Но когда Мелани Адамс переступила с подиума на подмостки, она вдруг поняла, что стрекот съемочной камеры рождает у нее именно это самое ощущение. Чувство того, что она, как и все вокруг, здесь, среди них, живая… Но камера замолкала — и Мелани снова тщетно пыталась вырваться из обступавшей ее пустоты, разорвать невидимую, но прочную пуповину, привязавшую ее к созданному ею образу, и шагнуть в большой мир; так птенец изо все сил пробует разбить скорлупу — но скорлупа слишком толстая. Чтобы удержать это зыбкое, неверное чувство самой себя, Мелани научилась мгновенно влюблять в себя любого мужчину, но даже самое пылкое обожание не могло помочь ей сбросить цепи, сковывавшие ее «я» — тяжкие оковы вечного самолюбования.

— Я сказала — слепого подражания, — мягко поправила ее Вэлентайн.

— Н-но… это ведь почти одно и то же, правда? — рассеянно отозвалась Мелани, перебирая рулоны материи, прислоненные к стене у рабочего стола Вэлентайн; на ее тонких пальцах словно оседала на миг величавая плотность бархата, невесомая легкость кашемира, холодок атласа. Внезапно Мелани, словно очнувшись ото сна, повернулась к Вэлентайн. — Ведь вы — жена Спайдера Эллиота, верно? — с любопытством спросила она. Она, конечно, видела фотографии Вэлентайн в «Женской моде», но ни разу не встречалась с ней лично. И никак не ожидала, что Вэлентайн окажется такой искренней и внимательной. По правде говоря, Мелани вовсе не хотелось встречаться с женой Спайдера и приехала она сегодня сюда только по настоянию Уэллса.

— Да, мы с Эллиотом женаты уже два года, — отсутствующим тоном отозвалась Вэлентайн.

— Я когда-то была близко знакома с ним… собственно, это он сделал мне первые пробы, когда я решила стать манекенщицей. Можно даже сказать, наверное, что это он помог мне начать… мою карьеру.

— Можно сказать и так, — согласилась Вэлентайн, — но фотографировать вас мог и любой другой — Эллиот утверждает, что с вас просто невозможно сделать неудачные снимки. Помню, он рассказывал, что когда Хэрриет Топпинхэм увидела ваши первые фотографии в «Фэшн энд Интериорз», то сказала, что вы «красивы убийственно» — вы этого не знали?

— Нет, — Мелани рассмеялась, довольная. — Хэрриет ведь всегда была на самом верху, всегда до нее не достать, но редактор она, конечно, великий. Бог мой, вы, должно быть, не один пуд соли съели со Спайдером, если он рассказал вам это — ведь сущий пустяк и прошло уже четыре года, а он, надо же, помнит до сих пор!

Вэлентайн извлекла сантиметр.

— Давайте я сниму мерку, пока мы не забыли, — произнесла она. — Стойте спокойно, пожалуйста.

Ловкими движениями она принялась обмерять самые важные расстояния — от затылка до верхнего позвонка, от него — да края плеча, потом — до локтя, от локтя — до запястья, от запястья — до кончика среднего пальца; это было только начало — но именно это начало она бы не доверила никому.

— Нет, не то чтобы он это вспомнил, — продолжала Вэлентайн, орудуя сантиметром. — Просто мы жили по соседству тогда, в крошечной меблирашке, и у Эллиота вошло в привычку вечером рассказывать мне все, что с ним случилось за день. Я, знаете, легкомысленно взяла на себя обязанность готовить ему, если вечер у него оказывался свободным, — но, уверяю вас, без этого бедняга просто умер бы с голоду. А в тот день, когда он впервые встретился с вами, он с порога заявил мне, что объяснился вам в любви, хотя даже не знал тогда вашего имени! И еще, помню, сказал, что вы очень удивились — до того, что удержать вас в студии ему удалось только при помощи кольца печеночной колбасы и сандвича из швейцарского сыра и черного хлеба! — Голос Вэлентайн дрогнул от сдерживаемого смеха. — А меня очень впечатлило, что даже при таком, казалось бы, взрыве чувств ему хватило присутствия духа, чтобы соорудить вам приличный сандвич; вот когда я однажды приплелась искать у него утешения после одного неудачного романа, он не придумал ничего лучше, как накормить меня консервированным супом «Кэмпбелл» и галетами!

