Я покорю Манхэттен - Серебряная богиня

Стах остановился на широких ступенях.

— Дэзи, милая, твоя сестра на время останется здесь. Это прекрасное место, школа для таких, как она. А ты будешь жить в моем доме в Лондоне.

—Нет!

Стах склонился к непокорной дочери и заговорил спокойным, убеждающим тоном:

— Теперь выслушай меня, Дэзи, это очень важно. Она не умеет делать многое из того, что умеешь делать ты, например, узнавать время, читать те открытки, которые я посылал тебе, или скакать через веревочку. Так вот, если она какое-то время поживет здесь, в школе, то самые лучшие в мире учителя научат ее всему, и тогда вы сможете играть с нею так, как ты всегда хотела…

— Мне нравится играть с ней в те игры, которые она любит. Не оставляй ее, папочка, не оставляй! Она будет скучать без меня, и я буду скучать по ней. Пожалуй, папочка!

По мере того как Дэзи начала понимать всю непреклонность намерений отца, чудовищный ужас пришел Hti смену ее непокорному упрямству.

— Дэзи, я понимаю, что тебе нелегко с ней расстаться, но сейчас ты думаешь только о себе. Даниэль очень скоро понравится здесь, тут много детей, с которыми она сможет играть. Но если она не будет жить в специальном месте вроде этого, она никогда ничему не научится. Разве ты не хочешь, чтобы она училась? Неужели ты не желаешь, чтобы она научилась всем тем взрослым вещам, которые ты сама умеешь делать? Это несправедливо по отношению к ней, понимаешь? Ты же не хочешь быть нечестной, Дэзи?

— Нет! — воскликнула она. Слезы катились по ее лицу.

— Пойдем, и ты сама сможешь увидеть ее чудесную комнату, познакомиться кое с кем из учителей.

— Я не могу перестать плакать. Боюсь, что она расплачется за мной следом.

— Ты обязана успокоиться. Я хочу, чтобы ты объяснила ей то, что я сказал тебе. Ты всегда говорила, что она лучше всех понимает тебя.

— Сейчас она может не понять, папа.

— Давай попробуй.

Наконец Дэзи овладела собой настолько, чтобы общаться с сестрой на их собственном языке, и очень скоро Даниэль принялась размазывать по лицу крупные слезы и скулить, как маленькое животное.

— Она говорит: «Дэй, не уходи».

— Но ты рассказала ей обо всем, чему ее тут научат? — нетерпеливо спросил Стах.

— Она не понимает, о чем я говорю.

— Ну так это лишний раз подтверждает мою правоту. Если она научится тому, чему ее могут здесь научить, она будет все понимать. Теперь, Дэзи, заставь ее прекратить ужасный шум, который она производит, и мы с тобой вместе отведем ее в комнату. И ей тут будет чудесно, уверяю тебя, просто ты еще сама не понимаешь этого.

Опытные профессионалы, работавшие в этом заведении, привыкли к «грустным сценам», как они это называли, когда ребенка оставляли на их квалифицированное попечение, но не были готовы к тому, что придется разлучать Дэзи и Даниэль. Некоторые даже не сумели сдержать отнюдь не педагогичных слез, когда Стах наконец сумел увести Дэзи, действуя деликатно, насколько мог, но все же вынужденный применить силу.

После того как Стаху удалось насильно протащить визжавшую, отбивавшуюся и лягавшуюся Дэзи по коридору прочь от комнаты Дэни и водворить в машину, он решил, что подобные эмоциональные нагрузки только вредны для нее. Поэтому в следующее воскресенье, когда, как он обещал, Дэзи предстояло навестить сестру, Стах отказал ей в этом, обстоятельно разъяснив, что делает это ради ее собственного блага и ради ее сестры тоже. Маленькая девочка выслушала все его слова и, не удостоив отца ответом, просто повернулась и ушла к себе в комнату.

Через день Маша постучала к Стаху:

— Князь, малютка Дэзи отказывается есть.

— Должно быть, она заболела. Я сейчас вызову врача.

— Она здорова.

