Глава 7

Готовь войну летом…

ГИТЛЕР действительно был готов кое в чем уступить Муссолини, поскольку политическая поддержка Италии ему в наступающих передрягах требовалась. Он спокойно отнесся к весенней оккупации Италией Албании и знал о требованиях Италии к Франции. Дуче еще в апреле 39-го года на заседании Большого фашистского совета говорил о том, что западная граница Италии должна продвинуться до рек Вар и Рона, то есть претендовал на французские земли в зоне Западных Альп. Как, впрочем, и на Корсику, на Тунис…

Чиано же после одного разговора с дуче сделал в дневнике помету еще от 8 января:

«Требования к Франции. Мы не требуем Ниццы и Савойи, ибо они находятся по ту сторону Альп. Корсика: автономия, независимость, аннексия. Тунис: статус итальянцев, …протекторат. Джибути: свободный порт и железная дорога, управление колонией на основе кондоминиума, уступка. Суэцкий канал: широкое участие в управлении…»

Однако Муссолини отдавал себе отчет в военной слабости Италии, и ему тоже требовалась хотя бы политическая поддержка Германии…

Взаимная военная поддержка при этом не исключалась, но вермахт смотрел на нее вполне определенно, о чем было внятно сказано в записке Генерального штаба вооруженных сил Германии от 26 ноября 1938 года. Записка имела наименование «Соображения относительно переговоров представителей вермахта с Италией» и в разделе 2-м «Главная идея переговоров» устанавливала:

«Никакого совместного ведения военных действий в одном районе и под единым командованием, а разделение особых задач и театров военных действий для каждого государства…»

В разделе же 3-м «Военно-политическая основа для переговоров» вермахт смотрел на перспективы следующим образом:

«Война Германии и Италии против Франции и Англии с целью в первую очередь разгромить Францию. Тем самым наносится удар и по Англии, которая, потеряв базу для продолжения войны на материке, окажется перед лицом того, что все силы Германии и Италии будут направлены против нее одной… »

То есть конфликт мог начаться и безотносительно к развитию «польского» вопроса. Германский Генштаб при этом исходил из того, что Польша занимает «сомнительную позицию», а Россия «враждебно настроена по отношению к Германии и Италии».

Этот документ был интересен и тем, что как раз в вермахте к России относились скорее лояльно, чем наоборот. Сказывались и многолетнее сотрудничество двух армий, и трезвые генштабовские оценки. Но даже в вермахте, как видим, мнения имелись разные…

В ИЮНЕ в Москву приехал из Лондона Стрэнг, но летом же 39-го года шел нарастающий диалог и Москвы с Берлином. Впрочем, Берлин тоже вел переговоры с Лондоном, но успех их был примерно таким же, как и успех англо-франко-советских переговоров, начавшихся в августе в Москве.

Дело шло к реализации плана «Вайс» — «Белого плана», по выполнении которого Черный имперский орел Германии должен был взять решительный верх над Белым польским орлом.

Конечно, Гитлер был бы удовлетворен и мирным вариантом, но мог ли он быть мирным?

11 августа в Зальцбурге в который раз встретились Риббентроп и Чиано.

— Польша должна понять, что Данциг должен вернуться в рейх, — почти сразу заявил Риббентроп. — Требования фюрера умеренны, но положение обостряется тем, что Польша хочет поставить нас в Данциге перед свершившимися фактами.

— Вы имеете в виду ввод войск?

—Да!

Говорили и о подготовке к возможной войне. И Чиано поинтересовался у коллеги:

— Чего вы хотите — Данциг или «Коридор»?

— С фюрера хватит польских провокаций! — отрезал Риббентроп. — Мы хотим войны. Во всяком случае, мы ее не боимся. Хотя лично я надеюсь на дипломатическое решение вопроса именно потому, что фюрер столь решителен.

Чиано, хотя ответ был, собственно, ожидаемым, выглядел ошеломленным:

— Но дуче желает иметь хотя бы еще один спокойный год. Италия обессилена. У нас нет сырья, не хватает вооружений, береговых укреплений нет…

Чиано перевел дух и продолжил перечисление жалоб:

— Из Ливии ничего предпринять нельзя… Наш генштаб оценивает боевую мощь Италии и Франции как один к пяти… Результаты в Албании разочаровывают…

Риббентроп слушал это со скучающим видом, а выслушав, заявил:

— Нам вашей помощи не нужно. Чиано вздохнул:

— Это покажет будущее…

Жесткая и хлесткая «непреклонная» фраза Риббентропа была не случайной. Перед встречей с Чиано он получил от Гитлера четкую инструкцию.

