Не успели они сесть в поезд и выехать из Стратнейрна, как показался залив – очень глубокий, судя по синеве; высокие крутые берега его поросли елями, вдали виднелся остров с развалинами какого-то обширного, разрушенного временем здания. Мэгги удивилась: как это она не заметила такой красоты по пути сюда.
      – Что это? – спросила она, и Гиллон вынужден был оторваться от созерцания вагона и посмотреть в окно. Дело в том, что он никогда еще не ездил в поезде.
      – Я совсем забыл, что его может быть видно отсюда. Это – замок.
      – Замок, замок! – передразнила она его. – Да какой замок-то?
      – Камеронов замок.
      – Ого!
      Она была потрясена теми возможностями, какие это открывало перед ней. На такое она даже и не рассчитывала. Фамильный замок… Ей сразу полюбилось слово «замок» – оно звучало так же сладостно, как «силлер» – серебро.
      «Мой замок… Наш замок… Камеронов замок».
      – И мы имеем на него право?
      Он не заметил этого «мы».
      – Все Камероны имеют на него право. Моей семье принадлежат два-три кирпича в подземной темнице.
      Она молчала, пока замок не скрылся из виду и поезд не вошел во тьму туннеля. Хотя в купе с ними был еще один пассажир, Гиллон осмелел и поцеловал ее.
      – Вот это уже безобразие, – шепнула Мэгги.
      – Так оно и было задумано.
      Он даже продержал ее в объятиях часть ночи.
      Утром они уже были в горах – в Кейрнгормсе, где, несмотря на конец мая, еще лежал глубокий снег. Когда солнце взошло, сине-черные пики стали багрово-красными, а потом, по мере того как занимался день, побелели. Мэгги с Гиллоном поели овсяных галет и выпили холодного чая, – Гиллон купил все это накануне вечером на одной из остановок. Их сосед по купе все еще спал.
      – Что такое «землерой»? – спросил Гиллон.
      – Крот.
      – А ты сказала, что произошла от них.
      – Это, видишь ли, была шутка. Землерой. Кроты. Углекопы. Углекопы копаются в земле.
      Это уже давно не давало Гиллону покоя. Ничего веселого он тут не видел, что она и прочла на его лице. Его тревожила мысль о предстоящей работе.
      – Быть углекопом совсем не так плохо, как люди думают, – сказала Мэгги.
      Ему не хотелось сейчас говорить об этом. Хотелось посмотреть на край, которого он никогда прежде не видел. Далеко внизу, в лощине, бежала зеленоватая река, питаемая тающими снегами. На склоне горы виднелась небольшая ферма, вроде той, где он вырос, – бурая прелая солома и пятна ярко-зеленых всходов. В загоне для коров кое-где еще лежал снег, и почему-то Гиллону стало грустно, и он вспомнил о своем отце, о матери и о сестрах.
      – Работа в шахте – это ведь как на нее смотреть. Ты меня слушаешь?
      Гиллон кивнул.
      – Можно рубить уголь и не быть углекопом.
      Он снова кивнул.
      – Если ты станешь вести себя как углекоп, тогда, конечно, и будешь углекопом, но только Камероны углекопами никогда не будут.
      Желая показать Мэгги выгон, где паслись длинношерстные шотландские коровы, он повернулся было к ней, но увидел, что глаза ее устремлены вдаль и мыслями она не с ним и не в поезде, а где-то в своем собственном мире.
      – Мы будем рубить уголь, да, будем, но когда, мы отложим достаточно денежек, то займемся другим.
      – Угу.
      – Чем-нибудь получше.
      Пассажир, ехавший с ними в купе, проснулся и, приоткрыв рот, смотрел на Мэгги.
      – То, что держит углекопа в плену, намдаст свободу. – Она произнесла это с победоносным видом.
      – Да.
      – Потому что мы стремимся к лучшему.
      Он не слушал ее. Они проезжали мимо богатых ферм – таких он никогда еще не видел, – где уже взошла озимая пшеница и стояла в полях, высокая, зеленая, и вишни и яблони были в полном цвету. Земля здесь казалась жирной, плодородной, а амбары возле побеленных домиков были огромные и чистые. Сам бог не погнушался бы поспать в таком амбаре, подумал Гиллон.
