Гиллону казалось, что он просидел в бадье несколько часов. Он мылся и споласкивался, намыливал волосы, потом промывал их уксусом, чтобы они блестели и чтобы на них не осталось щелочи. «Если люди хотят, чтобы я выглядел калекой, – подумал Гиллон, – иначе все надо делать». Им следовало снести его вниз на ставне и положить у порога, а они вместо этого снаряжают его, точно горного стрелка на парад.
      – Сколько еще времени? – вдруг крикнул он. 'Конечно же, прошло несколько 'часов.
      – Три часа до срока, – 'Крикнула Мэгги.
      До срока. Слова палача. От этой фразы мороз прошел у него по коже.
      Он стал вытираться и заметил, что руки у него опять Дрожат.
      – Хорошо бы придумали такую пилюлю, которую бы проглотил – и нервы успокоились, – сказал Гиллон.
      – Есть такое средство, но только не пилюля, – сказал мистер Селкёрк. – Его наливают из бутылки.
      Мэгги тотчас вышла из залы в кухню, хотя Гиллон стоял голый посреди комнаты.
      – Да что это с вами, черт побери?! – прикрикнула она на Генри Селкёрка. – Вы хотите, чтобы ваш друг для храбрости приложился к бутылке, а потом чтоб от него виски несло? А ты – одевайся. Стоишь тут весь синий и трясешься, как куст на пустоши.
      Мэгги взяла с буфета виски и ушла с бутылкой в залу. На пороге появился Роб-Рой, и ток воздуха, ворвавшийся с ним в комнату, отнюдь не помог Гиллону унять дрожь. Он никак не мот с этим справиться.
      – Нашел, – сказал Роб, показывая длинные носки-гольфы. Это были добротные серые шерстяные носки в еле заметную клетку, прочерченную 'Красной ниткой, с маленькими кисточками наверху. – И смотри-ка! Видишь? – воскликнул он, передавая отцу носки. – Тут есть штрипки для твоего охотничьего ножа. – Он был возбужден: явно тоже выпил.
      – Никакого ножа я с собой в замок не возьму, – заявил Гиллон, и в доме снова воцарилась тишина.
      – Да что это с вами? – спросил Роб. – Точно в доме покойник.
      Гиллон начал одеваться – сосредоточенно, как одевался бы человек, зная, что делает это в последний раз.
      – Пора бы тебе и выйти на улицу. Весь поселок тебя ждет. На улицах настоящий праздник. Энди Бегг хочет послать в Кауденбит за волынщиком, чтобы ты шел к лорду под волынку.
      Гиллона снова затрясло, во он сделал над собой усилие и продолжал одеваться. Он надел чистое вязаное белье. Если там очень жарко, он вспотеет, но ничего «не поделаешь. Юбочку без подштанников не носят – это твердо знают все в Шотландии. Малейшее движение стоило Гиллону огромных усилий.
      – О, господи, да что это они вообразили?! – вздохнул Гиллон. – Это же не карнавал.
      – Второй День освобождения углекопов, – объявил Роб. – Простой человек вступает в мир, который доселе был затерт для него на замок. Простой трудяга – угольный крот – заставил могущественного лорда Файфа принять его. Вы только представьте себе:сам всесильный…
      – Не стану я этого делать! – вдруг выкрикнул Гиллон.
      – Не буду! Не пойду туда в таком виде.
      Он уже шагнул в юбочку, застегнул ее на крючок и тотчас преобразился. Одно движение 'руки, звяканье металла о металл, щелчок закрывшегося крючка – и Гиллон из их жалкого мира перенесся в свой мир, чуждый им.
      Всем стало как-то неловко. Он стоял в центре маленькой темной комнаты, выделяясь ярким пятном на фоне серых, покрытых копотью стен, – тропическая птица, задержавшаяся среди воробьев на задворках рабочего района.
