ОПЕРАЦИЯ

— Да дай же ты этот крючок. И тяни вот тут. Вот смотрите… здесь вот… все ж так подойти легче к этому месту.

— А не лучше ли отсюда подойти?

— Ты, милый, устав знаешь? Солдаты генералам советов не дают. Не должны давать — понял? Нет, все равно отсюда лучше подойти.

— Осторожно. Связка порвется. Осторожно.

— Ну что! за манера! такая! вечно! под руку! говорится все! Ведь так действительно всегда будем рвать. Черт вас всех побери! Все стали самостоятельно мыслить! Иди и работай сам, коли такой самостоятельный! А здесь не лучше ли по частям выделять? Все же легче перевязывать. Что за хождение! Чьи это студенты?! Таскаются туда-сюда! Чьи это? Твои? Еще раз увижу — уволю! Ты что! С такими руками, как у тебя, надо не в хирурги идти, а водку в ресторане подавать, да и то если на столе не белая скатерть. Господи, до чего безрук.

Начальник склонился, стал выделять кишку перед сшиванием и замурлыкал песенку.

— Эх, сейчас будет сшиваться любо-дорого. Смотри, как швы ложатся. Хорошо… Опять ты дергаешь! Не можешь завязать нормально! Ведь все это лишняя кровь. Ну, чему я вас всех учил — за кончики держи нитки. Ведь всю грязь по животу размазываешь. Дай сюда. Смотри. Вот так надо.

Начальник покраснел. Орет. Потом повернулся, кого-то увидел сзади — улыбнулся, подмигнул. Операция продолжается. Наконец он сшил все, что хотел сшить, и отошел от стола.

— Сами зашьете живот, а потом в кабинет. Обсудим. — Он подошел к собаке, погладил по морде. — Выживет пес, наверное. Хорошая у него морда.

В кабинете он ругался, шутил, поучал, но, в общем-то, был доволен опытом.

— Это у нас двадцать первый эксперимент. Картина довольно ясная. Надо писать статью. Сроку даю неделю. В следующую среду чтоб статья лежала у меня на столе. Авторов впишу я сам, и кого именно, и в каком порядке.

Настроение повышалось.

— И чтоб всегда был такой порядок с авторами. Не думайте, что вы работаете только на себя. Все работают на клинику. Некоторые занимаются поисковыми темами. А статьи быть должны — план. Тут все научные сотрудники. Вот ты, например, сделал статью, а он нет, и в ближайшие два года у него не будет ничего, тема такая. Его могут выгнать, как бесперспективного, — закон. Значит, мы вписываем его в соавторы — никто и не придерется. Так надо работать. Не бойтесь, что один с сошкой, а семеро с ложкой. Один за всех и все за одного.

Мы, как всегда, молчим, слушаем. Все согласны.

Собака хорошо вышла из наркоза. Настроение повышается.

— А у соседей, слыхали: двое ребят наклепали статью и отдали непосредственному шефу, подписав и его впереди. Тот приписал впереди фамилию главного шефа и отдал ему на визу. Тот прочел и говорит: «На такие пустяки четыре автора» — и вычеркнул две последние фамилии.

Все смеются. Начальник больше всех. — А это человек человеку кто? То-то. Настроение повышается. Все довольны.

— Пошли в шашлычную. И все пошли.

ТВЕРДОСТЬ

«Хусаинов прекрасно вышел к штрафной площадке, передал мяч Амбарцумяну, и тот с ходу забил гол. И тут же свисток».

— Классическая спартаковская ситуация! — Начальник вскочил в полном восторге. — Последняя минута — гол! Великолепно! И правильно сделали. Хватит держать оборону. Еще Суворов вещал: «Лучшая оборона — нападение!» Футбол — та же война. Хусаин прекрасно прошел. А какой дриблинг по краю! Они его из сборной выкинули, а он еще не сказал своего.

Сидевшие вокруг, в основном его помощники по больнице, слушали и иногда поддакивали.