— Тогда в чем дело? Перестань укоряюще смотреть на меня, Маша, это, черт побери, не действует на меня с тех пор, как мне исполнилось семь лет.

— Она не желает есть до тех пор, пока ей не позволят навещать Дэни.

— Это просто смешно! Я не намерен подпадать под диктат шестилетней девочки. Иди и передай ей, что на меня подобные вещи не действуют. Она поест, когда проголодается.

Маша молча вышла и больше не возвращалась. Прошел еще один день, и Стах сам вызвал ее.

— Ну?

— Она по-прежнему не ест. Я вас предупреждаю, вы просто не знаете Дэзи.

Он отвернулся, все еще не сдаваясь, а Маша угрюмо смотрела ему в спину. Дэзи потребовался еще один день голодовки, чтобы заставить отца пойти на уступки. Она ничего не брала в рот до тех пор, пока не вырвала у него обещание, что сможет навещать Даниэль каждое воскресенье. После этого случая Стах раз и навсегда понял, что не стоит перечить Дэзи ни в чем, касающемся Даниэль.

В течение нескольких месяцев после смерти Франчески Стах продолжал получать письма от Мэтти Файерстоуна, в которых тот расспрашивал о детях и о том, как они себя чувствуют в Лондоне. С этими осложнявшими его жизнь обстоятельствами Стах решил покончить: он не мог мириться с необходимостью поддерживать переписку с агентом и его супругой, которых считал своими злейшими врагами. В один прекрасный день он написал им очень короткое письмо, в котором потребовал, чтобы его избавили от всяких посягательств на его личную жизнь, — письмо столь нелюбезное, резкое и безапелляционное, что Марго и Мэтти решили больше не писать Валенскому.

— Дэзи и Дэни — его дети, он имеет все законные права на них, так что мы ничего реально не можем поделать, — с грустью сказала Марго мужу.

По ее мнению, самым лучшим для них теперь было забыть Франческу, забыть близнецов, перевернуть последнюю страницу этой трагической главы их жизни. Все прошло, все осталось позади — они сделали все, что могли, и теперь должны отойти в сторону.

— Ты хотела сказать «попытаться забыть», — с горечью поправил супругу Мэтти.

— Ты прав. Единственная альтернатива для нас — затеять судебный процесс за право опеки над близнецами, но ты сам прекрасно знаешь, нам никогда его не выиграть.

— Однако эти малышки составляют настоящую семью, Марго.

— Я тоже так считаю, дорогой, но закон говорит другое, а это — единственное, что имеет значение.

Файерстоуны прекратили писать, а Дэзи, живя в Лондоне, продолжала каждое воскресенье навещать Дэни. Стах никогда не отвозил ее в школу Королевы Анны сам. Не желая рисковать, чтобы не встречаться с другой дочерью, он отправлял Дэзи в сопровождении Маши на поезде и такси.

* * *

В последующие годы каждое лето Стах брал Дэзи на школьные каникулы с собой в Нормандию, в дом «Ла Марэ», который он приобрел в подарок для Анабель вскоре после того, как она вошла в его жизнь. Однако каждые две недели Дэзи настаивала на том, что должна провести уик-энд в Англии, чтобы иметь возможность повидаться с Дэни. Угрюмо сжав губы, Стах субботним утром отвозил дочь вместе с Машей в аэропорт Довиль, а в воскресенье вечером приезжал туда, чтобы встретить их, но никогда не задавал никаких вопросов об их поездке.

Ежемесячно Стах получал отчеты о состоянии Даниэль из школы Королевы Анны. Эти послания неделями валялись нераспечатанные, прежде чем ему удавалось заставить себя прочесть их. Все равно в них одно и то же, убеждал он себя, и оказывался прав. Дэни была здорова, счастлива и хорошо себя вела. Она научилась некоторым простейшим вещам, обожала слушать музыку и играла с другими детьми. Она особенно привязалась к некоторым педагогам и, выучив несколько новых слов, даже общалась с ними. Но, похоже, только с сестрой у них бывали своего рода беседы.