      Складки юбочки разбегались при малейшем движении, шерсть мягко колыхалась, словно под дуновением ветра на пустоши, яркие цвета клетки, где было много синего и зеленого с красными и желтыми прожилками, вспыхивали от движения, резали глаза в этом мире, который знал лишь серое и черное. Заправленная в юбочку гофрированная рубашка с оборочками, матово-белая – такого цвета бывает лишь хорошее полотно – подчеркивала веселые цвета клетки.
      – Ну, пап, – сказала Эмили, – какой ты красивый!
      – Ага, это правда. Ты выглядишь как настоящий шотландец, – сказал Сэм. Все поняли, что он имел в виду. Сейчас, в этой юбочке, Гиллон предстал перед ними как олицетворение мечты о том, какими им хотелось бы себя видеть. И Гиллон это чувствовал. Он знал, что ни у кого из окружающих нет такой стройности и стати, такого тонко очерченного лица, а потому и костюм ни на ком из них так ладно не сидел бы. Гиллон же, казалось, сошел со старинной картины.
      – Джемми хочет посмотреть на тебя, пап, – сказала Сара.
      – Нет. Он не хочет меня видеть, потому что я не иду в Брамби-Холл.
      – Ну, пожалуйста, пап. Ему очень хочется.
      Бедняга Джем! Ну ладно, сутулый коротышка Джем. Он покажет ему юбочку, а потом снимет ее навсегда.
      – В таком случае дайте-ка мне сюда гольфы – филибег без них не надевают, – сказал Гиллон, и все почувствовали, что сопротивление его начинает слабеть. Он вошел в залу, где на родительской кровати лежал Джем.
      Джемми кивнул, потом улыбнулся. Он попытался сесть, но не смог и вместо этого поманил к себе Сэма.
      – Что он говорит? – спросил Гиллон.
      – Он. говорит, что, если ты не пойдешь в Брамби-Холл и не будешь вести себя бравым молодцом, каким ты выглядишь, он встанет и дохнет тебе в лицо.
      Все рассмеялись – впервые по-настоящему рассмеялись, и атмосфера в доме сразу изменилась. Всем хотелось что-то сказать, всем хотелось, чтобы их шотландец выглядел еще более безукоризненно.
      – Я бы выпил хорошего виски…
      – Нет, ты этого не сделаешь, – сказала Мэгги.
      – А я все же выпью.
      Гиллон шагнул мимо жены – это был уже не Джон Томсон – и достал бутылку.
      – Все, кто хочет выпить со мной, 'пусть пьют, – сказал Гиллон и налил себе в кружку на два пальца виски. – За Джема – чтобы он скорей поправился!
      – За Джема!
      – За нашего папу, чтобы язык у него там не заплетался.
      – За нашего папу!
      – За нашу мать, которая заставила нас проделать такой путь, – сказал Гиллон.
      – За нашу мамку!
      – За лорда Файфа! – сказал Гиллон.
      – За лорда Файфа! – выкрикнули все.
      Гиллон вдруг повернулся и неуклюже швырнул кружку в очаг, где она и разлетелась на куски.
      – Зачем ты это сделал? – спросила Мэгги.
      – Сам не знаю, но так мне захотелось.

* * *

      Все после этого стало по-другому. Пришли стекольщики, чтобы выровнять свинцовые рамы и заменить разбитое стекло. Они отодрали доски, и дом залило светом, точно свет был знаменем, ниспосланным Гиллону. Он увидел, что на улице стоят люди и ждут его.
      – Я хотел бы познакомить вас с нашим дядей – сэром Лористоном Камероном, – сказал Сэм.
      – Мое почтение, сэр, самое нижайшее, – сказал стекольщик и снял было шапку, но тут признал Гиллона. – Да это же Камерон, черт подери. До чего ж хорош – аж глаза слепит.