— Ну, Амбарцумян тоже не лыком шит. — Доцент наш не очень-то понимал и уж совсем не любил футбол, но на особо ответственные матчи Нач его приглашал, и он старательно смотрел и, возможно, даже стал разбираться в этой игре.

Начальник же до безумия любил сидеть у телевизора, особенно когда передавали футбол. Он прекрасно во всем разбирался и очень любил, чтобы кто-нибудь смотрел вместе с ним и слушал его комментарий, пророчества и футбольные прозрения. Когда передавали матч, он запрещал звать его к телефону. Его нет. Ни для кого!

Началось радостное хождение по комнате. Он любил, когда «Спартак» выигрывал, а последнее время это было не часто. Наконец он выключил телевизор и:

— Лариса, давай чай!

Жена его упаковывала чемодан.

— Сейчас.

Минут через десять она вошла и стала накрывать на стол. Серо и молчаливо было ее лицо. Когда она вышла, он сказал:

— Обострение у нее, боли, а тут вдруг решила — вынь да положь ей дачу. Едем на этот месяц на дачу. «Пей, гуляй — однова живем». Сил нет, лечиться надо — нет, подавай дачу!

Опять вошла.

— Мальчики, вам, может быть, кофе? Мы-то пьем чай по вечерам.

— Нет, нет. Мы тоже чай.

— Порадовали меня, ох порадовали спартаковцы. Ну, я Сергею покажу. Мы с ним вчера битый час проспорили. Он мне доказывал, что «Спартак» выиграть у этих не может. Ну, я завтра с ним поиграюсь.

Битый час доказывал Сергей! Битый час вчера Сергей и все слушали прогнозы и рассуждения о предстоящей игре. Прогнозы оправдались.

— Тебе сахар положить?

— Положи, и пусть остынет.

Жена вышла опять. Было видно, как в другой комнате она раскрыла шкаф и вновь склонилась над чемоданом. Он посмотрел туда, потом встал, потом опять сел.

— Вот ведь дура! Что за блажь — дача! Я ей сказал, что блажи потакать не буду. Придумала этот идиотизм — пусть все берет на себя. Как это говорят англичане: каждый пусть берет от жизни все, что он хочет, но платить за это надо полной ценой. — Он усмехнулся. — Я палец о палец не ударю. Дача ей понадобилась. Лежать ей надо, а не дачу. Логофет за этот сезон заметно вырос. Как играл! Слушай, кто будет оперировать моего завтра? Я не приеду.

— Кому скажете?

— Начинай тогда ты, а если приеду, я зайду в операционную. Он посмотрел в ту комнату:

— Может, ты кончишь это изуверство?

— Машина заказана на десять утра.

— Нет. Я ее проучу. Палец о палец не ударю. С блажью человеческой надо бороться. Потакать таким вещам нельзя. Должен же человек думать о себе, о здоровье…

Телефонный звонок сбил его гнев.

— Скажи, что меня нет. Впрочем, узнай, кто говорит!

— Алло… Здравствуйте, Николай Иванович.

— Подойду, подойду!

— Дома, дома… Конечно… Сейчас подойдет… Спасибо, все в порядке… Как обычно… Все здоровы. С годами каких только болезней у нас не бывает… Это вы у него спросите… До свидания. Передаю трубку.

Она принесла ему телефон.

— Здравствуйте, Николай Иванович… Что, что? Вроде бы рак? Можно, конечно, слетать… Да, понимаю, что не горит уж так… Ну, если все равно лететь надо, так лучше завтра… С утра так с утра… Когда самолет?.. Хорошо, к одиннадцати я буду готов… Я возьму с собой, на работу… Договорились… Нет, действительно, лучше к десяти домой… Все… Ну, привет… Конечно, после позвоню. Надо ж отчитаться… Ну, до скорой встречи… Ну, а чего ж договариваться, если надо… Ну, не такой уж покладистый, но ведь все равно не избежать… Да. Да…

Ну вот. Значит, теперь уж точно. Оперировать будешь ты. Лариса! А где она?

— Пошла легла.

— Вот я же говорю — кретинка! — Он вышел в другую комнату.