Как ни странно, Дэзи никогда не заговаривала о сестре с отцом. Она не испытывала ни малейшего желания говорить о Дэни ни с кем, кроме Маши. Она не говорила на эту тему и с Анабель, хотя знала, что ей известно о существовании Даниэль. Тем более она не рассказывала никому из школьных подружек, что у нее есть сестра-близнец. Дэзи просто не осмеливалась говорить о ней. Запрет на эти разговоры был намного строже обычных тайн, это было табу в подлинном смысле этого слова: «Отец не хочет признавать Даниэль». Каким-то непостижимым образом Дэзи была убеждена, что ее собственное существование и судьба Дэни зависят от ее умения молчать. Это было выше ее понимания, но она знала это. Она не могла рисковать любовью отца, обретенной, а затем внезапно потерянной самым загадочным образом в первые годы ее жизни. Отец был не прав в отношении Дэни, но тут уж ничего не поделаешь — Дези хорошо знала пределы своих возможностей. Она могла дразнить Стаха по разным поводам, вести себя как маленький тиран, но только в определенных, четко очерченных границах. Лишившись матери, она была вынуждена крепко держаться за отца и без рассуждений принимать его отношение к своей сестре, чтобы не остаться полной сиротой.

Компромисс, достигнутый между нею и отцом в ту первую неделю после их приезда и давший ей возможность навещать Дэни, постепенно, мало-помалу становился приемлемым для Дэзи по мере того, как податливая натура ее сестры все более счастливо приспосабливалась к учителям и другим детям. Дэзи не оставалось ничего иного, как признать, что ей совсем не подошла бы школа, где находилась Дэни, а Дэни определенно не смогла бы учиться в школе леди Олден. Пятилетнее заключение на Большом плато отходило все дальше в прошлое под натиском впечатлений о теперешней жизни в Лондоне, той жизни, про которую она все меньше и меньше могла рассказать Дэни, пока наконец и вовсе перестала это делать. Их разговоры ограничивались узким кругом представлений Дэни и все больше напоминали беседы взрослого человека с ребенком, нежели разговор детей одного возраста. Дэзи часто рисовала картинки для Дэни и вскоре украсила ими все стены ее комнаты.

«Сделай пони», — постоянно требовала Дэни, которой часто приходилось видеть старых лошадей, выпасаемых на лугу рядом со школой Королевы Анны, и Дэзи, чьим высшим достижением, с точки зрения педагогов школы леди Олден, было более или менее удачное копирование яблок и бананов, научилась изображать картинки с участием лошадей, хотя считается, что хорошо нарисовать лошадь — одна из самых трудных задач.

* * *

Когда Дэзи впервые появилась в Лондоне, Рэм был тринадцатилетним подростком, переживавшим проблемы раннего созревания. Он всегда отбрасывал мысль о существовании сводной сестры, этого плода вторичной женитьбы отца после его рождения, и не признавал за узурпаторшей каких-либо прав. Ее просто не существовало. Нет, хуже, гораздо хуже, она была его соперницей.

Рэм куда сильнее, чем большинство его товарищей по школе, представителей высшего класса, был озабочен проблемой наследства.

Рэм, сколько себя помнил, всегда мечтал о том, как унаследует состояние Стаха — все состояние. Он вовсе не желал при этом смерти ему, даже не отдавал себе отчета в том, что его мечта может сбыться только после смерти отца. Он просто страстно желал наследства, не испытывая ни малейших угрызений совести. Он всем сердцем верил в то, что острое чувство несправедливости, которое постоянно мучает его и которое, хотя он никогда этого не сознавал, мешает ему быть счастливым, сразу исчезнет, стоит ему стать наследником, владельцем титула и состояния, то есть настоящим князем Валенским.

Факт существования на этом свете Дэзи означал, что ему уже никогда не достанется все. Сколько бы он ни убеждал себя, что даже если ей что-нибудь и выделят, то отцовского состояния с избытком хватит на двоих, все равно ее появление на горизонте нарушало приятную оформленность его планов на будущее. Но Рэм был достаточно умен и хитер, чтобы не обнаруживать своих чувств и скрыть их от взглядов взрослых.