— Вы ни в коем случае не должны вызвать у Чиано сомнения в моей решимости! — наставлял министра Гитлер.

— То есть мы готовы воевать и хотим воевать?

— Если надо — да! Вот ваша линия поведения.

Но это был, конечно, лишь психологический «форсаж» ситуации… И фюрер, и Риббентроп знали о чересчур длинном языке как итальянских правительственных кругов вообще, так и Галеаццо Чиано в частности. Если бы у Чиано в Оберзальцберге создалось впечатление о нерешительности фюрера, то об этом, естественно, знали бы в Риме…

Но, увы, об этом немедленно стало бы известно и в Лондоне, а значит, и в Варшаве. И это заранее делало бы невозможным любое политическое и дипломатическое решение.

На следующий день Чиано принимал уже фюрер.

— Вы действительно намерены решить «польскую» проблему уже в этом году? — спросил у него Чиано.

— У нас выходят резервы времени, — ответил Гитлер. — Осенью успешная кампания невозможна… С середины сентября погода не позволит использовать авиацию. С сентября по май Польша представляет собой большое болото и непригодна для военных действий. И если Польша в октябре просто займет Данциг— что очень вероятно, то…

— И в какой срок надо решить вопрос с Данцигом?

— Так или иначе — до конца августа.

— А как вы представляете себе его решение?

— Польша уступает Данциг при соблюдении ее экономических интересов. За это и за обеспечение связи между Восточной Пруссией и рейхом я лично обещал Беку во время его визита в Оберзальцберг гарантию границ и пакт о дружбе на 25 лет…

— И Бек?..

— Тогда он сказал, что хотел бы изучить мои предложения, но все изменило английское вмешательство….

— И что дальше?

— А вы, дорогой Чиано, почитайте варшавскую прессу, — раздраженно посоветовал Гитлер. — Из нее со всей ясностью можно понять цели Польши.

Раздражаясь все больше, Гитлер перечислил:

— Хотят захватить всю Восточную Пруссию, продвинуться вплоть до Берлина… И это еще и не все!

Чиано невольно понимающе кивнул, а фюрер подытожил:

— Для великой державы на длительный период невыносимо терпеть соседа, питающего к ней такую сильную вражду и отдаленного от ее столицы всего на 150 километров. Поэтому, — тон Гитлера стал особенно резким, — я преисполнен решимости использовать первую же политическую провокацию — будь то ультиматум, жестокое обращение с немцами в Польше, попытка установить голодную блокаду Данцига, ввод войск в Данциг или тому подобное, чтобы в течение 48 часов обрушиться на Польшу и таким путем решить проблему.

— Но Англия… — пытался возразить Чиано… Не дав ему закончить, фюрер резко отчеканил:

— Я неколебимо убежден, что ни Англия, ни Франция не вступят во всеобщую войну…

Чиано слушал и задумчиво молчал… Потом, какой-то «сдувшийся», сложившийся, как складной нож, он тихо сказал:

— Вы так часто оказывались правы, в то время как мы считали иначе, что, возможно, и на этот раз вы все видите лучше нас…

Даже переводчик фюрера Пауль Шмидт был уверен в том, что Гитлер сказал то, что думал… Шмидт ведь не присутствовал при разговоре фюрера и Риббентропа, не знал, что его шефы решили взять красавца Галеаццо, что называется, «на пушку»…

Ведь и эта уверенность Чиано в отрицании Гитлером опасности войны с англофранцузами тоже быстро дошла бы до Лондона и Парижа…

В тот же день, 12 августа, временный поверенный в делах СССР в Германии Астахов доносил в Москву Молотову:

«Конфликт с Польшей назревает в усиливающемся темпе, и решающие события могут разразиться в самый короткий срок… Основные лозунги — «воссоединение Данцига с рейхом», «домой в рейх» — уже выброшены, причем мыслится не только рейх, но и вся германская Польша…»

Тут, пожалуй, надо последние два слова пояснить… По Версальскому договору Германия не только лишилась Данцига. Под власть Польши отдали не только немцев в зоне «Коридора», но еще и обширные земли, населенные немцами уже несколько веков и все это время входившие в состав Германии — Познань, часть Восточной и Западной Пруссии, часть Силезии… Германские города Торн и Позен стали именоваться Торунь и Познань.