— Он вам рассказал, что в меня влюбился?!

— Ну конечно! — пожала плечами Вэлентайн. — У нас ведь секретов не было. Я понимаю, звучит это, возможно, странно, даже наверняка — мужчина и женщина, не скрывающие ничего друг от друга… но именно так и случается, если все начинается не с любви, а с простой, самой обыкновенной дружбы.

— Простой дружбы? Мне кажется, тут все же нечто большее!

— Совсем нет, уверяю вас. На самом деле Эллиот сначала мне не понравился — или, возможно, я просто не одобряла его привычки по уши, безоглядно влюбляться во всех хорошеньких манекенщиц Нью-Йорка. Вы, наверное, уже поняли, что именно так выглядели его отношения с женщинами к тому моменту, когда он встретил вас. Представляете, могла ли я доверять мужчине с таким списком… блужданий от женщины к женщине; любовь до гробовой доски могла возникнуть у него где и когда угодно — и совершенно неважно к кому, лишь бы была красива. Поэтому ему пришлось немало над собой поработать, прежде чем он завоевал мое доверие… ну и привязанность потом.

— А как… как он убедил вас… что ему можно довериться? — вопрос Мелани словно позвучал откуда-то издалека — таким тихим был ее голос.

— О, этого мне лучше вам не говорить, — Вэ-лентайн слегка улыбнулась. — Получится, что я хочу польстить вам, а если мы собираемся работать вместе, в этом качестве от меня вряд ли будет толк.

— Значит, это имеет ко мне отношение? Ну, Вэлентайн, тогда вы тем более должны мне сказать! Скрывать это от меня теперь просто нечестно, и вы сами это знаете. Если не хотели говорить, не нужно было и упоминать об этом…

Вэлентайн отложила сантиметр в сторону.

— Знаете, Мелани, вы, наверное, правы. И Эллиоту, пожалуй, тоже не следовало об этом мне говорить. А мне вам — тем более.

— Нет, теперь я настаиваю! Обещаю вам, что правильно все пойму… и потом, если он говорил вам все-все, почему он должен был скрывать это? Ну, скажите, Вэлентайн!

— Ну, хорошо… помните, после того, как вы снялись в первом фильме, вам пришлось довольно долго ждать, прежде чем мистер Коуп наконец решил, каким должен быть следующий шаг в вашей карьере?

— Еще бы, такое не забывается! От этого ожидания я чуть не сошла с ума… Но какое отношение это имеет… ну, к тому, что вы стали доверять Спайдеру?

— Тогда вы внезапно пропали из поля зрения Эллиота, уехали в Голливуд, и он долго вас не видел — с тех самых пор, как вы вдруг исчезли в Нью-Йорке среди бела дня; ах, Мелани, знали бы вы, чего мне стоило помочь ему справиться с этим ударом. Бедняга Эллиот долго не мог отойти от этого — несколько недель по крайней мере, до тех пор, пока не встретил очередную любовь, но вообще для его мужского «я» это было невредно — узнать, что нашлась по крайней мере одна девушка, сумевшая сказать «нет»… Так о чем я? Ах, да, так вот, когда уже немало времени спустя вы появились вдруг в его доме, здесь, в Лос-Анджелесе, и… — Голос Вэлентайн дрогнул. Краска бросилась ей в лицо, и она поспешно отвернулась от Мелани.

— Ну так и что? — Голос Мелани звучал требовательно.

