеню с полной папкой оригинальных моделей, резко выбивавшихся из привычного образа. Швейная промышленность едва оправилась от нокаута, проведенного в адрес юбок длиной до середины икры, а объем продаж в универмагах упал, как никогда, потому что американки отказались покупать новую одежду, вызывающе вцепившись в свои старые брюки. Никто не знал наверняка, в каком направлении двигаться, но все, что выглядело новым и свежим, не годилось.

— Эллиот, за три недели меня отвергли двадцать девять дизайнеров одежды. Если ты посоветуешь мне не падать духом, я швырну в тебя этим дохлым цыпленком.

У Спайдера появилась привычка ходить с Вэлентайн в субботние походы по итальянским уличным рынкам Девятой авеню. Он объяснял это тем, что ей якобы тяжело таскать горы закупленных продуктов, но, кроме того, проявлял глубокий интерес к тому, что она собирается готовить: ему хотелось знать, на что надеяться. Манекенщица, с которой у него сейчас был роман, держала в холодильнике только освежитель для кожи. В те вечера, когда он не водил свою девушку ужинать, он, поднимаясь по лестнице к себе домой, топал как можно громче. Вэлентайн, жаловавшаяся, что ей неинтересно готовить для одной себя, ждала, пока из его комнаты не раздастся «Туманный день в Лондоне» в исполнении Эллу и Луи, а потом подсовывала ему под дверь клочок бумаги. На нем было написано: «Pot-au-feu» [6] или «Choucrute Alsatienne» [7]. Эллиот был не единственным знакомым в Нью-Йорке, и она не видела причин для того, чтобы ужинать в одиночестве. Вполне разумно.

— Дело не в том, чтобы не терять присутствия духа, — ответил он. — Я думаю, ты просто берешься за дело не с той стороны. Ты хочешь, чтобы они взяли тебя на работу на том основании, что ты до потери пульса потрясаешь их своими моделями. Я считаю, что твои работы невероятно интересны, но я не делаю одежду для людей, и мне не приходится печься о том, что захотят носить дамы в Ошкоше. Ты опередила свое время, попала не в ту страну и слишком упряма, чтобы согласиться с этим. Тебе не удастся забить свои идеи кому-то в глотку, какими бы блестящими они ни были.

— Итак, что ты предлагаешь? — Она в ярости глядела на него, пожирая его лицо глазами. — Если я не найду работу, то ты умрешь с голоду.

— Удар ниже пояса! Ах ты, французская стерва! Сколько раз я тебя умолял, чтобы ты позволила мне платить за все это! — Он обнял ее, не обратив внимания на приступ ее гнева.

— Сегодня, Эллиот, заплатишь ты. За все! А список у меня длинный.

— Сдаешься наконец? Хорошо. И раз уж ты сегодня настроена разумно, как насчет еще одной небольшой уступки?

— Сначала скажи какой, ибо я тебе не верю, Эллиот.

— Сделай несколько новых эскизов. Целую новую папку. Выбрось из головы мысли о том, как должны одеваться женщины в лучшем из миров, и просто пройдись по городу и посмотри, что на самом деле носят женщины, не ужасные богачки, а те, что посередке и в возрасте от восемнадцати до шестидесяти.

Вэлентайн швырнула обратно в корзинку три помидора, безжалостно помяв их, и с ужасом взглянула на него:

— Ты хочешь сказать — подражать! Ты хочешь сказать, мои модели должны рождаться из того, что женщины носят сейчас? Что за отвратительная, вульгарная идея?! Это подло, Эллиот, говорю тебе, это…

— Ну и глупышка же ты. И когда ты повзрослеешь? — Спайдер обожал возмущавшихся женщин. Постоянно какая-нибудь из его сестер была чем-то возмущена. — А теперь послушай. Умолкни и прислушайся. Походи и посмотри, что носят женщины, а потом придумай модели, которые были бы лучше, но не слишком отличались, чтобы всем не пришлось менять свой подход к одежде. Люди ненавидят перемены, до смерти ненавидят! Но вся индустрия моды стоит на том, чтобы заставить их меняться, потому что иначе никому не понадобится новая одежда. Значит, ты должна действовать мягко, чтобы они не ощутили беспокойства по поводу того, что новая вещь чересчур эксцентрична или слишком причудлива, и не озаботились насчет того, с чем и подо что они будут носить ее, и не побоялись, что будут не слишком в ней выделяться. Подбирайся к ним потихоньку — пророков никто не любит.

