При этом представится для нас возможность углубить и модифицировать понятие шлифовки, введенное предварительно ради грубого обзора. В третьей стадии встречаем мы крайне типическую триаду симптомов, которая слагается из самого дрожания, из псевдоспазма, т. е. увеличенного напряжения соответственной мускулатуры и из известного рода психического перевозбуждения, причем мы можем пока отбросить развивающиеся из этой основы вторичные симптомы, напр., расстройство походки, повышенную утомляемость. На комбинацию дрожания с псевдоспазмом указывал, главным образом, и с полным на то правом, Оppenheim. Яркий свет на понимание этой эмпирической зависимости проливают законы рефлексов. Мы не сделаем именно ошибки, рассматривая с генетической точки зрения псевдоспазм третьей стадии, как потомка того процесса второй фазы, который был нами назван произвольной гипертонизацией рефлекторной области. Его можно было бы, поэтому вывести из нерефлекторного компонента задатка, т. е. из прямого участия воли, которое было прибавлено пациентом к сублиминарному рефлексу для его поддержки. Мы видим, действительно, что «псевдоспазм» и в третьей стадии не делается чисто рефлекторным, но, наоборот, при известных условиях, а часто даже в ответ на простой приказ расслабиться, выдает он скрывающуюся в нем волевую долю.

Особенно поучительным с этой точки зрения является вышеупомянутый Hirschfeld'oвский метод лечения. Основным принципом своей терапии R. Hirschfeld сделал устранение псевдоспазма; он воздействовал на тремор через мышечный тонус. Благодаря прямому требованию, он добивается отвлечения внимания, а главное, достигает пассивными движениями полного расслабления мускулатуры в дрожащей области тела; одновременно с этим расслаблением наступает прекращение тремора, и этот результат используют, чтобы захватить пациента врасплох. Ему говорят внезапно: «смотрите, дрожание исчезло. Кто следил за ходом нашей мысли, для того ясно, что метод этот только во второй своей части представляет «лечение внушением». Первая и существенная часть является, так сказать, прямым каузальным лечением, а именно это самый прямой и самый естественный способ заставить пациента пройти обратно тот путь, которым он пришел к своему дрожанию. Он мог поддерживать свое дрожание тем, что он напрягался; как только он напрягаться перестает, он больше не дрожит. Таким образом, физическая половина дрожания лишается своей главной опоры, – произвольного мышечного напряжения, и тотчас же рефлекс дрожания делается сублиминарным, что давно бы уже произошло, если бы ему в этом не мешала воля пациента. Тотчас же, как только этот результат наступит, он используется для того, чтобы опрокинуть заодно и психологические укрепления дрожания, то, что мы обозначили, как объективирование т. е., пользуясь свежим впечатлением, стараются избавить пациента от самовнушения, будто к дрожанию его принуждает предполагаемая болезнь.

На мой взгляд, Hirschfeld, в силу своего верного эмпирического инстинкта, представил, так сказать, в чистом экстракте действенный принцип, присущий целому классу методов лечения дрожания. Следует это, с одной стороны, из того, что сам он во время своих терапевтических сеансов мог вовсе пренебречь всякими суггестивными прикрасами; но еще более явствует это из того факта, что, с другой стороны, и врачи, работавшие с помощью всякого рода более грубых внушений, пользовались, насколько мне известно, в качестве уловки пассивным движением. Пробные опыты убеждают в том, что устранить, например, тремор простым наложением электродов и словесным внушением бывает значительно труд – нее; цель достигается скорее, если после такой вступительной суггестивной сцены переходят с помощью пассивных движений и приказа расслабиться к демонстрации достигнутого этим путем двигательного успокоения.

Мы видим на этом примере (как, впрочем, и из многочисленных рецептов старой медицины), что открытые чисто – эмпирическим путем лечебные методы название свое получают сплошь и рядом от внешне – заметного вспомогательного момента, тогда как малозаметному настоящему ядру способа приписывается значение только маленького приема. Прием, не менее важный и повсюду применявшийся, заключался в том, что дрожание в ногах устранялось сначала бесследно в лежачем положении, на столе, следовательно, при двигательной разгрузке дрожащей мускулатуры; лишь после этого требовали от пациента, чтобы он напрягал мускулатуру при стоянии и ходьбе (причем наступал нередко небольшой рецидив). На примере этом выясняется с особенной наглядностью причинная зависимость между дрожанием и произвольным напряжением мускулатуры.