— И… Мелани, вполне естественно, что вы двое в тот день занялись любовью, ведь верно? И это было замечательно — так? Так, конечно. Поверьте, я вполне понимаю, почему вы решили вдруг возобновить роман с Эллиотом — многие, очень многие женщины не могли его забыть, но… Когда он рассказал мне о том — как бы это выразиться? — о том, что ему пришлось дать вам понять, что его чувства к вам прошли, кончились — какой бы восхитительной ни была ваша близость… так вот то, что он от вас полностью освободился — а я думаю, что очень немногие мужчины, вас любившие, могут про себя такое сказать, — наверное, и позволило мне понемногу, исподволь начать ему верить, верить в то, что он, может быть, и вправду подрос и избавился от привычки виснуть на любой симпатичной девушке, которую видел на горизонте. Вот так… Я ответила на ваш вопрос, Мелани?

— Полностью, — Мелани попыталась выдавить из себя улыбку.

— И не очень польстила вам?

— Еще не знаю, Вэлентайн. Об этом мне надо подумать.

— Браво! Тогда начнем. Я набросала здесь несколько предварительных эскизов — так, идеи, — которые не хотела показывать мистеру Коупу, пока не выскажете свое мнение вы. Ведь вам, а не ему носить эти костюмы, поэтому и делаю их я для вас, а не для него. Пойдемте за мой стол, и я все покажу вам.

Пока Мелани переворачивала листы, внимательно их рассматривая, Вэлентайн думала, слегка удивленная и в то же время довольная собой, как же мало до сих пор знает она о собственных возможностях и чувствах. Оставив Мелани восторженно ахать над эскизами, Вэлентайн, откинувшись в кресле, наслаждалась редким удовольствием — сигаретой. У себя в кабинете она всегда держала пачку «Голуаз Бле» — на тот случай, если ей понадобится собраться с мыслями; сейчас же, пытаясь справиться с внезапно нахлынувшими эмоциями, она ощущала в этом особенно острую потребность. Во-первых, никогда не могла она представить себе, что ей с такой легкостью удастся представить ее Эллиота в виде волокиты, влюблявшегося во всех встречных женщин — хотя на самом деле за всю жизнь Эллиот любил всего двух. А во-вторых, до сегодняшнего дня она и не думала, что до сих пор так яростно ревнует его к Мелани Адамс. Тогда, во времена его романа с Мелани, Вэлентайн почти удалось убедить себя, что она думает о нем только как о друге, хотя теперь она понимала, что полюбила его с первого дня, как увидела. А главное — несмотря на всю эту путаницу давних чувств, она знала, что сделает этой столь ненавистной ей некогда Мелани действительно великолепные костюмы, на этот раз она превзойдет самое себя.

Вэлентайн решила, что новые костюмы помогут милой несчастной Мелани хотя бы на время позабыть про свою печаль. До сегодняшнего дня она бы ни за что не поверила, что самым сильным чувством, которое вызовет у нее встреча с Мелани Адамс, будет жалость.

Из кабинета Марка Хэмптона Сьюзен вышла, напевая; настроение было беззаботным, как у молоденькой дебютантки. Как только у знаменитого дизайнера появится время, он немедленно вылетит в Калифорнию, чтобы осмотреть ее дом, а потом вернется в Нью-Йорк и придумает, как этот дом переделать — от подвала до крыши, от носа до кормы, от гостиной до ванных комнат. А какой он внимательный! Его знаниям об интерьере прошлых эпох могла позавидовать любая энциклопедия — однако и требования сегодняшнего дня он чувствовал так тонко, что для клиентов, подобных ей, тяготевших к роскоши, но роскоши уютной, домашней, в которой все подчиняет себе комфорт, более подходящего мастера сыскать было трудно. Экстравагантность и величие он чувствовал до мельчайших оттенков. В мозгу Сьюзен до сих пор звучала фраза, сказанная им во время их последней встречи: «Единственная догма, которой стоит следовать, — догма, придуманная тобой». Фраза эта касалась всего лишь украшения спален, но Сьюзен чувствовала, что она годится и для многих других жизненных случаев.

Ожидая в обычной для раннего нью-йоркского вечера толпе зеленого сигнала светофора на переходе через Пятую авеню, Сьюзен почувствовала ту необычную, сходную с легким опьянением невесомость, которая всегда по приезде из Лос-Анджелеса охватывала ее на нью-йоркских улицах. Она часто приезжала сюда, но никак не могла привыкнуть к этой толпе на Манхэттене, где каждый неустанно отвоевывал себе маленький кусочек пространства — как вот сейчас, боясь, что красный свет загорится прежде, чем она успеет пересечь улицу.

