Гиллону предстояло совершить один обряд, если он хотел попытать счастья и осуществить то, что задумал: ему предстояло избавиться от всего, что напоминало бы о его принадлежности к углекопам, очиститься, изгнать уголь из своих мыслей и тела, потому что углекопа в краю лосося сразу сочтут браконьером, даже если он ничего не поймал. Гиллон отправился вниз и попросил у мистера Селкёрка разрешения воспользоваться его бадьей.
      – Как это может быть: виновен, раз не доказано обратное? – возмутился библиотекарь, выслушав рассказ Гиллона, который прел воду.
      – Так уж у них заведено.
      – Ах, как жаль, что Карл Маркс об этом не знал! Неплохую главу он бы мог написать! Бог ты мой, даже рыбой, всеобщим достоянием, и той распоряжается знать.
      Гиллон купил в Обираловке щетку и пемзу, чтобы оттереть следы угля изо всех складок и впадин своего тела. На это уйдет не меньше двух, а то и трех бадей. Вода з первой бадье сразу покрылась черной пеной – так пленкой затягивает остывающий суп. Отчаянно скребя тело щеткой, Гиллон рассказывал о том, как обстоит дело на лососевых реках.
      Главную роль – с этим согласился бы и Маркс – играют тут деньга. В Шотландии – и только в ней, насколько известно Гиллону, – право собственности на реки, где водится лосось, и, следовательно, на самих лососей принадлежит Короне, и Корона отдает эти реки в аренду знати и всяким привилегированным лицам. Даже те, кто владеет землями вдоль этих рек, не имеют права ловить в них рыбу.
      Второе обстоятельство несколько более сложное. Оно связано с поведением самой рыбы. Когда лосось попадает из соленого моря в холодную пресную воду, у (него исчезает аппетит. Это затрудняет дело для рыболова-удильщика. Джентльмены со своими двадцатифутовыми бамбуковыми удочками, со своими мухами и наживками иной раз годами не могут поймать ни одной рыбины, хоть и отдают за это по крайней мере несколько сот фунтов.
      – Вот и хорошо, поделом этим тупоголовым ублюдкам, – сказал Селкёрк. – Ты только подумай, сколько детишек должны работать на них, чтоб они могли отправиться та рыбную ловлю, а рыба их за нос водит.
      Но в пресной, по-зимнему холодной воде рыба становится вялой. Устав после утомительного и опасного перехода из моря в реку, обессилев от тяжелого подъема вверх по течению, через пороги, большие рыбины склонны задержаться в заводях, где-нибудь под самым водопадом, чтобы отдохнуть и накопить сил для преодоления ожидающих впереди препятствий. К вечеру иные из них совсем застывают – Гиллон знал человека, который ложился у края заводи и наносил рыбе удар под жабры. Браконьер, вооруженный багром, или тройником, или же большой сетью, может вытащить рыбу из воды с такой же легкостью, как сползший с ноги резиновый сапог.
      Гиллон стал мыть голову, разбив для этого второе за день яйцо, – смешал желток с бурой, добавил теплой воды и как следует намылил волосы.
      – Так что они ревниво стерегут свое добро, – заключил Гиллон. – Следят за каждым, кто подходит к их рекам.
      – Ревниво, значит… Господи, да ведь все же остальное, что есть в нашей стране, все их собственность. Иди на озеро, Гиллон, поймай большущую рыбину и хороший кусок сбереги для меня.
      Как же, иди на озеро, подумал Гиллон, да не так-то это легко, и местер Селкёрк понятия не имеет, сколько придется платить, если тебя поймают. Даже если тебя увидят в краю лососей с острогой или багром, то оштрафуют на пять фунтов, а это уже катастрофа для семьи; к тому же тебя на несколько месяцев упрячут в тюрьму, а перед тем речные приставы, которых нанимают спортсмены, чтобы они оберегали их рыбу от таких, как углекоп Г. Камерон, могут еще и избить, причем жестоко. Немало людей испортили себе жизнь, отправившись за лососем, спящим в заводи.