      Гольфы преобразили длинные, слишком жилистые от работы ноги Гиллона, так же как юбочка преобразила его самого. Под натянутыми новыми шерстяными носками ноги его, чересчур длинные и костлявые, выглядели мускулистыми и крепкими, словно ноги охотника на оленей, – словом… выглядели как надо.Он надел свой твидовый галстук – теперь он уже знал, как его повязывать, – потом натянул твидовый пиджак, отчего его плечи углекопа как бы распрямились и стали более широкими. Туфли были ему хоть и узки, но вытерпеть можно – как ни странно, они прибавили ему целый дюйм росту. Владелец, должно быть, подложил в них подушечки, чтобы казаться выше. Все было в порядке, все срабатывало.
      – Теперь я знаю, почему ты ездила туда и заарканила его, – сказал Сэм матери. – Раньше я этого не замечал.
      – Ага, именно за таким я ездила и вот что добыла. Жаль, что некоторые из вас мало от него взяли.
      – Вечно ты все испортишь, маманя. Может, слишком много мы взяли от тебя, – сказал Роб-Рой.
      – Ага. Может, и так.
 
      Еще целый час ждать. Как долго. А Гиллон хоть сейчас готов был идти. Онзаставил себя сесть и почитать Генри Джорджа, чтобы, так сказать, подготовить мозги к предстоящей встрече, смазать механизм для предстоящего разговора.

      «Однако бесправию первых лет английского владычества уже давно был положен конец. Сильная рука Англии дала этому обширному населению нечто большее, чем Римский мир: справедливые принципы английских законов через посредство сложной системы кодексов были распространены на них, и были назначены исполнители законов, обязанные следить за тем, чтобы самые обездоленные из этих богом забытых народов могли пользоваться теми же правами, какими пользуются свободные англосаксы…»

      Куда ни повернешься, подумал Гиллон, сразу с этим сталкиваешься, а в Питманго никак этого не усвоят. Все люди подчинены закону, все люди, каково бы ни было их положение в жизни, равны перед законом, равны в своих правах. Перед глазами Гиллона снова возникла дверь – высокая дверь Брамби-Холла, и на этот раз у него не захолодело внутри.
      – А что ты все-таки скажешь мерзавцу? – спросил стекольщик из оконного проема.
      – Не знаю. Что-нибудь придумаю, когда настанет время, – оказал Гиллон и не сомневался, что так и будет.
      – Знаю, что придумаешь, – сказал стекольщик. – На это мы все и рассчитываем.
      Эта проблема не тревожила больше Гиллона.
 
      – У меня снова внутри все горит, – прошептал Джемми. – Скажи Саре, чтобы пришла.
      Сэм отложил книгу и пошел за сестрой. Пошел молча, потому что не время было сейчас волновать отца. Сара перепробовала все известные ей средства – холодные компрессы и примочки из гамамелиса, но Джемми начал бредить.
      – Как только папа уйдет, я пойду за доктором, – заявила Cаpa.
      Оэм разозлился.
      – Не хочу я, чтобы этот мерзавец дотрагивался до моего брата.
      – Но я сделала все, что могла, – сказала Сара. – Да, конечно, он тупица, но все-таки, может, что и сделает.
      – Может!.. Ты думаешь, в Брамби-Холл впустили бы этого мясника, если бы «то из нихзаболел?
      Мистер Селкёрк слышал этот разговор.
      – А почему бы не попробовать лед? Можно обложить его льдом, чтобы снять жар, – посоветовал библиотекарь. – Такое теперь делают.
      Они посмотрели друг на друга. Попытаться, пожалуй, стоило.
      – Бели бы у нас только лед был, – наконец сказал Сэм.
      – Я. могу приготовить лед, – сказала Мэгги. Пока Гиллон читал, она выскользнула в залу посмотреть на сына. Он едва ли узнал ее. – Вот что, – шепнула она Сэму. – Найди Йэна, приведи его с черного хода. Придется пожертвовать одной из наших каменных бутылей, но ничего не поделаешь.
      Когда Йэн явился на зов, она послала его в Обираловку стащить несколько унций селитры.
      – Я понимаю, что это прецедент, – сказала Мэгги. Тебе понятно это слово?
      Йэн кивнул.