Благодарение господу, подумала Сьюзен, — и эта мысль всегда посещала ее в первый день на Манхэттене, — что она все-таки родилась на побережье. В Нью-Йорке даже дочь и единственная наследница Джо Фарбера стала бы лишь одной из сотен богатых дам, вся жизнь которых проходила в непрерывной борьбе за общественное внимание. Если бы она жила здесь, то непременно оказалась бы в толпе таких, как она сама, и так же, как эти люди вокруг — за свое право перейти улицу, боролась бы сейчас за место в здешнем бомонде. Пришлось бы год за годом пробиваться в этот круг — круг женщин, наследниц состояний старинных семей, еще больше, чем она сама, гордящихся своим происхождением, и тех, кто разбогател недавно — в банковском бизнесе, на бирже, в промышленности, в издательском деле — короче, на всех тех золотоносных жилах Америки, чьи владельцы осели наконец здесь, в Нью-Йорке.

В Голливуде, городе индустрии — индустрии кино, одним из немногих финансовых гигантов которой считался в свое время ее отец, — она просто не могла не достичь вершин. Успех ее был предопределен — избежать его удалось бы лишь при большом желании. Сьюзен знала это; да и любая женщина, обладавшая в расчетах таким же холодным, трезвым умом, могла лишь смириться с непреложностью этого факта. Тем не менее она прилагала все усилия, чтобы вершина, на которой она была, оставалась всегда самой высокой, сражаясь за очередную ступень, даже когда прямой нужды в том не было, и ища власти, власти гораздо большей, чем та, которую мог предоставить ей Голливуд — ведь в нем правили мужчины.

Но зато здесь, в Нью-Йорке, женщинам удавалось иногда добиться власти самим — и такой, которая не оставалась бы им в виде напоминания о величии отца или мужа, как это почти всегда случалось в Лос-Анджелесе. В Нью-Йорке женщина могла издавать журнал, возглавлять рекламное агентство или салон моды и не быть при этом обязанной ничем ни одному мужчине.

Но взяться за это означало бы стать женщиной работающей, строящей карьеру, рискующей, подумала Сьюзен Арви, а подобная жизнь отнюдь не привлекала ее. Встать утром, чтобы отправиться на урок тенниса — это одно, но идти в такую рань в офис! Как говорят французы, «негоже лилиям прясть».

Оказавшись наконец в номере отеля «Шерри Нидерланд», еще давным-давно откупленным для себя семейством Арви, она позвонила домой. В Нью-Йорке только миновал полдень — значит, в Лос-Анджелесе день уже клонится к вечеру.

— Да, Керт, у меня все в порядке. Я только что от него… о, он просто божественный. Да, дорогой, мы решили переделать все… во всем доме. После этого, согласись, будто молодеешь… да, и есть шанс не состариться. Не захочешь же ты, чтобы я продала наши картины и начала собирать эту… современную живопись? О, нет, уехать отсюда я смогу еще только через три дня… так много дел, представляешь. Как ты себя чувствуешь, милый? Лучше? Ну, хорошо. Постарайся забыть об этом ужасном фильме. Нам всем придется… Сегодня вечером? Как всегда. Натали обнаружила потрясающий спектакль… Нет, не на Бродвее, а как раз очень от него далеко, чуть не в Ньюарке. Не беспокойся, разумеется, я закажу машину. Не думаешь же ты, что я поеду в нью-йоркском такси? Это все равно что запереться в шкафу с маньяком. Завтра позвоню. Береги себя, милый, постарайся выспаться как следует. Всего доброго, дорогой.

Покончив с супружескими обязанностями, Сьюзен Арви сняла украшения и положила их в сейф, который по ее заказу был вмонтирован в шкаф с одеждой. Сняв снова телефонную трубку, после короткого разговора назвала время — чуть позже, сегодня же вечером.

