Кигани ушли, но Мунро внимательно наблюдал за безлюдным полем еще минут десять. Наконец он встал и облегченно вздохнул. Когда он заговорил, его голос показался неправдоподобно громким:
— Это были кигани.
— Что они там делали? — спросила Росс.
— Ели, — объяснил Мунро. — Они убили жившую в этом доме семью и съели ее. Почти все фермеры давно ушли из этих мест, потому что кигани взбесились.
Мунро подал знак Кахеге, и экспедиция двинулась дальше. Пока они огибали поле, Эллиот то и дело посматривал на дом: а если туда войти, что увидишь? Мунро ответил Росс так небрежно, будто речь шла о чем-то будничном, не стоящем особого внимания: „Они убили… семью и съели ее“.
— Кажется, — обернувшись, сказала Росс, — можно считать, что нам здорово повезло. Наверно, мы одни из последних белых, кто стал свидетелем такого события.
Мунро покачал головой.
— Не думаю, — сказал он. — Старые обычаи умирают долго.
* * *
В шестидесятые годы, во время гражданской войны в Конго, западный мир был буквально потрясен сообщениями о том, насколько широкое распространение получили там каннибализм и иные зверства. Но в сущности в экваториальной Африке людоедство всегда практиковалось совершенно открыто.
В 1897 году Сидни Хайнд писал, что „…в бассейне Конго почти все племена либо были каннибалами, либо таковыми и остались, а в некоторых районах этот обычай получает все большее распространение“. Хайнда особенно поразило, что в Конго местные жители и не пытались скрыть свою склонность к людоедству: „Капитаны пароходов часто уверяли меня, что туземцы соглашаются продавать коз только в обмен на рабов. Туземцы часто приносили на пароходы слоновую кость и предлагали продать ее за раба; при этом они жаловались, что в их местности стало очень плохо с мясом“.
В Конго каннибализм не был связан с особыми ритуалами, религией или войнами, а просто отражал специфические гастрономические пристрастия туземных племен. Преподобный Хоулман Бентли, проживший среди конголезцев двадцать лет, вспоминал, как один туземец объяснял ему: „Вы, белые, считаете свинину самым вкусным мясом, но свинину нельзя даже сравнить с человечиной“. Бентли писал, что туземцы „…не могут понять, как можно возражать против людоедства. Вы едите дичь и козлятину, говорили они, мы едим человечину. Почему бы и нет? Какая разница?“.
Открытая склонность конголезцев к каннибализму порождала невероятные на взгляд европейцев обычаи, которые неизменно потрясали последних. В 1910 году Херберт Уорд описывал туземные базары, на которых продавали „…еще живых рабов по частям. Это может показаться чудовищным, но пленников водили от одного покупателя к другому, чтобы те, делая пометки на теле жертвы, имели возможность показать, какую часть они хотели бы купить.
Обычно такие пометки наносили цветной глиной или особым образом связанными пучками трав. Поразительный стоицизм пленников, которые были свидетелями торга за ту или иную часть их тела, можно сравнить разве только с той бесчувственностью, с какой они были готовы встретить свой конец“.
Подобные сообщения нельзя считать преувеличениями, свойственными поздневикторианской эпохе, хотя бы потому, что, по мнению всех очевидцев, каннибалы были очень милыми, дружелюбно настроенными людьми. Уорд писал, что „…каннибалы лишены коварства и злобы. Вопреки всем вполне понятным предрассудкам, трудно найти племена дружелюбней каннибалов“. Бентли говорил, что людоеды — это „…веселые, отважные люди, склонные к дружеским беседам и открытому проявлению своих симпатий“.
В период правления бельгийской колониальной администрации случаи каннибализма стали более редкими — к началу шестидесятых годов нашего столетия здесь появилось даже несколько кладбищ, — но никто всерьез не думал, что с людоедством покончено раз и навсегда. В 1956 году Энгерт писал: „Африканский каннибализм еще далеко не изжит… Однажды я сам какое-то время жил в деревне каннибалов и иногда находил человеческие кости. Туземцы… были вполне мирными людьми. Просто это один из тех старых обычаев, которые умирают особенно долго“.
