* * *
      На четвертой версте от города, там, где уже давно окончились станционные постройки, от стальных путей, уходящих к востоку и западу, отрывается пара узеньких рельс и ползет в неизвестность снежного поля, к темным кустам. Там заброшенный, старый карьер, где когда-то ломали камень.
      И туда по вечерней заре тянутся черные тучи ворон с многоголосым перекликом.
      Боятся в городе этого места.
      И когда отряд хорунжего Орешкина перешел к партизанам, перебив офицеров, а Кошкин дал ему имя - 1-й краснологовской полк, то все - и друзья, и враги - решили, что вот теперь-то и начнется самое главное. Глубже всех почувствовал это Кошкин и, оставив полк в Логовском своему заместителю, вместе с двумя партизанами решился на дерзкую разведку к самому городу искать этого главного.
      - Хуже не будет, - сказал он своим, - а, может быть, что-нибудь высмотрю.
      На лыжах, зайдя бездорожными полями, пробрались они к брошенному карьеру и в одном из заколоченных бараков основали свою базу.
      Один партизан, N-ский житель, отважился отправиться в город, чтобы найти Баландина и знакомых железнодорожных ребят.
      - А ведь не идут, - озабоченно поговаривал Кошкин, с крыши, из чердачного окна высматривая.
      Его спутник, длиннобородый, красивый мужик, выколотил трубку о переводную балку, на которой сидел, и равнодушно отозвался:
      - Может, пымали? Тогда и за нами припрут. Не стерпит Фролка, как калеными шомполами прижгут...
      Изматерился Кошкин, ядовито спросил:
      - А ты вытерпишь?
      И так же равнодушно ответил мужик:
      - Може и я не вытерплю. А може и сдюжу...
      - Стой, идут... - Кошкин припал к окну, - подь-ка, Митрий.
      Не спеша подошел, привычным глазом промышленника сощурился на далекие кусты.
      - Они... Фролка!
      - Вот стервь! - восхитился Кошкин, - кого же он с собой тащит? На Николу быдто не похож...
      - Городской... - иронически заметил мужик, - ишь, на лыжах-то, как петух в сапогах...
      * * *
      - Н-ну, выкладывай, паря, чего принес? Каково живут на свете? Мы, в тайге, окроме медведев никого не видим...
      Молодой рабочий в драной заячьей шапке, в лицо и руки которого въелись крупинки углистой пыли, почтительно, с бережным вниманием смотрел на знаменитого партизана. Вот, привелось своими глазами увидеть... Было даже некоторое разочарование: уж очень прост.
      Но он докладывал, как на духу, все, что знал и что слышал, простосердечно и преданно.
      - Так народ измытарился - слов даже нет. Да, что за жизнь, за такая, когда кажняя сволочь тебя как собаку пинком норовит?.. И чех, и румынец, и словак какой-то южный, и наши кровопийцы... Что ни день - в тюрьму, да в тюрьму... Недавно одиннадцать расстреляли. Ну, задергали, скажи, в отделку. Так, наша организация постановила - начинать. По крайности, из тюрьмы ребят хоть вызволим. Вот, товарищ Кошкин, и записку вам Николай прислал...
      И шопотом:
      - Баландин? Знаете?
      Молчат.
      Кошкин трудится, медленно записку разбирает:
      "Хорошие связи с милицией. Среди них, очевидно, была работа раньше. Надеемся. Гарнизон, как боевая сила - ерунда. Есть свои ребята. В городе все - как на ладони. Дело зашло далеко - боимся провалиться. Не сегодня завтра надо действовать. Чем можешь помочь? Сообщи..."
      - Да-а... - Кошкин вытащил книжку записную трепаную, толстую и огрызок карандаша насторожил:
      - Какие части на станции стоят?
      - Батальон чехов, с ними броневик. Да еще румынцев с полбатальона и тоже броневик. Но только они до города не касаются. За 15 верст нипочем не пойдут...