И жилось на этих «польских» землях немцам еще хуже, чем су-детским немцам на «чешских». Еще бы — у «гонорового»-то поляка спеси куда больше, чем у попивающего светлое пиво чеха…

Вот об этой «германской» Польше Астахов и писал, сообщая дальше вещи не менее интересные:

«Пресса в отношении нас продолжает вести себя исключительно корректно, причем стали появляться (факт доныне небывалый!) даже заметки о наших успехах в области строительства (заметка о Казано-Бугульминской дороге). Наоборот, в отношении Англии глумление переходит всякие границы элементарной пристойности…

Сами немцы в официальных и неофициальных беседах не скрывают назревания развязки и признают приближение таковой, хотя и с оговорками о возможности «мирного» решения вопроса на базе своих весенних требований (Данциг и экстерриториальная связь с ним через «Коридор»). Впрочем, если бы поляки эти требования удовлетворили, то трудно предположить, чтобы немцы удержались от постановки вопроса о Познани, Силезии и Тешинской области. Вопрос по существу ставится о довоенной границе (если не больше)».

Как видим, еще в середине августа фюрер не исключал все же политического решения проблемы, если бы к нему была готова Польша, но прекрасно понимал, что она к нему не готова.

И даже если бы Гитлер поставил вопрос о довоенной границе, то разве он был бы — с позиций декларированного «демократиями» права на самоопределение вплоть до отделения — не прав?

Фактор Англии он, Гитлер, не мог не учитывать, но мог ли он — при самом неблагоприятном влиянии этого фактора — отказаться на этом основании от действий в Польше? Ведь «английский» фактор исчезнуть не мог, а поляки — раз уж каша заварилась — с течением времени только наглели бы…

Гитлер не исключал военной реакции той же Англии, о чем говорил 14 августа в Оберзальцберге. В тот день начальник генерального штаба сухопутных войск Франц Гальдер пометил в своем дневнике: «Теперь следует показать для заграницы, что при любых обстоятельствах, даже если Англия вмешается, дело все равно дойдет до столкновения».

Полностью исключить военной реакции Запада Гитлер не мог еще и потому, что с середины августа французы приводили в боевую готовность свой мощный пояс оборонительных укреплений на германской границе — «линию Мажино». Французы боялись ее обхода с юга, и на проходах к Базелю устанавливались тяжелые орудия. В середине августа Черчилль в сопровождении начальника французского генерального штаба Гамелена посетил «линию Мажино». И все это от внимания немцев, конечно же, не ускользнуло, как и от итальянцев.

Гитлер вполне сознавал риск и без обиняков произносил это слово в те дни в доверенном служебном кругу— перед генералами — часто. Тем не менее он вполне сознательно на этот риск шел.

Итальянцы же форсирования событий боялись…

15 августа бывший посол Германии в СССР, а ныне — ее посол в Англии Герберт фон Дирксен зашел к итальянскому послу в Берлине Аттолико, с которым был дружен еще со времени совместного пребывания в Москве. Зашел по-дружески, без предупреждения и застал у Аттолико посетителя…

— Обождите пару минут, Герберт, и я буду располагать неограниченным временем для беседы с вами, — попросил Аттолико.

— Конечно, конечно, Бернардо, — успокоил его Дирксен. Вдруг в кабинет Аттолико прошел помощник и срочно вызвал к телефону… Вскоре немецкий гость был приглашен к возбужденному послу, и тот взволнованно выпалил:

— Мне только что звонил Чиано и сообщил, что приняты решения, чреватые войной с Польшей. При этом исходят из того, что Англия не вмешается. Но это же не так!

— Да, — согласился Дирксен, — но не может быть, чтобы в Берлине и Риме этого не учитывали.

— Нет-нет, вы обязаны их предупредить!

— Как раз собираюсь представить соответствующий доклад.