      – Но когда все пройдет, я выколочу из тебя воровство – это тебе тоже понятно? – Йэн кивнул. – Так выколочу, что тебе в жизни не захочется больше воровать. А сейчас отойди и укради.
      Это больше всего восхищало Сэма. в их матери. Если что-то надо сделать, она знала, что надо, а раз надо, то и делала. Когда Йэн вернулся, вода уже кипела; Мэгги вылила ее в каменную бутыль, оставив достаточно места для образования льда, затем добавила две или три унции селитры.
      – Теперь ты, – сказала она, обращаясь к Эндрью. – Отнеси это в колодец на пустоши, опусти поглубже, насколько можно, и подержи там часа три. Время от времени вытаскивай ненадолго – для смены температуры – и снова опускай.
      Все сразу заметили, что он обиделся. Ведь это означало, что он не увидит, как отец пойдет в Брамби-Холл, а ради успеха этого предприятия он уже пожертвовал любовью. Эндрью в жизни еще не чувствовал себя таким обездоленным.
      – Ты давно не видел брата? – спросила его мать. Эндрью кивнул. – Тогда, думается, тебе следует взглянуть на него.
      Эндрью на минуту зашел в залу и тут же вышел из дома через черный ход, чтобы никто не видел, как он плакал, шагая к пустоши с каменной бутылью, полной воды.
      – Слишком уж безжалостно мы поступили с Эндрью, – сказал Оэм.
      – Ага, безжалостно, но на кого еще можно положиться? Всегда на тех и полагаются, на кого можно положиться. Такова жизнь. Если это выясняется, когда человек еще молод, то всю жизнь он и будет везти воз, охота ему или нет.
      В «комнату влетел Роб-Рой, и Мэгги с Сэмом рассмеялись, потому что Роб-Рой, сам того не зная, подтвердил слова матери. Вот Роб-Роя не пошлешь на пустошь делать лад.
      – Пора идти, пап. Мистер Боун говорит, что теперь пора. Гиллон захлопнул книгу и с нарочитым спокойствием поднялся со стула. Подошло время надевать шапочку. Надо причесаться, а потом надеть гленгарри – так, чтобы волосы по бокам не были слишком прилизаны и лежали естественно, а две черные ленточки ниспадали вдоль затылка, и чтобы вмятина на шапочке была где положено, и чтобы сидела шапочка чуть набок, но не слишком залихватски. Когда Гиллон был совсем готов, он зашел в залу, чтобы взглянуть на Джема. Сэм сидел у кровати с раскрытой книгой на коленях, а Джем ми спал, тяжело дыша.
      – Что ты ему читаешь? – спросил. Гиллон.
      – «Очистку земель в Нагорной Шотландии».
      А я думал, ты ему читаешь «В Уолдене».
      – Ага, я и читал. Но ему надоело. Он говорит, что ему Америка кажется другой. – Сэм поднялся, захлопнул книгу и подошел к окну. – Я читал ему, пап, о тех временах, когда герцог Сазерлендский отправился в горы, чтобы набрать себе полк для сражения в Крымской войне. Люди тогда, папа, были очень голодные, и вот герцог произнес трогательную речь насчет того, ка/к они нужны Короне, а потом разложил пачки новеньких банкнот, расставил блюда с золотом и ждал, что сейчас очередь установится.
      – Я этого не помню.
      – Ни один человек не подошел, пап. Ни один, а за несколько лет до этого в течение двух дней набрали полторы тысячи человек. Люди научились говорить «нет», понимаешь.
      – Давай дальше, – сказал Гиллон. – Он понимал, что Сэм хочет что-то доказать. Теперь, правда, он не так часто и не так легко что-либо доказывал.