* * *
По мнению Мунро, восстание племен кигани в 1979 году носило политический характер. Кигани, испокон веков занимавшиеся только охотой, подняли мятеж в ответ на требование заирского правительства переключиться на земледелие, как будто эта перемена была очень простым делом. Кигани были одними из самых бедных и отсталых племен: они имели самые примитивные представления о гигиене; катастрофическая нехватка в их рационе белков и витаминов приводила к заболеваниям малярией, сонной болезнью, некаторозом и шистосоматозом. Один ребенок из четырех умирал при рождении, а из взрослых кигани редко кому удавалось перешагнуть рубеж двадцати пяти лет.
Невероятно трудная жизнь требовала какого-то объяснения; такое объяснение давал колдун-ангава. Кигани верили, что в большинстве случаев смерть человека вызывают сверхъестественные причины: умерший либо нарушил какое-то табу и потому был проклят колдуном, либо его убили мстительные духи царства мертвых. Охота тоже имела сверхъестественный аспект, потому что на дичь большое влияние оказывал мир духов. Больше того, мир сверхъестественных явлений кигани считали более реальным, чем мир повседневной действительности, который они называли „сном наяву“. Поэтому они пытались навести хоть какой-то порядок в этом „сверхъестественном“ мире с помощью магических заклинаний и волшебных трав, которыми распоряжался ангава. Обычаи предписывали им также ритуальное раскрашивание собственного тела; они верили, что если воин намажет лицо и руки белой краской, то в сражении будет непобедим. Таинственная сила, по убеждению кигани, заключается и в телах противников, поэтому поверженных врагов следует поедать: во-первых, для того, чтобы заклинания другого ангавы не причинили вреда, во-вторых, чтобы магическая сила, заключавшаяся в противнике, перешла к ним и, наконец, чтобы были заранее пресечены все злые козни вражеских колдунов.
Эта вера была очень древней, и кигани издавна отвечали на угрозы одним способом — съедали своих врагов. В 1890 году они подняли восстание на севере страны в ответ на появление первых охотников с огнестрельным оружием, которые распугали дичь — единственный источник их существования.
В ходе гражданской войны 1961 года голодавшие кигани нападали на другие племена и поедали их.
— А почему они занялись людоедством сейчас? — спросил Эллиот.
— Они отстаивают свое право охотиться, — ответил Мунро. — Вопреки всем приказам чиновников из Киншасы.
* * *
Во второй половине дня путешественники поднялись на холм, с вершины которого можно было оглянуться на пройденный путь. С юга доносились приглушенные расстоянием разрывы ракет, вдалеке поднимались клубы черного дыма и яркие языки пламени, а в небе кружили вертолеты — словно механические стервятники над своей жертвой.
— Там деревни кигани, — удрученно качая головой, объяснил Мунро. — У них нет ни малейших шансов, потому что и в авиации, и в наземных войсках все солдаты из племени абаве, а абаве издавна были заклятыми врагами кигани.
В двадцатом веке трудно примириться с каннибализмом; заирское правительство, сидя в своих кабинетах в двух тысячах миль от земель кигани, уже давно решило „избавиться от позора каннибализма“, по крайней мере в своем государстве. В июне оно направило на подавление восстания кигани пятитысячную армию, шесть вооруженных ракетами американских вертолетов UH-2 и десять бронетранспортеров. Командовал карателями генерал Нго Мугуру. У него не было ни малейших иллюзий относительно сути своей миссии. Мугуру понимал, что в Киншасе от него ждут полного истребления кигани. И он намеревался выполнить приказ.
Разрывы снарядов и ракет слышались до самого вечера. Путники невольно сравнивали это современное оружие с теми луками и стрелами, которые они видели у кигани. Росс сказала, что это ужасно, но, по мнению Мунро, все происходившее было неизбежно.
— Каждое живое существо, — сказал Мунро, — стремится остаться в живых.
Понаблюдайте за любым диким животным; все, что оно делает, — это только пытается выжить. Его не волнуют ни вера, ни философия. Как только поведение вида начинает вступать в противоречие с реальными условиями его существования, этот вид вымирает. Кигани просмотрели, что настало другое время и что их убеждениям нет места в этом мире. Поэтому они должны исчезнуть.
— Может, есть другая истина, более высокая, чем простое стремление остаться в живых, — сказала Росс.
— Нет, другой истины нет, — возразил Мунро.
По пути им еще несколько раз встретились воины-кигани, но обычно путники замечали их за несколько миль. Ближе к вечеру экспедиция пересекла по расшатанному деревянному мостику ущелье Морути, и Мунро объявил, что теперь они находятся вне территории кигани и им, слава Богу, хотя бы на время ничто не угрожает.
