– Который час?
      – Полдень, пап, – сказал Сэм. – Несколько минут первого.
      – Не может быть.
      – Ты хочешь, чтоб было меньше или больше?
      – Сам не знаю. Иной раз мне хочется, чтобы все произошло поскорее, а иной раз – чтобы вообще не было ничего.
      – Хоти не хоти, время – оно само себе хозяин. Хозяин…Всюду здесь хозяева. Мастера на шахте, графы и графини, Уолтер Боун, голод, и все – один другого хуже.
      – Рехнуться можно, – сказала Мэгги. Она перешивала подкладку на твидовом пиджаке, который одолжили Гиллону, с тем чтобы он выглядел поприличней. – Целое утро потратила на то, чтобы чей-то чужой пиджак лучше выглядел.
      – Но ведь твой муж наденет его.
      В дом вошел Йэн. Он начищал туфли кусочком сала, которым лечили Джемми, вываренным в уксусе с добавлением ламповой сажи.
      – Который час?
      Никто не ответил. Слишком уж время действовало сейчас всем на нервы.
      – И воняет же от этой миски. Надеюсь, хоть от туфель не будет так вонять, – сказал Сэм.
      – Я спросил, который час.
      Сара наконец ответила ему:
      – Пять часов. Еще осталось целых пять часов.
      Значит, из дому ему надо выходить через четыре с половиной часа.
      Гиллон снова почувствовал, как у него сжало под ложечкой. Так подействовало на него слово «надо». Он вдруг поднял голову и посмотрел на них, взволнованный, но как-то по-иному. Емувовсе не надотуда идти, ему вообще никуда идти не надо.Он же получил не вызов в суд, а приглашение. И нет в мире такого закона, который гласил бы, что он, Гиллон Камерон, свободный гражданин, должен идти пить чай с лордом Файфом.
      – Вовсе мне не надо… – начал было Гиллон, но мальчики не слушали его. Придется подождать.
      – Господи, так ведь эти же туфли как вонять-то будут, дружище.
      – Они не будут вонять, – сказал Йэн. – Когда я кончу с ними заниматься, от них будет пахнуть вереском, и блестеть они будут, как нос углекопа.
      – Нет такого закона, в котором было бы сказано… – снова начал было Гиллон.
      – Интересно, как у них там внутри? – заметил Энди Бегг. Доброжелатели уже начали заглядывать в дам, чтобы поддержать своего представителя.
      – Жарко, как в аду, – сказал Йэн, поднимая голову от туфель. – Он топит вовсю, чтоб все знали, сколько у него угля.
      – Глупости. Такому человеку нечего хвастать, что у него есть уголь.
      – И все же он это делает.
      – Кто это говорит?
      – Люди, – сказал Йэн, – люди, которые знают.
      Йэна никогда не одолеешь, подумал Гиллон. Он всегда увернется от ответа, если не знает его. Гиллон подозревал, что так может оказаться и с графом, и почувствовал, как у него все сжалось внутри. Сколько раз может у него вот так все сжиматься и распускаться, пока что-нибудь не выйдет из строя, подумал Гиллон. В комнату вошла Эмили со спорраном. Кожа была промыта мягким седельным мылом и слегка смазана маслом, а мех на крышке кошеля отчищен сапожником.
      – Он взял за это монету, – сказала Эмили. – Можете себе представить?
      Никто не мот.
      – Еще пять часов до выхода, – сказал Йэн.
      – О, господи, – внезапно вырвалось у Гиллон а. – Это же не казнь! Я же иду туда не умирать!
      В комнате наступила тишина. Это была тишина напряженная, взвинченная. Всем хотелось говорить, но они с уважением относились к тому, что творилось с их отцом, и сейчас своими разговорами они лишь вторгались бы в тайное тайн его души, нарушали хрупкое равновесие, которое он пытался в себе создать. Он то представлял себе, как он непринужденно входит в комнату и беседует с собравшимися там гостями, если таковые будут, и чувствовал при этом приятное возбуждение, а через минуту уже представлял себе обратное: как язык присохнет у него к гортани и он будет что-то бормотать, а никто не поймет его и над ним начнут смеяться, не в силах разобрать, что он там бормочет.