Блаженно вытянувшись в теплой воде ванны, она, как всегда, с нежностью подумала о Натали Юстас, подруге, с которой они жили в одной комнате, когда учились на первом курсе; потом она вышла замуж и колледж оставила. Керт терпеть не мог театральные пристрастия Натали, ее склонность к пьесам, которые, по его мнению, не стоило и писать — не говоря уже о том, чтобы ставить. И был неизменно благодарен Сьюзен, если она избавляла его от вечера в ее обществе. Собственно говоря, он уже несколько лет с ней не виделся — Сьюзен щадила его, встречаясь с Натали, только если Керт не приезжал с ней вместе в Нью-Йорк. При этом Керт понимал, что Сьюзен необходимо ездить туда чаще, чем ему самому, — как же, ее увлечение искусством, огромная коллекция… Там ведь было столько выставок, галерей, не говоря уже о любимых музеях, в которые можно ходить снова и снова. Сам он не раз говорил ей, что прекрасно без всего этого обойдется — но если Сьюзен любит, то почему бы и нет?

Почему бы и нет, в самом деле? — подумала Сьюзен Арви, рассматривая себя в зеркале. Ей только что исполнилось тридцать восемь — и необычайно симпатично и молодо выглядела она в эти тридцать восемь, — когда она впервые решила подтянуть кожу на лице.

Этот момент она старалась не упустить годы — момент, когда на подбородке появится первая предательская складочка; и поэтому оттягивала каждое утро к ушам кожу на щеках и на подбородке, а затем давала ей вернуться в нормальное состояние. В день, когда кожа показалась ей чуть более свободной — чуть более, чего не смог бы заметить никто, кроме нее самой, — она назначила на вечер консультацию с пластическим хирургом в Палм-Спрингс, который был гораздо опытнее и гораздо дороже, чем любой врач такого рода в Беверли-Хиллз.

Добрый Доктор, как мысленно она назвала его, сразу сообщил ей, что очень немногие женщины на его памяти проявляли такую сообразительность и приходили к нему на такой ранней стадии, как это сделала она. Обычно ждут до тех пор, пока необходность в… э-э… реставрации становится видна невооруженным глазом. А раньше — в голосе его зазвучала печаль — еще каких-нибудь десять лет назад доктора и сами считали, что операцию следует делать лишь тогда, когда эффект от нее будет налицо. Что означало — результат будет заметен; но ведь все дело именно в том, что заметным он как раз не должен быть. В ее же случае подтяжка будет сделана как раз в нужный срок, до того, как она действительно стала бы необходимой, объяснил он, обрадованный — здоровье пациентки во многом облегчало его задачу. Добрый Доктор заверил ее, что все будет сделано так тонко и незаметно, что даже самые дотошные из ее друзей и знакомых не смогут уловить разницы. Кроме того, неизбежные после этого кровоподтеки и припухлости пройдут очень быстро.

Добрый Доктор сдержал все обещания до единого.

Керту Сьюзен сказала, что собирается пару недель отдохнуть и поправить здоровье диетой и курсом гимнастики. Время это она провела в закрытом послеоперационном стационаре Доброго Доктора, в компании его самого и предупредительных сестер; а когда вернулась, Керт отметил, что после отдыха у нее снова блестят глаза. И сейчас, в сорок один, она выглядела точно так же, как в тридцать четыре. И надеется, что будет выглядеть так всегда — конечно, эти неизбежные морщинки «от характера» появились снова, но они, по правде говоря, довольно симпатично смотрятся, и она умело пользуется ими, когда нужно улыбнуться или нахмуриться. К тому же Добрый, Доктор сам ненамного старше ее, и под его началом трудятся сейчас два многообещающих молодых хирурга, и если она не будет в дальнейшем пренебрегать еще и теннисом, гимнастикой и массажем, то почему бы ей всегда не выглядеть на тридцать четыре?

