Но в День освобожденья все добро
Давайте поровну разделим, человеки!..
 
      Из бочек вытащат затычки, вставят краны, брызнет эль, и вот уже открылся праздник. Мистер Селкёрк говорил, что тут его начинает тошнить: если раньше в воздухе и попахивало вызовом, то теперь – все, конец. Роб-Рой, естественно, не появлялся. В конечном счете верх всегда одерживал лейрд: мужики любят пиво.
      После первого торжественного тоста бочки грузили на специально приготовленную вагонетку и тащили ее вверх, на пустошь, чтобы углекопы не располагались на лужайке, а пировали там, где им положено. Иные еще на лужайке начинали сбрасывать с себя пиджаки и снимать галстуки.
      – Теперь ты сам видел, что она приняла уголь, – сказал Сэм Йэну. – Видел собственными глазами. Это, милый мой, все равно, что подписать контракт.
      Йэн молчал. Если ты вообще никому не веришь, как можно верить собственным глазам?
      – Нет, тут все ясно. Нельзя же взять уголь и отобрать потом пустошь. Это уж, дорогой мой, закон. О, господи! – вдруг перебил сам себя Сэм. – Смотри-ка!
      Даже отсюда, с Тропы углекопов, с расстояния в четверть мили, заметно было что-то неладное. По давно сложившейся традиции, как и в церкви, верхняки устраивались все вместе в одной части пустоши, а низовики – в другой. Позже они будут вместе состязаться в играх, но сидеть, есть и беседовать вместе не будут. Мэгги Камерон расположилась в той части пустоши, где обычно сидели верхняки, и подле нее, футов на пятьдесят вокруг, – ни души: никто не расстелил одеяла, не поставил корзины с ленчем. Это уже был плевок при всех. Она сидела совсем одна среди зеленого островка, и зелень эта казалась зеленой раной на застеленном одеялами склоне пустоши.
      – Расстелитесь вокруг, – приказала сыновьям Мэгги.
      – Не волнуйся, все они будут тут, возле нас, еще до конца дня, – сказал Сэм. – Победители побеждают во всем.
      Она не поняла, о чем это он.
 
      Это был ленч, какого у них еще никогда не было. Холодные жареные цыплята и упитанный шотландский тетерев – никто и не видел, как она их зажарила. Бутылки с лимонадом и с лаймовым напитком – когда мальчишки подносили их к губам, жидкость искрилась пузырьками на солнце. Они видели, как другие семьи с завистью поглядывают на них. Жители Питманго при удаче и благополучии раскошеливались на бутылку содовой воды или шипучки разве что к Новому году. А у них были коробки с киркэлдийскими пряниками (говорят, они лучшие в мире), поджаренные хлебцы, и горячие булочки, и лепешки, смазанные медом; лимонный торт с безе – безе белоснежное, пышное – и, наконец, песочное печенье, и все это запивалось оранжадом.
      – Кого это ты, мама, решила удивить? – спросил Сэм.
      – Всех. А что тут плохого?
      – Ничего, – сказал он не очень уверенно, а потом подумал: да кто он, собственно, такой, чтобы осуждать ее после того, что он сам задумал.
      К ним подошла Сара, смущенная и такая нелепая в своей форме музыканта духового оркестра. Она там была единственной женщиной.
      – Очень ты хорошо играла, – оказал ей отец, – особенно в «Шотландских колокольчиках». Громче всех, и флейта у тебя звучала так чисто, ясно, так музыкально.
      «Вот оно опять – всех мы лучше», – подумал Сэм.
      – Уолтер Боун и его семья предлагают перейти к ним и сесть всем вместе, – сказала Сара.
      – Вот как? А почему бы им не прийти к нам и не сесть с нами? – спросила ее мать. На этом все и кончилось.
      В эту минуту на другой стороне пустоши раздались крики «ура». Это открыли новые бочки с элем, и Джемми – уж такого-то Джемми никогда не упустит! – кинулся бегом туда с двумя кувшинами и встал в очередь. Вернулся он с элем, хоть и теплым, но все еще пенившимся и хорошим на вкус. Вокруг них люди пили и ели картофельный салат, сладкие пироги и кексы, а потом все повалились на прохладную колючую траву и уставились на облака, прислушиваясь к гудению жизни на пустоши; постепенно один за другим – за исключением Сэма, который не притронулся к элю, а съел лишь кусочек цыпленка да два-три пирожка и запил лимонадом, – все они заснули, даже его мать, заснули на солнце.