      – Тогда герцог наконец поднялся и сказал: «Что это значит, почему вы оскорбляете своего лейрда, главу своего клана, Корону?» Но тут, пап, никто уже не встал: на это храбрости ни у кого не хватило. И все же под конец один старик, старый-престарый, набрался духу, встал и говорит ему: «Вы отобрали у нас землю и надругались над ней, а теперь хотите, чтобы мы 'Присягнули вам на верность и пошли умирать за вас. Так вот что я скажу вам сэр: пошлите-ка вы своих оленей и своих косуль, своих баранов, и своих собак, и своих пастухов на войну сражаться за вас. А уж мы, сэр, лучше посидим дома и поголодаем».
      Сэм посмотрел на отца, стоявшего в другом конце комнаты.
      – Один-единственный нашелся храбрец.
      Отец его понял.
      – Ты проводишь меня? Или побудешь с Джемом?
      – Этим все равно ведь делу не поможешь. Я считаю, что ты должен идти один.
      – А ты? – Гиллон посмотрел на Мэгги. – Ты проводишь меня?
      Она отрицательно покачала головой.
      – Нечего мне за тобой увязываться. Это твой день, Гиллон.
      Уолтер Боун постучал и открыл дверь.
      – Пора уж.
      Гиллон стремительно повернулся, и юбочка разлетелась вокруг его бедер, вызывающе яркая по сравнению с унылой одеждой всех остальных. Гиллон обменялся рукопожатиями с Роб Роем, и Сэмом, и Йэном, а потом и с остальными мужчинами, которые тут были, – с Уолтером Боуном, с Энди Беггом, с Арчи Джанпом и, наконец, с Генри Селкёрком. Он поцеловал Сару и почувствовал соленые следы слез на ее щеках; потом приподнял Эмили – она шепнула ему что-то на ухо, какое-то свое колдовство или заклинание; потом он пересек комнату, чтобы поцеловать Мзпги. Он не мог припомнить, чтобы когда-либо целовал ее при детях, а при посторонних целовал только раз – в день свадьбы.
      – Когда будешь говорить с ним, Гиллон, – сказала Мэгги, – смотри ему в глаза, потому что ты много лучше его. А когда он предложит тебе разумную компенсацию, имей мужество принять ее.
      Гиллон вернулся в залу. Джемми все еще спал. Гиллон взял книгу Торо, из которой читал брату Сэм, и взглянул на раскрытую страницу; фраза, которую он прочел – прочел не спеша, с нарочитой медлительностью, как бы подчеркивая свою независимость, – заставила его рассмеяться. Сэм так хорошо изложил свой довод, так приободрил Гиллона, а тут вот извольте:
      «Остерегайся всякого предприятия, которое требует новых одежд». Гиллон сам много лет тому назад подчеркнул это, а теперь эту строчку подчеркнул и Сэм. Гиллон захлопнул книгу и нагнулся над Джемом.
      – Не целуй его, – сказала Сара.
      – Нет уж, я поцелую своего сына. – Так он и сделал, а потом вышел из залы, прошел через кухню, ничего не видя перед собой, и дальше – на улицу, в толпу мужчин и женщин, которые ждали его там. Приветственный их клик – собственно, не клик, а рев, раздавшийся, когда они увидели его, – был такой громкий, что задребезжало новое стекло в фасадном окне.
      – Что это, что случилось? – вскрикнул вдруг Джем.
      – Тихо. Это папка пошел к лейрду.
      – Сэм?! – шепотом позвал Джемми. – А он хорошо выглядел?
      – Господи, Джем, ты бы так гордился им, если б увидел. Он выглядит точно командир горных стрелков, который отправился делать смотр своему полку.
      – Ох… Сэм, а Сэм?
      – Что?
      – Мне кажется, я скоро умру.