— Ну что за идиотическая блажь. Это ведь всеобщая болезнь: каждый считает, что он может все — дома, в хирургии, в управлении, на улице. Сапоги должен тачать сапожник… Неужели ты все ж решила ехать?!

Ее ответа не слышно было.

— Ну, как хочешь. Я в эту игру не играю. Говорят, на ошибках учатся. Может, в конце концов ты и станешь человеком. Завтра утром я лечу на консультацию. А ты управляйся как знаешь.

Ее ответа опять не слышно было в этой комнате.

— Почему я должен лететь послезавтра? Там, милая, человек больной, который хочет выздороветь, а не изуверствует. Болезни надо лечить, а изуверство… за изуверство надо учить, бить то есть. Короче, я лечу завтра утром.

Он пришел.

— Ну ладно, ребята. Сейчас побросаю к себе в портфель кое-что, а вы не обращайте внимания. Я при вас… Мытье, бритье — завтра. Пижама — тоже завтра. Рубашка, носки — вот они. Детективчик бы в дорогу. Лариса! Где Сименон?

— Я его читаю.

— Потом прочтешь. Ладно? А то что я там буду делать. И в дороге. Хорошо?

— Хорошо, возьми.

— Слушайте, ребята. Договоритесь в отделении насчет консультации. Надо ее проконсультировать у специалистов. Невозможно же, человек так мучается… Она хоть и не хочет лечиться, но я кровь из носу, а привезу ее. Надо же лечиться. Баба, она баба и есть. Ладно, ребята. Раз мне ехать завтра, тогда чешите. Утром, сразу после конференции, мне позвони. Вообще, надо бы мне помочь ей уложиться. Впрочем, благословите меня на твердость. Учить надо. А твердость, она ведь нам не легко дается. А?

ДЕМПИНГ

(Начальник)

Я шел по длинному коридору отделения. В том конце его столы, за которыми обедают больные. Вот больные уже встают. Надо бы побыстрее, а то попадем в самую толкотню. Я пошел побыстрее, почти бегом. Говорят, начальникам бегать не солидно.

Уважения не будет от больных. Политики! Даже здесь придумали какой-то расчет. А разве можно все рассчитать. Я, например, считаю, что значительно неприятнее будет встретиться с этой толпой поевших и проталкиваться сквозь них. А эти растянулись по всему коридору. Идут еле-еле, боятся солидность растерять. Все от бескультурья. Я-то бегу. А они что, моложе меня? Или большие все политики? Идут степенно. Сейчас я им выдам.

— Если шеф ваш позволяет себе почти бежать по отделению, то вы тоже можете. Экие солидные. У вас сил меньше, чем у меня, что ли? Пять человек, а растянулись на весь коридор. Быстрее, быстрее ходить надо, уж если профессор себе это позволяет.

Ну хорошо! Задергались сразу, побежали. Может быть, зря я их так. Мы ж на работе. Эти-то подумают, что и делать нам нечего. Ну конечно, вот и пошли больные. Прямо в толпу сейчас врежемся. Не надо было останавливаться кричать на них. Да уж больно политика их меня раздражает. Не остановись я — успел бы пройти. Все на виду у больных, все среди них. Даже больного я должен смотреть в палате среди всех. В уборную идти — тоже в общую с больными.

Впереди всех больных медленно шел очень худой человек, покрытый крупными каплями пота. Бледный. Вернее, серый. Бедняга. Пижама на нем висела почти смирительной рубашкой. Быстрее проскочить. Я успел проскользнуть быстро мимо них всех. А этот больно мучается. Что ж с ним делать?

Лет пять назад он поступил к нам с тяжелым желудочным кровотечением. Сделали ему резекцию желудка. Спасли. А теперь на тебе — демпинг-синдром: после каждой еды кидает в жар, слабость, пот. И работать не может. Отчего же этот демпинг все-таки бывает? Вот ведь пища для ума.

И хотя я намеревался устроить всем клизму совсем по другому поводу, переключился на демпинг. И понимаю, что сейчас надо было дело налаживать, о деле говорить, а не сумел. Нет, нельзя такому, как я, быть начальником. Отвлекаюсь на науку.