      В четыре часа все, кто спал на пустоши, проснулись. Никакого специального сигнала подано не было – просто люди проснулись, точно в крови у них тикали часы, отмечавшие время в Питманго. Они поднялись на ноги и принялись убирать остатки пиршества, корзинки и плетенки, освобождая место для бегунов; с Брамби-Хилла прибыл мистер Брозкок, грузный и торжественный, верхом на свом коне, а за ним на рессорной двуколке прибыли призы для победителей. Хотя призы были дарованы лордом и леди Файф, распоряжался ими Брозкок. Он раздавал графское добро с таким видом, точно из своего кармана одаривал победителей.
 
      Все шло, как было задумано Сэмом, если знать его замысел. Недели, проведенные в тренировках, сделали его стройным и гибким, тогда как у остальных участников тело было покорежено шахтой, мускулы неравномерно развиты. Словом, – камень и жижа. Напичкав себя едой и накачавшись добрым элем, они готовили свой дух к состязаниям, а Сэм духовно был давно готов к ним, и желудок у него был пустой.
      Результаты забега на сто метров не явились ни для кого неожиданностью. Последние несколько лет Сэм и Бобби Бегг пробегали эту дистанцию голова в голову; удивило всех то, как легко Сэм на этот раз выиграл: он оторвался от остальных лишь у самого финиша и дышал почти ровно.
      – Хорошо ты, малый, пробежал. Как зовут?
      Сэм сказал.
      – Камерон, – повторил Брозкок жене. – Вечно эти Камероны, черт бы их побрал, вечно вытворяют что-то, и чаще – плохое.
      Он высоко поднял десятишиллинговую бумажку. Толпа разразилась рукоплесканиями.
      – Целый день надо корпеть в шахте за такую бумажку, малый. Повезло тебе!
      – Я это очень хорошо понимаю, сэр.
      – Слыхала, как они у нас разговаривают? – заметил Брозкок жене. И передразнил Сэма, прикалывая голубую ленточку к его рубашке. – Теперь ты герой Питманго.
      – Благодарю вас, мистер Брозкок, сэр. – Побольше лести не помешает, подумал Сэм: пусть подавится.
      Следующим был забег на двести метров, который редко выигрывал победитель первого забега, ибо он обычно выдыхался и уже не мог отличиться, но Сэм и тут выиграл; а затем объявили первый из больших забегов – традиционное «вкруг по пустоши». Победителя ждала бутылка «Гленливета», доброго нагорного мятного виски, и двадцать шиллингов, а в иные годы – еще и окорок. Многие не участвовали в состязаниях, дожидаясь этого забега. Бежать «вкруг по пустоши» было нелегко: поросшие травой кочки, незаметные для глаза ямки, наполненные водой, раскисшие, заболоченные места, когда ты вдруг оказываешься по щиколотку в грязи.
      – Неужто ты и тут будешь участвовать, приятель? – крикнул кто-то. – Ты ж, приятель, совсем себя измотаешь – так и ноги протянешь на пустоши.
      Сэм усмехнулся.
      Опасных противников у него было двое: коротышка Алекс Макмиллан, который бежал босой, потому что отец не разрешал ему портить кожаные ботинки, и Джемми.
      – Где, черт бы его подрал, Джем? – спросил Сэм у своих домашних.
      Никто не знал, никто его не видел.
      – Не могли бы вы задержать бег, сэр, пока я поищу брата? – попросил Брозкока Сэм. Если сам он не придет первым, хоть будет надежда, что победит кто-то из семьи. Джемми-то ведь побежит совсем свеженький.
      – Ты заботься о себе, а уж я буду заботиться о состязаниях, – сказал мистер Брозкок и велел участникам занять места у старта.
      Никакого состязания в собственном смысле слова не получилось. Коротышка Алекс слишком много выпил, и потому Сэм мог не надрываться – он не спеша набрал второе дыхание и обогнал Алекса в дальнем конце пустоши, когда тот уже лежал в тени цыганской кибитки и корчился, выбрасывая из себя все, что съел в День освобождения углекопов.
      Мистер Б рожок вручил Сэму виски и две десятишиллинговые бумажки и приколол еще одну голубую ленточку к его рубашке.