Вэлентайн, угрюмая, замолчала. Она разрывалась между своей концепцией моды как средством самовыражения и формой творчества и сознанием того, что этот негодяй Эллиот прав. По реакции модельеров, с которыми она встречалась, она поняла, что с нынешними эскизами работы ей не найти. Даже самые любезные из них, те, кому нравились ее эскизы, говорили, что ее идеи слишком непривычны и непрактичны. Но как же ей не хотелось сдаваться! Как не хотелось подгонять свои идеи под суровую прозу жизни! Секунд на пять она сосредоточилась, чтобы выбрать кочан салата получше, но внутри у нее все кипело. Спайдер, прочитав на ее лице подступившие эмоции, посочувствовал ей, но решил не отступать ни на шаг.

— Буржуазное консервативное дерьмо! — накинулась она на него.

Он рассмеялся. Значит, он ее убедил.

— Почему ты думаешь, что черт знает сколько понимаешь в женщинах, Эллиот? Посмотри на себя! Ты одеваешься, как. бродяга, и осмеливаешься наставлять меня, объясняя, что происходит в голове у женщины, ты, неряха в теннисных туфлях!

Его самоуверенность разъярила ее больше всего потому, что она понимала: он прав, а она непростительно слепа, раз не сумела догадаться об этом сама.

— Скромность не позволяет мне… — начал было Спайдер.

Она подняла большую гроздь винограда и угрожающе двинулаcь на него. Он выронил сумку и подхватил Вэлентайн, легко приподняв над землей. Их глаза встретились.

— Понимаю, ты хотела выразить мне свою благодарность, но я не могу принять этот виноград, Вэлентайн. Подумай о Сезаре Чавесе. Но можешь поцеловать меня, если хочешь. — Он выдержал ее изумленный взгляд, отметив, что у ее глаз цвет молодых распускающихся листьев.

— Если ты не отпустишь меня, Эллиот; я врежу тебе по яйцам!

— Француженкам недостает поэтичности, — сказал он, продолжая удерживать ее.

Поцеловать ее или не надо? — спросил он себя. Ему ужасно хотелось этого, и обычно в таких случаях он долго не раздумывал. Если ему хотелось поцеловать женщину, он целовал ее. Но Вэлентайн такая колючка, такая смешная гордячка, а сейчас она к тому же чувствует себя оскорбленной, он видел это. Еще подумает, что он целует ее из сочувствия. Он осторожно опустил ее на мостовую, забрав у нее из рук виноград. Кроме того, напомнил он себе, она его соседка и подруга, и он заинтересован сохранить эти отношения. Ему не хотелось сблизиться с Вэлентайн, ибо в таком случае их роман рано или поздно должен будет закончиться. Даже если после этого они останутся друзьями, как обычно бывало с его девочками, дружба будет уже не той, что сейчас.

— Я прощаю тебя, — сказал он, — за нехватку поэзии, не говоря уже об отсутствии романтичности, но только потому, что ты очень хорошая повариха. Что сегодня на ужин?

— Я вижу тебя насквозь, Эллиот. Человек вроде тебя не может даже обидеться, потому что ты думаешь только о своем брюхе. Что же касается твоего брюха, то у нас на обед холодная телячья голова в желе. — Она зашла в итальянскую мясную лавку, где в витрине, вызывая отвращение, висели освежеванные кролики и телячьи головы.

— Ой, Вэлентайн. Пойдем дальше, лучше не надо.