Даже это Аттолико не успокоило. Он был по-прежнему взволнован, спешил, и через пять минут гость и хозяин друг с другом распрощались…

В Москве тоже готовились вежливо прощаться — с английской и французской военными делегациями. В Москве уже ждали Риббентропа…

22 АВГУСТА все и так быстро происходящие события слились в нечто вообще калейдоскопическое… В утреннем выпуске «Известия» (как официоз правительства, а не партии) сообщили о близком приезде в Москву Риббентропа. В Лондоне из-за разницы во времени это сообщение было получено 21-го поздно вечером и вызвало, как доносил в Москву полпред Майский, «величайшее волнение в политических и правительственных кругах»…

«Чувства были разные —удивление, растерянность, раздражение, страх, — писал Майский, — Сегодня утром (22-го. — С. К.) настроение было близким к панике… Ллойд-Джордж настроен хорошо: он находит, что Советское правительство проявило даже слишком много терпения в переговорах с Англией и Францией. Он ждал нашего удара раньше…»

22-го маршал Ворошилов имел беседу с главой французской военной миссии генералом Думенком и сказал ему прямо:

— Прошло одиннадцать дней, и вся наша работа за это время сводилась к топтанию на месте… Позиция Польши, Румынии, Англии неизвестна…

— Я согласен с вами, — это все, что мог сказать француз в ответ. И он повторял это раз за разом, переливая по сути из пустого в порожнее…

Но старался генерал зря… Уже через день он начнет паковать чемоданы, как и его неудалый коллега адмирал Дракс.

22-го же августа посол Франции в СССР Наджиар направил министру иностранных дел Боннэ телеграмму, в начале которой сообщал:

«Агентство Гавас получило разрешение от советской пресс-службы опубликовать следующее:

«Переговоры о договоре о ненападении с Германией не могут никоим образом прервать или замедлить англо-франко-советские переговоры. Речь идет о содействии делу мира: одно направлено на уменьшение международной напряженности, другое — на подготовку путей и средств в целях борьбы с агрессией, если она произойдет».

Я рекомендую комментировать если не точно в этих терминах, то, по крайней мере, в подобном духе и с самым большим спокойствием…»

Однако о спокойствии речи уже не было… Что могло снять напряженность? И кто ее мог снять?

Напряженность могли снять два события…

Первое решало бы вопрос кардинально и обеспечивало бы Европе прочный мир. Это произошло бы в случае согласия Польши на включение Данцига в состав Германии и согласия на, как минимум, экстерриториальные коммуникации через «Коридор». Хотя, надо заметить, честнее было бы провести внутри «Коридора» референдум по вопросу о том, в составе Польши или рейха желает быть само его население (Гитлер и такой вариант предлагал). Да и в Силезии с Познанью такой референдум был бы и не лишним, и справедливым. Как-никак благодаря Версалю в «германской» Польше проживало полтора миллиона человек.

Вторым, хотя и менее кардинальным, но тоже стабилизирующим событием могла стать громко заявленная готовность Польши в случае вторжения Гитлера немедленно и безоговорочно принять советскую военную помощь в рамках англо-франко-советского соглашения, заключение которого фактически блокировала позиция Лондона (читай — Вашингтона), а формально — как раз позиция Варшавы (тоже, впрочем, читай — Вашингтона)…

Гитлер был полон решимости решить «польский» вопрос силой до осени 1939 года и был прав. Вермахт изготовился, он — тоже, Европа была в идейном разброде, и «тянуть резину» до 1940 года или еще дольше было бы со стороны Германии просто глупо.

Но при переориентации Польши на гарантии СССР Гитлер сталкивался бы в случае нападения на Польшу уже не с коварными французами, много обещающими и часто предающими, не с лидерами типа Даладье, Боннэ и прочей политиканской швалью, а с державой, слов на ветер не бросающей, и с лидером, покрупнее и порешительнее его — фюрера, самого… И тут надо было бы и задуматься…

Фюрер и задумался бы…

То есть на второй вопрос о том, кто мог снять напряженность и спасти ситуацию, ответ был один — поляки. Но это был ответ без реальной базы. Власть имущие поляки сами вели Польшу на заклание золотому долларовому тельцу, который — в отличие от своих собратьев по крови и плоти — никогда не становился объектом жертвоприношений, но всегда — их субъектом…

Французы, хотя Наджиар и призывал к спокойствию, конечно, тревожились и в отличие от Лондона и Варшавы (в обоих случаях читай, повторяю, — Вашингтона) хотели бы войны избежать. На увертки времени уже не было, для Парижа наступал момент истины, и приходилось смотреть ситуации в глаза и хотя бы самим себе говорить правду. Поэтому Боннэ того же емкого на события 22 августа отбил послу в Варшаве Ноэлю вполне честную телеграмму:

«Ввиду новой перспективы, созданной объявлением о предстоящем подписании германо-советского пакта о ненападении, мне кажется необходимым попробовать предпринять в самом срочном порядке новые усилия перед маршалом Рыдз-Смиглы с целью устранить, пока еще есть время, единственное препятствие, которое вместе с тем мешает заключению трехсторонних соглашений в Москве.