      – Никак не возьму в толк, почему они на это идут, – заметил Гиллон, как будто сам не собирался заниматься тем же. – Ведь риск-то какой!
      Он сполоснул волосы теплой водой, в которую плеснул уксуса, чтобы волосы не стояли колом, как обычно бывает, когда углекоп моет голову самодельным мылом. Поработав щеткой и пемзой, он разрумянился, уже не был таким серым, как утром, и волосы у него мягко поблескивали.
      Мистер Селкёрк знал, почему люди на это идут.
      – Нельзя недооценивать того, насколько широко и глубоко охвачены голодом шотландские рабочие. Нельзя недооценивать и жажду получить что-то задарма – особенно когда вынимаешь это из кармана богачей.
 
      Было решено – идея принадлежала Селкёрку, – что Гиллон отправится на север, как птицелов. Это будет его ширмой и оправданием того, что он бродит в краю лососей, его пропуском в запретные земли. Библиотекарь достал «Справочник по птицам Шотландии», и, пока Гиллон смывал с себя последнюю грязь – таким чистым он еще ни разу не был с того дня, когда двадцать лет назад спустился под землю, – мистер Селкёрк читал ему вслух. Было решено, что Гиллон станет специалистом по красным тетеревам и беркутам, и библиотекарь своим проникновенным голосом дважды перечитал ему главы об этих птицах, так что Гиллону стало казаться, что он сейчас сойдет с ума. Наконец он оделся и двинулся домой. У него ушел весь день на то, чтобы из углекопа снова стать человеком, но перемена была разительная.
      – Господи боже мой, да вы только взгляните! Что это ты с собой сделал?! – воскликнула Мэгги.
      – Человеку охота выглядеть чистым.
      – Ты, видно, влюбился. Влюбился, да?
      – Ни в кого я не влюблялся.
      Она усмехнулась с понимающим видом.
      – Запомни, Гиллон, это ты сказал.
 
      Он дождался, пока мальчики ушли на шахту, а Мэгги пошла в прачечную – вот теперь и ему пора было идти. Время созрело.
      – Дождаться созреванья – вот главное», – так говорил Селкёрк. Очень хорошее речение. Тройник он засунул себе в шляпу и стащил с кровати плед, который послужит ему вместо пальто. Вид, конечно, будет несколько странный, но не такой уж необычный – среди птицеловов встречаются чудаки. Затем он взял трость с медным набалдашником, которую одолжил ему Уолтер Боун, и вышел на Тошманговскую террасу. Небо было чистое, день холодный и хрусткий – хороший денек, чтобы шагать по дороге. До Лох-Ливена идти ему придется долго, целый день, а там он найдет место для ночевки. Если же не найдет, то заночует в гостинице у Лох-Ливена, однако самая мысль о такой ночевке пугала его даже больше, чем мысль о речных приставах: ведь утром он уже будет в сердце лососевого края.
      Во второй половине дня Гиллон подошел к границе снегов. Перемена была мгновенной – немного снега тут, немного там, и вот уже оплошной снег вокруг и такой глубокий, что даже набился ему в башмаки. Тут он понял, что совершил серьезный промах, надев их. В шахтерских сапогах идти он, конечно, не мог, но в башмаках здесь не пройдешь, нужно что-то другое. К тому времени, когда он завидел огни гостиницы у Лох-Ливена, ноги у него были мокрые и начали замерзать. Гостиница выглядела заманчиво, и бар был открыт, но Гиллон боялся даже близко подойти к зданию: сейчас, когда летних приезжих уже нет, а только одни местные, его сразу приметят. Он уже слышал, как по бару бежит шепоток: «Шахтер, угольщик…» – и тогда ему конец. Да и речные пристава, скорее всего, именно там пьют. Он прошел мимо гостиницы дальше, вниз, к озеру – ночью ветер стал злее – и, нырнув в сосны, спустился к одной из маленьких летних хижин. В кладовке он нашел одеяла, съел свои четыре ломтя хлеба, заел их снегом, навалил одеяла на койку и заснул.