Сьюзен Арви изучала в зеркале свое обнаженное тело — как всегда, придирчиво, внимательно и сурово, не упуская самых мельчайших подробностей. Для начала она окинула взглядом точеный, классических линий торс; благодаря неустанной заботе кожа ни на йоту не утратила свежести, оставаясь все такой же нежной, гладкой, ровного тона. Слава богу, что у нее не было детей — последствия были бы непоправимыми. После окончания утренней партии в теннис ни один луч солнца не смел коснуться тела Сьюзен — поэтому кожа у нее была как у девочки. Казавшаяся хрупкой, Сьюзен обладала в действительности почти неженской силой — многолетние упражнения сделали тело упругим, плоский живот, гибкие руки и длинные мускулистые ноги говорили о том, что ее ежедневные два часа в гимнастическом зале не проходят даром.

Укладывая светлые волосы в неизменный пучок и накладывая почти незаметную, но изысканную косметику, Сьюзен еще некоторое время посмаковала идею выглядеть на тридцать четыре в пятьдесят с хвостиком. Конечно, к тому времени все вокруг уже поймут, что какую-то «работу над собой» она делает, — просто потому, что слишком давно ее знают, но вот посплетничать о том, какую именно, когда в точности и у какого врача, что они неизменно делали по поводу каждой женщины, которая вдруг начинала выглядеть «отдохнувшей» — этой возможности у них не будет.

Пройдя в кухню пятикомнатного номера, Сьюзен достала из холодильника салат с цыпленком, заранее приготовленный для нее горничной, и быстро, не замечая вкуса, опустошила тарелку. Затем, выбрав самое простое из заполнявших шкаф роскошных дорогих платьев, оделась и вышла из гостиницы, бросив на ходу обычное приветствие услужливому швейцару. Убедившись, что отошла достаточно далеко, Сьюзен подозвала такси и назвала водителю адрес на Второй авеню. Вскоре машина подъехала к довольно бесцветного вида современному зданию; у дверей никого не было, и, войдя внутрь, Сьюзен сама вызвала лифт. Поднявшись на одиннадцатый этаж, она ключом открыла дверь небольшой квартирки, владелицей которой была уже многие годы. Квартиру, по ее просьбе, приобрели для нее опекуны, по ее же просьбе обставили стильной мебелью от «Блумингдейл дизайн» и все эти годы за ней присматривали. Назначение этого тайного прибежища заботило их настолько же мало, насколько ограничены были их контакты с супругом Сьюзен — Кертом Арви.

Гостиная вполне симпатичная, подумала она, — эта мысль возникала у нее всякий раз, как она сюда входила, — уютная, обставлена не без вкуса — в общем, такая, которую могла позволить себе любая одинокая работающая женщина. Включив кондиционер — воздух явно слегка застоялся, — Сьюзен быстро прошла в смежную с комнатой спальню. Перешагнула порог, и сердце ее забилось еще сильнее, чем в тот момент, когда она выходила из отеля «Шерри Нидерланд».

Спальня, в отличие от гостиной, не казалась ни обычной, ни недорогой, ни даже со вкусом отделанной. От окружающего мира ее отгораживали целиком закрывавшие стены и окна длинные и плотные шторы изысканно-женственного светло-розового оттенка, переходившего кое-где в более глубокие красные тона. На стенах — зеркала, несколько китайских экранов и в центре — огромная кровать со сложными переплетениями кованых спинок, горой подушек и шелковыми простынями. Спальня, хозяйке которой не чужд гедонизм и изыск. Спальня, хранящая тайны.

Через эту спальню Сьюзен быстрыми шагами вышла в обширную гардеробную, где сбросила наконец с себя надоевшую ей одежду. Придирчиво перебрав дюжину висевших в шкафу длинных, до пола, пеньюаров, она выбрала свой любимый — нежно-сиреневый, с широким поясом и глубоким вырезом. Сделанный из легкой, но очень дорогой ткани, на вид он был почти прозрачен, но сшит так искусно, что складки почти целиком скрывали фигуру Сьюзен. Из стоявшего рядом небольшого шифоньера Сьюзен извлекла на свет пять длинных рыжих и черных париков, из которых выбрала один, с длинными черными локонами. Распустив пучок, она закрепила волосы шпилькой на затылке, а затем прикрыла их сверху париком, стараясь закрепить его как можно прочнее. Парик словно сбросил с нее десять лет — теперь ей смело можно было дать двадцать четыре. Косметика дополнительного внимания не требовала — ее простота лишь подчеркивала неожиданно юный облик Сьюзен.