      Дело в том, что и то и другое могло случиться. Все зависело от того, какое будет у него состояние, когда ему откроют дверь. Это и определит дальнейшее. И если сейчас ему удастся найти нужную линию поведения, нужное состояние, надо попытаться это удержать, сохранить в себе, пока он не подойдет к входной двери Брамби-Холла и не позвонит в звонок.
      – Не слышали, недели две тому назад никто не утонул в Фёрт-оф-Форте?
      Он увидел, как они посмотрели друг на друга с таким выражением, точно их представитель лишился рассудка.
      – Со мной все в порядке, – сказал Гиллон. – Уверяю вас, все в порядке.
      И снова наступила тишина, угрюмая тишина, которую трудно поддерживать и трудно нарушить.
      – Странно, что они меня не пригласили, – наконец сказала Мэгги. – Обычно ведь приглашают на чай мужа с женой.
      Гиллону и в голову не приходило, что графиня может быть плохо воспитана, и от этого ему сразу стало легче – хоть такою малостью потешиться, и то хорошо.
      – Может, они выяснили, что ты из Драмов, – сказал Сэм.
      – Зачем ты так? – оказала Сара.
      – Не слишком остроумно, – заметила ее мать.
      – Может, у леди Джейн есть свои планы, – сказал мистер Селкёрк.
      – Это тоже нехорошо.
      – Рослый, аристократ с виду, жеребчик в самом соку. Говорят, будто они с лордом Файфом, ну, словом… лучше об этом не /говорить.
      – И этоне остроумно.
      «А они, видно, все знают про меня и миссис Камерон», – подумал Гиллон.
      – Правда никогда. не бывает остроумной, – сказал Селкёрк.
      – А вы, должно быть, в самом деле считаете себя остряком, – заметила Мэгги.
      – Нет. Но те, кто слышит, как я шучу, так считают.
      И снова тишина – лишь гудит, усугубляя тяжесть тишины, низкий голос Сэма, читающего Джему «В Уолдене», да ветер вздыхает в сосне за окном. День стоял серый, гнетущий, но дождя не было – хоть это хорошо, подумал Гиллон. «Ветер с дождичком зарядит – живо на пиво потянет». Очень важно, чтобы не было дождя, чтобы он явился в Брамби-Холл не со слипшимися волосами и чтобы с юбочки его не стекала вода на натертые или какие у них там есть полы.
      – Говорят, у него крутойнрав, – заметил Йэн. – Говорят, Брозкок боится смотреть ему в глаза.
      – Ага, только это потому, что Брозкок вор. А наш паша не вор. Он никого обкрадывать не собирается – просто пытается получить то, что по праву принадлежит ему, – сказал Эндрью.
      Все старались приободрить его, а он приободриться не мог. Он потянулся за мягким твидовым галстуком и заметил, что рука у него дрожит. Набросил галстук на шею, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть. Слишком много твида, подумал он, – слишком много, и только тут понял, что забыл, как повязывают галстук.
      – Не думаю, чтобы сейчас еще носили такие галстуки, – оказал Гиллон. – Их время уже прошло.
      – Да я на них такие галстуки в прошлом году видел во время матча, – оказал Сэм. – На щеголях, на барах. Есть галстуки такие, сякие и этакие.
      – Это еще что за тарабарщина? – прикрикнул на него отец.
      Сэм не испугался.
      – А то, что есть галстуки вроде наших шотландских юбок. Если юбки и меняют фасон, так, может, раз в два века, верно?