      – Это похоже на то, как в Питманго? Там вот так же?
      Мэгги огромным усилием воли вернулась мыслями к поезду и к тому, что было за окном.
      – М-м, нет, – сказала она, – не так.
      И увидела, как улыбнулся сосед по купе.
      – Вы знаете Питманго? – спросила она его.
      – Я знаю, на что это может быть похоже, – сказал тот, поднялся и вышел в коридор.
      Поезд, пыхтя, остановился в небольшом прокопченном промышленном городке, где делали линолеум, и от запаха джута и льняного масла Гиллон закашлялся. Он увидел мужчин, женщин и детей, работавших на фабрике, – рот у них был повязан тряпкой. Они были все черные, выпачканные в масле.
      – Как только люди могут тут жить?! – воскликнул Гиллон.
      – Привыкают.
      – Я бы не мог.
      – И ты привыкнешь, вот увидишь.
      Их сосед выходил тут.
      – Очень хорошая у вас мечта, хозяюшка. Надеюсь, что она сбудется.
      – И сбудется – я позабочусь об этом.
      – Да уж придется, потому как ни у кого другого она еще не сбывалась.
      – Мы – это мы, а не кто-то другой.
      – Да уж, конечно. Но время покажет. А пока до свиданьица.
      – Что это он вдруг? – спросил Гиллон.
      – Подлый человечишка с подлой душонкой.
      Гиллон повернулся к окну и продолжил знакомство с Шотландией.
      Так они проехали все утро, затем утро перешло в день, и местность за окном стала более холмистой, все больше стало попадаться прокопченных промышленных городков, и тут Мэгги вдруг задала Гиллону странный вопрос:
      – А ты хорошо дерешься?
      Он недоуменно уставился на нее.
      – Я имею в виду: мог бы ты драться не на жизнь, а на смерть, если кто-то захотел бы сломать тебе хребет?
      Он подумал и сказал, что не знает.
      – Выдержишь ты, если тебя молотить будут, сумеешь выстоять?
      – Надо посмотреть. А что?
      Она взглянула на его правильное лицо, на острые скулы, которые так легко расквасить, на тонкий нос, и ей стало немного стыдно.
      – Я крепкий и могу долго выдержать, – сказал Гиллон. – В армии, когда случались драки, я всегда держал противника на расстоянии – понимаешь, руки-то у меня ведь длинные; вот я и дожидался, когда он устанет, а потом вмазывал ему как следует.
      Мэгги это не очень успокоило. Они уже проезжали через Верхний Кингласси, и она сообщила Гиллону, что следующая остановка Кауденбит: пора было собирать вещи.
      Никто их не встречал.
      – Что же мы будем делать? – спросил Гиллон. – Может, наймем экипаж или что еще?
      – Пойдем пешком.
      Они пошли вниз по Кингласской дороге, спускавшейся к реке, затем свернули на дорогу в Питманго.
      – Почему дома здесь стоят рядами и все точно смотрят друг на друга?
      – Так уж они построены. Оно дешевле выходит.
      – Мне это не нравится.
      – Ничего, привыкнешь.
      Окрестности Кауденбита выглядели довольно приятно, и страхи Гиллона немного улеглись – если бы не река.
      – Почему вода тут такая черная? – спросил он.
      – Это из-за шахт.
      – А где шахты?
      – Сейчас увидишь.
      Он шел за ней и не мог оторвать глаз от того, как играли мускулы на ее смуглых ногах, словно рябь на воде: мышца в икре сжималась, толчок – и расходилась рябью, словно растекалась по ноге. «Крепко сбитая – вот правильное определение для Мэгги», – подумал Гиллон, наблюдая за ней: все у нее на месте, и хоть она и крепко сбитая, а гибкая, такая гибкая, что во рту у него пересыхало от желания.
      Справа от дороги наверху, среди пустоши, стояла рощица плакучих буков. «Там под ними темно и покойно», – подумал Гиллон.
      – Мне хочется подняться туда, посмотреть на эти деревья, – сказал Гиллон. Произнес он это звонким, слегка срывающимся голосом. – Никогда еще таких не видел.