Что же касается Дэзи, то с первой минуты, когда она увидела Рэма, он поразил ее воображение. В ее глазах он был подобен юным героям из сказок, которые, бывало, читала ей мать, тем героям, которые способны переплывать опасные реки и укрощать диких лошадей, взбираться на неприступные стеклянные горы, лететь наперекор ветрам и сражаться с великанами. Для маленькой девочки, прожившей, сколько она себя помнила, на уединенном Большом плато, этот высокий, прямой, смуглый и красивый мальчик, темнобровый, с тонким суровым лицом, окруженный ореолом чопорного Итона, был само очарование, особенно после того, как стал вести себя с нею, не допускавшей ни с чьей стороны непочтительного отношения, самым бесцеремонным образом.

Дэзи даже представить себе не могла всю силу его зависти, неотступно преследовавшей Рэма. На Рождество, когда они распечатывали подарки, он краешком опущенных глаз зорко следил, что там у Дэзи. Он убеждался, что подарки у обоих одинаково ценные, но тут же замечал, что отец не сводит глаз с Дэзи, желая насладиться ее радостью, и собственные подарки теряли для Рэма всякую ценность. Когда он, находясь в Итоне, получал письма от Дэзи, в которых та без всякой задней мысли описывала свои воскресные походы в «Коннот», Рэм с горечью вспоминал, что Стах водил его туда лишь по случаю дней рождения или чтобы отметить школьные праздники. Пару раз на Рождество его мать настояла, чтобы он приехал домой, в холодный замок около Эдинбурга, вместо того чтобы остаться с отцом, и как раз в эти два раза Стах увозил Дэзи на Барбадос, чтобы целый месяц греться на солнышке. Конечно, он специально выбирает именно эти праздники, убеждал себя Рэм, и боль обиды оттого, что его не взяли с собой, пронзала ему душу.

По мере того как Дэзи становилась старше, Рэм в каждый свой приезд в Лондон разглядывал ее с тайной надеждой на то, что у девочки наконец появились прыщи на лице или что она растолстела. Безо всякого удовольствия он ловил обращенные на него обожающие взгляды Дэзи и, когда она расспрашивала его о школьных делах, ограничивался самыми краткими ответами. Он следил, стараясь не пропустить ни единой мелочи, за тем, как она крадет у него внимание отца, занимает место рядом с отцом, принадлежащее по праву ему, Рэму. Но все равно Дэзи, не подозревавшая о его чувствах и движимая женским инстинктом, не прекращала попыток наладить отношения со сводным братом и завоевать его любовь. Она так часто рисовала его портреты, что даже Дэни, не имевшая никакого представления о том, кто он такой, стала просить ее: «Сделай Рэма».

* * *

В свое время Стах приобрел дом, совершенно не типичный для Лондона. Он нашел его на Уилтон-роу, маленьком тупике неподалеку от Букингемского дворца. Дом отличало уединенное расположение.

В этой спокойной, аристократической части Лондона, изобиловавшей иностранными посольствами, Стаху удалось подыскать очень большой особняк, низкий и довольно приземистый. Во всем Лондоне, пожалуй, нелегко было отыскать более уединенный и уютный дом, чем особняк князя Валенского.

* * *

Много лет подряд Стах и Дэзи проводили субботние дни в графстве Кент, где он держал конюшни, в которых размещалась большая часть его лошадей. Во время одной из совместных прогулок верхом по сельской местности, когда Дэзи уже почти исполнилось двенадцать, отец с дочерью выехали на цыган, расположившихся двумя таборами вплотную к владениям Стаха. Не веря своим глазам, он разглядывал фургоны, крытые ярко размалеванными брезентами, натянутыми на полукруглые шпангоуты. На прошлой неделе цыган здесь не было. Стах решил подъехать и разобраться с непрошеными гостями.

— Дэзи, возвращайся в конюшню, — приказал он, — я буду через минуту.

— О папа, неужели ты не позволишь взглянуть на цыган? — разочарованно воскликнула Дэзи.

— Это всего-навсего лудильщики, но я не хочу, чтобы они околачивались рядом с моими пони. Они всегда могут прихватить с собой одну-двух лошадок, а то и пяток.

