Это был сравнительно светлокожий мужчина ростом около четырех с половиной футов, с фантастически развитой грудной клеткой. На нем была лишь набедренная повязка, а на плече у него висели лук и колчан со стрелами. Он внимательно оглядел всех путников, очевидно пытаясь решить, кто здесь главный.
      Мунро встал и скороговоркой сказал что-то на каком-то странном языке, явно не суахили. Пигмей ответил. Мунро дал ему одну из тех сигарет, которыми они прижигали пиявок. Пигмей не захотел сразу прикуривать, а спрятал сигарету в небольшой кожаный мешочек, привязанный к колчану.
      Разговор продолжался. Пигмей несколько раз показал в сторону леса.
      — Он говорит, что в их деревне лежит мертвый белый человек, — перевел Мунро. Он поднял свой рюкзак, в котором был комплект медикаментов для оказания первой помощи. — Мне нужно торопиться.
      — Мы не можем задерживаться, — возразила Росс.
      Мунро нахмурился.
      — Но ведь тот человек все равно мертв, — добавила Росс.
      — Он не совсем мертв, — сказал Мунро. — Он мертв не навсегда.
      Пигмей энергично закивал. Мунро объяснил, что у пигмеев своя градация болезней. Они считают, что сначала человек становится горячим, потом его одолевает лихорадка, потом он заболевает, потом просто умирает, потом умирает совсем и наконец умирает навсегда.
      Из-за кустов появились еще трое пигмеев. Мунро понимающе кивнул.
      — Я знал, что он не один, — сказал Мунро. — Эти парни никогда не ходят поодиночке, особенно по лесу. Его товарищи следили за нами. Стоило кому-то из нас сделать одно неверное движение, и он тут же получил бы стрелу в спину. Видите коричневые наконечники? На них яд.
      Теперь пигмеи держались более свободно — по крайней мере до тех пор, пока из леса, ломая низкий кустарник, не выбежала Эми. Пигмеи закричали и схватились за луки, а перепуганная Эми подбежала к Питеру, прыгнула ему на плечи и прижалась к груди, перепачкав своего хозяина грязью.
      Пигмеи принялись оживленно обсуждать происшедшее, очевидно пытаясь понять, что означало появление Эми. Они задали несколько вопросов Мунро.
      Наконец Эллиот поставил Эми на ноги и обратился к Мунро:
      — Что вы им сказали?
      — Они поинтересовались, ваша ли это горилла, и я ответил: да, ваша. Они спросили, самка ли она, и я ответил: да, самка. Тогда они захотели знать, не живете ли вы с гориллой; я сказал, нет не живете. Они сказали, что это хорошо и что вы не должны слишком привязываться к ней, потому что иначе вам будет больно.
      — Почему больно?
      — Потому что, когда горилла вырастет, она или убежит в лес и разобьет ваше сердце или убьет вас.

* * *

      И все же Росс не хотела отклоняться от маршрута и идти в деревню пигмеев, до которой было несколько миль. Деревня располагалась на берегу реки Лико.
      — Мы и так отстаем от графика, — сказала она, — и с каждой минутой наше отставание увеличивается.
      В первый и последний раз за всю экспедицию Мунро вышел из себя.
      — Послушайте, доктор, — сказал он, — здесь вам не хьюстонский даунтаун, здесь самое сердце проклятого Конго, а это не лучшее место для раненого. У нас есть лекарства. Возможно, они нужны тому человеку. Вы не можете просто так пройти мимо. Так здесь не поступают.
      — Если мы пойдем в ту деревню, — возразила Росс, — мы потеряем остаток дня и, значит, отстанем еще на девять-десять часов от графика. Пока что у нас сохраняется шанс прийти первыми. Еще одна задержка, и мы лишимся этого шанса.
      Один из пигмеев что-то быстро залопотал, обращаясь к Мунро. Тот, слушая, кивал, несколько раз взглянул на Росс и наконец повернулся к товарищам:
      — Он говорит, что на нагрудном кармане рубашки этого больного белого что-то написано. Он попытается показать нам надпись.
      Росс бросила взгляд на часы и вздохнула.
      Пигмей нашел подходящую палку и прямо на податливой грязной земле принялся выводить большие буквы. Нахмурив от напряжения брови, он медленно чертил незнакомые символы: С Т И З Р.
      — Боже мой, — прошептала Росс.

