5

Среди милых ее сердцу памятных вещичек Вэлентайн больше всего любила одну: то была даже не семейная фотография, а всего лишь пожелтевшая газетная вырезка, один из сотен снимков, сделанных 24 августа 1944 года, в день, когда армия союзников освободила Париж. Улыбающиеся, поднявшие руки в знак приветствия американские солдаты, стоя на танках, победно въезжают на Елисейские Поля, а обезумевшие от радости француженки с букетами цветов лезут на броню, целуют ликующих, долгожданных победителей, обнимают всех подряд, без разбору. Одним из этих солдат, но не на хранимом ею снимке, а потерявшемся где-то там, в блистающей круговерти того легендарного парада, был и ее отец, Кевин О'Нил, а среди тех женщин, веселившихся со слезами на глазах, была ее мать, Элен Майо.

В этом сумасшедшем карнавале им удалось немного побыть вместе, и рыжеволосый командир танка успел записать имя и адрес маленькой белошвейки с большими зелеными глазами. Его танковый корпус расквартировали под Венсенном, а когда война в Европе закончилась и войска отозвали в Соединенные Штаты, у него во Франции осталась невеста.

Кевин О'Нил вызвал Элен, как только смог, и они поселились в доме без лифта на Третьей авеню в Нью-Йорке. Остроумный, буйный ирландец, воспитанный в Бостонском приюте для сирот, быстро освоил все премудрости ремесла печатника. Пока в 1951 году не родилась Вэлентайн, мать работала в «Аттик Карнеги», и, хотя она была намного моложе высококвалифицированных портних этого прославленного дома моделей, обретенное ею в Париже мастерство оказалось безупречным. За три года она стала закройщицей и специализировалась на самых сложных в пошиве тканях: шифоне, крепдешине, шелковом бархате.

После рождения Вэлентайн Элен О'Нил оставила работу и с радостью посвятила себя домашнему хозяйству, проявив во всей полноте еще один свой великий талант — кулинарный. С Вэлентайн, даже тогда, когда малышка еще не понимала ни на одном языке, мать всегда говорила по-французски. А когда Кевин был дома, все говорили по-английски, весело, препираясь, подшучивая. Вэлентайн восхищала домашняя кутерьма и суматоха. От этих ранних лет у нее сохранилось не так много воспоминаний, но она ощущала и, похоже, всю жизнь будет ощущать тепло, веселье и оптимизм, царившие в их маленькой семье. Все трое словно жили на крошечном, укрытом от невзгод островке добросердечия и счастья. В те дни в доме звучали песни Франции: Шарль Трене, Жан Саблон, Морис Шевалье, Жаклин Франсуа, Ив Монтан, Эдит Пиаф. И лишь эти пластинки выдавали изредка накатывавшую на Элен тоску по родине, да еще слова одной песни, которую она часто пела: «J'ai deux amours, mon pays et Paris…» — «У меня две любви, моя страна и Париж».

В 1957 году, когда Вэлентайн исполнилось шесть, в последнее лето перед тем, как ей пойти в первый класс, умер Кевин О'Нил, сгорел в считанные дни от вирусной пневмонии. Через неделю его вдова решила вернуться в Париж. Элен О'Нил пришлось опять зарабатывать на жизнь, а Вэлентайн, теперь, когда они остались вдвоем, как никогда, нуждалась в семье, родственной любви. Ведь на окраине Версаля селилось огромное семейство Майо, а, оставаясь в Нью-Йорке, Элен и Вэлентайн были бы одиноки.

Работу рангом повыше, чем место простой швеи в доме моделей, либо невозможно найти, либо таковая подворачивается по счастливой случайности. В Париже конца пятидесятых портнихи в крупнейших ателье держались за свои места, словно по обету верности. В частности, главные закройщицы, отвечавшие за работу целого ателье, объединявшего от тридцати до пятидесяти работниц, жили во имя своей фирмы. Казалось, для них не существует жизни за пределами лихорадочной, завертевшей их суматохи ателье, и они часто старились на службе, где их способностям находилось применение, а их стиль становился традиционным.