      Она поняла, что у него на уме, но последовала за ним. Она где-то читала, что накануне битвы индийцы или африканцы – словом, какие-то народы – предаются любви, чтобы прогнать страх. В рощице листья на деревьях были влажные, зато там было действительно темно и тихо.
      – А ведь ты пришел сюда не для того, чтобы смотреть на деревья, – сказала Мэгги.
      – Даю слово, именно для этого, – заявил Гиллон и крепко обнял ее, сам не очень сознавая, что делает. Но она не противилась.
      Когда все было позади, она засмотрелась на яркую синеву неба сквозь прорези в темных ржавых листьях.
      – Ты что-то стал отбиваться от рук, за тобой нужен глаз да глаз, – сказала она. Без злости – сказала и всё. Ее юбка, застегивавшаяся сбоку на пуговицы, сейчас была распахнута, а на опушке рощицы появилось несколько овец – они стояли и смотрели на Гиллона и Мэгги.
      – Они нас видели? – спросил Гиллон и потянулся к Мэгги, чтобы запахнуть ей юбку.
      – Ох, Гиллон, ради бога! – вздохнула Мэгги, но он все-таки попытался застегнуть ей пуговицы: не правилось ему, что овцы могут увидеть ее такой. – Когда тебе что-то взбредет в голову, ты уже ни на что не смотришь. Неужели не видишь, чего тут недостает? – И она указала на овец.
      Гиллон внимательно оглядел вытянутые глупые овечьи морды и признался, что ничего не видит.
      – Барана-то среди них нет. А знаешь почему? – Гиллон не знал. – Он привязан. Пасется где-то там, потому как, если его отпустить, знаешь, что он наделает?
      Гиллон сказал, что нет, не знает.
      – Он доведет себя до смерти, – сказала она и решительным жестом запахнула юбку. Гиллон вспыхнул как маков цвет. – И таковы все бараны. – Она обмотала его шею ленточкой от своей шляпки, завязала ее узелком, дернула – быстро, резко – и, рассмеявшись, вскочила на ноги.
      Они пошли по Горной пустоши – вверх, все выше и выше, так что Гиллону даже стало казаться, что они идут куда-то прямо в небо. Недалеко от перевала там, внизу, они вдруг увидели простор Фёрт-оф-Форта.
      – У вас тут есть море? Почему ты мне этого не сказала? – У Гиллона сразу полегчало на душе.
      – А никто к нему никогда не ходит. И ты тоже не пойдешь.
      «Нет, уж я-то пойду, – подумал Гиллон, – я пойду». Тут они перевалили через седловину, и под ногами у них, далеко внизу, возник поселок.
      Поселок; прижатый к земле. Черный, в глубине черной долины, у черной реки. Гиллон сразу понял, что это за поселок, но ему не хотелось верить.
      – Что это?
      – То самое. Мы дома. Это – Питманго.
      Он опустился на землю среди густого вереска и смотрел вниз, в долину.
      – Я не хочу жить в таком месте.
      – Но именно тут мы живем.
      Она пожалела, что день стоял такой яркий и здесь, среди вереска, была такая красота – от этого Питманго казался особенно мрачным. А Гиллон все смотрел вниз на надшахтные постройки и тесные ряды черных домишек.
      – Я не полезу под землю. Найдем другой способ зарабатывать себе на жизнь.
      – Нет, полезешь – ради меня, – сказала Мэгги. – И ты это знаешь. Ты же мне обещал.
      Он долго смотрел вниз на поселок, потом вернулся назад, встал на перевале и посмотрел на Фёрт-оф-Форт и издали увидел Мэгги, одну, посреди пустоши, и понял, что она права: он в самом деле обещал ей, более того – ему хотелось жить с ней, хотелось иметь от нее ребенка. Эта мысль удивила его. Ведь он же сошелся с этой женщиной, этой девчонкой, и теперь она, возможно, уже носит под сердцем его дитя. И он бегом вернулся к ней.
      – Сколько же времени нам придется тут жить?
      – Пока не накопим столько, чтобы начать новую жизнь.
      – Ладно. Пошли вниз.
      Он вскинул на плечо ее саквояж, взял ее за руку – пустошь здесь была каменистая, – и они двинулись вниз.