* * *

      По лесу пигмеи не шли, а бежали, ловко ныряя под лианы и ветки, с обманчивой легкостью огибая грязные дождевые лужи и шишковатые корни деревьев. Изредка они оглядывались и хихикали, видя, с каким трудом за ними поспевают трое белых.
      Взятый пигмеями темп оказался для Эллиота почти непосильным: он спотыкался о корни, постоянно стукался головой о ветви, колючки растений рвали его одежду, царапали тело. Стараясь не отстать от легко трусивших впереди пигмеев, он скоро стал задыхаться. Росс выглядела не лучше, и даже Мунро, сохранивший на удивление много сил, стал понемногу сдавать.
      Наконец они добрались до залитой солнечным светом лужайки, располагавшейся на берегу небольшой речки. Пигмеи остановились, сели на корточки на камнях и подставили лица лучам солнца. Белые люди, жадно хватая широко раскрытыми ртами воздух, буквально упали на землю. Пигмеям это показалось забавным, и они беззлобно рассмеялись.
      Пигмеи первыми из людей поселились в тропических лесах Конго. Благодаря невысокому росту, характерному поведению, ловкости и подвижности они были известны уже многие столетия. Так, больше четырех тысяч лет назад египетский военачальник Геркоуф достиг великих лесов, простиравшихся к западу от Лунных гор и обнаружил там расу крошечных людей, которые славили своих богов в песнях и танцах. Удивительный рассказ Геркоуфа звучал вполне правдоподобно, поэтому Геродот, а позднее Аристотель утверждали, что сообщения о карликах — не сказки. Проходили столетия, и рассказы о божьих танцорах неизбежно обрастали новыми и новыми мифами.
      Даже в семнадцатом веке европейцы толком не знали, существуют ли на самом деле крошечные хвостатые человечки, которые умеют летать среди деревьев, превращаться в невидимок и убивать слонов. Иногда за скелеты пигмеев по ошибке принимали останки шимпанзе, что усиливало всеобщее замешательство еще больше. Колин Тернбулл подчеркивал, что многое из того, о чем говорилось в мифах, соответствовало действительности: длинные набедренные повязки из размягченной коры можно было принять за хвосты, сливаясь с лесом, пигмеи становились невидимыми для белого человека и испокон веков охотились на слонов.
      Не переставая смеяться и шутить, пигмеи встали и побежали дальше. Белые с тяжелыми вздохами заставили себя тащиться следом. Пигмеи бежали еще с полчаса, ни разу не остановившись и уверенно выбирая путь. Потом Эллиот почувствовал запах дыма. Наконец они оказались возле реки на большой поляне, где и располагалась их деревня.
      Перед глазами Эллиота предстали десять круглых хижин высотой не больше четырех футов. Хижины образовывали полукруг. Казалось, все жители вылезли погреться в лучах послеполуденного солнца: женщины чистили собранные грибы и ягоды или готовили на весело потрескивавших углях гусениц и черепах. Тут и там слонялись дети, приставая в основном к мужчинам, которые сидели перед входами в дома, куря табак.
      По сигналу Мунро белые остановились на краю деревни и стали терпеливо дожидаться, когда на них обратят внимание и проведут в деревню. Их прибытие вызвало настоящий переполох: дети захихикали и стали показывать на них пальцами, мужчины требовали от Эллиота и Мунро табака, а женщины трогали Росс за волосы и оживленно обменивались мнениями. Крохотная девчушка проползла у Росс между ног, заглядывая ей под брюки. Мунро объяснил, что женщины никак не могут понять, красит она волосы или нет, и девочка взяла на себя решение этой проблемы.
      — Скажите им, что это мой естественный цвет, — вспыхнув, сказала Росс.
      Мунро недолго поговорил с женщинами.
      — Я сказал им, что такого же цвета волосы были у вашего отца, но не знаю, поверили они мне или нет.
      Мунро пустил по кругу пачку сигарет Эллиота. Пигмеи с широкой улыбкой и странноватыми женскими смешками взяли по сигарете.
      По завершении этой официальной части гостей проводили в дом, сравнительно недавно построенный на противоположном конце деревни. Там, сказали пигмеи, лежит мертвый белый человек. Действительно, в невысоком дверном проеме нового дома, скрестив ноги, сидел грязный, обросший мужчина лет тридцати и бессмысленно смотрел в пространство перед собой. Уже через мгновение Эллиот понял, что у мужчины кататонический синдром — он не может двинуться.
      — Боже мой! — воскликнула Росс. — Это же Боб Дрисколл.
      — Вы его знаете? — спросил Мунро.
      — Он был геологом в первой конголезской экспедиции. — Росс наклонилась к Дрисколлу и поводила рукой перед его лицом. — Бобби, это я, Карен.
      Бобби, что с тобой произошло?
      Дрисколл не ответил, даже не мигнул, все так же бессмысленно глядя перед собой.
      Один из пигмеев что-то объяснил Мунро, и тот перевел:
      — Он пришел в их деревню четыре дня назад. Он был совсем не в себе, и им пришлось его связать. Они думали, что у него гемоглобинурийная лихорадка, поэтому построили для него отдельный дом, дали какие-то снадобья, и он успокоился. Теперь он позволяет себя кормить, но совсем не говорит. Они думают, что он или побывал в плену у генерала Мугуру и там его пытали, или он агуду — немой.
      Росс в ужасе попятилась.
      — Похоже, мы ничем не сможем ему помочь, — подвел итог Мунро. — Во всяком случае, в таком состоянии. Физически он почти в норме, но… — и Мунро покачал головой.
      — Я передам координаты деревни в Хьюстон, — сказала Росс. — Они пришлют помощь из Киншасы.
      В течение всего разговора Дрисколл не сделал ни малейшего движения.
      Потом Эллиот наклонился, заглянул ему в глаза, и Дрисколл наморщил нос. Он заметно напряг мышцы и тоненьким голосом завыл: „А-а-а-а-а…“, как будто собирался закричать.
      Эллиот испуганно отшатнулся. Дрисколл сразу успокоился и снова замолчал.
      — Что это значит, черт возьми?
      Один из пигмеев что-то прошептал Мунро.
      — Он говорит, — перевел проводник, — что от вас пахнет гориллой.