ГЛАВА 3. ЛАГЕРЬ В МОРУТИ
Высоко над ущельем, „месте мягких ветров“, на расчищенном от леса участке Мунро отдал какие-то распоряжения на суахили, и носильщики принялись распаковывать поклажу. Карен Росс недоуменно посмотрела на часы:
— Мы останавливаемся?
— Да, — ответил Мунро.
— Но сейчас только пять. Впереди еще два часа светлого времени.
— Мы остановимся здесь, — повторил Мунро.
Ущелье Морути располагалось на высоте тысячи пятисот футов над уровнем моря. Через два часа путники могли бы оказаться внизу, в сыром тропическом лесу.
— Здесь намного прохладней и приятней, — добавил Мунро.
Росс сказала, что на прохладу и комфорт ей плевать.
— Скоро будет не плевать, — возразил Мунро.
Желая быстрее добраться до цели, Мунро намеревался провести как можно меньше времени в тропическом лесу. В джунглях придется отвоевывать каждый шаг; у них еще будет больше чем достаточно возможностей познакомиться с грязью, пиявками и лихорадкой.
Кахега что-то спросил на суахили. Мунро повернулся к Росс и перевел:
— Кахега спрашивает, как ставить эти палатки.
В вытянутой руке Кахега держал свернутую в небольшой шар серебристую ткань. Остальные носильщики растерялись не меньше: они рылись в поклаже, безуспешно пытаясь отыскать обычные стойки и крепления.
В 1977 году специалистами НАСА специально для СТИЗР было разработано принципиально новое снаряжение для полевых партий. Заказчики констатировали, что снаряжение экспедиций, отправлявшихся в далекие от цивилизации регионы планеты, в сущности осталось неизменным с восемнадцатого столетия. „Снаряжение современных экспедиций давно устарело“, — говорилось в заявке СТИЗР. Компания просила разработать снаряжение легкое, удобное и эффективное. Специалисты НАСА выполнили заказ и изготовили для СТИЗР буквально все: одежду, обувь, палатки, нагревательные приборы для приготовления пищи, аптечки первой помощи и даже системы связи.
Палатки можно было рассматривать как показательный пример нового подхода. Большая часть палаток старой конструкции приходилась на крепежные детали. Кроме того, однослойные стенки обладали плохими теплоизолирующими свойствами. Если бы палатки достаточно эффективно сохраняли тепло, можно было бы уменьшить массу спальных мешков и одежды, а также сократить потребность участников экспедиций в высококалорийной пище. Поскольку воздух является великолепным термоизолятором, то решение напрашивалось само собой: конструкция должна быть двухслойной, надувной, не имеющей деталей крепления. Разработанная НАСА палатка весила шесть унций.
Вооружившись небольшим ножным насосом, издававшим при работе легкое шипение. Росс надула первую палатку, изготовленную из двух слоев серебристого майлара толщиной две сотых дюйма и внешне походившую на ребристую сборную хижину из гофрированного металла. Носильщики восторженно зааплодировали, Мунро рассмеялся и покачал головой, а Кахега извлек другой серебристый сверток размером с коробку для обуви:
— А это, доктор? Это что такое?
— Это кондиционер. Он нам сегодня не понадобится, — ответила Росс.
— Ну, конечно, без кондиционера нам никак не обойтись, — все еще смеясь, заметил Мунро.
— Опыт показывает, — серьезно ответила Росс, — что важнейшим фактором, лимитирующим работоспособность человека, является температура воздуха.
Второй по важности фактор — лишение сна.
— Не может быть, — расхохотался Мунро.
Он повернулся к Эллиоту, но тот, казалось, был всецело поглощен видом тропического леса, освещенного лучами заходящего солнца. К нему подошла Эми и потянула за рукав.
„Женщина и человек-волосатый-нос ругаются“, — жестами сказала она.
Мунро понравился Эми с первых минут знакомства, и эта симпатия оказалась взаимной. Мунро не гладил ее по голове и в отличие от большинства людей относился к ней не как к малышу-несмышленышу, а скорее как к женщине. К тому же ему и раньше часто приходилось иметь дело с гориллами, и он понимал если не язык жестов, то хотя бы мотивацию их поведения. Когда Эми поднимала руки, это значило, что она хочет, чтобы ее почесали. В таких случаях Мунро считал себя просто обязанным уделить ей несколько минут. Эти минуты Эми, сопя от удовольствия, каталась по земле.