— Ну, что ж делать с демпингом?

— А что с демпингом? Ну вот.

— Как что! А вы что! Научились демпинг лечить? Вам это уже не проблема?! А я так не знаю, как быть. Видали, какой он шел с обеда?

— Ну что же, его лечить надо.

— Ты кому это говоришь? Родственникам или врачу? Может, ты знаешь, чем лечить? Мудрецов у меня полно. Я лично не умею лечить демпинг. Вчера тоже один развел дискуссию. Пока, как мне кажется, никто из вас еще не умнее меня. Проблема еще совсем неясная. Не знаю, как лечить этих страдальцев. Этот больной с демпингом просто мне сейчас на глаза попался, поэтому я о нем и говорю. Не в нем дело.

Вчера мы с Сергеем — это его больной — взяли этого больного под экран, смотрели на рентгене. Последнее время я редко хожу к рентгенологам, в темноту. Между прочим, несмотря на это, быстро привык к темноте, быстро адаптировался. Мы его уже не первый раз смотрим. При демпинге барий быстро проваливается из остатка желудка в кишку. А тут мы решили смешать барий с сахаром и сметаной. Они это хуже всего переносят. Значит, должно проваливаться еще быстрее.

Рентгенолог села на свой трон.

— Ну-ка глотните глоточек небольшой. Так. Хорошо. Как вы считаете?

— Пока все нормально. — Это я сказал.

— А теперь пейте все до конца. Я думаю, что детали органики нам сейчас исследовать не надо. Мы его уже смотрели.

— Конечно, пусть пьет.

Пока мы говорили и обсуждали, нужно ли все ему пить, он стаканчик прикончил и отреагировал:

— Ну и гадость.

— Ну что вы! Ведь кашу маслом не испортишь, а тут и сметана, и сахар.

— А вы вот попробуйте эту сметану и сахар. Впрочем, я вам этого не желаю, это я так, от детского хамства.

Мы — люди культурные, посмеялись и стали смотреть.

— Ну что ж, пошла эвакуация нормально, не быстро.

— Ничего. Хорошо.

— Я сейчас сниму, а потом посмотрим еще раз через пятнадцать минут.

Поставила кассету и громко, почти на крике: «Больной! Не дышать! не дышать!»

Аппарат зазуммерил, щелкнул, и рентгенолог тихо, еле слышно сказала: «Можно дышать».

Через пятнадцать минут эта масса все еще стояла в желудке. Вот тебе и демпинг. Я ж всегда говорил, что это для нас абсолютно непонятная вещь. Должно проваливаться сверх всякой нормы, а тут наоборот.

И через тридцать минут барий со сметаной продолжал находиться в желудке. Это уже ни в какие ворота не лезет, это ужо вопреки всему известному о демпинге.

— А что, если мы ему перед едой будем атропин давать? — Сергей, конечно, не может без необоснованных раздражающих предложений. Как я от него устал!

— Зачем?

— Ну, раз у него стоит и не выходит, а ему от этого плохо, значит, надо попробовать давать какой-нибудь антиспастический препарат. Пусть быстрее переходит в кишку, если ему тяжело от такой незначительной задержки.

— Все мое учение для вас совершенно проходит бесследно. Одни раз увидел — все, проблема закрыта. И это ученый! Ну как ты можешь, исходя из этой неожиданной картины, из этого одного случая, не проверив на контрольных больных без демпинга, на других больных с демпингом, как ты осмеливаешься давать рекомендации? С какой легкостью вы все разрешаете все проблемы.

— Да я не про проблему. Я про больного. Я просто думаю, что ему вдруг да поможет. Конкретная единичная ситуация, — может, если расслабим сфинктер, может, ему и легче будет.

— Как вы можете так думать о людях! Так безответственно манипулировать их здоровьем. Вещь недодуманная, а уже хватай, лечи. Так вот подумаешь лишь об одном больном, а не поможешь никому никогда, и ему в том числе.