В начале осени 1957 года, в худшее время года, когда завершаются презентации осенних коллекций, случилось невероятное: в доме моделей Пьера Бальмэна главная закройщица, надежнейшая опора всего заведения, сбежала с возлюбленным. Ее настойчивый поклонник, пышущий здоровьем мужчина средних лет, владелец ресторана в Марселе, заявил, что хватит четыре года подряд откладывать свадьбу под предлогом то осенних, то весенних коллекций и она должна решиться: сейчас или никогда. Закройщица, разменявшая четвертый десяток, посмотрела на себя в зеркало и поняла, что он прав. Проявив тактичность, она скрылась, никого не предупредив заранее. На следующий день, когда ее преступление было раскрыто, гнев обитателей дома моделей Бальмэна едва не воспламенил здание под номером 44 на улице Франсуа-Премьер.

В полдень того же дня Элен О'Нил была принята на работу к Бальмэну. При обычных обстоятельствах у нее не было бы шансов начать с чего-то большего, чем должность первой или второй «помощницы», что соответствовало уровню высококвалифицированной швеи, но у Бальмэна в преддверии потока заказов, который вот-вот мог хлынуть в суливший наибольшие прибыли сезон, не оказалось иного выбора, и он взял Элен на работу сразу в качестве закройщицы. Уже вечером того же дня коренастый савояр понял, какая удача выпала ему. Тонкие руки Элен кроили и сшивали шифон с уверенностью и терпением, которых требует эта ткань. Боевое крещение она прошла, проводя примерку мадам Марлен Дитрих, которая знала все о том, как нужно шить платья, и была куда более капризной и требовательной, чем можно вообразить. Когда примерка прошла без единого замечания, весь дом Бальмэна вздохнул с недоверием и облегчением. Если сама Дитрих ничего не сказала, значит, работа в полном порядке. Мадам О'Нил завоевала репутацию чудесной работницы — место за ней сохранилось.

Рабочий день закройщицы долог. Если в доме моделей, таком, как у Бальмэна, одеваются не только богатые светские дамы, но и занятые на съемках актрисы, то многие примерки назначаются на раннее утро и поздний вечер. И если хоть одна из клиенток опаздывает, а такое случается почти каждый день, плотное рабочее расписание превращается в безумные гонки со временем. Закройщица проводит на ногах или на коленях весь день, кроме обеда, и к вечеру часто бывает близка к нервному и физическому истощению. Перед показом коллекции она часто работает до четырех-пяти утра, примеряя новые модели на манекенщиц, падающих от усталости. В пятидесятые и шестидесятые годы французская мода заботилась не столько о создания бесконечной череды «новых стилей», о которых, затаив дыхание, писала пресса, сколько о том, чтобы платье, костюм, пиджак хорошо сидели. Без хороших закройщиц любой дом моделей, независимо от вдохновения модельеров, обанкротился бы через год. (В те времена всего около трехсот женщин в мире регулярно шили одежду у парижских кутюрье, и дома моды держались только за счет продажи готовой одежды и духов. Высокая мода — проигравший лидер, однако этот проигравший лидер делает мир ярче.)

Поступив на службу к Бальмэну, Элен О'Нил вскоре поняла, что не сможет жить вместе с семьей в Версале. Если ей при ее нагрузках придется еще и ездить туда-обратно в переполненном поезде, у нее не хватит сил на работу. Она подыскала для себя и Вэлентайн небольшую квартирку в старинном доме, в хитросплетении улиц, из которого можно было пешком выбраться к Бальмэну, и устроила дочь в школу неподалеку. По воскресеньям и праздникам они ездили в гости к кому-нибудь из сестер или братьев Элен, живших поблизости друг от друга и наперебой баловавших овдовевшую сестру и осиротевшую племянницу.

Большинство французских школьников ходят обедать домой. Домом Вэлентайн стал дом моделей Бальмэна. В шесть с половиной лет она научилась беспрепятственно проходить через служебный вход и степенно здороваться за руку со швейцаром. Тихонько проскользнув по лестницам и коридорам, пустовавшим в обеденное время, она вбегала к матери, поджидавшей ее в уголке своей мастерской, одной из одиннадцати в ателье Бальмэна. Под крышкой в корзинке у Элен всегда оказывалось что-нибудь горячее и вкусненькое для них обеих. Многие другие работницы тоже приносили обеды из дома, и вскоре Вэлентайн удочерили четыре десятка женщин. Кое-кто из них годами не разговаривал друг с другом, но у всех находилось доброе слово для послушной полусиротки, дочери мадам Элен.