 
      Утром, открыв глаза, он увидел озеро – серо-стальное, отливающее холодным блеском, точно металлический лист. Ночью с севера налетел циклон, и Гиллон слышал, как ветер ухал в соснах. Перед сном он сунул носки под рубашку, чтобы просушить, и они высохли. Он надел их и стал смотреть, как воды озера набегают на обледенелые прибрежные камни. Ветер ему не повредит, наоборот: заметет его следы, удержит речных приставов ближе к дому, а больших лососей – в заводях. Когда температура воды опускается ниже сорока градусов, они не любят передвигаться. Он намеревался пораньше позавтракать в гостинице, но в то же время понимал, что нельзя приходить слишком рано, чтобы не выдать себя. Он снова перечитал несколько раз две главы в «Справочнике о птицах», затем прибрал все в хижине так, как было, вышел в сосняк и зашагал по дороге вверх к гостинице. Было пять часов утра. Он осмотрелся в темном холле и решил было уже уйти, когда к нему вдруг обратилась старушка, стоявшая, как оказалось, в каких-нибудь трех футах от него. Вот она – опять эта шахтерская слепота, он не увидел старушки, хоть и стоял с ней рядом.
      – К нам тут обычно не заходят раньше семи или восьми.
      – Угу, что ж, я тогда пойду.
      – Да нет уж, не уходите. Я сейчас принесу вам поесть.
      Она провела его в пустую столовую и посадила за столик, откуда открывался вид на север. На пустоши, спускавшейся к озеру, ветер мел снег. Старушка принесла ему высушенную на солнце пикшу, и два яйца, и кусок бекона, и поджаренные хлебцы, а также крепкого чая с молоком и сахаром. Он понимал, что нельзя все съесть – ни один джентльмен столько есть не станет, – но удержаться не мог. И чем больше он ел, тем сильнее чувствовал голод. Ведь он уже два месяца как недоедал.
      – Значит, в это время и начинается ваш рабочий день? – спросил он старушку.
      – Ох, никогда онне начинается и не кончается. Я всегда тут – на случай, если кому захочется поесть.
      – Негоже это, – сказал Гиллон.
      – Гоже или негоже, но такая уж у нас, стариков, судьба.
      Что это говорил ему Селкёрк? «Отношение к старикам – показатель качеств народа». Да, Шотландия оставляет желать лучшего.
      – Но ведь на завтрак не подают так много, правда? Почему же вы мне столько всего принесли?
      Она окинула взглядом пустую столовую, потом пригнулась к нему и что-то шепнула на ухо. Гиллон вспыхнул, как дальний край озера, которого коснулось солнце.
      – Неужто так заметно?
      – Только тем, кто знает. Мой папочка работал там и сын сейчас работает. – Она снова пригнулась к самому уху Гиллон а, чуть не касаясь его губами. – А вы сюда за ней пожаловали? – Гиллон кивнул. – Для семьи к рождеству? – Он снова кивнул. – Чтоб побольше была?
      – Угу, побольше.
      – Вот и хорошо, идите и ловите. – Теперь старушка уже больше не шептала. – Поймайте громадину и отнесите домой.
      – Сколько я вам должен за все это?
      – За что? – опросила она, и взгляды их встретились. – Да пребудет с тобой бог и смотри не попадись мистеру Макколламу.
      – Да пребудет бог с тобой, – сказал Гиллон, точно в самом деле верил в бога. Поднявшись на ноги, он впервые за многие недели почувствовал в себе силы.
      Набросив на плечи для тепла плед, он шагал по дороге, пока не добрался до Конди, а там свернул вниз, к лососевой речке. По пути ему попалось несколько рыболовов и их подручных – одних он обгонял, другие шли ему навстречу, но все – без рыбы, что было хорошим предзнаменованием: при этом никто из них не обратил ни малейшего внимания на Гиллона. Он намеревался пройти вдоль речки до того места, где долина углубляется, течение становится более быстрым, а заводи – более многообещающими.