— Ну, пожалуйста, папа, — умоляющим тоном просила Дэзи.

— Ладно, — вздохнул Стах, совсем не в восторге от непослушания дочери, — но только не позволяй никому из них гадать тебе, я запрещаю.

Цыгане были настроены дружелюбно и охотно отвечали на вопросы Стаха, говоря на своем забавном, с сильным акцентом английском. Да, они могут уехать, если он пожелает, но им хотелось бы остаться здесь на денек-другой, чтобы закончить все лудильные работы. Будучи не слишком убежден их аргументами, но не имея права прогнать их с не принадлежавшего ему луга, Стах развернул лошадь, чтобы удалиться, но тут обнаружил, что Дэзи поблизости нет. Он увидел ее на коленях перед ящиком; она ласково мурлыкала какую-то песенку, держа щенка, показавшегося Стаху похожим на мешок, набитый бобами. Задняя часть и задние ноги щенка свисали с одной стороны, голова и передние ноги — с другой, а на ладонях Дэзи покоился его толстый, раздутый живот. Щенок был какого-то невероятного серо-коричнево-голубого окраса с чисто-белыми ушами и лапами. На вид его нельзя было отнести ни к одной из известных собачьих пород.

«Черт побери, — подумал Стах, — щенок! Мне надо было иметь это в виду». Стах не испытывал интереса ни к каким животным, кроме лошадей. Поэтому он отвечал неизменным «нет» на все просьбы Дэзи подарить ей собаку. И Дэзи, казалось, смирилась и перестала говорить с отцом на эту тему.

— Это хорошая ищейка. Ларчер — помесь борзой и колли, — пояснил цыган. — Собака продается.

Если бы Стах имел хоть малейшее представление о собаках или охоте, то, услышав сказанное, немедленно взял бы Дэзи за руку и увел прочь. Ни один цыган не продаст, «хорошего» щенка ищейки, и вообще похвалы подобного рода лишены смысла: пока щенок не вырастет и не начнет охотиться, о нем ничего нельзя сказать. Охота — истинное призвание ларчера. Это собака для браконьеров, цыган, бродяг — быстрая, бесшумная, безжалостная. Хороший ларчер должен уметь в прыжке поймать низко летящую чайку; хороший ларчер должен охранять семью во время опасных ночных переходов; должен одним махом брать изгороди из колючей проволоки; милю за милей гнать оленя по замерзшей земле и самостоятельно убивать его.

— На мой взгляд, это всего лишь дворняга, — заявил Стах.

— Нет, сэр, это ларчер.

— Если это такая ценность, то почему вы его продаете?

— В помете их восемь штук. Разве мы можем таскать их всех с собой при наших переездах? Но все равно, это удачное приобретение для того, кто его купит.

Цыган прекрасно знал, что у щенка, которого с таким обожанием держала на руках Дэзи, одна лапка короче. Подобный ларчер скорее всего не способен поймать даже зайца, и потому не стоит даже того, чтобы его кормить. Он собирался удавить щенка перед тем, как трогаться в путь, но родословная ларчера была именно такой, как он сказал, и, будь щенок без этого изъяна, он, возможно, сумел бы продать его за сотню фунтов.

— Пошли, Дэзи, нам надо возвращаться.

Дэзи уже ничто не могло остановить: выражение ее глаз подсказывало Стаху, что он затянул с решением вопроса о собаке.

— Ладно, — торопливо пообещал он, — я куплю тебе собаку. В следующий уик-энд мы объедем несколько псарен, и ты выберешь себе такого пса, какого пожелаешь. А это — дворняжка. Тебе нужна собака чистых кровей.

— Я хочу Тезея.

— Тезея?

— Папа, ты же знаешь, Тезей — юноша, который пришел сразиться с Минотавром в лабиринте. Мы как раз проходим с леди Эллен греческие мифы.

— И это, по-твоему, Тезей?

— Я поняла это в ту же минуту, как его увидела.

— Смешная кличка для ларчера, — сказал цыган.

— Не ваше дело, — огрызнулся Стах. — Сколько вы за него просите?

— Двадцать фунтов.

— Даю вам пять.