      И он дал себе слово: «Я стану углекопом и буду хорошим углекопом – каким только смогу», но когда он выполнит свой долг, они уедут, навсегда расстанутся с этой чернотой. Потому что он дал себе и другое слово: не станет он ради того, чтобы заработать лишний грош, жить всю жизнь в грязи и мраке.

      Когда они спустились через сад Белой Горлицы и вышли из-под цветущих фруктовых деревьев, они увидели толпу у Десятниковых ворот – люди сидели на воротах и у стены.
      – По поводу чего это они собрались?
      – Не останавливайся, Гиллон, иди, как шел.
      До них донеслись крики. Толпа увидела их.
      – Как бы громко они ни орали, и виду не подавай, что испугался.
      Ветер на пустоши задрал поля Гиллоновой шляпы с одной стороны, и олений хвост на ней зашевелился – этакий лихач, подумала Мэгги. Может, хоть шляпа заставит их почтительно отнестись к нему. В одном она была твердо уверена: никогда еще не было у них в Питманго такого, как он. Миссис Гиллон Форбс Камерон возвращалась домой со своим супругом-джентльменом. Может, это заставит их почтительно отнестись к нему.
      – Что же это все-таки значит? – снова спросил Гиллон. И слегка замедлил шаг.
      – Не сбивайся с шага, не выказывай нерешительности. Пройди мимо них, точно ты племянник самого лорда Файфа.
      А сердце у нее колотилось где-то в горле, точно пойманная птица. Несколько низкорослых парней из числа самых смелых, с серыми, изъеденными угольной пылью лицами, оторвались от ворот и пошли по дорожке навстречу Мэгги и Гиллону. Неверно она рассчитала время. Смена как раз кончилась, и углекопы вышли из шахты. Но в общем-то, это не имело значения. Если бы они не встретили его у ворот, то подловили бы у шахтного колодца – там, где год назад окружили тех восьмерых из Гленрота и измолотили до полусмерти. Угледобывающая и железорудная компания привезла их ночью в надежде, что утром страсти не будут так полыхать, но компания просчиталась.
      Тем временем гул толпы нарастал – это был уже не гул, а неистовый рев толпы, которая ничего не боится и жаждет крови. Несмотря на предупреждения Мэгги, Гиллон остановился.
      – Ради Христа, Мэгги, да что же это?
      Она еще ни разу не видела его в такой ярости. Но может, оно и к лучшему.
      – Не хотят они, чтобы чужаки приезжали сюда и рубили их уголь.
      – Но откуда они узнали, что я должен приехать?
      – Они все знают, всегда. – Теперь она пожалела о том, что дала телеграмму.
      – Но ты же говорила, что здесь полно работы.
      – Так оно и есть. И компания хочет нанять побольше людей, но рабочие их прогоняют.
      – Прогоняют?
      – Словом, так устраивают, что люди сами здесь не остаются, – сказала Мэгги. И взяла его за руку. – Держись меня, Гиллон, а я буду держаться тебя. – Он знал, что она это выполнит.
      – Как же они это делают? Скажи мне. – И он схватил ее за плечи.
      – Только не при них, – непререкаемо заявила она. – Так лупят, так колошматят, что человек потом работать не может.
      «Вот незадача», – подумал Гиллон: он только примирился с этим поселком и с ожидавшей его тут работой, а теперь, оказывается, поселок не желает допускать его к работе и даже готов для этого, если придется, переломать ему кости.
      – Надо было тебе сказать мне об этом, Мэг. Надо было, чтоб я знал. – И он так посмотрел на нее, что ей стало не по себе. Ведь промолчав, она обманула его. – Ну, ладно, – сказал он, – пошли.
      Вскоре после этого мальчишки-углекопы окружили их – они скакали и прыгали, выкрикивая непристойности.
      – Не смотри на них, – сказала Мэгги. – Не давай им повода. Делай вид, что ты их не замечаешь. Это же всего-навсего горлопаны.
      Чумазые мальчишки, черные от угольной пыли и грязи, с лицами, лоснящимися от пота. Гиллону они казались омерзительными, уродливыми гномами в черных масках, под которыми вырисовывались костлявые, ввалившиеся от голода узенькие лица, маленькие и злые, как у ласок, темные глазки, редкие гнилые зубы.
      – Мы сейчас отделаем твою высокогорную задницу! – крикнул один из них.
      – Что это он крикнул?