      Гиллон лишь смутно помнил, как он шел по Тошманговской террасе и Тропе углекопов. Словно то были обрывки сновидений, где он играл какую-то роль. Он видел лица, но не узнавал людей; он слышал, как ему что-то кричали, но не понимал смысла слов, он лишь чувствовал, как озорно раскачивается слава направо его юбочка да щелкают его почти новые кожаные каблуки по булыжнику мостовой. Потом какое-то время, когда Верхний поселок кончился, он шел один через бывшее Спортивное поле и мимо шахты «Лорд Файф № 1», и его до блеска начищенные туфли покрывались угольным налетом; затем он вступил в Нижний поселок и снова услышал «рев толпы. Детишки в Нижнем поселке бежали рядом с ним, стараясь дотронуться до его юбочки, кривлялись, подражая ее покачиванию. Он шел (все дальше – мимо Шахтерского ряда, и Гнилого ряда, и Сырого ряда, вниз, мимо „Колледжа“, где насколько человек, у которых еще была какая-то мелочь на пиво, подбодрили его новыми кликами, а потом – опять один, если не считать детишек, шагавших сзади, все дальше вниз, мимо читальни и через разработки, мимо шахты „Леди Джейн № 2“, где много лет тому назад он впервые спустился под землю, и затем – на Нижнюю дорогу, ведущую в Кауденбит, а заодно и в Брамби-Холл. (Ноги шагали сами собой и несли его все дальше – так, должно быть, шагают солдаты, подумал Гиллон, когда идут на фронт. Нечто более сильное, чем собственная воля, двигало им. Ему вовсе не хотелось идти, но пути назад не было.
      Несколько капель дождя упало на него, заставив взглянуть вверх, но это была лишь изморось. Постепенно он привык к юбочке, бившей его по ногам. Ему нравилось и то, как взлетали и снова падали на шею ленточки гленгарри. И тут – совершенно внезапно – перед ним возник большой дом среди дубов и маленькие домики, сгрудившиеся позади, словно преклонившие колена для молитвы. Гиллон почувствовал спазм – сердце у него сжалось и разжалось.
      У ворот, которые никем не охранялись, Гиллон зашел в высокую траву и, надеясь, что его не видно из главного дома, нагнулся, чтобы стереть шахтную грязь и мокрую угольную пыль с туфель и с подметок. «Кто честным кормится трудом, таких зову я знатью», – твердил он про себя, обтирая угольную грязь, подбадривая себя этими словами, от души стремясь в них верить, как стремится верить в устойчивость своей утлой лодчонки вышедший в море рыбак, хотя Гиллон прекрасно знал, что Бернс – безнадежный романтик и что есть люди, которые по разным причинам стоят над другими людьми.
      Он вошел в ворота, думая, что его непременно остановят, прежде чем он дойдет до двери, но этого не произошло, и он, хрустя гравием, прошел по подъездной аллее. Дверь оказалась огромная, обитая железом, точно древний щит, и Гиллон остановился перед ней, чтобы собраться с чувствами. Как быть с шапочкой – войти в ней, или держать ее в руке, или отдать служанке? А что, если там нет служанки? Что, если леди Джейн откроет дверь сама? Должен углекоп отдать графине шапку или нет? И тут ему вдруг стало легче. (Ведь он же всего-навсего углекоп, значит, и вести себя должен как углекоп и ничего другого от него не ждут! Но тогда почему же он пришел сюда в таком костюме? Он стоял у двери, ища звонка, или ручки, на которую можно было бы нажать, или молотка, которым можно было (бы постучать, – тут дверь внезапно отворилась, и он чуть не бросился наутек.
      – Да?
      – Видите ли, я… хм…
      Он почувствовал, что краснеет. А он вовсе этого не хотел.
      – Что вам угодно.
      Судя по произношению – ирландка. Он увидел, как она оглядела его с головы до пят с этакой нагловатой, характерной для ирландцев полуулыбочкой, отчего на носу и в уголках рта собираются мелкие морщинки.
      – Угодно? Ничего мне не угодно… Дело в том, что я, видите ли…
      – Как прикажете доложить?
      – Ну… Камерон. Да, мистерКамерон. Мистер Г. Камерон.
      – Какое же из этих трех вы предпочитаете?
      За ней появились другие девушки – тоже ирландки, в шуршащих черных юбках до полу и в огромных накрахмаленных белых передниках, как у монахинь-католичек, и все они иронически улыбались.