Способ, единственно логический с врачебной точки зрения, применяется чаще всего и эмпирически. Он состоит в том, что устраняют прежде всего тремор, уничтожив для этого произвольное мышечное напряжение; затем, воспользовавшись этим минутным успехом, устраняют и объективирование. И лишь теперь, сообщив правильную установку, как периферической мускулатуре, так и воле пациента, переходят к смелым упражнениям, чтобы научить его сильным целесообразным движениям, тормозящим рефлекс, вместо ложного диффузного напряжения мышц, которое, как мы видели в эксперименте, рефлексу благоприятствует. Из этого видно, что нередко многое из того, что мы выполняем в мистических сумерках полузнания, украшенное не особенно лестным ореолом волшебного целителя, в действительности легко разлагается на ряд хорошо понятных отдельных актов, полных глубокого педагогического смысла. И рядом с этими актами внушение в узком смысле, от которого и происходит самое название «лечение внушением», отступает на скромную вспомогательную роль, которая единственно ему и приличествует в руках мыслящего врача с воспитанным вкусом.

После этого исследования понятными делаются те трудности, на которые наталкивается попытка прямого волевого воздействия со стороны пациента в деле устранения настоящего укоренившегося тремора и родственных гиперкинезов. При легком истерическом привыкании, – например, при псевдоартритической хромоте, задача, поставленная интеллекту и воле пациента, оказывается относительно легкой: после тщательного разъяснения, насколько неосновательно его поведение с медицинской точки зрения, мы требуем, чтобы он посредством совсем простого прямого иннервационного импульса выпрямил колено, которое до сих пор он держал согнутым. Мы смело можем от него требовать, чтобы он это сделал без дальних околичностей. Насколько более сложной оказывается с психофизической стороны дело при треморе и родственных ему расстройствах! Суть дела оказывается настолько запутанной, что мы, врачи, и сами часто точно себе не уясняем, каким образом он возникает. Когда тремор неврологически отшлифовался и психологически объективировался в отдельных своих компонентах, тут, действительно, пациенту не всегда бывает легко развязаться с духами, которых он вызвал, выбраться собственными силами из лабиринта, им самим созданного, состоящего из непрямых моторных каузальных сцеплений и застарелого самообмана. Простой веры в слово врача и желания больше не дрожать оказывается уже недостаточно. Особенно роковым оказывается здесь то парадоксальное обстоятельство, что пациент в одно и то же время должен отказаться от напряжения и прибегнуть к напряжению всех своих сил, т. е. в тот же самый момент расстаться с отшлифовавшейся ложной диффузной иннервацией и усвоить правильную прямую иннервацию. Разъяснить пациенту зараз и то, и другое и дать ему неоспоримую уверенность, что он не болен, – задача эта превосходит во многих случаях то, на что способны более простые и непосредственные методы упражнений; при таких условиях исключается часто и возможность, что пациент добровольно собственными силами справится с тремором путем тренировки.

Мы вернулись таким образом к анализу триады симптомов третьей стадии. Благодаря разностороннему освещению, стал вполне убедительным и ясным тот путь, по которому воля пациента воздействует на двигательный механизм истерического тремора, используя для этого мышечный тонус; выяснилась, следовательно, и внутренняя зависимость между дрожанием и псевдоспазмом. Но если у нас уже с самого начала были основания предполагать, что в истерическом треморе наблюдается слияние волевого компонента с сублиминарным рефлексом, то спрашивается: что с этим последним рефлекторным компонентом произошло в дальнейшем, в III стадии – в стадии отшлифовавшейся истерии? А это приводит нас к психической перераздраженности, как к другому типически сопутствующему симптому.