— Я добавлю еще пятнадцать, возьму их из своих рождественских денег, папа, — вмешалась Дэзи, сбив с толку обоих мужчин, которые, похоже, с самого начала собирались сойтись на десяти фунтах.

Итак, ларчер Тезей, за которого Стах был вынужден в конце концов выложить двадцать фунтов, прибыл на постоянное жительство в Лондон, а к прочим обязанностям Дэзи прибавились кормление и воспитание щенка.

Тезей рос не по дням, а по часам и очень скоро из толстого, неуклюжего щенка прекратился в поджарую собаку, размерами с крупного, мощного грейхаунда и ростом в два с половиной фута в холке. Никакие запоры на дверях кухни и кладовок были не в состоянии сдержать этого зверя, который подкрадывался беззвучно, одним глотком сжирал свою добычу и исчезал прежде, чем кража бывала обнаружена. Он просто выполнял таким образом свое жизненное предназначение, малосимпатичную, но навязанную отбором во многих поколениях способность к воровству и презрение к закону.

* * *

Школа леди Олдеи, в которой училась Дэзи, считалась самой престижной школой в Лондоне для юных леди из аристократических и состоятельных семей.

Сама леди Олден, в прошлом замечательная красавица, была сторонницей жесткой дисциплины, и, если ее внимание задерживалось на одной из учениц, у бедняжки сердце уходило в пятки. Вооруженная внушительных размеров линейкой, леди Олден без колебаний опускала ее на костяшки пальцев провинившихся воспитанниц, и даже преподавательницы трепетали перед ней.

В один из дней, когда Дэзи была в школе, вскоре после того, как Тезей поселился в ее комнате, кухарка и надменный дворецкий составили заговор с целью избавления от пса. Кухарка подманила его к парадной двери, высоко держа в руке курицу, а затем выбросила приманку на мостовую. Когда Тезей бросился на улицу через раскрытую дверь, она захлопнула и заперла ее. Двое заговорщиков долго прислушивались, не начнет ли Тезей скрестись лапами в дверь, твердо решив не открывать, пока пес не убежит прочь. Но тот спокойно съел курицу, отряхнул свою жесткую шерсть, насторожил белые уши и отправился, ориентируясь по запаху, вслед за Дэзи в школу леди Олден. Когда Дэзи вышла из школы после обеда, она обнаружила собаку, терпеливо маячившую между входом и сторожевой будкой, в которой восседал школьный сторож и привратник Сэм, оберегавший и школу, и ее бесценных воспитанниц от контактов с внешним миром.

— Так, значит, это ваша собака, мисс, — сказал Сэм, который одинаково обращался ко всем ученицам, будучи не в силах запомнить разнообразные титулы девочек. — Но если вам кажется, что она может пребывать здесь каждый день, то вы ошибаетесь. Это против правил, с леди Олден случится припадок, если она узнает об этом.

Тем временем Тезей, вне себя от радости, прыгал вокруг Дэзи, клал лапы ей на плечи и преданно лизал лицо, проделывая все это молча, как и полагается ларчеру.

— Нет, Сэм, конечно же, нет, — поспешно ответила Дэзи.

Ходил ли пес когда-нибудь раньше к школе леди Олден? Кто знает… Такое нарушение правил немыслимо было даже вообразить, подобно тому, как невозможно даже помыслить, что студентам, обучавшимся на художника, позируют обнаженные мужчины или женщины. Но Тезей продолжал ходить в школу все следующие три года, пробирался в школьный сад через приоткрытую заднюю калитку, которой пользовался садовник, и безмятежно спал весь день на подушках, собственноручно принесенных Дэзи из своей комнаты, скрываясь в дальнем тенистом уголке сада, где его никто не замечал, кроме посвященного в заговор школьного садовника. Добряк ненавидел леди Олден, обожал собак и потому никогда не задавал никаких вопросов.

* * *

Дэзи исполнилось пятнадцать. Шел апрель 1967 года, и культурная жизнь Лондона была в самом расцвете, насыщаясь всеми новыми и живительными веяниями. Дэзи равным образом восторгалась «Битлз» и Видалом Сассуном, Рудольфом Нуриевым и Твигги, Мэри Квант, Джин Шримптон и Гарольдом Пинтером, но терпеть не могла Энди Уорхола, «Крошку» Джейн Хольцер и даже самого Мика Джиггера.