Во второй раз за сегодняшний вечер она встала перед высоким, хорошо освещенным зеркалом и снова пристально, изучающе себя оглядела. И при всей своей склонности к критике не могла не признать — перед ней стояла девица, совсем юная, необычайно привлекательная, с умопомрачительным телом; худшее, что о нем можно было сказать, — грудь великовата и, быть может, слишком вызывающе напряглись соски, но это, в конце концов, дело вкуса. Никто из тех, кто когда-либо знал Сьюзен, не смог бы узнать ее сейчас: темный парик невероятным образом изменил ее внешность — черные локоны спадали на лоб, скрывали скулы. Обхватив ладонями груди, она подняла их — так, что вырез халата, словно драгоценное обрамление, подчеркнул их жемчужную, рубенсовскую наготу. Полуприкрыв грудь длинными локонами парика, она раздвинула вырез пеньюара ниже талии, так, что стал виден светлый треугольник волос внизу, и стояла несколько сладостно долгих минут, слегка покачивая бедрами, в восхищении глядя на свое отражение и ощущая, как внутри ее поднимается теплая волна, нарастает обволакивающая истома, наполнявшая тело все увеличивающимся, властным желанием, Наконец, почти с неохотой запахнув пеньюар, она вышла в спальню, зажгла скрытые в углах лампы, дававшие приглушенный, неяркий свет, и убедилась, что подушки на кровати разложены по ее вкусу.

Звонок в дверь раздался, едва она успела закончить все эти приготовления. Не без внутренней дрожи она направилась в прихожую. В этих вечерних визитах ее особенно волновало то, что она никогда — никогда — не заказывала одного и того же мужчину дважды. Самого партнера это оберегало от излишнего любопытства или случайной привязанности, ее же — от скуки: каждый новый визит оказывался сюрпризом, что лишь усиливало волнение. Но все работавшие в этом агентстве мужчины, без исключения, знали толк в своем деле — именно в этом и уверяла ее пьяная в дым актриска, у которой на одной вечеринке она раздобыла телефон этого заведения.

— Уродов они, будь спокойна, не присылают — но тут дело даже не в морде; он у них как встанет, так и стоит, и дело они — ну, ты поняла, я про что, — знают отлично… хочешь верь, хочешь нет, но тут просто талант, прямо, скажу тебе, самородки… Все молоденькие, разумеется, иначе ни черта бы у них не вышло, у них же притворяться, как у девок, не получится, но они и зарабатывают потому, уж ты мне поверь, немало. Чистенькие, без грубостей и влетают, конечно, в копеечку… но клянусь тебе, дело стоит того — ну, ты поняла, про что я…

Сьюзен, конечно, притворилась, что ничего про это «что» не поняла, но карточку с телефоном агентства, которую вконец упившаяся дива сунула ей, сохранила. Дама, естественно, напрочь забыла, о чем они со Сьюзен в тот вечер беседовали, и поэтому за отношения с ней она могла не бояться: Сьюзен хорошо знала, что содержание разговоров быстро пропадает из женской памяти, если им о нем не напоминают.

Не снимая цепочки, она приоткрыла дверь. Несколько раз ее не удовлетворяла внешность присланных ей мужчин, и она, отослав их назад, тут же звонила с требованием замены. Сегодня, однако, придраться было не к чему. Впустив пришедшего, она немедленно окинула его оценивающим взглядом. На симпатичном, открытом, чисто выбритом лице молодого человека застыло неловкое, чуть виноватое выражение. Явно новичок, подумала Сьюзен, наметанным глазом сразу отмечая его рост — чуть выше ее самой, — ровный загар, светло-каштановые вьющиеся волосы, широкие плечи, весь его пышущий здоровьем и юностью вид. Одет, как и все они, под студента — рубашка «Оксфорд», перекинутый через руку светлый спортивный пиджак. Более строгих костюмов на них она никогда не видела — да и к чему бы, ведь агентство поставляло партнеров для танцев…

Заперев дверь и повернувшись к юноше, Сьюзен медленно, с расстановкой сказала:

— Ты здесь только для того, чтобы во всем мне повиноваться. Я не разрешаю задавать вопросов, что-либо говорить — полное молчание, что бы там ни было. Твое дело — чтобы я осталась довольна, а для этого ты будешь делать то, что скажу тебе я. — Хотя говорила она ровным, почти бесцветным голосом, вряд ли кто-нибудь, кто мог бы услышать ее, усомнился бы в ее серьезности.