Здесь с самого начала надо различать две возможности. В небольшой части случаев сублиминарный дрожательный рефлекс, выросший, как мы предположили, наглядности ради, из явного острого дрожания испуга, остается и дальше чисто рефлекторным и сохраняется без всякого содействия пациента. Случай этот имеет, например, место у постоянно возбужденных нервных людей, обладающих уже от рождения низким порогом дрожательного рефлекса, а затем у тех индивидов, у которых тяжелое истощение или тягчайшие аффективные потрясения вызвали более стойкие нарушения душевного равновесия. Подобные люди, как это ясно видно на примере тяжелых острых неврастений, сохраняют в течение многих недель и месяцев аффективную перераздраженность; они, сами собой, так сказать, постоянно близки к дрожанию. Если здесь нервное истощение или потрясение находит свое выражение в истерическом симптомокомплексе, то такие пациенты требуют самой осторожной врачебной оценки, ибо в таких случаях приходится, во – первых, подумать о том, что истерический симптом тут настолько богат аффективно – рефлекторным и элементами, что он близок по своей сути к нервному спонтанному симптому; а затем та придача со стороны воли, которую получает истерический симптомокомплекс, возникает в волевом инструменте потрясенной личности; между тем инструмент этот находится в тяжелом беспорядке.

Большое число наших «дрожателей» не страдало столь серьезными аффективными расстройствами. Действие тока, поскольку таковой вообще имел место, начинает через несколько дней сглаживаться; но тут – то оно не исчезает попросту, а уступает постепенно свое место состоянию, если так можно выразиться «искусственной психической перераздраженности», оно выражается в жалобах на чувствительность к шуму, на пугливость, раздражительность, страх, нелюдимость. И теперь еще попадаются старые искушенные истерики с дрожанием, которые состояние это развили с настоящей виртуозностью. Они умеют из еле заметных мелочей, из безобидного шума, из банальной заметки в письме извлечь материал для возбуждения; а то малое, что они при этом добудут, они используют тщательнейшим образом и в количественном отношении и в отношении времени. Подобные аффективно – натренированные получатели ренты ухищряются при любых поводах, вроде врачебного исследования или попыток принудить их к работе, уцепиться за неизбежные в этих случаях ничтожные возбуждающие моменты и перевести их в богатейшие волны возбуждения с желательным рефлекторным эффектом в соматической сфере.

Прекрасными примерами для этой «техники добывания аффекта», как мы сокращенно обозначим это типическое истерическое явление, может служить следующая картина, хорошо знакомая каждому неврологу из начала его деятельности на войне. У обитателя стационара для нервно – больных начинается припадок или громкий спор с кем – либо. Когда через пол – минуты является врач, оказывается, что уже все тесное помещение наполнено другими пациентами, столпившимися вокруг больного; они продолжают сбегаться со всех лестниц, из всех отдаленнейших закоулков. Это те самые люди, которые за какой – нибудь час еще жаловались на свой страх и чувствительность к шуму; сейчас они положительно стекаются отовсюду, как – будто шумная сцена оказывает на них какое-то хемотактическое действие. Чего ради явились они? Они поступают, как океанский пароход, которому предстоит далекий путь… Они запасают аффективное топливо, которое должно поддерживать ход их рефлекторной машины. Сюда же относится многое из области «психической заразы», – например, способ, в силу которого превращается у зрителя в собственные болезненные проявления то возбуждающее чувство неудовольствия, которое закономерным образом у него возникает при виде неестественных двигательных форм (тремор, тик, припадки, истерические гримасы).