      - Та-ак. А у вас, в организации?
      - У нас человек двенадцать...
      - Не густо!.. - отозвался иронически мужик.
      - Так, только бы начать. А там, пойдет пластать, народу много будет...
      Задумался Кошкин. Руки сжал, пальцы хрустнули.
      - Ты... вот что скажи Николе. Ден через пять, подтянем человек с полсотни. Раньше - не успеть. Ежели до того у вас неустойка выйдет - ну... тогда разве вот с ним, - кивнул на длиннобородого, - тарарам какой сообразим... Чтобы отвлечь...
      Длиннобородый потянулся, зевнул.
      - Эт-то... могем.
      * * *
      Поезд шел еле-еле, ощупью. Впереди его плыл броневик и длинный хвост вагонов, набитых солдатами, беженцами и товарами, словно взбирался на задремавший вулкан, готовый пожрать эту пеструю мешанину. В продолжение всей дороги, от момента посадки, Архипов ехал в каком-то восторженном оглушении. Уж очень чудно было лежать на верхней полке и лениво, в такт колес уходящего поезда, переговариваться с соседями о дорожных пустяках, тогда как на самом деле, по-настоящему, может быть, сейчас, сию минуту, его окровавленное, расстрелянное тело пихнули бы в яму...
      И оттого, что победа осталась не за настоящим, не за обычной проклятой правдой, и оттого, что было это возвращением к высшему благу, - к жизни, он все время старался нарочно переживать самые острые моменты происшедшего и сознавать, что все это - в прошлом.
      Теперь, приближение к месту пробудило в нем мысль о той цели, с которой он ехал. Мысль эта зацепила и размотала клубок других, побочных мыслей. Архипов спустился с полки и протискался на площадку.
      Ветер освежил его, он смотрел на мелькавшие, плотные стены зеленого ельника, запорошенного снегом, слушал, как с ритмичными, трубными вздохами одолевал подъем паровоз, и наконец, просто спросил себя - зачем он едет? Только для того, чтобы убежать от N-ских палачей, да перевезти письма, которые дал ему Решетилов?
      А потом? Опять эта бесконечная лямка, без смысла, без содержания?
      Ведь сейчас, когда на старой жизни и у него, Архипова, и как будто у всех кем-то решительно ставится крест, сейчас-то и есть возможность шагнуть к тому новому, о чем расплывчато и смутно мечтал он в минуты раздумья. Неужто пропустишь эту возможность?
      Распахнулась дверь из другого вагона. С вихрем острого ветра, с грохотом и лязганьем колес перебрались на площадку два человека.
      Плотный железнодорожник и изящный, чешский офицер.
      Оба, видимо, ехали недалеко, в вагон не пошли, а стали рядом с Архиповым и продолжали разговор.
      Железнодорожник озабоченно и протестующе говорил об остановившемся движении и махал рукой.
      Чех вежливо поддакивал, соглашался и часто упоминал о большевиках, которые нападают на поезда и которые убили его "брата-майора".
      - Это... это... как вольк, - подыскивал слова чех, - некультурный, нецивилизованный. У него нет правил идеализма и человечности...
      Какая-то дама перебиралась в другой вагон.
      Чех, мгновенно извинившись, прервал разговор и галантно отворил перед нею дверь.
      Муторно стало Архипову от вида этих людей, от поезда. И еще сильней захотелось сделать что-то, определить себя чем-то, в угрожавшей ему неопределенности...
      * * *
      Поезд замедлил ход, засвистел, застучал по стрелкам и мимо побежали длинные жилые эшелоны с лошадьми, с иностранными надписями, с укутанными и неодетыми солдатами, со всем походным, военным хозяйством. Ярко светило солнце и перрон небольшого вокзала кишел народом. Взяв свой мешок, Архипов слез с другой стороны и сразу, в узких проходах между вагонами, попал в толпу, в разноязычный галдеж и говор.