      На обратный путь пигмеи дали белым проводника. Через два часа быстрой ходьбы по тропическому лесу, расположенному южнее Габуту, путники снова встретились с Кахегой и его братьями. Все трое были мрачны, неразговорчивы — и все трое мучились от поноса.
      Пигмеи настояли, чтобы белые гости остались на обед, и Мунро решил, что им придется принять приглашение. Поданное на обед блюдо было приготовлено главным образом из мелкого дикого стрелолиста, называвшегося здесь китсомбе и напоминавшего сморщенную спаржу, лесного лука, или отсы, модоке — листьев дикого маниока, а также грибов нескольких видов. В качестве приправ в это месиво было добавлено также понемногу кислого, жесткого черепашьего мяса, кузнечиков, гусениц, червей, лягушек и улиток.
      Это питательнейшее блюдо содержало в два раза больше белков, чем бифштекс, но изнеженные европейские желудки, очевидно, не привыкли к столь экзотической пище. Не способствовали улучшению настроения и новости, которые они узнали, сидя возле деревенского костра.
      Пигмеи сообщили, что люди генерала Мугуру построили продовольственные склады возле Макрана, а ведь Мунро направлялся именно туда. Разумнее всего было не встречаться лишний раз с солдатами Мугуру. Мунро объяснил, что в языке суахили нет слов „рыцарство“ и „благородство“, то же относится и к конголезскому диалекту лингала.
      — В этой части нашей благословенной планеты все заменяет слово „убить“.
      Или ты убьешь, или тебя убьют. Так что лучше мы пройдем стороной.
      Другой единственно возможный путь уводил экспедицию довольно далеко на запад, к реке Рагора. Мунро, глядя на карту, нахмурился, а Росс насупила брови, уставившись на экранчик компьютера.
      — А чем нехороша река Рагора? — поинтересовался Эллиот.
      — Может, и ничем, — ответил Мунро. — Все зависит от того, насколько сильные дожди шли там в последние дни.
      Росс бросила взгляд на часы.
      — Мы отстаем от графика уже на двенадцать часов, — сказала она. Единственное, что мы можем предпринять, — этой же ночью спуститься по реке.
      — Я бы предложил это в любом случае, — сказал Мунро.
      Росс ни разу не слышала, чтобы проводник вел экспедицию по экваториальной Африке ночью.
      — Предложили бы? В самом деле? Почему?
      — Потому что по ночам на неглубоких реках меньше препятствий, — ответил Мунро.
      — Каких препятствий?
      — Это мы обсудим, когда столкнемся с ними, — сказал Мунро.