Но горилла очень болезненно реагировала на любые людские ссоры. Вот и сейчас она нахмурилась.
— Они просто разговаривают, — успокоил ее Эллиот.
Эми жестами сказала:
„Эми хотеть кушать“.
— Попозже, Эми.
Повернувшись, Эллиот увидел, как Росс устанавливает передатчик — теперь это будет повторяться ежедневно до самого последнего дня экспедиции. Эми была в восторге: казалось, ей никогда не наскучит следить за сборкой сложной электронной системы. Приборы, посылавшие сигнал через спутник за десять тысяч миль, весили не больше шести фунтов; еще три фунта приходилось на устройство для радиоэлектронного подавления или РЭП.
Сначала Росс со щелчком раскрыла серебристый пятифутовый зонтик зеркальной параболической антенны. (Антенна особенно нравилась Эми; каждый день, уже с полудня, она будет надоедать Росс одним и тем же вопросом: когда та „раскроет металлический цветок“.) Росс соединила антенну с передатчиком и подключила кадмиевые аккумуляторы, потом блок радиоэлектронного подавления помех и, наконец, миниатюрный операторский терминал с крохотной клавиатурой и экранчиком дюйма три по диагонали.
Создатели этого оборудования использовали самые последние достижения науки и технологии. Объем памяти компьютера Росс составлял 189 килобайт, все схемы в нем дублировались, кожухи были герметично запаяны и устойчивы к ударам, клавиши реагировали не на давление, а на электрическое сопротивление, поэтому вся система работала без движущихся деталей, которые могли бы засориться, пропускать воду или пыль.
И все эти приборы были просто неправдоподобно прочными и надежными.
Росс помнила, как проводили их „полевые испытания“. На автомобильной стоянке СТИЗР техники бросали их на бетон, колотили о стену, оставляли на ночь в ведре с грязной водой. Прибор признавался годным для экспедиций только в том случае, если он исправно работал на следующий день.
Теперь же, возле ущелья Морути, Росс передала кодовый координатный сигнал, чтобы установить с Хьюстоном двустороннюю связь, проверила мощность сигнала и выждала положенные шесть минут, пока не синхронизируется работа ретранслятора. Но и через шесть минут на экранчике были лишь серые полосы статических помех, чередующиеся с пульсирующими цветными полосами. Это означало, что для глушения их системы связи кто-то воспользовался „симфонией“.
На принятом в СТИЗР сленге простейший способ радиоэлектронного подавления передач конкурентов называли „трубой“. Как ребенок из соседней квартиры, который только учится играть на трубе, такое глушение доставляет беспокойство, но не более того: оно концентрируется в ограниченном диапазоне частот, часто беспорядочно, но, как правило, все же позволяет передать и принять сообщение. Следующим по сложности способом подавления является „струнный квартет“, в котором несколько частот подавляются упорядочение, потом следует „биг бенд“, когда электронная музыка перекрывает еще более широкий диапазон частот, но самым эффективным способом остается „симфония“, при которой блокируется практически весь диапазон радиосвязи.
Вот и сейчас Росс столкнулась с „симфонией“. Пробиться сквозь ее звуки считалось невозможным, но в СТИЗР для таких ситуаций было разработано несколько методов борьбы с глушением. Росс перепробовала их один за другим и наконец пробилась сквозь помехи с помощью метода, который называли интервальным кодированием. (В основу метода был положен тот факт, что даже в самой насыщенной музыке присутствуют интервалы; правда, их продолжительность не превышает нескольких микросекунд. Анализ сигналов подавления позволяет обнаружить закономерности в появлении таких интервалов и передавать свои сигналы, предварительно сконцентрированные в пакет, в момент таких кратких промежутков молчания.) За свою настойчивость Росс была вознаграждена появившейся на экранчике разноцветной картой района Конго, в котором находилась экспедиция. Росс передала координаты лагеря, и экран замигал. На нем стали появляться сокращенные слова; этот язык разработали специально для небольших экранов.
ПРВРЬТЕ ВРМЯ/ПЛЖНИЕ ЭКСЦИИ; ПЖТА ПДТВРДТЕ МСТНОЕ ВРМЯ 18:04 Ч 6/17/79.
Росс подтвердила, что по местному времени в их лагере только что пошел седьмой час. Тотчас по экрану замелькали беспорядочные полосы. Это означало, что координаты лагеря и местное время сравнивались с результатами компьютерного моделирования, выполненного в Хьюстоне перед их отъездом.