После занятий Вэлентайн не хотелось идти домой в пустую квартиру. Вместо этого она, притащив свой тяжелый портфель, забивалась в уголок ателье, иногда сосредоточенно склонившись над уроками, иногда внимательно наблюдая за входившими и выходившими клиентами, деловитыми, самодовольными. Она изо всех сил старалась не путаться ни у кого под ногами, и через несколько месяцев к ней настолько привыкли, что грубоватые, часто непочтительные работницы разговаривали при ней настолько свободно, будто ее здесь не было. Она слышала удивительные истории о столкновениях характеров в примерочных, о хороших и дурных сторонах клиенток по имени Бардо, Лорен и графиня Виндзорская, о схватках не на жизнь, а на смерть между «premiere vendeuse» [3] за места на показе коллекции и за новых клиенток, о шалостях и сценах ревности в кабинках, где переодевались манекенщицы, красивые, эффектные девушки с ярко накрашенными глазами и именами Бронвен, Лина или Мари-Терез. Но если у Вэлентайн оставалось время от уроков, она больше всего любила наблюдать за непрерывно происходящей перед ее глазами работой: вот шьют платье для герцогини де Ларошфуко — сначала несколько кусков плотного белого муслина разрезают по выкройке, а через несколько недель, спустя сто пятьдесят часов ручного труда, по меньшей мере, после трех или более примерок, куски ткани стежок за стежком превращаются в шифоновое бальное платье, которое даже в те дни обходилось в сумму от двух до трех тысяч долларов.

Без лишних слов повелось, что высшие эшелоны власти у Бальмэна не были осведомлены на тот счет, что в их мастерских воспитывается ребенок. При всей своей доброте Пьер Бальмэн и всемогущая директриса, мадам Жиннет Спанье, правившая домом моделей, из-за своего рабочего стола, стоявшего на верхней площадке главной лестницы, весьма мрачно отнеслись бы к подобному упущению. Не раз случалось, что в ателье провозвестницей грядущих перемен врывалась мадам Спанье, с волосами цвета воронова крыла, вспыльчивая, многословная и неукротимая. Вэлентайн всегда успевала прятаться за грудой готовых бальных платьев, сложенных около ее табуретки специально для такого случая.

Когда у Элен наконец заканчивалась последняя примерка и клиентка исчезала в поджидавшем ее лимузине, растворяясь в парижской ночи, — а в те дни в Париж каждый сезон съезжалось двадцать-тридцать тысяч женщин, желавших одеться с головы до ног в самые модные наряды, — мать и дочь пешком шли домой к своему нехитрому ужину. После ужина Вэлентайн управлялась с работой по дому, но редкий вечер проходил без расспросов о событиях у Бальмэна. Швейное искусство пленяло Вэл. Ей не терпелось найти логическое обоснование каждому шву, каждой петельке. Почему месье Бальмэн всегда вводит в модель нечетное число пуговиц и никогда — четное? Почему мадам Дитрих шесть раз возвращала одну и ту же юбку, чтобы ей переделали швы на подкладке — ведь это всего лишь подкладка, а не платье? Почему мужская и женская одежда шьются в разных ателье? Почему жакеты и юбки для костюмов шьются в одном ателье, а блузки и шарфики для тех же костюмов — в другом, ведь носить их будут вместе? В чем заключается громаднейшая, непреодолимая разница между кройкой шерсти и кройкой шелка? Почему мужчины-закройщики всегда работают над одеждой строгого покроя, а женщины — над более сложными моделями?

Большинство вопросов не представляли сложности для Элен, но на вопрос, интересовавший Вэлентайн сильнее всего, она ответить не смогла.

— Откуда месье Бальмэн берет свои идеи? — спросило однажды любознательное дитя.

— Если бы я знала, малышка, я была бы месье Бальмэном, а может быть, мадемуазель Шанель или мадам Гре. — Эта мысль рассмешила обеих.

Но вопрос этот продолжал волновать Вэлентайн. Однажды, когда ей было тринадцать, она начала зарисовывать собственные фасоны платьев и нашла ответ. Идеи просто приходят — вот и все. Ты представляешь их, они приходят, ты стараешься зарисовать их, а если они не смотрятся, пытаешься понять почему, а потом рисуешь снова, снова и снова.

Но это, разумеется, не все. Надо знать, будут ли твои эскизы, воплощенные в ткань, смотреться на человеческой фигуре. Она, Вэлентайн, шила прекрасно. Восемь лет она училась у матери. Но, умея всего лишь хорошо шить, можно в лучшем случае получить такую же работу, как у матери, год от года все более изматывающую. Или стать скромной квартальной портнихой, воровать идеи в крупных коллекциях и по мере своих сил воспроизводить их для клиенток из средних слоев общества. Уже тогда Вэлентайн знала, что такая перспектива ее не устраивает.