      Чего-то ждали, на что-то смотрели все эти необычно сбежавшиеся люди. Архипов даже обрадовался человеческой сутолоке. Не жалея боков, протискался вперед и очутился против новенькой угольной эстокады, бревенчатым мостом перекинувшейся через полотно.
      Под одним из пролетов стояли солдаты с винтовками, и какой-то казак, с желтыми, засаленными лампасами, залез по бревнам наверх и укреплял болтавшуюся внизу веревку.
      Архипову сразу сделалось страшно. Он оглянулся, точно ища объяснения. Пыльный, черный мастеровой, в блузе, залитой маслом, стоял плечом к плечу, рядом с Архиповым и, поймав его вопрошающий взгляд, мрачно и подозрительно отвернулся.
      Гомон, шум и свист залпом загремели где-то близко. Толпа зашевелилась, метнулась, раздалась, и дикая ватага людей в красных фуражках устремилась к висевшей веревке, волоча за собой человека. И с жестоким любопытством, объединявшим всех этих гогочущих, плачущих, злорадствующих и проклинающих людей, Архипов остался и смотрел. Безусые мальчишки с исступленными, трясущимися лицами, дикари, сумасшедшие красильниковцы, суетились у виселицы, заправляя на маленьком, в черное, рваное пальто одетом, человеке веревку.
      Лицо его, белое, белое, ничего не выражало, кроме окаменевшего недоумения. Он ворочался неловко, покорно уступая ощупывавшим его пальцам, а толпа умолкла, приподняла многоликую голову и, раскрыв многозевный рот, умерла в ожидании...
      С тоской и ужасом посмотрел Архипов наверх.
      Вся площадка эстокады была набита черными гроздями людей, перегнувшихся вниз и смотревших в одну точку.
      Архипов взглянул повыше и увидел праздничную синеву утреннего, прозрачного неба и золотой лоскуточек облака, таявшего в лазури...
      Шумно охнул внизу прибой голосов.
      Маленький, в черном пальто человечек висел на веревке, едва не касаясь земли вытянутыми носками сапог.
      К Архипову была обращена спина с завязанными на ней руками, еще судорожно перебиравшими пальцами. Тело медленно поворачивалось, показывая щеку, и тут все шумно загалдело кругом, и Архипов заметил у виселицы чешского офицера, того, который был в поезде.
      Офицер стоял в толпе шумевших военных и аплодировал.
      Растолкав стоявших, бормоча ругательства, выбрался Архипов из толпы и пошел к селу, за расползающимися кучками народа. Отовсюду говорили.
      - Зря это, - утверждал один, - не развинчивал он рельсов, зря загубили.
      - Да ведь сознался?
      - В чорте сознаешься, как до смерти запорят...
      Какая-то женщина, сотрясаясь от рыданий, поминутно оступаясь в снегу, набрела на штабель шпал, упала и осталась лежать...
      Архипов шел разыскивать явку, квартиру некоего Плиса.
      * * *
      В кабинете председателя уездной земской управы сидел за столом Решетилов и, сняв шапку и расстегнув пальто, наклонился над бумагой. На бланке уполномоченного министерства снабжения твердо и крупно рука выводила условия поставки саней и цены.
      Это - уполномоченный делал письменное предложение земской управе.
      Дверь приоткрылась, знакомый военный заглянул в кабинет. Бритые губы его сейчас же сложились в улыбку, он открыл дверь и четко откозырял.
      - Поручик! Очень рад.
      - Я не помешаю? - осведомился Шуман.
      - Нисколько. Я, видите, сам забрался в чужой кабинет...
      - А председателя нет?
      - Нет, присаживайтесь. Я тоже его жду.
      Шуман вошел, секунду поколебался, потом решительно захлопнул дверь, и сел против Решетилова.