Единственным возможным ответом на русско-германский договор было бы немедленное предоставление польским правительством, по крайней мере молчаливого (это у многоречивых-то, если им надо, польских панов? — С. К.), права подписи, позволяющего генералу Думенку занять от имени Польши твердую позицию, имея в виду уникальную эвентуальность войны, при которой Россия пришла бы последней на помощь…

Соблаговолите особо настаивать на этом, подчеркивая самым решительным образом, что Польша ни морально, ни политически не может отказаться испытать этот последний шанс спасти мир…»

Но Польша не стремилась спасти мир — она в газетных статьях уже брала Берлин… И Берлин это знал… Поэтому в насыщенный день 22 августа в 12.00 среднеевропейского времени в высокогорном районе Оберзальцберг неподалеку от баварского городка Берхтесгаден в шале фюрера началось совещание командующих группами армий и армиями от всех трех видов вооруженных сил.

— Господа! Я созвал вас для того, чтобы дать картину политического положения и получить вашу поддержку… Столкновение с Польшей неизбежно! Было бы лучше вначале ликвидировать угрозу на Западе, а потом идти на Восток, но все более становится ясно, что Польша в любом затруднительном положении ударит нам в спину. В то же время удара с Запада можно не опасаться, Англия и Франция не готовы… Англия будет стремиться к военным осложнениям не раньше, чем через 3 года..

Генералы и адмиралы слушали фюрера в полной тишине — как и всегда, но на этот раз — особенно внимательно и напряженно. Ведь война была уже на носу. А Гитлер продолжал:

— Нам благоприятствуют и два обстоятельства персонального значения: моя личность и личность Муссолини. Ввиду моих политических способностей многое зависит от моего существования. Ведь это факт, что народ никому не верит так, как мне, и вряд ли в будущем появится кто-то второй, такой же. Но я могу быть в любой момент уничтожен в результате покушения…

По залу пронесся невольный говор…

— Второй фактор — дуче. Если что-то случится с ним, союзническая верность Италии больше не сможет быть надежной… Поэтому пусть лучше все произойдет теперь — прежде, чем произойдет крупное столкновение с Западом. Надо испытать инструмент войны!

Генералы вновь были само внимание… А Гитлер говорил уже вновь о Польше:

— Отношения между Германией и Польшей стали невыносимыми. Предложения относительно Данцига и железной дороги через «Коридор» были отклонены Польшей по настоянию Англии… Разрешение «польского» вопроса не может быть передано в третьи руки. Время благоприятствует его решению именно теперь.

Слушатели фюрера уже знали о новостях из Москвы и внешне терпеливо, но с большим внутренним нетерпением ждали, когда фюрер скажет им об этом…

— Теперь о России… Она никогда не бросится, очертя голову, сражаться за Францию и Англию. Снятие Литвинова знаменовало окончание интервенционистской политики… А наш торговый договор проложил дорогу пакту. Таким образом, я выбил из рук западных господ их оружие.

Гитлер прервал речь, обвел присутствующих испытующим взглядом и вновь заговорил:

— Предвидеть последствия пока еще нельзя. Видимо, возможен новый курс… Сталин пишет, что этот курс сулит большие выгоды обеим сторонам… Что же, возможен гигантский поворот всей европейской политики…

ТАК БЫЛ настроен Берлин…

И в тот же день 22 августа английский премьер Невилл Чемберлен направил Гитлеру послание. Смысл его был однозначен — если Гитлер думает, что после объявленного подписания советско-германского договора Великобританию можно в расчет не брать, то он крупно ошибается. «Каким бы ни оказался по существу советско-германский договор, — предупреждал Чемберлен, — он не может изменить обязательство Великобритании по отношению к Польше, о котором правительство Его Величества неоднократно и ясно заявляло и которое оно намерено выполнить».

Англосакс грозил войной, предлагал посредничество в переговорах и в конце выражал надежду что «Ваше превосходительство (то есть Гитлер. — С. К.) с величайшим вниманием взвесит высказанные мною… соображения».

Но все уже было взвешено, сочтено и измерено… Требования — вполне законные — Германии к Польше были известны давно. И так же давно поляки вели себя нагло, отрицая очевидное. Они настолько игнорировали реальность и настолько безответственно «подставляли» давших им гарантии Англию и Францию, настолько провокационно отказывались от гарантий советских, что Англия имела полное право от своих гарантий отказаться.