Вэлентайн никогда не походила на обычных французских школьниц. В возрасте шести лет в Париж прибыл шумный рыжеволосый американский постреленок, которому предстояло пойти в первый класс… но нью-йоркской школы. В одну ночь Вэл пришлось превратиться во французскую школьницу, пополнив легион перегруженных, послушных, бледных маленьких созданий, от которых ожидают, что все свои юные годы они посвятят учению. Даже в школе самой крошечной французской деревушки детям дают такое образование, которое посрамило бы любую американскую среднюю школу. Вэлентайн легко совершила положенное превращение и к десяти годам уже штудировала латынь, познакомилась с Мольером и Корнелем, совершенствовала чистописание и долгие часы блуждала по лабиринтам французской грамматики, изучить которую можно лишь за годы бесконечных повторений и анализа.

Она стала привлекательной девушкой. Ее живое умное личико с тонкими, заостренными чертами было классически галльским. Но цветовая гамма ее облика — огненно-рыжие волосы, ярко-зеленые глаза с озорным блеском, великолепная белая кожа — оказалась классически кельтской. Даже обычную форму французских школьниц — бледно-коричневый шерстяной фартук, всегда несколько коротковатый, надевавшийся поверх блузки с короткими или длинными рукавами в зависимости от времени года, — девочка носила так, что сразу выделялась из толпы. Может быть, причиной этому был особый способ перевязывать сзади яркой клетчатой лентой толстые косы, из которых все равно выбивались локоны. А может быть, и ее жизненная энергия, бьющая через край и выводившая девочку за рамки приличествующего школьницам послушания. Вэлентайн являла собой средоточие крайностей. Она была первой в классе по английскому и рисованию и последней по математике, а что касается хорошего поведения, то об этом лучше помолчать.

Став подростком, Вэлентайн, единственная в классе, коллекционировала записи «Бич Бойз», все остальные обожали Джонни Холидея. С чувством личной сопричастности она каждую субботу ходила на американские фильмы, желательно в одиночку, чтобы никто не отвлекал. Она думала по-французски, но не давала своему английскому хоть чуть-чуть подзабыться, что так часто случается с языками, на которых вы некогда свободно говорили в детстве. Она всегда помнила, что она наполовину американка, но никогда не говорила об этом, даже с матерью. Двойное гражданство было для Вэлентайн волшебным талисманом, слишком драгоценным и слишком далеким от воплощения в реальности, чтобы его демонстрировать.

Ближе к шестнадцати Вэлентайн решила, что продолжать образование нет смысла. В шестнадцать лет она сможет на законном основании бросить школу и пойти работать. Что пользы заучивать наизусть огромные куски из французской литературы и поэзии, не говоря уже о математике, если ей на роду написано стать модельером? Ибо она намеревалась стать модельером, хотя знала об этом она одна.

Если бы даже в Париже, как и в Соединенных Штатах, существовала Школа модельеров Парсона или Институт технологии моды, у Вэлентайн в ту пору не нашлось бы денег на оплату учебы в течение нескольких лет. Единственный открытый для нее путь — стать подмастерьем. От подмастерья не ждут творчества. Даже от величайших портних и закройщиц в мире моды не ждут творчества — оно дозволено лишь мастерам-кутюрье, которые изучали свое ремесло, проработав в других домах моделей, нередко начав с рисовальщика эскизов. Даже Шанель поначалу, когда любовник пристроил ее в шляпную мастерскую, недоставало технического мастерства. Очень редко модельеры умеют кроить и шить по-настоящему, подобно месье Бальмэну и мадам Гре.

Но мало кто из великих модельеров начинал с такой низкой ступени, как Вэлентайн. В 1967 году она стала белошвейкой, одной из рабынь швейного дела. Эту работу помогла ей получить мать, но дальше Вэл была предоставлена самой себе. Белошвейка может загубить сантиметр парчи ценой в двести долларов, и на этом ее карьера закончится. Белошвейка может слишком долго подшивать кайму, и на этом ее карьера будет погублена. В цену коллекционного платья входит стоимость каждого стежка, каждого крючка с петелькой, каждого миллиметра отделки, каждой пуговицы, вплоть до нескольких кусков ткани, необходимых для упаковки платья в белую фирменную бальмэновскую коробку. Одна неаккуратная белошвейка способна лишить весь дом моделей прибыли от продажи платья или костюма.