* * *

      Уже на расстоянии доброй мили от Рагоры они услышали шум мощного водного потока. Эми тут же забеспокоилась; она снова и снова спрашивала: „Какая вода?“. Эллиот успокаивал ее, но не слишком настойчиво; как бы Эми ни боялась, ей придется смириться с необходимостью путешествия на лодках.
      К счастью, когда путники подошли к Рагоре, выяснилось, что шумят пороги, располагающиеся выше по течению, а прямо перед ними текла спокойная грязно-коричневая речка шириной футов пятьдесят.
      — На первый взгляд ничего страшного, — сказал Эллиот.
      — На первый взгляд ничего, — согласился Мунро.
      Но Мунро знал коварный характер Конго и ее притоков. Четвертая по протяженности река в мире (после Нила, Амазонки и Янцзы) была своеобразной во многих отношениях. Гигантской змеей она извивалась по всему Африканскому континенту и дважды пересекала экватор, сначала поворачивая на север, к Кисангани, а потом на юг, к Мбандаке. Это было настолько необычно, что всего лишь сто лет назад географы не верили, что одна большая река может течь и на юг и на север. И тем не менее так оно и было: река Конго текла то по одну сторону экватора, то по другую и поэтому всегда где-нибудь попадала в сезон дождей и не знала сезонных изменений, характерных для всех других рек, например для Нила. Круглый год река ежесекундно извергала в Атлантический океан полтора миллиона кубических футов воды; по мощности потока ее превосходила лишь Амазонка.
      Эти особенности делали Конго наименее судоходной из всех больших рек.
      Серьезные препятствия возникали уже в трехстах милях от Атлантического океана, возле водопадов Ливингстона, а в двух тысячах миль от океана, возле Кисангани, где ширина реки была еще не меньше мили, непреодолимым препятствием на пути любого судна вставал водопад Стэнли. Еще выше по течению препятствия множились с каждой милей, потому что здесь в Конго впадали десятки быстрых притоков, спускавшихся в заросшую джунглями низину с высоких южных саванн и с востока — с гор Рувензори, вершины которых, достигавшие высоты шестнадцать тысяч футов, были всегда покрыты снегами.
      Притоки Конго промыли несколько ущелий, из которых самым удивительным было ущелье возле Конголо, которое называли Вратами ада. Здесь относительно спокойная река Луалаба втискивалась в горловину шириной сто ярдов и глубиной в полмили.
      Рагора была небольшим притоком Луалабы, в которую она впадала недалеко от Кисангани. Жившие на берегах Рагоры племена, зная ее капризный характер, называли эту реку „баратавани“ — „обманчивая дорога“. Самым примечательным на реке было ущелье Рагора — узкая щель в известняковых породах глубиной около двухсот футов и шириной местами не больше десяти. В зависимости от того, когда прошли последние дожди, ущелье Рагора или принимало живописнейший вид, или становилось наводящим ужас ревущим и пенящимся стремительным потоком.
      От Абуту, возле которого теперь находилась экспедиция, до ущелья Рагора оставалось еще примерно пятнадцать миль, но состояние реки возле Абуту ровным счетом ничего не говорило о том, что творится в ущелье. Мунро это понимал, но не счел необходимым объяснять Эллиоту. К тому же тот был занят разговором с Эми.
      Братья Кахеги готовили две надувные лодки типа „Зодиак“, а внимательно следившая за приготовлениями Эми с каждой минутой тревожилась все больше и больше. Она потянула Эллиота за рукав и требовательно спросила: „Что за шары?“.
      — Это лодки, Эми, — попытался объяснить Эллиот.
      Впрочем, он чувствовал, что Эми уже догадалась и ее вопрос был скорее риторическим. В свое время она лишь с большим трудом запомнила слово „лодка“, потому что терпеть не могла воду и не проявляла ни малейшего интереса к предметам, предназначенным для перемещения по воде.
       „Почему лодка?“— спросила Эми.
      — Теперь мы поедем на лодке, — ответил Эллиот.