С полным правом можем мы, следовательно, сказать, что для того, чтобы произвольный мышечный тонус мог сохранять в действии тремор, нужна, как неизбежная предпосылка, известная степень – сублиминарного возбуждения рефлекса дрожания; достигается эта степень, благодаря определенной технике добывания аффекта. Последняя заключается в возможно лучшем использовании всех возбуждающих моментов, которые представляет повседневная жизнь. Они используются количественно, а главное, действие их растягивается на возможно больший срок. Способность затягивать аффект, играющая прежде всего роль в длительности процесса дрожания выигрывает еще благодаря шлифовке, действие которой распространяется одинаково, как на чисто – душевные движения, так и на телесные функции. Если ребенка ударит кто – нибудь на улице, и он хочет защититься без вреда для себя, – он начинает кричать, вначале непроизвольно в силу чистой болевой реакции; но когда первый аффективный толчок начнет сглаживаться, – оказывается, что он умышленно с невероятными гримасами продолжает плакать дальше и вскоре приходит в длительное состояние безграничного злополучия; даже забыв давно о причинах своего горя, он все еще не может от него оправиться. И здесь, с психической стороны, наталкиваемся мы вновь на наш закон рефлекса, который и обусловливает трехчленность течения: сначала короткий аффективный толчок, затем произвольное усиление аффекта, выравнивающее глубокую ремиссию рефлекторного процесса, и, наконец, новый подъем кривой в полурефлекторном длительном аффекте. Точно такой же тип течения видим мы в области истерии вырождения, например, при тюремных психозах, а в нормальной жизни взрослого видим его при кататимическом «втягивании» («Sichhineinarbeiten) в полные смысла направления аффекта. В области «истерии случая» наталкиваемся мы повсюду, как на наивнейшие, так и на тончайшие его формы.

Нужен был длительный аффект, чтобы сохранить рефлекс у «дрожателя»; аффект этот слагался из выростов первичного и главного аффективного толчка, ведущего начало от переживаний войны и несчастного случая, выросты эти выдавали себя в дальнейшие месяцы больше всего регулярными, страшными военными снами и известной идиосинкрасией по отношению к военной форме и к военному начальству. Эта произвольно растянутая первичная длительная волна поддерживается в свою очередь лишь тем, что в нее вливаются меньшие вторичные волны; последние возникают из аффективно-технического использования повседневных переживаний и построены они по той же трехчленной схеме.

Легко отыскать терапию, которая послужила бы поверочным испытанием для этого взгляда. Очень быстро убедились мы в том, как важно бывает для лечения отнять у «дрожателей» (а также у других физических и психических гиперкинетиков) наиболее очевидные возможности для взаимного аффективного обогащения. Дальнейшее развитие этой мысли привело к разработке методов психической изоляции (Вinsiwanger и др. ), идеалом которых является лечение в темной камере. При этом типе лечения исключаются, по возможности, вообще все психические раздражения, даже с органов чувств. Тогда как способы типа Hirschfeld'a успокаивают двигательное перераздражение посредством устранения диффузного мышечного тонуса, методы Binswanger'a и др. начинают с другой стороны: они создают отводные пути для аффективного резервуара, принадлежащего рефлекторному компоненту дрожания. Действующий принцип всех действительно рациональных эмпирических методов лечения дрожания можно, следовательно, упростить до этих двух кратких формул: «удаление (Entzug) тонуса» или «удаление аффекта». Они находят поддержку в двух других принципах, общих для всего лечения истерии: внушительное представление для устранения объективирования и твердая последовательность, чтобы устранить волю к болезни.

В течение типического невроза дрожания, которое мы только – что нарисовали в умышленно схематизированном виде, надо внести некоторые дополнительные штрихи. Само собой понятно, что отдельные стадии не связаны обязательно с известным сроком и что вообще, далеко не каждый стадий и не в каждом случае выражается отчетливо. В особенности надо подчеркнуть, что третья стадия во вполне выраженном виде, т. е. истерический невроз с максимумом шлифовки и объективирования, встречался относительно редко. Мы наблюдаем в достаточной мере часто, что оба процесса остаются весьма поверхностными. После начальных стадий невроза, преисполненных аффекта, дело вообще не доходит до развития длительного рефлекса дрожания; вместо того, вторая стадия переводится непосредственно в фазу истерического привычного остатка, которая может быть названа четвертой стадией невроза дрожания. Она характеризуется более или менее неправильным непостоянным «дрожанием случая» (Gelegenheitszittern), как мы его чаще и находим в застарелых картинах, – например, у получателей ренты. Затем вторая стадия, стадия произвольного усиления рефлексов, окажется только намеченной там, где рефлекторный процесс силен и длителен сам по себе (напр., при истощенной нервной системе конституциональных невропатов), самовосприятие же волевого импульса значительно сглажено.