      Вынул портсигар, достал папиросу, выждал, когда Решетилов промокнул написанное прессом, и негромко спросил:
      - Вы знаете новости?
      И так было много значительности в немногих словах, что Решетилов даже положил перо.
      - Отряд хорунжего Орешкина перешел к красным. Офицеры перебиты. Красные, по слухам, двигаются к городу.
      Как ни был насторожен и готов ко всему Решетилов, а не сумел удержать радостного блеска в глазах и почувствовал, что Шуман заметил это. И с этого мгновенья, с холодного, замкнутого лица начальника милиции точно сползла невидимая каменная маска и лицо стало более живым и человеческим.
      - Я ожидал такого конца, - продолжал Шуман, - не удивляюсь ему и не впадаю в панику. Там, в военном городке, только что получили известие и, должно быть, у них все вверх дном...
      Пренебрежительно:
      - От меня, вероятно, будут скрывать...
      Решетилов сидел, покусывал губу и молчал.
      Не глядя на него, помолчал и Шуман.
      - Но что же делать, Сергей Павлович? Я не о Логовском. Это - эпизод. Не о движении на город. Это - басня для того, чтобы запугать полководцев из военного городка. Я об общем крахе. Я - офицер старой армии, я видел много всего, привык сам слушаться, требую, чтобы и меня слушали. А у нас, извините, - чорт знает что. Коль монархия - так монархия, коль республика так республика. А ведь у нас ни то, ни се. И с подлецами и трусами я не желаю служить. Вы, может быть, удивляетесь, что я так говорю? Но я позволил себе это потому, что вы друг управляющего губернией и, как лицо гражданское, вы шире можете смотреть на вещи...
      И с презреньем:
      - О вас уж мне доносили... Что-то подозревают. Обычная, знаете, паническая осторожность. А теперь я у вас, как у старшего по опыту, спрашиваю: что же делать?
      Был риск, и Решетилов рискнул.
      - Вот, дорогой поручик, - тихо и серьезно заговорил он, - вашу психологию я понимаю. Совет вам дам. Крушение полное, вы правы. Можно действовать двояко. Или до конца, во имя чего уже и не знаю, цепляться за старое. Вы, мне кажется, и достаточно разумны и достаточно еще цените жизнь, чтобы это выбрать. Второе - это содействовать новому. Знаю, знаю, что вы скажете. Будут сдирать погоны, а, может быть, и шкуру. Это - верно. Но до этого доводить не надо. Потом, когда все установится, придет в норму, тогда и вам место будет. Весь вопрос, как пережить настоящий момент. Спрошу прямо: вас устраивает отъезд на Дальний Восток?
      Шуман пожал плечами.
      - Конечно. Но как?
      - Способ совершенно простой и легкий. Вы уедете с чехами.
      - Вы думаете, примут?
      - Это уж моя забота. Я - ручаюсь.
      Шуман встал, подумал и опять сел. Решетилов смотрел на него и видел, что он волнуется.
      - Мне остается только поблагодарить вас за возможность, которую вы мне даете. Но это мало. Теперь я спрошу: чем могу я быть вам полезен?
      - Какие у вас силы?
      Шуман сразу успокоился, точно ждал этого вопроса. И в дальнейшем был обычный, каменно-невозмутимый, точный и аккуратный немец - Шуман.
      - У меня - сорок человек. Старые солдаты. Дисциплину знают. Пойдут охотно. Вооружены трехлинейками. Патронов хватит. Есть ручные гранаты.
      - Ну, а противник? - улыбнулся Решетилов.
      И, не моргнувши глазом, как будто бы у них была давнишняя договоренность о враге, ответил Шуман:
      - В военном городке штыков четыреста. Из них, способных к бою, я считаю четверть. Если командование примет сам Полянский,
      то это противник может быть серьезный. Остальные - шваль.
      - Прекрасно. Пока будем готовиться. Дальнейшее вам сообщу.
      - Слушаю.