      – Я смотрю, это у тебя уже входит в привычку, – сказал Брозкок. – А нам всем начинает надоедать. – Управляющий предпочитал распространять свои благодеяния на большее число людей. – По-моему, тебе стоило бы пропустить одно-два состязания – мне кажется, ты подустал.
      – Что вы, сэр, – сказал Сэм, – я обожаюпрыжки.
      Перед прыжками Сэм подбежал к тому месту, где сидела на одеяле его семья.
      – Где же Джемми? Неинтересно мне участвовать в играх без братишки. – Он отцепил ленточки и бросил на одеяло. – Постереги их, – сказал он матери.
      – Уж слишком ты лезешь вперед, – сказала Мэгги.
      – И это тоже, – добавил Сэм, кладя четыре десяти-шиллинговые бумажки рядом с ленточками и бутылкой «Гленливета».
      Вокруг одеяла, где расположились Камероны, уже стояли детишки верхняков – очень им хотелось потрогать Сэма и Сэмовы ленточки.
      – Это ты тоже получил за то, что бегал по траве? – спросила Мэгги.
      – Только за то, что бегал по траве, – подтвердил Сэм.
      – А где у нас Сара, интересно знать? – сказал Гиллон. – Она ушла, когда мы прилегли вздремнуть, и так и не вернулась.
      Сэм понятия не имел, а тут как раз объявили прыжки. Сейчас главное было сберечь энергию. Каждому участнику разрешалось три попытки, и лучший результат засчитывался. Сэм решил рискнуть, сделать только одну попытку, вложить в нее все свои силы – пусть лопнут их бедные сердчишки! – и, разогревшись таким образом, передохнуть до следующего состязания. В прыжках с разбега он побил питманговский рекорд.
      Толпа вела себя необычно. Толпа ведь должна болеть за победителя, и до определенного момента так оно и было, но затем настроение ее изменилось, ей захотелось разнообразия: она уже ждала, чтобы С. Камерон стал обычным смертным и допустил какую-то промашку, – ждала, когда Сэм рухнет и уткнется в землю своим квадратным смуглым лицом. Прыжки никогда не вызывали особого интереса, но сейчас с каждым прыжком толпа все возрастала и как-то неестественно замирала, замыкаясь в угрюмом, хотя и беззлобном молчании, потому как это были шотландские болельщики, а они считают себя самыми справедливыми в мире. И все же, чтобы на груди у одного человека было столько голубых ленточек! С этим было как-то трудно смириться. Эндрью же пришел в невероятное возбуждение.
      – Заткни их за пояс, Сэм! Переплюнь их, дружище. Не надо их жалеть, Сэм! Вперед, Камероны!
      Сэму пришлось подскочить к брату и рукой зажать ему рот.
      Прыжок в высоту, прыжок в длину с места, прыжок в длину с разбега. Мистер Брозкок перестал объявлять победителя. Надо прямо сказать: вел он себя достаточно откровенно.
      – Не знаю, заметил ли ты это, – сказал он Сэму, – но сегодня ты всем в печенку въелся.
      – Нет, не заметил, сэр.
      – Это же всенародное торжество, а не праздник одного спортсмена.
      Меня всю жизнь учили, сэр, делать все как можно лучше. Этому учат нас на шахте, сэр. Выкладываться до конца.
      – А ты знаешь, он прав, – вмешалась миссис Брозкок. – Человек участвует в играх, чтобы выиграть, или не участвует совсем.
      Так и моя мама всегда говорит, – сказал Сэм, и они улыбнулись друг другу.
      Объявили метание тяжестей – последнее состязание перед питманговским марафоном. Для силачей. Иные углекопы ни в каких других состязаниях и не участвовали – слишком развитая была у них мускулатура и слишком они обросли мясом, чтобы бегать и прыгать. Кое-кто даже как следует выпил, чтобы набрать пару для броска. Возле того места, где проходило это состязание, в воздухе пахло, как в «Колледже» вечером после получки. Энди Бегг ткнул Сэма в грудь коротким толстым пальцем.
      – Ты влезал моим мальчишкам во время бега. А твой папаня врезал мне у Десятинкавых ворот. – Сэм кивнул. – Так вот, предупреждаю тебя, малый: будь я проклят, если позволю, чтобы сопливый мальчишка из вашей семейки врезал еще и мне.