Наконец, первая стадия острого рефлекторного аффективного толчка может естественным образом отступить на задний план всюду там, где рефлекторный порог рефлекса дрожания низок сам по себе, в силу врожденного задатка. Ведь, для возникновения невроза дрожания нужен только сублиминарный рефлекторный процесс. У некоторых невропатов достаточно бывает незначительных аффективных раздражений, чтобы вызвать то количество сублиминарного возбуждения, которое необходимо для вмешательства воли. Этим объясняются многочисленные случаи, когда дрожание вызывалось вступлением в гарнизон, огорчением, замечанием со стороны начальства. К понижению рефлекторного порога располагают, наряду с острыми потрясениями, в особенности хронические напряжения аффекта, которые поддерживались у недостаточно крепких натур гарнизонной и фронтовой службой; может быть, они даже важнее, чем те острые раздражения. Нельзя также говорить о неправдоподобии, когда некоторые пациенты свое растройство объясняют простудой или утомлением. Ибо произвольное тонизирующее усиление может с одинаковым успехом присоединиться, как к дрожанию от возбуждения, так и к дрожи от холода и утомления. Понятно затем, что, если отдельные тяжелые невропаты с особенно низким порогом рефлекса, напр., боязливые дебилики, близки к дрожанию почти постоянно и в обыкновеннной жизни, то они свободно «симулируют» дрожание без достаточных к тому поводов, если только можно говорить о симуляции, когда делаются явными и начинают бросаться в глаза тяжелые дефекты врожденного характера.

Вообще для более тонкого понимания истерических расстройств много нового могло бы дать тщательное изучение нормальных рефлекторных механизмов, особенно в тех случаях, когда они скрываются в волевых процессах, в качестве чуть намеченных, незаметных составных частей последних. С этой же точки зрения важно обращать внимание на конституциональные нервные рефлекторные готовности (Reflexbereitschaften). Пользуясь выражением» психогенное», можно дать быструю оценку, но в понимание явления при этом вносится мало. При склонности к моносимптомам, стремлении к каррикатурной выработке единственной рефлекторной картины для всей истерии, – особенно важно помнить, что в сущности нет одной единственной конституциональной невропатии; но вместо того отдельные раздражительно слабые части нервной системы могут каждая иметь собственный порог раздражения (живая возбудимость сосудов при слабых сухожильных рефлексах, большая склонность к дрожанию, при малой кожной раздражимости и т. д.). Там, где рефлекторный, порог всего ниже, воля и переходит через него и создает моносимптоматическую истерию из наличной рефлекторной формы: из соответственного мозгового вазомотория истерический припадок, из нистагма – трясение головы и т. д.; все это, видимо, по той же трехчленной схеме произвольного усиления рефлексов, которую мы видели при треморе; т. е. необязательно при участии сложных вне – сознательных отщеплений.

Здесь нужно еще вкратце коснуться одного рефлекторного соотношения, которое в той же мере банально, насколько оно мало привлекало к себе внимания в учении об истерии, а именно – биологически – нормальной совместной работы мышечного движения с чувствительностью и вазомоторием. Постоянно наталкиваешься на утверждение, будто истерические расстройства чувствительности ни что иное, как артефакты, внушенные врачем. Во – первых, это явно неправильно, – а затем нам вовсе не надо этого предположения, чтобы доказать то, что этим доказать стремятся, именно – что эти изменения чувствительности не являются объективныии признаками болезни и стигмами анормальной конституции.

Нет никакого сомнения, что небольшие разницы в чувствительности могут быть внушены без особого труда; но этим не объясняется, почему при исключении всякого внушения мы тем не менее при определенных истерических расстройствах наталкиваемся постоянно на определенные же чувствительные находки.