      Наконец настало время лезть в бадью. Поскольку мылся он не после шахты, женщины решили, что неприлично находиться в одной с ним комнате, и вышли в залу. Чудно это: как они здесь не видят наготы, если она покрыта угольной пылью и грязью, Гиллон никогда не переставал этому удивляться, хоть постепенно и привык. Теперь он жалел, что встретится с лордом Файфом не после работы, когда лицо его было бы надежно замаскировано угольной пылью, а одежда пропитана честно заработанным потом – его, так сказать, «верительными грамотами» добропорядочного труженика. Рубец у него на плече был безобразный. Угольная пыль так и не вымылась из него, и сейчас то место, где была рана, представляло собой ярко-красное неровное пятно, окруженное синевой и чернотой.
      – Надо бы тебе идти без рубашки, – сказал Селкёрк. – Леди Джейн так бы и упала. «Отдай этому: мерзавцу деньги, и пусть убирается вон», – сказала бы она.
      – Запомни, пап, не пользуйся правой рукой, ни в коем разе, – сказал Эндрью.
      – Я 'буду пользоваться ею как могу. Я вовсе не собираюсь притворяться.
      – 'Но ты же не можешь по-настоящему пользоваться рукой. Ты не можешь ею работать. Какое же это притворство, если ты покажешь, что рука у тебя не действует!
      – Это, можно сказать, будет только маленькой передержкой, а не 'искажением истины, – заметил Сэм. Откуда они это взяли, эту привычку пользоваться истиной как отправной точкой, а не смотреть на нее как на нечто завершающее, конечное, к чему надо стремиться? Не понимал он этих ребят, которых сам вырастил. Вообще он никого не понимает, подумал он.
      – Вот что, – крикнула Мэгги из залы, – когда тебе дадут чашку с чаем, возьми ее в левую руку и скажи очень громко: «Извините, но я не могу пользоваться той рукой, какой нужно».
      В любой другой день (Гиллон улыбнулся бы. Сейчас же он не улыбнулся, но кое-что понял.
      Эндрью поднялся и отправился на Горную пустошь, чтобы в последний раз пересчитать суда в «гавани и уяснить себе, насколько кратко прижат к стенке лорд Файф. Джемми насчитал шесть угольщиков. Если сейчас там ждут погрузки уже восемь или десять, это обстоятельство будет огромной силой давить на графа, вынуждая его быстрее закончить локаут, а Гиллон, зная это, будет иметь в своем распоряжении тайный козырь, с помощью которого можно сорвать банк.
 
      Полтора часа вверх, чтобы. пересчитать суда, и сорок минут вниз, самое большее. Времени хоть отбавляй. И все же Эндрью решил часть пути бежать – во всяком случае до тех пор, пока подъем не станет чересчур крутым. Приятно было очутиться на воздухе, вне дома, где со вчерашнего дня толкутся люди – одни приходят, другие уходят. Столько всяких советов сыпалось на его отца – каждый являлся с какой-нибудь потрясающей идеей насчет того, как вести себя с лордом Файфом: не просто разговаривать с ним на равных – нет, надо осадить его, поставить на место. Хорошо было бежать: день прояснялся, и всюду – и в самом Эндрью, и в доме, и в семье, и в поселке – чувствовалось великое возбуждение. Эндрью добежал до конца Тошманговской террасы, и там, где она заворачивает в саду Белой Горлицы, на стыке с Тропой углекопов, стояла Элисон Боун, словно поджидая его. Он замедлил бег, надеясь, что это получилось не очень нарочито, так как ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он останавливается ради нее. Теперь их уже кое-что объединяло: его отец да и он сам были у нее в доме; он держал речь у нее в доме, видел даже постель, на которой она спит. Подойдя к ней ближе, он вообще перешел на шаг, точно устал, но по-прежнему не смотрел на нее. Пусть сама заговорит, если хочет.
      – Хорошая мысль тебе пришла в голову! – сказала Элисон.
      Он удивленно повернулся к ней, будто только сейчас ее увидел.
      – Ой! – Он усиленно заморгал. «Ну и притвора же я», – подумал он, а вслух произнес: – Какая мысль?
      – Да насчет юбочки. Теперь все иначе будет выглядеть.