Росс была готова к плохим вестям. По ее прикидкам, они отстали от своего последнего графика еще на семьдесят с лишним часов — и примерно на двадцать часов от экспедиции консорциума.
По первоначальному плану они должны были спуститься на парашютах на склоны Мукенко в четырнадцать часов 17 июня и прибыть в Зиндж приблизительно через тридцать шесть часов, то есть около полудня 19 июня.
Тогда они опередили бы экспедицию консорциума почти на два дня.
К сожалению, ракетный обстрел вынудил их покинуть самолет на восемьдесят миль южнее предполагавшегося места высадки. Впереди их ждали более или менее непроходимые джунгли, и хотя они могли немного выиграть, спускаясь по рекам, все же пройти восемьдесят миль меньше чем за трое суток было невозможно.
Следовательно, надеяться на успех не стоило. Вместо того чтобы опередить японцев и немцев на сорок восемь часов, теперь только при очень большом везении они могли отстать от них меньше, чем на двадцать четыре часа.
К удивлению Росс, на экране засветились слова:
ПРВРКА ВРМЯ/ПЛЖНИЕ ЭКСЦИИ:
— 09:04 Ч ОТЛЧНО.
Получалось, что они отставали от модельного графика только на девять часов.
— Что бы это значило? — глядя на экран, спросил Мунро.
Могло быть только одно объяснение.
— Что-то задержало экспедицию консорциума, — сказала Росс.
Экран пояснил:
ЕВРО/ЯП КНСРЦМ НЕПРИЯТНСТИ АЭРПОРТ ГОМА ЗАИР ИХ СМЛТЕ ОБНРЖНА РАДИОАКТИВНОСТЬ ИМ НЕ ПВЗЛО.
— Трейвиз хорошо поработал, — сказала Росс. Она могла себе представить, насколько непросто было устроить такие „неприятности“ в сельском аэропорту в Гоме. — Но это значит, что мы еще сможем добиться своего, если нам удастся выиграть девять часов.
— Выиграем, — сказал Мунро.
* * *
В лучах заходящего экваториального солнца лагерь путников в Морути сверкал, словно ожерелье из невиданных самоцветов: серебристой зеркальной антенны и пяти куполообразных серебряных палаток. Питер Эллиот и Эми сидели на самой вершине холма и смотрели на расстилавшийся внизу тропический лес. Как только зашло солнце, появились первые белесые полосы тумана, а по мере того как сгущалась темнота и в холодном воздухе конденсировалось все больше влаги, весь лес постепенно погружался в плотный белый туман.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ: ЛИКО, 18 ИЮНЯ 1979
ГЛАВА 1. ТРОПИЧЕСКИЙ ЛЕС
На следующее утро экспедиция СТИЗР вошла в сырой и мрачный конголезский тропический лес.
Мунро отметил, что к нему опять — в который раз — вернулись знакомые ощущения подавленности и стесненности, а более всего — странной, всеподавляющей апатии. Еще в шестидесятые годы, будучи конголезским наемником, он старался по возможности избегать джунглей. Большинство военных операций проводилось на открытой местности: в колониальных бельгийских городах, на берегах рек, вдоль дорог, утопавших в красной грязи. Никто не изъявлял желания сражаться в лесах: наемники их ненавидели, а суеверные туземцы страшились. Если наемники наступали, то повстанцы уходили в буш, но по-настоящему не углублялись в лес никогда, да и солдаты Мунро никогда не преследовали их. Они предпочитали ждать, когда бунтовщики выйдут сами.
И даже в шестидесятые годы тропические леса оставались terra incognita, неизведанным миром, обладавшим могучей таинственной силой, которая позволяла ему не допускать современную высокотехнологичную машину войны дальше своих границ. И правильно, размышлял Мунро, человеку здесь нечего делать. Этот мир не для людей. Вот почему его не радовало возвращение сюда.
Впервые оказавшийся в тропическом лесу Эллиот, напротив, был от него в восторге. Здесь все оказалось так непохоже на то, что он себе представлял.
Воображение Эллиота особенно поразили размеры деревьев, кроны которых уходили, казалось, в самое небо, а в стволах мог разместиться целый дом; их толстые, покрытые мхом корни тянулись на многие десятки метров. В таком лесу Эллиот чувствовал себя словно в очень темном соборе — сюда никогда не проникали солнечные лучи. Царящий мрак не позволял даже пользоваться фотоаппаратом.