      – Что он исколошматит тебя, – сказала Мэгги.
      – Смотрите, как выпялился, экий щеголь, а еще хочет рубить уголь с народом! – крикнул другой и, подскочив к ним, приложил мокрую черную руку к спине твидового сюртука Гиллона. Другой полез ему в лицо и провел рукой по губам. Гиллон впервые ощутил вкус угольной пыли. Он поднял было руку, но Мэгги остановила его.
      – Ты должен быть выше их.
      Больше всего раздражала парней шляпа.
      – Шляпа… – орали они. – Давай сюда шляпу! – Крик этот был подхвачен теми, кто стоял у ворот. – Да сбейте вы чертову шляпу с этой чертовой башки! – Но мальчишкам это оказалось не под силу: Гиллон был много выше их.
      Когда Гиллон и Мэгги находились уже ярдах в пятидесяти от ворот, толпа умолкла и лишь смотрела, как они шли рука об руку, глядя прямо перед собой, глядя сквозь и поверх тех, что ожидали их. Они все приближались, и толпа начала пятиться – перед ней был чужой и непонятный человек, не просто углекоп с другой шахты, который, в общем-то, такой же, как они, но человек, который вроде принадлежал к совсем другому сословию, и Гиллон с Мэгги уже почти одержали победу, уже почти прошли, когда какой-то углекоп вдруг встал на их пути и загородил дорогу.
      – А вот дальше не пустим.
      – О, господи! – вырвалось у Мэгги. Она произнесла это бессознательно, но она знала остановившего их человека – самозваного блюстителя законов Питманго. Она дернула Гиллона за руку, но он продолжал идти, пока не очутился нос к носу с угрожавшим ему углекопом.
      – Я сказал: дальше не пустим. В эти ворота ты не пройдешь.
      – Мне тут обещали работу, – сказал Гиллон, но углекоп лишь покачал головой.
      – В Питманго уголь рубят те, кто живет в Питманго. Мы никому не дадим войти в эти ворота.
      – И кто же остановит меня? – Это была чистая риторика. Гиллон чувствовал, как отчаянно стучит у него сердце. Углекоп походил на молодого быка, а от угольной пыли казался лишь более грозным.
      – Эндро Бегг.
      – Вот этой киркой?
      – Вот этим. – И он показал Гиллону свои руки. Они были как две кувалды из черного камня.
      Бегг вытянул кирку из-под ремня и швырнул ее на булыжник. Гиллон не знал, что в угольных поселках это все равно как бросить перчатку. Не успело острие кирки со звоном ударить по булыжнику, как углекоп развернулся и ударил Гиллона в грудь – у того даже дух перехватило. Тогда Гиллон поднял руку, давая понять углекопу, чтобы тот повременил, и принялся не спеша снимать пиджак и галстук, стараясь выиграть время.
      – Это я тебе не по злобе, – сказал Эндро Бегг, – это по обязанности.
      А Гиллон тем временем решил снять с себя и полотняную рубашку, и толпа ахнула, увидев, какой он стройный и белый.
      – Да ведь это ж цыпленок против вола! – крикнул кто-то.
      – На твоем месте, – сказал углекоп, – я бы снял с башки эту дурацкую шляпу, не то я с тебя ее мигом скину.
      И Гиллон аккуратно положил шляпу на стопку одежды.
      Удар, который нанес Гиллону углекоп, причинил боль, но одновременно выбил из него страх. Ждать – оно, пожалуй, ничуть не легче, а боль человек может вынести и в конце концов ничего – выживает. Гиллон внимательно оглядел углекопа, оценивая его. Шея у него была почти такая, как грудь у Гиллона, а руки – как дубовые стволы, но короткие, так же как и ноги. Он только что отработал десять часов под землей, и его толстая одежда и шерстяное белье были пропитаны потом и шахтной водой. На ногах у него были грубые башмаки, подбитые большими гвоздями, которые скользят на булыжнике. Если этот парень не ударит слишком сильно, рассуждал про себя Гиллон, если не сломает ему какой косточки и если ему, Гиллону, удастся держать его на расстоянии благодаря своим длинным рукам, у него есть шанс выжить – не избить этого малого, но утомить его, превратить драку в позиционный бой.