Ведь в тот период, к которому относилось послание английского премьера, польские зенитные батареи обстреливали мирные самолеты «Люфтганзы»!

И если бы Чемберлен вместо послания в Берлин направил соответствующее послание в Варшаву, то можно было надеяться, что «гоноровые» политики, оставшись в одиночестве, пойдут на попятную. И их конфликт с рейхом решится без войны.

Ан, нет! Чемберлен войны не хотел, но и предотвратить ее наиболее естественным образом — отказавшись от угроз в адрес Германии — не мог… Золотому Интернационалу Злит была нужна война, и Чемберлен себя исчерпывал, хотя и сам был крупнейшим оружейным промышленником…

К рулю Английского острова уже готовились привести Уинстона Черчилля, и «демократическая» пресса уже готовила типографскую краску для дифирамбов ему и проклятий «тевтонам»…

Но исчерпал себя — в том году —для Золотой Элиты и Гитлер…

Грустно-забавная деталь… Весной 39-го года Дядя Сэм отметился-таки в европейской ситуации своим «копытом» явственно. 14 апреля президент Рузвельт отправил Муссолини и Гитлеру личное послание со следующим основным вопросом: «Готовы ли вы дать гарантию, что ваши вооруженные силы не нападут и не захватят территории или владения следующих независимых наций…» И далее перечислялись тридцать стран в Европе и вне ее.

Рузвельт предлагал сделать Германии и Италии заявления о ненападении на все страны из его списка на срок от 10 до 25 лет и взаимно согласовать их с ними.

В своей «заботе» о мире Рузвельт и его спичрайтеры упустили из виду, что нация всегда независима, ибо независимость — это не возможность лихо подкручивать уланские усы или накачиваться плзеньским пивом, а возможность самостоятельно определять свою судьбу вопреки любым внешним влияниям. Те, кто не может этого себе обеспечить, нацией не являются.

Но это так, к слову. Главным тут была та наглость, с которой Золотая Элита устами Рузвельта самочинно «учила жить» две действительно суверенные нации — германскую и итальянскую… Заодно он походя оскорблял и еще три десятка независимых и… не очень независимых, но юридически все же суверенных народов.

В обращении к рейхстагу 28 апреля Гитлер язвительно сообщил:

— Я взял на себя труд запросить упомянутые государства — чувствуют ли они, что им угрожают, и сделал ли господин Рузвельт свое заявление по их просьбе или по крайней мере с их согласия? Ответ был отрицательным, а в некоторых случаях звучал как подчеркнутое опровержение.

Так ответил Рузвельту фюрер… Да, хотя он и активно сотрудничал с Золотой Элитой, включая даже чисто еврейскую ее часть, во времена прихода к власти, хотя и был лидером страны, где сильные позиции имел капитал США, он для Золотой Элиты как возможный рычаг себя исчерпал… И вместо того, чтобы договориться с Западом и не просто так, а за счет России, он предпочел договориться с Россией.

А его ведь Лондон очень соблазнял — с мая по август 1939 года, то есть как раз тогда, когда Лондон соблазнял против него Москву.

Контакты весны и лета (порой они носили характер переговоров) начались по инициативе Англии и велись целой компанией переменного состава, в которую с английской стороны входили Чемберлен, советник Чемберлена— Вильсон, министр иностранных дел Галифакс, его постоянный заместитель Ванситтарт, министр внешней торговли Хадсон, представитель консерваторов Болл, представитель лейбористов парламентский советник партии Бакстон, парламентский заместитель Галифакса— Батлер, офицер командования королевских ВВС Ропп, а с немецкой — посол Дирксен, советник посольства Теодор Кордт, рейхсчиновник по особым поручениям министериальдиректор Гельмут Вольтат и еще кое-кто.

Посредниками выступали шведский промышленник Биргер Далерус, верховный комиссар Лиги Наций в Данциге швейцарец Карл Буркхардт, аристократы Тротт цу Зольц и принц Гогенлоэ…

Этот последний был записным посредником на пару с супругой, княгиней Гогенлоэ, и уж эти-то две пары глаз олицетворяли явно тот единственный всевидящий глаз, которым смотрело на мир элитное масонство. Да и не одни супружеские глаза помогали следить за переговорами этому глазу.