      * * *
      - Вы - Плис, Генрих? - спрашивал Архипов у человека в шапке, стоявшего перед воротами.
      - Я - Плис, Генрих, - протяжно, по-латышски ответил человек.
      Архипов сказал ему пароль, человек внимательно посмотрел на него, потом подумал и, наконец, пригласил войти.
      Жил Плис один, в крохотной избушке, на краю села. Половину жилья занимала слесарная мастерская, в другой была кухня и стояла кровать.
      - Ну, я очень рад, - сказал он, - ну, как живут там наши?
      - Да, не лучше, чем у вас, - криво улыбнулся Архипов.
      - О, мы живем очень хорошо... очень. Вы оттуда? С вокзала?
      Архипов молча кивнул головой. Плис, не спеша, закрючил дверь, развернул полученные письма и стал читать, облокотившись на верстак.
      Архипов машинально оглядывал кругом. На гвоздиках, в стене, висели связки ключей, паяльники, кружки различной проволоки. В одном углу стояли трубы от железной печи и тут же приютился старенький помятый самовар. Кровать была покрыта арестантским одеялом и на ней похрапывал пушистый серый кот.
      Плис как-то по-особенному прищелкнул языком и окончил чтение.
      - Да-а, - довольно протянул он, - должно быть, начинаются дела... Сейчас мне следует пойти. А вы побудьте у меня, я скоро возвращусь. Вот там кофейник в печке, там картофель - ешьте. Вот там кровать, ложитесь, отдыхайте. - И, подойдя к постели, шутливо стал сгонять кота: - Брысь, брысь ты, генерал... Ну, Рунцик, котик серый, товарищ хочет отдохнуть, пусти его...
      Кот нехотя поднялся, выгнулся крутой дугой, зевнул, впился когтями в одеяло и, отряхнувшись, мягко спрыгнул на пол.
      - Ложитесь - ваша очередь, - и Плис, довольный шуткой, захохотал. - Я дверь замкну снаружи, а вы не отзывайтесь никому.
      Плис ушел. Архипов сел на табурет и закурил. Кругом была чужая обстановка, в чужом селе, у незнакомого, чужого человека. И это еще более напомнило об одиночестве, о выброшенности из прежней жизни.
      Он лег на койку и начал вспоминать повешенного.
      И то, что видел, представилось ему не настоящим, - уж больно просто все случилось и так невысоко висел тот, в черном. Но, думая о зрителях, определенно злился:
      "Палачи свое дело знают, на то они и псы такие. А вот ты, да все вы... мать вашу... Вы чего стояли?"
      Припомнилась пословица: "на миру и смерть красна".
      "Красна, - промолвил вслух, - как же!" - повернулся и заснул.
      Проснулся поздно, уж темнело. Захотелось есть. Совсем забыл - ведь у него в мешке, в жестянке есть немного спирта. Купил в дороге у солдата. Достал картофель, хлеб. Устроился на верстаке и, выпив спирту, начал жадно есть.
      Хмель сразу обострил все мысли и захотелось выхода немедленно, сейчас же из мглы противной и опасной неизвестности. Случайно посмотрел в окно и вздрогнул:
      "Солдаты!"
      По улице верхами растянулись, дробятся группами и заезжают во дворы.
      И тут же снаружи двери загремел замок.
      Архипов почему-то сунул спирт в карман, вскочил. Из темноты сеней явилась бесконечно утомленная фигура Плиса. Еще не было видно лица в полумраке, а уж дошла волна тревоги...
      С измятой, больной улыбкой Плис сказал:
      - По селу повальный обыск - оцепили нашу улицу. Я едва успел... Дрожь и холод...
      Плис снял шапку и продолжал:
      - Попробуйте уйти... скоро придут за мной.
      - Как же это... - еще не понимал Архипов, а уже словно погреб черный, ледяной открывался под ногами. - Чего же делать-то? - почти вскрикнул он, злобно стряхивая оцепенение.