      – Надеюсь. – Он продолжал стоять, повернувшись лицом к Горной пустоши, и никак не мог придумать, что бы еще сказать. Она была такая хорошенькая, такая непохожая на других девушек в Питманго. Те вечно поддразнивают мальчишек или оскорбляют – так уж принято в поселке. Это, конечно, надоедает, зато разговор легче поддерживать.
      – А как сегодня твой отец?
      Тут Эндрью мог позволить себе улыбнуться.
      – Ох и волнуется. А то как же!
      – Ничего удивительного.
      – Шнырит по дому, точно в нем нечистая сила. Из залы в кухню, из кухни в залу – и то улыбается, то злится.
      – Да уж, могу себе представить.
      Он сам не знал, почему сказал: «шнырит», как принято в Питманго, – наверное, чтобы показать, что он – как все. Она же, как и его мать, почти не говорила на местном жаргоне, точно все эти словечки пролетали мимо ее ушей и она их не слышала. Легко с ней говорить, легко,подумал Эндрью и почувствовал себя увереннее.
      – А ты можешь представить себе, как бы ты пошел в Брамби-Холл?
      – Нет, – оказал Эндрью.
      – Мой отец говорит, что для этого надо быть очень смелым.
      – Ну, так оно и есть.
      – Я, к примеру, представить себе этого не могу. Не знаю, что бы я стала там делать.
      – О, тебе было бы не трудно.
      Она удивленно посмотрела на него.
      – Почему ты так говоришь?
      – Ну, потому что ты такая… такая вот. Тебе не пришлось бы… – И он умолк, разозлившись на себя. Не мог он сказать того, что хотел, а хотел он сказать, что таким красавицам ничего и делать не надо, им и работать не надо – она ведь и не работает, – просто стоять и показывать свою красоту. Родители не разрешали ей даже близко подходить к шахте, чтобы не замараться, и все считали, что так и надо. Ничего не поделаешь: Элисон Боун слишком была хороша, чтобы работать на шахте.
      –  Что? Что– не пришлось бы?
      – Красавица! – выпалил Эндрью и зашагал в направлении пустоши, почувствовав, что краска залила ему лицо и он не в силах смотреть на Элисон.
      Она шла за ним.
      – Это-то тут при чем?
      Неужели она в самом деле не понимает, удивился он, и наконец заставил себя к ней повернуться. Если у его отца хватает мужества идти в Брамби-Холл, то и у него хватит мужества посмотреть на девушку.
      – Ты такая хорошенькая, что достаточно тебе стоять вот так, а всем уже приятно, поняла?
      – Ох, это же ничего не значит.
      – Ну нет. Значит. Люди любят красивых, вот так-то. Это правда. Красивые – они как» бы особняком стоят.
      – Ну, а потом меня бы что-нибудь спросили – лорд Файф или леди Джейн, – а я бы стояла как истукан и не знала, что им оказать.
      – Им бы это было все равно.
      Он продолжал идти – на ходу легче ведь разговаривать, – и она продолжала шагать рядом с ним. Это вызывало в нем восторженный трепет: он вдруг понял, что уже два года, нет, больше – целых пять или шесть лет мечтал о такой минуте. У него даже голова немного кружилась. И раз у него достало смелости вести с ней разговор, он решил дерзнуть и дальше. Такой уж сегодня был день.
      – А ты не согласишься сходить со мной на Горную пустошь? Погода-то проясняется.
      Он боялся посмотреть на нее. Ему не хотелось выглядеть просителем, и не хотелось выглядеть настырным, и не хотелось глядеть на нее или чтобы она глядела на него в ту минуту, когда она скажет «нет». Она долго не отвечала.
      – Угу, я пойду с тобой на пустошь.
      Сердце у него подпрыгнуло.
      – Ага, что ж, тогда пошли, – сказал он и зашагал по дорожке через фруктовый сад впереди нее. Теперь, когда она пошла за ним, он не знал, что с нею делать. Шла она медленно. Обычно он взбегал наверх одним духом, чтобы побыстрее добраться до цели и покончить с этим, и ему мешало то, что она шла так медленно. Через некоторое время молчание стало слишком тягостным, почти невыносимым для него, и тут она его спасла.