      А там наступит «Субботний перескок» – самое опасное время с полудня субботы до зари понедельника, когда лосося запрещено бить. Тогда всех рыболовов как метлой сметет с берегов рек, и любой человек, застигнутый у воды, может быть сочтен за браконьера. «Божье время» назывался этот перерыв в честь грядущего воскресенья, но все знали, что на самом-то деле он установлен, 'чтоб ловить браконьеров. Пока работяги, окончив рабочую неделю, доберутся до лососевых рек, находиться там они уже не имеют права. Вот на какой риск шел Гиллон.
      Он дождался двух часов, так как не собирался прятаться, а, наоборот, хотел, чтобы его все видели. Дорожка вдоль воды была хорошо утоптана, а на крутизне мальчишки-подручные прорезали ступеньки, чтобы джентльмены в своих болотных сапогах не поскользнулись и не упали в речку. Течение становилось более бурным, и Гиллон знал, что там, у основания валунов, в темной глубине песчаной заводи отдыхают рыбы, – их серебряная чешуя отливала чернотой в глубокой темной воде, и они вызывающе помахивали хвостом, уверенные в своей силе, большие, спокойные. Ничто в этих водах не могло сравниться с ними, ничто не могло им противостоять или их прельстить. Они превосходили все окружающее.
      Гиллон знал, что они там, он их чувствовал, улавливал их запах, но он знал, что не должен подходить к воде и высматривать их в глубине заводи, надо, чтобы ему их показали. Он отыскал заводь, идеально подходившую для его замысла, и стал ждать, делая вид, будто прогуливается по дорожке вверх и вниз, и вот тут-то его и застиг речной пристав. Гиллон даже не услышал, как он подошел.
      – Что-нибудь ищете? – Пристав дотронулся багром до его плеча. Гиллон не подпрыгнул, даже не обернулся и не принялся оправдываться – уже хорошо.
      – Да, ищу рыбу побольше. Говорят, они сейчас тут, а я вот ни одной не видел.
      – Ловить рыбу здесь запрещается. Реки закрыты.
      Гиллон продолжал внимательно смотреть в речку, потом обернулся, взглянул на пристава и, как ни жаль, не сумел сдержать удивления. Человек этот был точной копией мистера Дрисдейла, морского пристава из Стратнейрна.
      «Люди одной породы, – подумал Гиллон. – Видать, господь бог создал для этой цели людей особой породы».
      – А я и не собираюсь ее ловить, я просто хочу посмотреть.
      – Лосося не ловят, лосося забивают.
      – Но ведь вовсе не обязательно забивать рыбину, чтобы на нее посмотреть, правда? Мне говорили, что, бывает, они до тридцати фунтов доходят.
      – Тридцати? – Пристав презрительно посмотрел на Гиллона. – До сорока! До пятидесяти,приятель. – Он гордился своими рыбами, гордился своей речкой.
      – Не может быть!
      – Факт.
      – И вы видели такую рыбину? Сами, своими глазами видели?
      – Видел?! Я забивал таких рыб. По пятьдесят три фунта весили.
      –  Пятьдесят три фунта?!
      – Пятьдесят три.
      Пристав внимательно изучал Гиллона. Серые, как кремень, глаза, не привыкшие верить.
      – Где же на такую взглянуть?
      – Я сказал вам: реки закрыты для ловли.
      – Угу, потому я сюда и пришел. Мне сказали – сходи туда, когда рыбаков не будет. Так где же все-таки искать этих рыбин – в тихих заводях или в быстрине? Наверно, в быстрине.
      – Кто это вам сказал? – Голос пристава был такой же холодный, как и его сердце.
      – Да люди в гостинице у Лох-Ливена. Они сказали, что самки делают гнезда в песке и мечут там икру, это правда? Действительно – гнезда?
      Пристав неотрывно смотрел на руки Гиллона.
      – А ты из рабочих.
      Гиллон оцепенел. Это был страшный удар, но каким-то чудом он сумел все же вымолвить:
      – Угу, я тоже работаю, как и вы. Не то что эти баре. Мне надо на жизнь зарабатывать.
      – А если рабочий бродит у лососевой реки, значит, он браконьер.
      – Браконьер? – Гиллон заставил себя произнести это с легким смешком. – Да какой же из меня браконьер, когда я ни одной рыбины даже углядеть не могу?