      Толпа, услышав это, взревела. Зрители жаждали столкновения, жаждали крови. Бегг был хоть и здоров как бык, но достаточно гибок. Он встал на положенное место, крепко уперся ногами в землю, затянул покрепче толстый черный шахтерский ремень, чтобы собрать в один комок всю силу своего тела, раскачал тридцатишестифунтовый камень на стальной цепи – вперед-назад, вперед-назад, – пока не почувствовал, что тело движется в одном ритме с камнем (лицо его при этом налилось кровью и стало красным, как луна в пору уборки урожая), и выпустил из рук цепь. Это был хороший бросок, камень описал дугу и звучно шмякнулся на землю – «со смаком», как тут говорят.
      Если бросить камень на столько же футов, сколько в нем фунтов веса, победа в Питманго обеспечена. Распалившись, Энди Бегг швырнул камень дальше.
      – Энди Бегг – тридцать восемь футов три дюйма, – объявил Брозкок.
      В ответ раздался рев толпы. Все остальные, кто бросал камень, оказались настолько далеко позади, что тут же вышли из состязания. Соперников осталось двое – Сэм и Энди Бегг.
      Победителем вышел Сэм.
      От такой наглости, от беспримерного бесстыдства этого парня – мальчишки! – у толпы даже дух перехватило.
      – Мордастый ублюдок, – буркнул Бегг, впрочем, беззлобно. И повернулся к толпе. – Вы когда-нибудь видали такого нахала?
      Толпа дала понять, что не видала.
      Тут Сэм заметил отца, шагавшего к ним через пустошь с явным намерением посмотреть, в чем дело. Черт подери, куда девался Джем?
      Во второй раз Бегг метнул камень еще лучше. Победителем вышел Сэм.
      Когда Бегг занял место для последнего броска и принялся раскачиваться еще ритмичнее, чем прежде, – вперед-назад, вперед-назад, в стиле, принятом на питманговских состязаниях, – люди на дальнем конце поля начали разбегаться в разные стороны. Он метнул камень на 39 футов 5 дюймов, установив новый питманговский рекорд, о чем мистер Брозкок оповестил толпу таким громким голосом, что его слышно было в Западном Манго.
      Сэм приподнял камень и удивился – как удивлялся всякий раз, когда брал в руки цепь, – почувствовав, каким несдвигаемым, мертвым грузом висит на конце ее камень. Все-таки он совершил одну ошибку – сейчас он это ясно понял, – выложившись, чтобы выиграть в предыдущих попытках.
      – Гордый малый! – сказал кто-то.
      – Да уж, а гордыня – она до добра не доводит. – Это было самое мягкое, что говорили о нем.
      Он все слышал. Он-то считал, что достаточно выдрессировал себя, чтобы не обращать внимания на отношение толпы, но он слышал, что говорили вокруг, и это задевало его. Он стал раскачивать камень вперед-назад, чувствуя, как рука постепенно привыкает к тяжести, теряет ощущение ее, а потом повел цепь по кругу – уже не раскачивал ее, а вертел, вое быстрее, быстрее, чувствуя, что камень убыстряет вращение, и, когда все тело его – плечи и шея, бедра и поясница – напряглось в одном целеустремленном порыве, он выпустил камень. Никто еще никогда так камня не бросал.
      Хотя это был рекорд, достойный занесения в анналы рекордов, поставленных в День освобождения углекопов, никто не двинулся с места, чтобы пойти и воткнуть флажок туда, где упал камень, а лежал он намного дальше всех остальных.
      Никто не приветствовал победителя, никто и не ворчал с досады – на пустоши царило гробовое молчание. Теперь это перешло уже все границы, это уже был не спорт, а что-то другое: один человек противостоял всему поселку, и никто не в состоянии был его превзойти. Отец подошел к Сэму.
      – Что еще осталось? – спросил Гиллон.
      – Питманговский марафон.
      – Ты и в нем можешь выиграть?
      – Угу, и даже не сомневаюсь, что выиграю.
      – Я хочу задать тебе один вопрос. Не думаешь ли ты, что надо теперь дать кому-то другому прийти первым?
      Сэм опустил глаза и увидел свои ноги. День этот тяжело сказался на его единственной паре башмаков – они были все в грязи. Придется ее соскабливать, прежде чем бежать.