Почему-то Эллиот был уверен, что тропический лес окажется намного более густым, даже непроходимым. На самом же деле экспедиция продвигалась практически беспрепятственно. Как ни странно, но здесь царила почти мертвая тишина, лишь изредка нарушаемая криками птиц и болтовней обезьян.
К тому же лес оказался на удивление однотонным: хотя листва деревьев и прильнувших к ним ползучих растений отливала всеми оттенками зеленого, здесь почти ничто не цвело. Даже попадавшиеся им время от времени орхидеи казались поразительно бледными, будто обесцвеченными.
За каждым поворотом Эллиот ожидал увидеть кучи гниющей растительности, но и этим его ожиданиям не суждено было сбыться — почва под ногами большей частью была сравнительно твердой, а в воздухе совсем не ощущалось запаха гниения. Стояла невероятная жара; к тому же Эллиоту казалось, что здесь все буквально пропитано влагой — и листва, и почва, и стволы деревьев, и даже сам удушливый, неподвижный воздух, который будто не в силах был вырваться из-под полога леса.
Эллиот, наверно, согласился бы со словами Стэнли, который сто лет назад писал: „Раскинувшиеся высоко над нашими головами ветви полностью отсекали дневной свет… Мы шли в густых сумерках… На нас беспрестанно капало…
Вся наша одежда пропиталась влагой… Было так душно, что пот исходил, казалось, из каждой поры… Окружавшая нас темная, мрачная неизвестность казалась поистине запретной для человека страной!“
Первой встречи с тропическими лесами экваториальной Африки Эллиот ждал с нетерпением и был поражен, как быстро к нему пришло ощущение подавленности и как быстро он стал мечтать о возвращении домой. И тем не менее именно здесь была родина большинства новых видов живых организмов, в том числе и человека. Тропический лес — это не единая однородная экосистема, а несколько различных экосистем меньшего масштаба, сменяющих друг друга по вертикали — как в слоеном пироге. Каждая такая меньшая экосистема обеспечивает существование поразительного множества видов растений и животных, но любой вид обычно не отличается многочисленностью, хотя в тропических лесах живет в четыре раза больше видов животных, чем в лесах умеренного пояса. Неожиданно Эллиоту пришло в голову необычное сравнение: тропический лес напомнил ему невероятно горячее, темное чрево, в котором постоянно зарождаются новые виды живых организмов и растут в неизменных условиях до тех пор, пока не наберутся сил настолько, чтобы мигрировать в регионы с более изменчивым и более суровым климатом. И так было многие и многие миллионы лет.
Стоило Эми оказаться в родном сыром, темном тропическом лесу, как ее поведение резко изменилось. Позднее Эллиот признавал, что, подумай он лучше, мог бы предугадать такую реакцию гориллы.
Эми уже не старалась держаться ближе к людям. Она настойчиво требовала, чтобы ей разрешали пастись на ходу, часто останавливалась, садилась и медленно жевала мягкие ростки и листья. В такие минуты Эллиоту не удавалось ни поторопить Эми, ни заставить ее хотя бы подняться. Горилла не обращала внимания на просьбы не отставать и лишь лениво, с безучастным выражением, но не без удовольствия жевала. Когда Эми удавалось поймать пробившийся сквозь листву солнечный луч, она падала на спину и лежала, довольно рыгая и вздыхая.
— Что все это значит, черт возьми? — спросила рассерженная Росс. Из-за Эми они не выдерживали намеченного темпа.
— Эми опять стала гориллой, — объяснил Эллиот. — Гориллы вегетарианцы, в естественной обстановке они едят почти весь день. Они крупные животные, и им нужно очень много низкокалорийной пищи. Вот и Эми, как только ей представилась такая возможность, сразу вернулась к естественному образу жизни.
— Вы не можете заставить ее не отставать от нас?
— Я пытаюсь. Но она не обращает на меня внимания.
Эллиот знал причину. Эми оказалась, наконец, в том мире, где Питеру Эллиоту не было места, где она сама могла найти пищу, безопасность, устроить себе гнездо и все, что ей может потребоваться или просто захочется.
— Ученье закончилось, — подводя итог, сказал Мунро. Решение проблемы было у него готово. — Оставьте ее, — решительно сказал он и, твердо взяв Эллиота под локоть, повел экспедицию дальше. — Не оглядывайтесь. Просто продолжайте идти. Не обращайте на нее внимания.