      – Ничего, люди ухитряются, ухитряются, – сказал пристав, и, как только он это произнес, Гиллон понял, что, видно, убедил его в том, что он не браконьер.
      – А говоришь ты не как простолюдин, – добавил пристав, и Гиллону стало ясно, почему он ему поверил.
      – Не как простолюдин?! Вот уж не знаю. Я, видите ли, с Нагорья. С гор Кромарти. У нас там ферма – быков разводим. Скрещиваем «круторогих» с «гелловейз». И когда работаем, так уж работаем,а когда гуляем, так гуляем.Это мне по душе.
      Пристав в последний раз посмотрел на Гиллона и повернул назад – туда, откуда шел.
      – Меня зовут Макколлам. Пошли уж. Полюбуйся на рыбин, раз притопал сюда, – оказал пристав, и Гиллон быстро зашагал за ним вверх по реке.
      – Я тут птиц наблюдаю, – оказал Гиллон.
      – Отлично, но, если хочешь увидеть рыбу, закрой-ка рот. У рыбы есть уши.
      Значит, он все же завоевал доверие пристава – пусть учит его, вкладывает в него знания. Как-никак оба они – шотландцы, а не какие-нибудь господа сассенахи с мальчишками-подручными, которые ловят рыбу за них.
      – Сейчас я покажу тебе, что такое шотландская лососевая река.
 
      Он показал Гиллону самок в прозрачной, точно джином наполненной заводи – как они носом сгребают камни, и песок, и гравий, расчищают место, где будут метать икру, – и длинных изможденных самцов, измученных нерестом, осеменением икринок в гнездах; потом они подошли к заводям, где было очень глубоко и где самцы отдыхали, замерев в холодной воде, накапливая силы для преодоления порогов, ждавших их впереди. Пристав и Гиллон шагали все дальше вниз по течению, приближаясь к тем местам, где рыба, только что выбравшаяся из соленой воды, отдыхала в заводях – девственная рыба, которая еще не прошла нереста. Гиллон увидел заводь еще прежде, чем пристав указал на нее.
      – Теперь тихо. Не торопись, – сказал Макколлам и сам не спеша подошел к краю реки; там – Гиллон знал, что так будет, – и лежала она, почти на дне неглубокой заводи; тень ее казалась в воде огромной.
      Его рыба – рыба Гиллона. Заводь неглубокая, вода чиста – не то что выше, у порогов, где она кипит.
      – Смотри, – оказал пристав. Теперь это была уже не тень, а сам лосось, и в воде он казался таким огромным, что Гиллон даже вздрогнул, чуть ли не испугался.
      – Самец, – сказал Макколлам. – Большущий самец. Можно месяцами, целый год ходить по реке и ни разу такого не забить.
      – Уж больно он красивый – жалко такого забивать.
      – Он родился для того, чтоб его забили.
      Гиллон поинтересовался, сколько времени рыба может тут пробыть, и пристав оказал ему, что если погода простоит холодная, то рыба задержится здесь по крайней мере на день, а то и на два. Гиллон почувствовал, как у него забилось сердце. Вот она, его рыбина, спит в заводи, ждет. Пристав вдруг хлопнул в ладоши – Гиллон даже подскочил, но лосось и не шелохнулся.
      – Этот пролежит тут не один день, – сказал Макколлам. – Знаешь, что я сделаю? Вернусь сюда пораньше в понедельник и забью его, пока баре не явились.
      – А я думал, что речной пристав не имеет права брать рыбу. – Это была промашка, но пристав не заметил ее. Теперь ведь они вроде бы стали сообщниками.
      – Раз в зиму, когда попадается такой лосось, мы немножко подправляем правила.
      И он подмигнул Гиллону, а Гиллон подмигнул ему и сказал, что очень ему обидно, но он к тому времени уже уедет отсюда.

      Самым тягостным оказалось ожидание.