      – А как твой брат Джем?
      – Ах, Джем?… – Он обернулся и взглянул на нее. От подъема в гору она разрумянилась. И была такая красивая, что всякий раз, оборачиваясь, он дивился ее красоте и поражался тому, что она идет с ним на пустошь. Обычно только девчонки, работавшие на шахте, да «зеленые юбки» ходили на пустошь с парнями, которых они едва знали. Оба понимали это.
      – Джему, по-моему, полегчало. Самое тяжелое позади. За ним ухаживает сестра, а уж лучше ее никого быть не может.
      – Она замечательная женщина. Она ведь теперь и моя сестра.
      Это его озадачило. Ему вовсе не хотелось, чтобы они с Элисон были как брат и сестра. Он вышел из сада и остановился, поджидая ее. На деревьях еще висели зеленые яблочки – это означало, что воришки вроде Йэна и Эмили в любую минуту могут тут появиться. Элисон старалась не отставать от него и все же вынуждена была остановиться, чтобы передохнуть.
      – Если я тебя о чем-то опрошу, ты мне скажешь?
      – Ага, наверное. Думаю, что скажу.
      – Почему вы, Камероны, то и дело ходите на Горную пустошь?
      Вопрос застал его врасплох: он понимал, что не может честно на него ответить. Сэм умел этот вопрос обойти, Джемми тоже умел – по-своему, а Эндрью до сих пор еще ни разу его не задавали. Он всегда знал заранее, когда может возникнуть такой вопрос, и умудрялся его избежать.
      – Искать тетеревиные яйца. – Это был обычный ответ, принятый у них в семье, ответ, с помощью которого выворачивался Сэм. «Но вы же их не находите», – неизменно говорили Сэму, а Сэм отвечал: «В том-то все и дело, понимаете, зато можете себе представить, что будет, если мы их найдем!» И на этом разговор заканчивался. Но Эндрью так никогда бы не сумел.
      – Этот ответ я знаю, – сказала Элисон. – Я спрашиваю тебя– почему.
      Он зашагал дальше, вверх.
      – Я не могу тебе ответить, – сказал он.
      – Потому что ты мне не доверяешь.
      – Ох, что ты! – Он обернулся к ней. И подумал, что мог бы доверить ей что угодно.
      – Тогда скажи мне.
      Ему бы очень хотелось выполнить ее просьбу – никогда еще ему ничего так не хотелось.
      – Не могу я, – сказал он.
      – Дело не в том, что ты не можешь. Если ты мне доверяешь, все можно. – Она посмотрела на него, и он понял, что не удержится. Но ведь это была семейная тайна, она принадлежала не ему. Это была тайна Камеронов.
      – Это же не мое.
      – Что – не твое?
      – О, господи. То, что мы делаем. –И он развел руками, сознавая, что производит жалкое впечатление. – Неужели ты не можешь понять, что не могу я сказать тебе?
      Она посмотрела на (него – взгляд у нее был проницательный, а глаза такие юные и даже невинные, что редко бывает при проницательном взгляде.
      – Нет.
      Он стоял, не в силах ни продолжать путь, ни повернуть назад, сознавая лишь, что время уходит.
      – Что-то затучивает. Снова пойдет дождь.
      – Нет, я не понимаю, что ты не можешь мне довериться. – Она повернулась и пошла назад.
      – Не уходи! – крикнул ей вслед Эндрью. Это был словно крик о помощи. – Ты можешь пойти со мной. – Она остановилась, и он подбежал к ней. – Можешь пойти.
      – А я увижу, что ты будешь делать?
      – Да.
      – И я все пойму? – Он даже удивился, как близко подошла она к тому, чем они занимались. У него возникло чувство, что она все знает и просто проверяет его.
      – Нет.
      – Но раз я все равно увижу, ты мне скажешь?
      Ему хотелось сказать «да», но вместо этого он лишь покачал головой. Она зашагала дальше и вот уже подошла к началу сада.
      – Пожалуйста, не уходи так, – взмолился он, следуя за ней.