Она прошла впереди него через гостиную в спальню, краем глаза заметив, что смущение молодого человека растет — он явно не ожидал, что клиентка так молода и привлекательна. Спальня, в которую они вошли, показалась Сьюзен огромной, розового цвета пещерой. Забрав у молодого человека пиджак, Сьюзен швырнула его на стоящий рядом стул.

— Сними с себя все, — приказала она, опускаясь в кресло около двери и разглядывая мужчину, пока он, повинуясь ее приказу, почти дрожа, спускал с крепких, стройных ног штаны, переступая по ковру босыми ступнями.

— Теперь встань спиной к двери и смотри прямо вперед; на меня не смотреть! — Не обращая внимания на его удивленный взгляд, она рассматривала загорелое обнаженное тело юноши. На его груди и бедрах густо росли волосы — такого же светло-каштанового оттенка, как и на голове. Крепко сложен, мускулы сильно развиты; тяжело свисавший меж бедер пенис показался ей короче, чем у большинства его предшественников, но зато чуть ли не вдвое толще.

Сидя в кресле, чтобы лицо ее не выражало ничего, кроме спокойного, почти бесстрастного интереса, Сьюзен чувствовала, как возрастает в ней желание при виде этого неудержимо влекущего к себе мужского тела. Да, это непременно должен быть незнакомец, лишенный всякой возможности обнаружить перед ней собственное «я», полностью подчиненный ее желаниям и не смеющий сделать ни малейшего движения, если она не позволит. Сьюзен вдруг захотелось новых, необычных ощущений; цветущая юность незнакомца и его очевидная неопытность подтолкнули ее на приказание, никогда не отдававшееся ею раньше:

— Повернись к двери, прислонись к ней; стой прямо, ноги вместе.

Когда он повиновался, она снова принялась разглядывать его. Крепкая спина юноши круто переходила в упругие округлые ягодицы, светлым пятном выделявшиеся на покрытом темным загаром теле. Поднявшись, она встала позади него, стараясь не касаться его краем пеньюара, и Легонько провела пальцем по позвоночнику до самого крестца, с удовольствием ощущая дрожь упругих молодых мускулов, которую он не смог подавить. Стараясь по-прежнему нигде более не касаться его, она начала водить кончиком пальца по его ягодицам, лаская их легкими, плавными движениями вверх-вниз. Не убирая руки, она снова приказала:

— Стой не шевелясь. И ни на дюйм от двери. Ты думаешь, что знаешь, чего я хочу, — но на самом деле в этом ты ничего не смыслишь. Тебе кажется, ты можешь дать мне это, но на самом деле я сама возьму его у тебя — возьму у тебя, ты понял?

Накрыв тугую округлую поверхность ягодиц руками, она начала легонько их растирать — плавные, проникающие в самую плоть медленные круговые движения.

— Нет! — почти со злобой крикнула она, когда почувствовала, что он слегка к ней подался. — Не сметь! Стоять на месте; ноги раздвинь — ни на дюйм от двери! — Когда он повиновался, она так же медленно — так медленно, что ему едва удалось сдержать стон — просунула руку между его бедрами и осторожно, кошачьим движением обхватила мошонку. Несколько минут, пока он, дрожа, изо всех сил пытался удержаться от малейшего движения, она, обхватив яички, взвешивала, перебирала их в пальцах, пленяясь в душе их округлой прохладной тяжестью, пробуя на ощупь жесткие курчавые волоски у основания разбухшего, вздыбившегося пениса, тесно прижатого его телом к двери.