      Костер раскладывать опасно, а было холодно, но Гиллон соорудил себе небольшой шалаш из сосновых веток неподалеку от заводи и стал дожидаться темноты, а после наступления темноты – той минуты, когда речной пристав в последний раз проведет по реке ручным фонариком, проверяя, не багрит ли кто рыбу. Часов около восьми, по подсчетам Гиллоиа, Макколлам или кто-то из его людей протопал вверх по реке, и Гиллон вскочил со своего соснового ложа, застывший от холода, но счастливый. Ему необходимо было удостовериться, что его рыба все еще там, в заводи. И он начал пробираться по откосу вниз к реке.
      Он был голоден, ему снова ужасно хотелось есть. И зачем только он накануне сдался и съел яйцо, а потом еще сегодня утром плотно позавтракал. Он разорвал цепь самоотречения и теперь расплачивался за это. Конечно же, легче вообще обходиться без чего-то, чем получить и снова потерять.
      Он внимательно смотрел на заводь, подстерегая, не шевельнется ли в ней что-нибудь. Порой налетал ветер и рябил воду, и ему казалось, что это движется его рыбина, но потом все замирало, и он снова ждал, но вот вода шелохнулась – это рыбина зашевелилась во сне, восстанавливая утраченное было равновесие; он ожидал, что большая серебряная тень всплывет и прорежет воду, но ничего не произошло. Постепенно он обрел способность видеть в темноте. И вот она всплыла, нагло блеснула чистым здоровым серебром своих округлых боков и снова ушла в глубину.
      – Ты моя, – прошептал Гиллон. – Теперь ты принадлежишь мне.
 
      Он расстегнул куртку и долго копался, прежде чем заставил онемевшие пальцы справиться с пуговицами рубашки. Сейчас надо было двигаться быстро, но ноги у него замерзли, и он передвигался неуклюже, медленно. Он размотал смазанную жиром леску, обвивавшую тело, и вынул из тульи шляпы тройник. К этому времени он так промерз, что даже не чувствовал ветра. Видно, от холода он потерял уже чувствительность, и это тревожило его. Продеть леску в ушко ему никак не удавалось, он пошел вверх по течению и сделал это в воде. Леска мгновенно прошла.
      О рыбе он больше не тревожился. Он был уверен в ней, знал, где она и как себя ведет. Она ему себя, конечно, не подставит, но дождется его. Он притащил к речке сосновый ствол, который заприметил еще днем, и стал перетягивать его через заводь; пришлось для этого войти в воду, и вода обожгла ему ноги, но под конец он все же умудрился положить ствол на валун у противоположного берега заводи. Затем сел на сосну и стал передвигаться по ней к середине заводи, понимая, что если упадет, то, скорей всего, потонет в холодной черной воде. Но рыбина ждала его. Взошла луна, почти полная, и высыпали звезды, и Гиллону казалось, что он видит даже ссадины и царапины на спине рыбы – следы камней, о которые она ободралась, продираясь через пороги и запруды вверх по реке. Лосось явно не первый раз пришел сюда на нерест – редкой рыбине удается дважды проделать такой путь, – и Гиллону стало легче. Значит, этот лосось уже выполнил свое назначение в жизни.
      – Я быстро сработаю, – оказал Гиллон. – И я постараюсь, чтоб было не очень больно.
      Глупо, конечно, разговаривать с рыбой, подумал он, но ему захотелось поговорить с ней; к тому же, если он правильно понимает рыб, это действует на них успокаивающе. Он забросил леску, и крючок повис перед самыми глазами лосося. Гиллон знал, что рыба не возьмет крючок, крючок должен взять рыбу, и тройник медленно пополз вниз, вдоль серебристой головы рыбины, и острый конец его в какое-то мгновение чуть не выколол глаз лососю и наконец остановился у самых жабр. Несмотря на дрожь, пробиравшую Гиллона от холода и волнения, он с невероятной осторожностью еще приспустил леску, пока тройник не оказался под жабрами, и тогда дернул.