      – Окажите: мистер Г. Камерон пришел к лорду Файфу.
      Она оставила его у порога. Он слышал, как другие служанки за дверью, точно мышки, шмыгнули в разные стороны. Видно, они знали, что он должен прийти. «Как это типично для ирландского трудового народа – подсмеиваться над себе подобными, – подумал Гиллон. – Немудрено, что им до сих пор не удалось организовать сколько-нибудь сплоченное рабочее движение: все разваливается при столкновении с хозяевами, англичанами и собственными священниками». Девушка вернулась, теперь уже открыто улыбаясь хитрой ехидной улыбочкой – так улыбаются дети в школе, когда других детишек ведут пороть.
      – Входи, трудяга, – шепнула она ему. – Здесь немного иначе, чем в шахте, верно?
      Он с яростью повернулся было к ней, но по ее глазам увидел, что она не собиралась издеваться над ним.
      – Иди налево и потом прямо до Большого зала. – Она дотронулась до его плеча, и он сморщился. – Они совсем не такие плохие. Может, чересчур строжат, и уж больно они шотландцы… – И зажала себе рот рукой. – Ох, что же это я говорю!
      Гиллон невольно рассмеялся.
      – Держись как всегда, и все будет в порядке, – сказала она.
      Он пошел по длинному сумрачному коридору, чувствуя себя гораздо лучше, чуть ли не уверенно. «Может, он и много тратит угля, но газ жалеет», – подумал Гиллон, и s ату минуту услышал, что она идет за ним, постукивая каблуками по деревянному паркету.
      – Мистер?! – Он остановился. – Шляпу.
      Он не понял ее.
      – Дайте мне, ради бога, вашу шляпу.
      – Я, пожалуй, пойду в ней.
      – Ни разу еще не видела, чтобы кто-нибудь входил в этот дом в шляпе.
      – А вы хоть раз видели в этом доме углекопа?
      Она отрицательно покачала головой. Она была молоденькая и хорошенькая, совсем молоденькая – такую родители должны держать при себе.
      – Ага, вот видишь. Углекопы не снимают шапки в доме, а я углекоп.
      – По мне, так пожалуйста, Рыжик. – И она подмигнула ему.
      «Свеженькая, – подумал он. – Свежая, как трава, и славная».
      Когда он повернулся к ней спиной, то с сожалением увидел, что несколько человек из тех, кто находился в Большом зале, наблюдали за ним, и в их глазах он уже упал на несколько делений, точно встал на одну доску с ирландской девушкой-служанкой, а ниже этого в Шотландии нельзя опуститься, разве что вступить в связь с африканкой.
      Он вошел в комнату, но никто не обращал на него внимания. Там было человек восемь или девять – они переходили с места на место, позвякивая чашечками, беседуя друг с другом, и никто как будто не видел его. Лица их казались ему такими же далекими и стертыми, как лица тех, кто стоял вдоль Тропы углекопов. Здесь было светлее, чем в коридоре, и Гиллон не сразу освоился с переменой в освещении – так с ним всегда теперь бывало, – поэтому некоторое время он стоял и мигал.
      – Это что еще такое? – опросил чей-то голос. Человека Гиллон не видел. – Я спрашиваю: это что такое?
      Гиллон повернулся на звук голоса, но за спиной говорившего стояло несколько оплывших свечей, и он ничего не мог разглядеть.
      – Это Камерон, милорд. – Вот этот голос Гиллон узнал: Брозкок. – Углекоп, сэр.
      Гиллон увидел, а если не увидел, то услышал, как двое или трое поставили на столик чашки и тарелочки с тортом и повернули к нему голову.
      – Послушайте, – сказал кто-то. Какая-то леди. – Дайте мне вашу шапочку.
      – Да, конечно, шапочку, – сказал Гиллон и снял гленгарри, жалея, что не отдал ее девушке.
      –  Углекоп? – Нельзя сказать, чтобы голос был злой. – А выглядит он так, будто только что вернулся с охоты.