Предлагается проделать следующий простой опыт: Проснувшись от продолжительного сна, оставьте Вашу руку лежать неподвижно в том же состоянии расслабленности, в котором она находится по пробуждении. Поскольку рука избавлена от всех чувствительных раздражений, начиная от чувства трения кожи и кончая глубокими тканевыми ощущениями, пропадает желание, непроизвольное побуждение шевельнуть рукой; иногда появляется даже приятное чувство онемения, удовольствие от неподвижности. И, наоборот, отсутствие двигательной иннервации, в особенности обусловленное им выпадение мышечных и суставных ощущений, усиливает сознание полного отсутствия чувствительности, чувствительное «забывание» всей конечности. Можно сказать: и в повседневном, казалось бы, совершенно произвольном взаимодействии между ощущением и движением кроется всегда еще небольшой остаток рефлекторного процесса, который на низших биологических ступенях и заменяет волевой процесс. Движение и ощущение воздействуют друг на друга разнообразнейшим образом. Если мы еще к этому прибавим, что уже одно выключение мышечных актов, особенно при висячем положении конечности, вызывает значительные изменения в кровообращении, – главным образом, в венозной части; если мы вспомним, что это ухудшение вазомоторных отношений в свою очередь неблагоприятно влияет на чувствительность и на способность к деятельности мышц, – то мы легко поймем, что, после того, как конечности произвольно придано спокойное положение, из этих трех факторов может возникнуть сirсulus vitiosus с теоретически безграничным значением.

Другими словами, в этом опыте перед нами вырисовался вновь зачаток одного из тягчайших и наиболее патологических и истерических состояний, пользующихся притом большой теоретической известностью. Это полная вялая моноплегия, которая неврологически и определяется этой триадой симптомов, мышечной атонией, тяжелой анэстезией и сосудистыми расстройствами (набухлостью цианозом). Нам остается лишь ввести вместо сна другие причины рефлекторной мышечной вялости: испуг, истощение, фиксирующую повязку, и мы быстро придем к мысли, что эта идеальная форма истерического акинеза представляет в своем ходе возникновения точную копию типического гиперкинеза, тремора, который мы только что разобрали. Предположим, что, как там внезапный испуг вызвал рефлекторное дрожание, так здесь он повел к рефлекторному расслаблению мускулатуры и притуплению чувствительности, В таком случае это рефлекторное оцепенение от испуга (как то обозначается в публике) само по себе быстро сгладится, но его можно без труда удержать легким подкреплением со стороны воли, вскоре ощущаемым как полурефлекторное (совершенно, как в нашем опыте), – удержать до тех пор, пока оно, будучи подхвачено причинным кругом из чувствительности, двигательной сферы и вазоматория, не перейдет в хроническую стадию рефлекса.

Мне нет необходимости разрабатывать подробнее те многочисленные параллели, которые вытекают из этого исследования для других истерических картин. Без дальнейших объяснений понятно, почему истерические гиперэстезии обнаруживаются постоянно на частях тела с плохой или анормальной подвижностью: на псевдоишиадической ноге, в окружности щадимого сустава, само собой понятно, что эти нормально – рефлекторные акты выявляются благодаря самовнушению и видоизменяются под влиянием постороннего внушения. Далее: При многих совершенно диффузных и, видимо, произвольных различиях в кожной чувствительности у конституциональных невропатов, – различиях, которые затем используются для истерических расстройств, – возникает само собой впечатление, что они стоят в тесной рефлекторной зависимости от вазомотория. Достаточно вспомнить о быстро изменчивых конгестиях, и покраснениях кожи (нужно, конечно, отметить и степень влажности кожи) у вегетативно – лабильных невропатов, чтобы согласиться, что капризно колеблющаяся, неравномерно распределенная кожная чувствительность вовсе не должна быть признаком произвольного притворства или врачебного внушения (что она им быть может, да часто и бывает, – в этом никакого сомнения не существует). И эти простые и второстепенные находки при исследовании истерика могут быть объяснены тем, что реальные рефлекторные процессы субъективно чересчур подчеркиваются. Также и во многих истерических привыканиях можно было бы еще в задатке указать на небольшие рефлекторные составные части. Я напомню, напр., о том, что произвольное покойное положение болящих частей тела, которое так часто служит исходным пунктом для истерических привыканий, также имеет в себе нечто рефлекторное (хирург говорит о рефлекторном напряжении брюшной стенки при боли в слепой кишке).