      Действительно, братья Кахеги уже столкнули лодки на воду и теперь грузили в них снаряжение экспедиции, крепя его к резиновым пиллерсам и планширям.
       „Кто едет?“— спросила Эми.
      — Мы все поедем, — ответил Эллиот.
      Эми понаблюдала за погрузкой еще с минуту. К несчастью, нервничала не только она. Мунро лающим голосом отдавал отрывистые команды, носильщики торопились. Эми не раз демонстрировала поразительную чувствительность к настроению окружающих ее людей. Один эпизод Эллиот запомнил на всю жизнь.
      Как-то Эми стала говорить, что у Сары Джонсон неприятности. Никто не мог ничего понять, и лишь через несколько дней Сара призналась, что разошлась с мужем. Вот и теперь Эллиот был уверен — Эми чувствует неуверенность и тревогу людей.
       „Переправиться вода в лодке?“— уточнила она.
      — Нет, Эми, не переправиться, — поправил ее Эллиот. — Ехать лодке.
       „Нет“, — жестом ответила Эми, напрягла мышцы плеч и немного ссутулилась.
      — Эми, — убеждал гориллу Эллиот, — пойми, мы не можем оставить тебя здесь одну.
      Эми уже нашла решение: „Другие люди едут. Питер остается Эми“.
      — Прости, Эми, — сказал Эллиот, — но я тоже должен ехать. И ты должна ехать.
       „Нет, — повторила Эми. — Эми не ехать“.
      — Да, Эми.
      Из рюкзака Эллиот достал шприц и ампулу с тораленом. Не на шутку рассерженная, Эми несколько раз легонько стукнула себя по подбородку крепко сжатым кулаком.
      — Эми, не ругайся, — предупредил ее Эллиот.
      Подошла Росс — с оранжевыми спасательными жилетами для Эми и Эллиота.
      — Что-нибудь не так? — спросила Росс.
      — Она ругается, — ответил Эллиот. — Лучше уйдите.
      Одного взгляда на напрягшееся, напружинившееся тело гориллы было достаточно, чтобы Росс поспешно отошла.
      Эми жестами сказала „Питер“и снова ударила себя снизу по подбородку. В руководствах по амеслану осторожно говорилось, что такой жест соответствует слову „грязный“, хотя на самом деле человекообразные обезьяны употребляли его, когда просились в туалет. Приматологи не питали никаких иллюзий относительно смысла, который вкладывали животные в этот жест. Эми говорила: „Питер — дерьмо“.
      Почти все обученные языку приматы умели ругаться, и для этой цели они употребляли множество слов. Иногда такие слова выбирались случайно, это могли быть „орех“, „птица“ или „мытье“. Однако по меньшей мере восемь приматов в различных лабораториях независимо друг от друга для обозначения крайнего раздражения остановили свой выбор на легком ударе крепко сжатым кулаком в подбородок. Тот факт, что такое удивительное, явно не случайное совпадение так и не было описано в научной литературе, можно объяснить, пожалуй, лишь тем, что ни один приматолог просто не желал искать ему объяснения. Как бы то ни было, человекообразные обезьяны, как и человек, считали, что слова, означающие выделения организма, вполне годятся для очернения других обезьян или людей.
       „Питер дерьмо“, — опять прожестикулировала Эми.
      — Эми… — Эллиот набрал в шприц двойную дозу торалена.
       „Питер дерьмо лодка дерьмо люди дерьмо“.
      — Эми, прекрати.
      Эллиот тоже напрягся и ссутулился, подражая позе разозленной гориллы.
      Часто такой прием заставлял Эми отступить, но на этот раз он не произвел на нее никакого впечатления.
       „Питер не любить Эми“.
      Теперь горилла надулась, отвернулась от Эллиота и „замолчала“.
      — Эми, не будь смешной. — Эллиот осторожно приближался к Эми, держа наготове шприц. — Питер любит Эми.
      Горилла попятилась, явно не желая подпускать Эллиота к себе. В конце концов Эллиот был вынужден зарядить шприц с углекислотой в газовый пистолет и выстрелить в обезьяну. За все годы знакомства с Эми он проделывал это три-четыре раза, не больше. Эми вытащила шприц и грустно прожестикулировала: „Питер не любить Эми“.
      — Извини меня, — сказал Эллиот и побежал к Эми.
      Глаза гориллы закатились, и она упала ему на руки.