В тот год, когда любая продавщица из магазина могла позволить себе выбирать, одеться ли ей в кожаный костюм американской индианки с бусами и обручем на голове, или. подражая романтической героине-проститутке из фильма «Виват, Мария!», нацепить широкие брюки и блузку с оборками, в тот год, когда мини-юбки превратились в микро и неожиданно сменились шортами, Дэзи вынужденно продолжала довольствоваться синей матроской и голубым передником.

— Мне придется носить школьную форму до конца дней, если это взбредет в голову отцу и Маше, — жаловалась она Анабель.

— Гм-м, ты не производишь впечатления абсолютно лишенной всяких привилегий, — ответила Анабель, оглядев Дэзи с головы до пят.

Дэзи была одета в черные бархатные бриджи до колен, такой же жакет с золотыми пуговицами и черной тесьмой, а под ним — в гофрированную блузку из белого шелка. Ее туалет довершали белые чулки со стрелками и черные туфли-лодочки без каблуков, спереди украшенные розетками. Она уложила свои прекрасные волосы двумя волнами по обеим сторонам лица и перехватила их блестящими черными лентами, чуть-чуть подвела светлые брови и немного подкрасила тушью ресницы.

Еще в ту пору, когда Анабель узнала Дэзи шестилетней девочкой, она была поражена ее врожденным чувством справедливости. Дэзи только что лишилась матери, и ее, приехавшую в чужую страну жить с отцом, знакомым ей лишь по мимолетным свиданиям, вот-вот должны были разлучить с сестрой-двойняшкой. Анабель с трудом могла поверить в то, что эта девочка, повинуясь своей безраздельной преданности сестре, сумела заставить даже Стаха, человека, по мнению Анабель, выкованного из стали, уступить и настояла на том, что будет навещать сестру каждую неделю. Анабель с неизменным пристальным интересом следила за тем, как росла и взрослела Дэзи. Часто Анабель изумлялась тому, насколько легко, без видимых усилий, Дэзи сумела войти в абсолютно чужую дотоле жизнь. Но Анабель была достаточно мудра и сознавала, что далеко не до конца изучила Дэзи. Эта девочка была не из тех, кто откровенничает и любит делиться своими тревогами. А меж тем у ребенка были свои секреты, и, чтобы узнать их, требовалось заплатить немалую цену.

А вдруг Дэзи, размышляла Анабель, обманет ожидания и, повзрослев, станет еще одной просто хорошенькой девушкой? Теперь, когда Дэзи исполнилось пятнадцать лет, она сохранила в неприкосновенности свою чистоту и огненный темперамент, хотя в ее лице уже ясно проглядывали черты взрослой женщины. Даже она, женщина, могла легко представить себе, как учащенно должны биться мужские сердца при виде Дэзи. Полные, загадочные губы, манящие и еще такие невинные, эти глаза, столь искренние и непознаваемые в своих бархатных бездонных глубинах, и это тело, безупречное, сильное и гибкое. Счастливое дитя, она выглядит именно так, как диктует современная мода, романтично и слегка по-дикарски, даже сейчас, когда неожиданно обнажились и ее скрытое возмущение, и шумная детская обида по поводу одежды, на которую она прежде не обращала ровным счетом никакого внимания.

— Вы даже не можете себе представить, — с негодованием продолжала Дэзи, — какую бешеную борьбу мне пришлось выдержать с отцом, чтобы он разрешил мне пойти за покупками в «Эннехет». Вообразите, Анабель, отец хотел, чтобы я отправилась в «Хэрродс», в отдел для молодых леди, и накупила себе юбок из шотландки, а сверху к ним — двойки. Двойки, как вам это нравится!

— Это то, что до сих пор носят английские девушки, причем некоторые — при любых обстоятельствах, — мягко заметила Анабель.