      - Не теряйте времени, уходите... - просто ответил Плис и взял на руки серого кота.
      - А ты? - взбесился Архипов.
      - Меня же знают... за дверью схватят.
      С ругательством Архипов прыгнул к порогу и запнулся:
      - Оружие есть?
      - Есть, - послушно ответил Плис и, оживляясь, обнадеживаясь: - Вот здесь, за доской...
      - Стрельнем? - цинично и дразняще бросил вдруг Архипов.
      И Плис, аккуратный, честный тяжелодум, просиял как ребенок и бережно положил кота на подушку.
      В экстазе неиспытанного опьянения работал Архипов, готовясь к обороне.
      В эти минуты он был крепко связан с Плисом, и эта особая, непередаваемая спайка смертью и тем, что было сильнее смерти и что могучим порывом возвысило их над нею, - восторгом наполнило их.
      К двери - сундук. На него - тяжелый шкап с инструментами.
      - Там что? Мука? Сюда, в простенок, - мешок на мешок.
      Плис на секунду даже замялся - так необычно было рисковать драгоценной мукой.
      - Стой, - горячо шептал Архипов, соображая, и командовал: - Ты туда, за русскую печь... Бей в эти окна, в дверь. Я - тут, в простенке.
      Оружие хранилось у Плиса под обшивкою стены. Достали. Укороченная винтовка-берданка, охотничья двухстволка. К винтовке нашлось шестнадцать патронов, к двухстволке было больше и их можно было переснаряжать. Архипов, как бывший фронтовик, избрал винтовку.
      Все было сделано, приготовления окончены, стало темно...
      * * *
      С гор, от хребтов таежных, от таинственных теперь деревень, запавших в лесных лощинах, потянулись на город порывы ветра, покатили волны-свитки лохматых туч. Серым, далеким пятном
      мелькает гонимая бурей птица, налетает над городом, черной тряпицей полощется в вихре и, бросив хриплый крик, уносится в даль.
      Стаей черных птиц налетают на город зловещие слухи, панику и смертный страх роняют в рыхлые сердца и скрываются неуловимые и бесследные.
      Малинин в расстегнутом френче. Давит, душит воротник бычачью шею.
      Ходит по комнате беспокойными, тупыми шагами.
      Взглядывает на начальника гарнизона, Полянского, на разведчика Бовича. Иной раз взглянет с надеждой, а сам все прислушивается, нивесть к чему прислушивается... Нет, не помогут - сам себе помогай! Останавливается круто и хрипит, весь пунцовый, брызгая слюной:
      - Погубили самую лучшую часть... Шестую роту. Открыли путь к городу...
      - Дело надо делать, а не причитать, - наконец, раздражается Полянский.
      - Вы послали депешу в губернию? Вы послали? - допытывается Малинин.
      - Конечно, послал, как только получили известие...
      - Но что же делать-то?.. Родные мои, что же делать-то? Я тоже послал телеграмму, как городской голова. Пишу, что все женщины, дети, весь город умоляют помочь... Но разве дойдет? А ведь должна дойти? А? Как вы думаете?
      - Я думаю, что вам следует переехать к нам, в военный городок.
      - Да... да, - соглашается Малинин, - это правда... И жену захвачу...
      - Офицерам, живущим в городе, - говорит Полянский, - приказ на ночь являться в военный городок. Далее. Сосняк около городка надо вырубить, очистить площадь обстрела. Это уж вы, Иван Николаевич, через свою управу людей нарядите. Ну... вот пока и все. Все части я беру в городок, оставляю только караул у тюрьмы...
      Малинин уже сидел. Слушал внимательно - слова боялся проронить.
      Это - выход... Стены городка, кругом штыки, это... не то, что здесь...
      Только вот дом, хозяйство? А все-таки легче. Кажется - выручил.