      – Нет, я… – начал было Гиллон, но понял, что они вовсе не желают его слушать.
      – А ну, подойди-ка сюда, чтобы мы могли хоть разглядеть тебя.
      Гиллон обошел большое кресло с высокой спинкой, в котором, развалясь, сидел граф Файф.
      – Брозкок уверяет меня, что ты один из моих углекопов, но я ему не верю. Я говорю, что ты пришел прямо с пустоши после долгой охоты и сейчас поднесешь нам связку-другую куропаток.
      Гиллон ие мог понять, почему все рассмеялись. Он по-прежнему плохо видел, и ему было так легче, как легче бывает, когда лицо скрыто под налетом угольной пыли или под маской, это позволяет человеку делать то, чего обычно он никогда в жизни не сделает.
      – Мне бы не хотелось говорить, что мистер Брозкок прав, а лорд Файф – нет, но, 'может, вы посмотрите на мои руки, сэр.
      Это было встречено легким, снисходительным смешком.
      – Неплохо сказано, – изрек лорд Файф. – У этого человека есть такт. Дайте человеку чаю.
      Кто-то сунул Гиллону в руки чашку с чаем и спросил:
      – Сливок и сахару?
      – Лимона, пожалуйста. Кусочек лимона меня бы вполне устроил.
      –  Лимона?! – произнес голос. Он понял, что это леди Джейн. – Вы слышали? Он просит лимона/(Какой изысканный вкус… Боюсь, у нас нет лимона.Боюсь, мы – сторонники сливок и сахара. – Она говорила очень медленно, весьма неожиданно расставляя ударения, и Гиллон подумал, что, наверное, потому молодежь в комнате так часто смеялась.
      – Скажите-ка еще (раз, – попросил лорд Файф, – как его зовут? – Кто-то из стоявших рядом ответил. – Скажи мне, Камерон, почему ты в таком… таком одеянии? – Вопрос этот был задан уже с подковыркой.
      – Это мой костюм для особо торжественных случаев, сэр. Для свадеб, похорон и прочего, – сказал Гиллон. – Я считал, что сегодня как раз такой особо торжественный случай.
      – Я бы сказал, что да, я бы сказал, совершенно верно, – произнес чей-то молодой голос. – Ты – первый углекоп, который видит этот дом изнутри.
      Гиллон не знал, что на это и сказать. Он еще не мог сообразить, когда надо откликаться, а когда нет.
      – Да еще в юбочке. Это, конечно, от армии осталось?
      – От моей семьи. От моего клана.
      Раздался смех.
      – Подумать только, – произнес тот же молодой голос. – У нашего углекопа, оказывается, есть клан.
      Гиллон вспыхнул, но краска быстро отлила от его лица, и больше он уже не краснел.
      – В каждом клане, кроме предводителя, есть и просто люди, иначе не было бы предводителей, – сказал Гиллон. Это вырвалось у него само собой, непроизвольно.
      – А он побил тебя, Уоррик. Наколол, – произнес другой молодой голос, очень похожий на голос лорда Файфа. И Гиллон решил, что это его сын.
      – Язык у тебя неплохо. подвешен, – заметил лорд Файф.
      – Этому учатся на шахте, сэр. Обмен любезностями.
      – Там учатся не только этому, – заметил граф, но Гиллон не понял, что он хотел сказать.
      – Ты говоришь не по-шотландски, – сказал молодой голос. – Почему ты говоришь не по-шотландски?А я обещал вот этому молодому человеку немножко настоящей шотландскойречи.
      – Мне очень жаль, сэр. Я с гор.
      – А как ты очутился здесь?
      – Я женился на девушке из Питманго. Она привезла меня сюда, и я стал углекопом.
      – Но где же вы встретились? – опросила леди Джейн.
      – Она приехала и забрала меня с собой, мэм.
      – Какая предприимчивая. А как ее зовут?
      – Драм, мэм. Маргарет Драм.