— Только в деревне, только если они дочери священника, да и то исключительно с джинсами, — живо возразила Дэзи. — Он не понимает, что я уже выросла. Мне до сих пор еще запрещено встречаться с мальчиками, насколько я понимаю. Нет, это просто немыслимо!

Она вступила в мятежный возраст, это несомненно, подумала Анабель. Опасный, с точки зрения Стаха с его старомодными взглядами. В свои пятьдесят пять он стал настолько же консервативным во всем, касавшемся Дэзи, насколько не считался с приличиями в том, что относилось к нему самому. Обычная история для отцов хорошеньких дочерей, улыбнулась Анабель про себя. Впрочем, когда она сама была всего на год старше Дэзи, то сбежала из дома и вышла замуж за этого ужасного зануду, как там его звали? Он умер в прошлом году. Если бы она все еще была за ним замужем, то стала бы сейчас вдовствующей маркизой. При этой мысли Анабель не сумела сдержать улыбку, хотя изо всех сил старалась быть серьезной, поскольку искренне любила сидевшую напротив девушку и хорошо знала, какая ненависть поднимается в душах молодежи ее возраста, когда их не принимают всерьез. Анабель специально устроила этот ленч наедине, так как догадывалась о душевных волнениях Дэзи.

Обе с удивлением услышали звонок в дверь, прозвучавший внизу. Анабель до прихода Стаха не ожидала сегодня вечером никаких посетителей. В эту минуту в гостиную вошел Рэм, и Дэзи обрадованно поднялась ему навстречу. Теперь, когда Рэм работал в Сити и завел собственную квартиру, ей редко доводилось встречаться со своим двадцатидвухлетним сводным братом.

— Что за чудное одеяние ты на себя напялила? — бесцеремонно спросил он.

Рэм казался разочарованным. Он нагрянул, рассчитывая застать Анабель одну, чтобы иметь возможность поболтать с нею, а она оказалась занятой с Дэзи. Он даже не заметил обращенного на себя радостного взгляда сводной сестры, ее улыбки, которой она расцвела, завидев его, и которая тут же увяла, смятая его неосторожными словами.

— Ты ни черта не смыслишь в моде, Рэм, — вмешалась Анабель таким взволнованным тоном, какой ему редко доводилось слышать прежде. — Дэзи выглядит божественно, это последнему дураку ясно.

— Ну, если вы так считаете, Анабель, дорогая… — произнес он равнодушно, по-прежнему не обращая внимания на Дэзи.

— Мне пора, — заторопилась Дэзи. Ей уже не терпелось снять бархатные бриджи и гофрированную блузку, которыми она еще недавно так гордилась. Теперь она стыдилась, что выглядит… как этакий мальчик-паж. Одобрение Рэма, которого она тщетно искала последние девять лет, значило для нее все, хотя она часто убеждала себя, что по каким-то неясным ей мотивам он не любит ее и никогда не полюбит. Но он, как никто другой, обладал способностью больно ранить ее. Рэм, недоступный, всегда сдержанный, непроницаемый, отстраненный, со смуглым надменным лицом, на котором не проступали никакие эмоции, всегда обезоруживал ее, любящую и страстно желавшую угодить ему.

В школе леди Олден Дэзи училась предпоследний год и была признана лидером класса, мастером всевозможных розыгрышей; она была одной из немногих девочек, которых леди Олден ни разу не удавалось довести до слез своей линейкой, и возглавляла тесный кружок подружек, таких же отчаянных, помешанных на верховой езде, как она сама.

Стах прекрасно знал неукротимый нрав своей дочери. Часто в школе она была одной из главных возмутительниц спокойствия, о чем леди Олден в самых суровых выражениях неизменно сообщала ее отцу. Одна из проделок Дэзи — джимкана <Слово, заимствованное из хинди. В Англии стало обозначать любительский конный праздник с соревнованиями по верховой езде. (Прим. пер.)>, устроенная с ее подачи на частной территории Белгрейв-сквер, стоила Стаху большого штрафа и неприятных объяснений с полицией. Кроме того, Стах был шокирован ее поведением. Отец не мог припомнить, чтобы он в ее возрасте совершал нечто подобное, особенно если учесть, что она все-таки девушка.