* * *

      Две надувные лодки бесшумно скользили вниз по Рагоре. В первой в полный рост стоял Мунро, а во второй, лежа на спине у ног Эллиота, спокойно посапывала Эми. Мунро разделил экспедицию на две группы по шесть человек в каждой. Сам он плыл в первой лодке, а Эллиот, Росс и Эми под командой Кахеги — во второй. Как сказал Мунро, экипаж второй лодки будет „учиться на несчастьях первой“.
      Однако они плыли уже два часа, и пока все было спокойно. Скользившие мимо берега, заросшие молчаливыми, словно застывшими джунглями, казались неправдоподобно мирными и действовали на путешественников почти усыпляюще.
      Если бы не изматывающая жара, обстановка была бы совсем идиллической. Росс хотела опустить руку в грязную воду, но Кахега остановил ее.
      — Где вода, там всегда есть мамба, — сказал он.
      Кахега показал рукой на грязные берега с гревшимися на солнце крокодилами, впрочем не обращавшими на путников никакого внимания. Изредка один из крокодилов зевал, раскрывая огромную зубастую пасть, но большей частью животные казались настолько вялыми, что, похоже, были не в состоянии даже заметить лодку.
      В глубине души Эллиот был немного разочарован. Он вырос на кинофильмах о джунглях, в которых крокодилы угрожающе скатывались в воду, едва завидев людей.
      — Они не нападут на нас? — спросил он.
      — Сейчас слишком жарко, — ответил Кахега. — Мамбы просыпаются только в прохладное время суток, они охотятся рано утром и ночью, не сейчас.
      Кикуйю говорят, что днем мамбы становятся солдатами, раз-два-три. — И Кахега рассмеялся.
      Лишь после довольно долгих расспросов и уточнений Эллиот понял, что имел в виду Кахега. Его соплеменники заметили, что в жаркое время суток крокодилы периодически отталкиваются от земли, приподнимая тяжеленное туловище на коротких кривых лапах. Почему-то такое движение напоминало кикуйю армейскую муштру.
      — Что так беспокоит Мунро? — спросил Эллиот. — Крокодилы?
      — Нет, — ответил Кахега.
      — Ущелье Рагора?
      — Нет, — ответил Кахега.
      — Тогда что же?
      — То, что после ущелья, — сказал Кахега.
      Как раз в этот момент они вошли в крутой изгиб и услышали нараставший с каждой секундой рев стремнины. Эллиот почувствовал, что лодки ускоряют ход; за их резиновыми планширями зажурчала вода.
      Кахега крикнул:
      — Крепче держитесь, доктор!
      Лодки входили в ущелье.