      Бегг двинул его еще раз и, когда Гиллон упал, помог ему подняться и даже вроде пожалел его, но Гиллон сказал: нечего его жалеть, он будет драться дальше.
      После этого он начал изнурять противника: отскакивал от него, выигрывая время, боялся его, но не настолько, чтобы застыть на месте, подпускал к себе этого коротышку, вынуждая его махать руками, махать, растрачивая энергию, – Бегг задышал прерывисто, ему стало не хватать воздуха, и тут Гиллон ударил, нанес ему быстрый, стремительный удар в скулу, да такой, что в этом месте грязь сошла с лица углекопа, а под глазом набухла шишка. Гиллон испугался: ему вовсе не хотелось слишком разъярять быка, но, когда Бегг снова ринулся на него, чтобы отплатить за обиду, Гиллон обнаружил, что в силах двигаться, и отступил и закружил, выставив вперед длинную левую руку, держа на расстоянии углекопа, так что тот лишь молотил кулаками по воздуху.
      Немного найдется людей, которые без тренировки могли бы вести бой больше двух-трех минут подряд. Углекоп напирал, а Гиллон лишь удерживал его на расстоянии; к тому же работа в шахте едва ли способствовала развитию у углекопа мускулов, нужных для кулачного боя, чего нельзя было сказать про Гиллона, который жил и работал на море. И вот в какую-то минуту Гиллон чуть ли не со страхом понял, что его противник не владеет больше своими могучими руками. С каждым ударом вхолостую руки углекопа опускались чуть ниже, и ему стоило невероятного труда держать их на весу, а тем более размахивать ими. Подобно рыбе, растратившей силы в бессмысленном трепыхании, Бегг выдохся, и теперь его уже можно было багрить – он жадно хватал воздух раскрытым ртом, высунув язык, точно собака в конце погони. Гиллон убрал с головы углекопа руку, которой удерживал его, и заплясал вокруг, не решаясь, однако, ударить. А углекоп кружился, свесив руки, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, чтобы быть лицом к противнику, – так раненый бык поворачивается, чтобы видеть матадора, – и тут Гиллон с размаху ударил его в лицо; это был страшный удар, от которого у Гиллона заныла вся рука до самого плеча.
      Бегг стоял и глядел на Гиллона, широко разинув рот, и Гиллон понял, что сломал ему челюсть. Взревев от ярости, углекоп взбычился, ринулся на него, ударил, но тут Гиллон так саданул его по почкам, что тот невольно вскрикнул от боли.
      – Бей в живот, Гиллон! – услышал он крик Мэгги. – Ты изуродуешь себе руку об его голову! Бей в мошонку, Гиллон, приканчивай его, приканчивай! Ударь в живот как следует – и из него дух вон!
      Настроение толпы изменилось, как это бывает с толпой. Теперь уже зрители хотели, чтобы Гиллон уложил Бегга на обе лопатки. Они пришли ради крови и, учуяв ее запах, хотели видеть, как она прольется, независимо от того, чья это будет кровь. Они не желали расходиться по домам, пока не увидят окончания боя. Гиллон взглянул на Мэгги.
      – Бей его! – сказала она.
      Он несколько раз ударил углекопа в живот – тот лишь стоял и даже не оборонялся. Под каждым глазом у него набухли желваки величиной с тетеревиное яйцо, Гиллон ударил по желваку, и из него брызнула кровь, точно из опухоли, взрезанной ланцетом. Оба противника были в крови, и Гиллон опустил руки.
      Настроение топы изменилось, как это бывает с толпой, толпы, – уложить-то его все-таки надо: он это заслужил.
      И Гиллон решил побыстрее уложить углекопа, пока тот еще жив. Он принялся молотить его по животу, и вот колени Бегга наконец подкосились, и он рухнул на мокрые камни у ворот, точно бык, сраженный смертельным ударом.
      – Ложитесь же, мистер Бегг, да упадите вы, бога ради! – взмолился Гиллон. И когда расквашенное лунообразное лицо повернулось к нему и углекоп молча покачал головой (только слезы катились из заплывших глаз), Гиллон толкнул его в плечо, он кувырнулся – так иной раз корабль уходит под воду: задерет кверху нос и кувырнется – и глухо шмякнулся лицом о камни.