Несколько минут путники шли, не проронив ни слова. Первым не выдержал молчания Эллиот:
— А если она не пойдет за нами?
— Не говорите ерунды, профессор, — возразил Мунро. — Я думал, что вы знаете о гориллах все.
— Я в самом деле знаю горилл.
— Тогда вам должно быть известно, что в этой части тропического леса горилл нет.
Эллиот кивнул. Он и в самом деле не заметил ни их гнезд, ни следов.
— Но здесь у нее есть все, что ей нужно.
— Не все, — возразил Мунро. — Здесь нет других горилл.
Как и все высшие приматы, гориллы — животные социальные. Они живут группами и в изоляции чувствуют себя неуютно, начинают беспокоиться.
Большинство приматологов считают, что потребность в общении с себе подобными по необходимости не уступает потребности в пище, воде или отдыхе.
— Мы — ее стадо, — пояснил Мунро. — Она не отпустит нас слишком далеко.
Через несколько минут впереди, метрах в пятидесяти от путников, затрещали ветки кустарников. Из-за листвы показалась Эми, быстро оглядела всех и остановила гневный взгляд на Эллиоте.
— Иди сюда, Эми, — сказал Мунро. — Я тебя почешу.
Эми прыгнула и плюхнулась на спину прямо перед Мунро. Тот пощекотал гориллу.
— Видите, профессор? Ничего страшного.
Больше Эми от людей не отставала.
* * *
Если для Эллиота тропический лес прежде всего был естественной средой обитания Эми, то Карен Росс рассматривала его с точки зрения ресурсов, которыми он был очень беден. Вид роскошной растительности не вводил ее в заблуждение. Росс твердо знала: тропический лес представляет собой чрезвычайно эффективную экосистему, построенную на практически бесплодной почве [в книге Хиггинса и др. показано, что экосистема тропического леса утилизирует энергию намного эффективнее, чем любая система превращения энергии, созданная человеком (см. C. F. Higgins et al. Energy Resources and Ecosystem Utilization; Englewood Cliffs, N. Y.: Prentice Hall, 1977, pp.
232-255.)].
В развивающихся странах этого не понимали и удивлялись, почему на расчищенных от леса пашнях урожаи культурных растений удручающе низки. И тем не менее тропические леса продолжали вырубать невероятными темпами, до пятидесяти акров в минуту, даже если считать, что вырубка не прекращалась ни днем, ни ночью. Зеленый пояс тропических лесов опоясывал планету по экватору по меньшей мере шестьдесят миллионов лет, но человек нанес лесам непоправимый урон за каких-то два десятилетия.
Росс не разделяла тревог по поводу массированного истребления лесов, не веря, что в результате изменится климат на всей планете или уменьшится содержание кислорода в атмосфере. Росс не принадлежала к числу паникеров, и расчеты тех, кто бил в набат, не производили на нее никакого впечатления. Если уничтожение лесов и беспокоило ее, то совсем по другой причине — малой изученности флоры и фауны. Люди не понимали или не хотели понять того, что при современных темпах вырубки, то есть около пятидесяти акров в минуту, с невероятной скоростью — один вид в час! — вымирают растения и животные. Совершенствовавшиеся в течение миллиона лет формы жизни стираются с лица земли за считанные минуты, и никто не сможет предугадать, каковы будут последствия столь быстрого обеднения мира живых организмов. Вымирание видов на самом деле было куда более распространенным явлением, чем полагало большинство людей, а в широко публиковавшихся Красных книгах упоминалась лишь ничтожная доля тех организмов, которым угрожала опасность исчезновения, потому что такой опасности подвергались не только высшие животные, но и насекомые, черви, мхи.
Как бы то ни было, факт оставался фактом: огромная экосистема уничтожалась человеком, уничтожалась безоглядно, безответственно. А ведь эта экосистема в большой мере оставалась практически непознанной и даже таинственной. Карен Росс чувствовала, что она погрузилась в мир, отличный от освоенного мира минеральных и других ресурсов; здесь было царство растений. Неудивительно, размышляла Росс, что древние египтяне называли экваториальную Африку Страной деревьев. Тропический лес был гигантской теплицей, раем для растений, тем местом, где гигантские деревья чувствовали себя намного лучше, чем млекопитающие, в том числе и ничтожные человеческие существа, которые теперь прокладывали тропу в вечном сумраке леса.