* * *

      Впоследствии Эллиот мог вспомнить лишь отдельные бессвязные картины, быстро, как в калейдоскопе, сменявшие друг друга: пенящуюся грязную воду, сверкающие на солнечном свете белые брызги, беспорядочные рывки своей лодки, фантастические повороты и крены лодки Мунро, казалось только чудом остававшейся на плаву.
      Лодки несло так быстро, что красные отвесные ущелья, к которым лишь кое-где сумели прицепиться низкие зеленые кустики, сливались в сплошные полосы. Еще Эллиот запомнил горячий влажный воздух, обжигающе холодную грязную воду, которой их то и дело обдавало с головы до ног, и ослепительно белую пену, кипевшую возле валунов, похожих на черепа неведомых утопленников.
      Все происходило слишком быстро.
      За вздымавшимися порой гигантскими волнами грязной воды лодка Мунро терялась из виду. Непрестанный рев воды, усиленный многократным отражением от отвесных стен, придавал этому месту особенно мрачный колорит. В середине ущелья лучи предзакатного солнца уже не достигали узкой полосы темной воды, и лодки неслись вперед в мрачном пенящемся аду, то приближаясь к каменным скалам, то становясь боком к течению, то потом вдруг резко разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. Крича и ругаясь, кикуйю только успевали отталкиваться короткими веслами от скал.
      Привязанная к борту Эми по-прежнему лежала на спине, и Эллиот больше всего боялся, что она просто захлебнется — волна за волной то и дело перехлестывала за борт. Росс чувствовала себя не многим лучше и лишь тихонько причитала: „Боже мой, Боже мой, Боже мой“. Скоро все промокли до нитки.
      Но козни природы не ограничивались стремительностью водного потока.
      Даже в самом сердце ущелья, прямо над кипящей водой, висели черные тучи москитов, которые сразу же накинулись на людей. Почему-то казалось невероятным, чтобы посреди этого ревущего хаоса могли существовать москиты, но это было именно так. В быстро сгущающихся сумерках людям на лодках, с головокружительной быстротой взлетавших на стоячие волны и падавших с них, с одинаковой энергией приходилось вычерпывать воду и бить на себе москитов.
      А потом река вдруг стала шире, грязная вода успокоилась, а стены ущелья раздвинулись. Рагора снова превратилась в безобидную, спокойную реку.
      Измученный Эллиот прислонился спиной к борту, снова под резиновым дном лодки тихонько зажурчала вода, снова на лицо Эллиоту упали лучи низкого солнца.
      — Прошли, — облегченно вздохнул он.
      — Пока прошли, — отозвался Кахега. — Но у нас, кикуйю, говорят: никто не уходит из жизни живым. Не расслабляйтесь, доктора.
      — Почему-то я склонна ему верить, — устало проговорила Росс.

* * *

      Лодки еще около часа медленно скользили вниз по Рагоре. Скалистые берега отступали все дальше, становились все ниже, пока наконец путники снова не оказались среди равнинного африканского тропического леса.