— Да не хочу я с одного предположения начать осчастливливать всех больных. Вот этому конкретному больному, мне кажется, можно помочь. А уж повредить это никак не может.

Он еще спорит!

— А перед нами не один этот больной, а сотни их, и помочь мы должны им всем. Для этого должно понять, что происходит. Стало быть, провести многочисленные исследования, а не гоняться за каким-то единственным зайцем, да и то он может оказаться миражем.

Он мне ничего не ответил. Они все не отвечают. Мысли, что ли, неосновательные.

А сейчас вот я увидел этого больного опять — после еды он мокрый, серый.

Нет, все же мы раскусим этот орешек и поможем этому больному и всем остальным страдающим.

Да, поможем, и поможем всем.

Черт его знает, может быть, этому-то действительно есть смысл дать атропин.

ДЕМПИНГ-II

(Больной)

Всех комаров вывели, а лекарства, по-моему, против малярия не придумали. А чем это лучше малярии? После каждой еды мокрый как мышь. Интересно, а почему говорят — мокрый как мышь? И жар, и озноб. И уже пять лет. Говорят, что из всех медицин лишь только хирургия разумна и действенна. Они посмотрят, увидят, сделают. Вот и сделали. Целых полчаса после еды ни спать, ни читать, ни думать. Уже пятнадцать минут прошло. И ни одной мысли. Только про это. И не пойму — холодно или жарко. Трясет и пот. А как это может быть одновременно? После операции думал: наконец-то избавился. И все радовались, и обещали они. А теперь говорят: «Что делать! Ведь операция всегда не от хорошей жизни. Это бывает, хоть и редко, — говорят. — Операция, конечно, не лучший вид лечения, но другого выхода не было». А я сам знаю, что концы отдавал. А может, и вытянул бы? При таком кровотечении выживают, говорят, редко. Это меня успокаивают. Говорят, осложнения — единицы процентов. Для меня-то все сто процентов. Да и всего уже их, то есть нас, изрядно поднакопилось. Им еще не ясно. Двадцать минут уже. Надо будет потом рубашку сменить. Что-то сегодня уж слишком. А вчера какую гадость давали на рентгене. С трудом проглотил. Сладкая белая замазка. После сладкого ведь всегда плохо. Мой палатный — хороший вроде. А вообще — кретины. Завели дискуссию: давать — не давать атропин. Тоже мне, ему хочется дать и попробовать, посмотреть, что получится. Я ж не кролик! Действительно, пусть докажут, что помогает, а потом дают. Но он ему хорошо врезал. Даже жалко стало. А вообще правильно. Мы ж больные — люди. Недаром говорят, что лечиться у профессоров надо. Уф. Вроде бы и полегче. Двадцать пять минут. Время. А вот тоже на одном пробовали, а у него ничего нет, только операцию напрасно сделали. А жаловался он зря. Они ж хотели как лучше. Но и они хороши. Не доказано раз на рентгене — нечего оперировать. Что значит — вдруг рак. Рак — так его и видно, что это рак. Не игрушка ведь и не микроб. Но жалобу — это он напрасно. Говорят, им в горздраве выговор дали. Я за это время, належавшись, столько понаслышался. И ничего их не учит. Недоучки. Про себя, наверное, только думают. А про других не помнят в это время. Вот уж и совсем стало хорошо. Как часы — тридцать минут. Надо вставать — рубашку сменить. Лень что-то. Полежу еще. Слаб всегда после этого. А вообще, зря, зря он жалобу писал. Они же хотели как лучше. Не знаю, чем кончилось. Хватаются лечить, не подумав. Кто-то построил какую-то теорию и, не проверив, давай лечить. Только потому, что хуже не будет. А может быть, и прав он: если хуже от этого атропина не будет, может, надо попробовать. Плевать мне на их проблемы — вдруг лучше будет. Надо будет тайком попробовать. Пожалуй, обязательно попробую. Атропин дадут, если скажу, что болит.

— О, нянечка, хорошо, что зашли, — дайте, пожалуйста, рубашку, эта вся мокрая.

«КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ»

— Людмила Аркадьевна! Людмила…

— Не кричите. Я слышу, я не сплю. — Люся в душе гордилась своим умением просыпаться на дежурстве моментально — она просыпалась в тот миг, когда брались за ручку двери с наружной стороны. Вот и сейчас: — Я не сплю. Что случилось? Привезли кого-нибудь?

— Нет. С больной плохо, с послеоперационной. Бледная. Пот холодный. Давление упало.

— Какая больная? Какая операция? Когда была операция? Говорите все. — Но это она уже выговаривала и выспрашивала на ходу, на лестнице уже. Сестра бежала на ступеньку ниже.

— Третий день после резекции пищевода. Бабка — вторая койка справа от окна. Во время вечернего обхода небольшие боли были, но после укола уснула и приблизительно минут десять, как… да, полчетвертого было, минут десять, как проснулась от болей. Я зажгла свет, а она бледная, мокрая вся, пульс слабенький. Померила давление — верхнее восемьдесят пять. А вечером сто двадцать было.

— Тише. В палате спокойнее. Не говорите давление вслух. — И они вошли в палату.

На вечернем обходе больная эта действительно была спокойная, давление действительно было хорошее. Люся смотрела ее тоже. Как старший дежурный, как ответственный хирург, она наиболее тяжелых больных смотрела сама вместе с дежурным «по больным». Он-то должен быть уже здесь.

— А где доктор?

— Я прямо к вам побежала. По-моему, тяжелая очень.

С одной стороны, Люсе понравилось, что ее не только по форме, но по существу считают старшей, лучшей; с другой стороны — непорядок: дежурный «по больным» уже должен быть здесь.

— Попросите, пожалуйста, кого-нибудь вызвать его. И пусть заодно спросят, что делается в приемном покое. Если там нет никого, второго дежурного пусть позовут сюда тоже.

Люся уже не первый год, наверное уже третий год, как дежурит ответственным хирургом, а тяжелых больных боится так же, как и в первый раз. Да, наверное, все боятся тяжелых больных. И должен быть такой страх — иначе как лечить! Вот сейчас: шутка ли — бабке за семьдесят, а такую операцию только очень здоровому да молодому под силу перенести. Но вот это и есть истинный конфликт в хирургии: чем тяжелее операция — тем, естественно, нужно больше сил больному; чем тяжелее болезнь, тем тяжелее операция — тем, естественно, меньше сил у больного. Но это, так сказать, логика формальная, а большинство оперируемых все-таки выздоравливает, и это, так сказать, правда жизни. Интересно, где тут формальная ошибка.

Люся все это думала, продолжая слушать, щупать, выстукивать и измерять. Потом, когда в голове уже появились и накопились конкретные факты, мысли ее отвлеклись от проблем глобальных и сосредоточились на лежащей перед ней больной. Что же с ней? И что делать?

Сначала приходится что-то делать, а уж потом, по ходу, думать и стараться понять — что с ней.

— Срочно налаживайте капельницу, принесите кровь, полиглюкин. Манжетку с плеча не снимайте — давление все время измерять придется. Сестру со второго поста тоже сюда позовите — одна вы не управитесь. — Вошел второй дежурный, столкнувшись с уже выходившей Люсей. — В приемном все спокойно?

— Два часа уже никого не везут. Может, бог поможет, не привезут больше. А что здесь, Люсь?

— Ты эту больную знаешь? Видел раньше ее? После пищевода.

— А как же. Третий день уже, по-моему.

— Коллапс развился вдруг — давление упало. Посмотри живот. Вообще посмотри ее, пожалуйста. Девочки пока налаживают капельницу, а ты посмотри и выйди в коридор — скажи, что думаешь.

В коридоре она встретила еще одного дежурного, спешащего сюда же. Сейчас во всем хирургическом корпусе здесь была единственная освещенная палата. Как к маяку, стягивались дежурные на свет: три врача, несколько сестер, — а это еще только начало. Кому светит маяк. По ком звонит колокол.