      Должно быть, он причинил лососю немалую боль – зубцы крючка, наверно, граблями прошлись по чешуе и поцарапали кожу. Лосось подпрыгнул и нырнул на дно заводи: видно было, как черная тень мечется взад и вперед от боли или ярости, трется головой о камень, – должно быть, хочет утишить боль, подумал Гиллон, или соскрести вшей, которых она забрала в жабры, пока плыла в океане. Он снова опустил тройник в воду, рыба ударила хвостом и метнулась в дальнюю часть заводи. Нет, с тройником ничего не выйдет. И все же он предпринял еще одну попытку: раскачал тройник и помотал им перед глазами лосося в надежде, что тот разозлится и проглотит крючок, но лосось оказался терпеливее человека. На поверхность поднялась гроздь пузырьков. Лосось, видно, плюнул в него, решил Гиллон и, как ни странно, почувствовал, что гордится им.
      Никуда рыба от него не уйдет – теперь он это знал твердо. Крючок она не проглотит, но и не удерет: зимний лосось в такой ледяной воде не склонен двигаться. Гиллон держал на приколе рыбу, но и рыба держала его – оба были в плену своего желания: рыбе хотелось подняться по реке и начать нерест, а Гиллону хотелось ее убить. Весь вопрос в том, как это сделать. Он подумал было что-нибудь сбросить на нее, прикончить тяжелым камнем, но лосось уплыл в дальний угол своего «забоя», как Гиллон назвал это про себя, и переживал там случившееся, так что камень потревожил бы воду и больше ничего.
      Лишь только слово «забой» пришло Гиллону на ум, он сразу воспрянул духом. Как всякий хороший углекоп, Гиллон знал, что при пожаре или наводнении можно отгородить один забой от другого или часть забоя от остального пространства, и сумел бы это сделать; вот и сейчас он мог отгородить часть заводи перемычкой из камня и глины, уложив камни, как в шахте, когда надо укрепить подпорки, чтобы не обвалился свод.
      Все оказалось настолько просто, что он даже рассмеялся вслух от того, как все взаимосвязано. Вот он, голодный углекоп, явился красть рыбу, а украсть ее он сможет только потому, что он голодный углекоп, – другим это не дано. Он соорудит перемычку и устроит загон для своего лосося, причем сумеет это сделать в воде и в кромешной тьме благодаря тому, что лучшую половину своей жизни проработал в такой сырости и такой кромешной тьме, каких никогда не знала эта долина.
      Он решил, что правильнее всего работать в одежде, а потом высушить ее у огня. Придется рискнуть и часа в три или четыре утра развести костер – иначе ни за что ему не вынести лосося из лощины и не перевалить через гору по снегу и холоду. Тогда ни он сам, ни рыбина никогда не доберутся до дома.
      Он стал сооружать первую перемычку, войдя в воду, которая была ему выше колен. Руки у него приноровились к камням – он инстинктивно чувствовал и, даже не видя, знал, где взять следующий камень. Когда надо было соорудить в шахте подпорку, чтобы поддержать свод, лучше Гиллона на «Леди Джейн № 2» никто этого не делал. А поскольку почти все камни, которые попадались ему сейчас под руку, были гладкие – следствие многовековой работы воды, – дело продвигалось быстро. Он мог работать так часами, согнувшись вдвое, напрягая главным образом мышцы спины и бедер, и его маленькая дамба все росла и росла – он закончил ее, даже не остановившись для передышки. Только трудяга из шахтеров и мог это сделать, подумал Гиллон. Теперь уже лососю не уйти в темную глубину заводи. Окружение большой рыбины началось.
      Лосось, конечно, мог при желании рвануться вперед, но Гиллон все свои расчеты построил на том, что рыбина еще не готова двинуться дальше. Назад лосось тоже не пойдет – это было бы против его естества, против заложенного в нем инстинкта миграции. У Гиллона заломило ноги – он не знал, хороший это признак или плохой. Ему хотелось вылезти из речки и развести костер, но он боялся: еще получится, как с яйцом. Нет, лучше привыкнуть к боли. Льда в воде пока не было, значит, в ней градусов сорок, подумал Гиллон, а при сорока градусах ноги у него не отмерзнут, особенно если остальная часть тела не в воде. Словом, пока вода бежит, будет бежать и кровь в его жилах, и он принялся за вторую перемычку.