Повторим вкратце те положения, которые мы установили на школьном примере истерического дрожания. Мы видели, что от личности пациента исходят два раздельных причинных ряда; один из них, действующий обходным путем через посредство технического добывания аффекта, поддерживает деятельность сублиминарной рефлекторной формы дрожания; тогда как другой, воздействуя непосредственно на произвольный мышечный тонус, сообщает ту недостающую движущую силу, которая и дает рефлексу подняться выше порога. Мы видели, как, благодаря закономерному сглаживанию сущности дела при самовосприятии произвольного усиления рефлексов, в дальнейшем с внутренней необходимостью развивается кататимическое объективирование; видели далее, как этот психологический процесс вместе с шлифовкой двигательной и аффективной в значительной степени видоизменяет первоначальную психофизическую сущность, запутывает ее, и расчленяет таким образом все течение на различные фазы.

Для иллюстрации совместного действия душевных тенденций с нервными автоматизмами мы воспользовались несколькими примерами из истерии военного времени. Последняя, будучи большим массовым экспериментом, годится особенно хорошо для анализа, так как картины болезни построены здесь были с чрезвычайной массивностью, а воздействующие аффективные раздражения, вроде тенденций желаний, выявлялись ясно и единообразно. И как военные истерии не принесли ничего принципиально нового во внешних картинах своих, – у нас нет никаких оснований ожидать, чтобы они чем-либо принципиально отличались от истерии мирного времени в отношении внутреннем, психологическом или физиологическом.

И при истериях мирного времени видим мы обычно, что, если они не вырастают, благодаря привыканию, из остатков органических заболеваний или повреждений, они охотно присоединяются к каким–либо острым душевным потрясениям: к испугу, гневу, страху, ревности, половому возбуждению, к несчастному случаю, испугу от понесших лошадей, к страху перед отцом или учителем, к инциденту с любовником, и какой–либо домашней сцене, к любовному приключению; следовательно, к таким аффективным воздействиям, которые особенно легко и сильно вызывают возбуждение в рефлекторных и инстинктивных механизмах. Если рефлекторные пути уже приведены в действие естественным влиянием аффекта, то мы часто можем совершенно непосредственно наблюдать произвольное усиление рефлексов, в особенности в острых начальных стадиях: по искусственному накапливанию и нагромождению душевных возбуждений можно и здесь вполне отчетливо распознать оба пути: гипертонизацию произвольной мускулатуры и техническое добывание аффекта.

Мы видим, что нервный субъект, пользуясь аутогипнотическим приемом устремления взгляда прямо перед собой, может довести до сумеречного состояния это легкое затуманение сознание, которое сопутствует нормальному аффекту. Мы видим, что истерический ребенок растягивает короткие судорожные замыкания голосовой щели при гневном рефлекторном реве в остановку дыхания, доходящую до общего посинения и потери сознания. Рефлекторное покашливание от замешательства при неприятном воспоминании развивается в пароксизм кашля. Нервное ощущение отвращения разрастается при содействии брюшного пресса в истерическую рвоту. Или доведенный до гнева психопат начинает возбужденно бегать взад и вперед, напрягая все мышцы и форсированно дыша: он все больше повышает рефлекторный прилив крови к голове, пока не разразится в виде взрыва сумеречное состояние или пока возбуждение нервов и мышц, все больше усиливаемое посредством мышечного тонуса и сосудисто-двигательной системы, не разрядится в пароксизме дрожания или судорог. Эти истерические продукции подчиняются также законам шлифовки и объективирования; поэтому в дальнейшем они включаются при данной ситуации без всяких затруднений и как – будто сами собой. Тенденция, в них выражающаяся, колеблется также между разумным и инстинктивным.

Мы видели, что и военные истерии пользовались охотно предуготованными автоматизмами; выросшие из переживаний аффекты и тенденции выявляли как раз слабые места наследственных задатков, – напр., действием испуга активировалось заикание, существовавшее в детстве. При истериях мирного времени отношение между переживанием и задатком меняется в среднем больше в пользу последнего. При «мирных» истериях находят в общем больше дегенеративных нервных задатков и менее сильные влияния переживаний. Уже давно установлено, что к истерическим реакциям склонны прежде всего люди с обычно легко возбудимыми рефлексами и инстинктивными реакциями, – люди, у которых душевные волнения с необычайной легкостью и быстротой (Kraepelin) превращаются в телесные и психологические автоматизмы.