Не слишком любезно, по-начальнически встретила Люся дежурного доктора, что вообще-то ей не было свойственно.

— Что же вы?! Ваша работа — раз вы по больным сегодня дежурите. Мы все уже здесь, а вы только идете.

— Так мне не сказали ничего. А телепатии, так сказать, не обучен. Ты как Начальник стала, мать: недовольна — и сразу на «вы». А что там, что случилось?

— Пойди посмотри.

Действительно, Люся стала иногда подражать Начальнику. Наверное, потому, что понимать его стала больше. Больше и лучше. Раньше она далеко не всегда бывала согласна с ним, когда он выдавал свои свечи негодования и возмущения, но теперь, подумав, она стала относиться к этому несколько иначе. Вот сегодняшний случай, например. В посетительской санитар выгонял родственника какого-то больного. Санитар громко кричал, так что все слышали: «Выйдите вон. Вы вчера были здесь пьяный, и вам запрещено приходить сюда». Она проходила мимо с Сергеем, он остановился, подошел к санитару и тихо сказал ему, чтоб другие не слышали: «Потише, потише. Правильно, его пускать не надо, но и кричать тоже не надо. Ему-то неудобно — тут чужие, дети, а может, и его дети». Санитар не понял: «Я извиняюсь, конечно, но ему запрещено. Нажрался вчера и пришел. Я как велели. Я-то что. По мне, хоть все… хоть как угодно ходят». А Сергей ему опять тихонечко: «Да нет, вы правильно говорили, но не надо кричать. Вчера он был пьяный, но человек же, зачем же обижать его сегодня так. Он и сам уйдет. Тихонечко — он и уйдет». А санитар отвечает: «Как хотите. Я как велели. Обязанность моя такая. Как работать? Один говорит одно, другой — другое. Я извиняюсь, конечно». Люсе показалось, что вроде бы Сергей и прав, а потом, когда Начальник втык ему делал, она Начальника тоже и, пожалуй, даже больше понимала. «Ты обругал санитара, который при исполнении своих служебных обязанностей делал то, что ему приказано было. Выполнял как надо. С твоей точки зрения, более активно, чем надо, не деликатно. А мне плевать на деликатность. Мне хуже, если не будет здесь такого санитара, а будут пьяные ходить в больницу. Вот он обидится, санитар этот, и уйдет! Да вас, врачей, я только свистну, набежит знаешь сколько! А вот где мне санитаров да санитарок взять? От твоей деликатности я скоро работать не смогу…» Он еще долго кричал на Сергея, и хоть Люсе нравилось, что и как говорил санитару Сергей, и хоть ей не очень, пожалуй, нравилось, как Начальник кричал на Сергея, она все же думала, что Сам прав. Начальник — хороший хирург. Начальник — хороший начальник, — она его начинала понимать. Но вот подражать ему все-таки не надо. А может, все уже знают? Нет. Сам-то он никому не скажет. Эх, «мне не к лицу и не по летам, пора, пора мне быть умней».

Наконец все три дежурных доктора собрались у окна и стали обсуждать: что делать?! Им было ясно, что в животе произошла какая-то катастрофа. Боль появилась внезапно — внезапная катастрофа. После операции, скорее всего, полетели швы анастомоза или швы зашитой культи кишки. Общее мнение было таково.

— А может, кровотечение?

— По дренажу-то ничего не идет.

— А черт его знает!

— Это аргумент, конечно, — отреагировала Люся. — Но если полетел анастомоз — по дренажу из грудной полости должно выделяться. Пойдем попробуем потянуть.

Попробовали — все в порядке.

— Нет, ребята, это перитонит.

— Значит, культя.

— Тогда вскрывать живот.

— Но ведь вскрывать живот — лапаротомию делать, — умрет, наверное?

— Ты же сама говоришь — перитонит.

— Ну, уж точно не скажу, голову на отсечение не дам, но, скорее всего, у бабушки перитонит. Не могу я решиться на операцию. Вы представляете, если там ничего не окажется! Сам делал.

— Ну, Начальник тебе ничего не скажет.