      – Не знаю. Может, и так, – сказал Сэм. И поднял взгляд на отца. – Но мне не хочется этого. Неужели ты не понимаешь, папа? Я хочу взять все призы.
      Гиллон не удержался и покачал головой.
      – Разве не хватит уже?
      – Не знаю, – сказал Сэм. – Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас знал, когда хватит. – Он посмотрел на отца, и они вдруг улыбнулись друг другу – этакой растерянной, однако полной взаимопонимания улыбкой, какой обмениваются лишь близкие друзья или близкие родственники.
      – Так я все же выиграю марафон, – сказал Сэм, поднял свой свитер и зашагал было через пустошь туда, где собирались участники марафона.
      – Но мистер Селкёрк, пап, будь он проклят, – обернувшись, сказал Сэм. – Он отравил мне всю радость от этих ленточек. Да где же Джем?
 
      Гиллон пересек пустошь и опустился на землю рядом с Мэгги.
      – Сэм все-таки побежит, – сказал он. – Остановить его невозможно.
      – А почему он не должен бежать? – И она погладила кошелек, где уже хранилась сотня шиллингов. – Ведь за этим он сюда и пришел.
      Надо бы ему это предвидеть, подумал Гиллон. Корзинки уже были упакованы: вое пустые бутылки и оставшаяся пища уложены, чашки и блюдца – тоже. Надо бы Саре быть тут и помогать матери.
      – Меня беспокоит Сара. Почему ее нет с нами?
      – А меня нисколько. Сара дома. И нам пора домой. – Мэгги встала, намереваясь идти, но Гиллон потянул ее вниз и заставил сесть.
      – Ну нет. Сейчас ведь будет конец игр. Так что уж останься.
      – А какой приз дадут?
      – Золотую гинею и бутылку виски.
      – Он у нас станет пьяницей.
      – Он продаст виски.
      – Тогда богачом станет, – заключила Мэгги.
      Люди все шли и шли мимо одеяла, где сидели Камероны и где были пришпилены девять голубых ленточек Сэма – не похвальбы ради, а просто чтобы они никуда не делись. Каждая представляла собой круглую бирку или синюю кокарду с названием состязания, выбитым золотыми буквами, а из-под нее свисали две ленточки. Бутылки «Гленливета» стояли в ряд с несколькими серебряными кубками, которые победителю разрешалось держать дома на видном месте до будущего года, когда состоятся такие же игры. Люди шли мимо, но не останавливались и не присаживались: низовики, возможно, считали, что Камероны теперь отвернутся от них, а верхняки еще не готовы были смириться с их присутствием. Однако же и те и другие шли сюда, чтобы взглянуть на выставленные трофеи, как и предсказывал Сэм.
      – Что ты там все время читаешь? – наконец спросил Гиллон у Мэгги. – Я смотрю, ты эту бумажку не выпускаешь из рук.
      – Это моя тайна.
      – Можно подумать, что любовное письмо, – так ты его поглаживаешь.
      – Да уж, конечно, – сказала она.
      Сначала это его забавляло, потом начало тревожить. Весь день – иногда по нескольку раз в течение часа – она вытаскивала из сумки какую-то бумажку и медленно читала, шевеля губами, словно смаковала каждое слово, потом снова прятала, и на лице у нее появлялось такое мирное, такое ублаготворенное выражение, какое он и не помнил, когда видел. Он вдруг протянул руку и, как бы шутя, схватил бумагу, но Мэгги вцепилась ему в запястье и не дала вытянуть ее из сумки.
      – Не смей трогать, Гиллон. – Голос ее звучал серьезно, без всякой игривости. Он выпустил бумагу и убрал руку.
      – А я и так все видел, – оказал он. – Это бланк. Компания «Огилви и сыновья». Вот старый пес, зануда.
      – Правильно, и благодари бога, что он старый.
      Гиллон даже не попытался понять ее. В эту минуту к ним подбежал Эндрью.
      – Вы не видели Джемми? – опросил он. – В последний раз выкликают участников забега.
      Нет, они его не видели.
      – Бедняга Джем, – сказал Гиллон. – Должно быть, решил выйти из игры, раз Сэм выигрывает все состязания.
      – Ох, – сказала Мэгги, – ничего-тоты про них не понимаешь… Если Джем вышел сейчас из игры, то лишь для того, чтобы найти способ одолеть Сэма.

16