      Твердый человек Полянский!
      И, когда полегчало одно, закипело другое.
      И уж Малинин потребовал многозначительно, с ударением.
      - Что вы намерены делать, - обратился Бовичу, - в городе?
      - Аресты. Прошу и настаиваю на самых широких полномочиях.
      - Ну, да, конечно, конечно. А практически? Кого, где?
      - Во-первых, начальника милиции Шумана. Он - ненадежен.
      - Что вы, что вы! - испугался Малинин, - а... если осложнения с милицией? Они его любят...
      - Глупите, Бович, - вмешался Полянский, - данных нет. И Шуман - офицер. А потом, если что, так всегда успеется...
      - Как хотите, - недовольно оправдывался разведчик, - но я... не ручаюсь. Дальше - кооператор Баландин. Большевик, сволочь, - его как заложника.
      - О-о, - Малинин густо покраснел, - в первую очередь! Еще?
      - Потом по списку из рабочих, кое-кого из горожан... Так, знаете ли, для безопасности... А теперь... да опять вы, господа, будете недовольны?
      - Ну?
      - Что вы скажете об этом уполномоченном, об Решетилове?
      Малинин переглянулся с Полянским, подхватил живот и сочно захохотал.
      - Не пожалеть бы... - обиженно пробурчал Бович.
      - Ох, насмешил, - махал на него руками Малинин. С того момента, как между ним и надвигающимся выросли стены военного городка, он опять обрел душевную ясность и обычное веселонравие здорового животного. Оборвался смехом, лицо напряженное сделалось, беспокойное. Связал всех загадочным взглядом, шопотом прохрипел: - А... с теми, в тюрьме которые?
      Загорелся лихорадкой нездоровой гнилой, истеричный Бович, так и впился в Малинина голодными, ждущими глазами.
      - За наших офицеров, растерзанных с Орешкиным, я думаю... надо заложников пощупать... - глухо, сладострастно кончил Малинин.
      - Я вам сейчас скажу, - заспешил, заторопился Бович, перерыл портфель, выхватил бумажонку, - вот их... Федоров, Микулич, Косенко...
      одиннадцать... семнадцать заложников. Как, Иван Николаевич... всех?
      - Ну... Пока пяток. Поважней которых...
      - Нет, нет, - просил контр-разведчик, - ну... хоть десять? Вот этих? трясущимся, бледным пальцем тыкал в список.
      И тихо, почти молитвенно:
      - Только этих?..
      - Хорошо. Не приставайте. Вы как смотрите, Георгий Петрович?
      Полянский равнодушен. Пожал плечами:
      - Мне это не нужно. Вам виднее...
      - Значит, господин полковник, - встал Бович, - могу на сегодняшнюю ночь наряд получить?
      - Можете.
      Малинин молча проглядывает список.
      - Это... баба? - чиркнул огрызенным ногтем одну фамилию.
      - Баба... - опустил глаза Бович.
      Малинин пожевал мясистыми губами...
      * * *
      На условленном месте, на замерзшем притоке большой реки дожидался Баландин Марию Николаевну.
      Круто от города отворачивала речонка, путаными перегибами уползала в тайгу. Теплый был день, по-весеннему солнечный. Свежий сосновый воздух неподвижно застыл в недвижных деревьях и играло вверху блистающее солнце золотое, било в голубом, звенящем колоколе...
      Шуркнули лыжи там, позади, за поворотом.
      Празднично засмеялось сердце, обернулся и ждет, а губы улыбкой открылись, белизну зубов радостно показали.
      Головастый, черный дятел-желна работает на соседней пихте.
      Цепко ползает по стволу, носом крепким отстукивает кору. Стукнет три раза, голову избоченит и блестящим, круглым глазом на Баландина комично смотрит. Потом - опять. Услышал лыжи, - удивился.
      В одну сторону - верть головой: не понимает... В другую - тоже.
      Озадачен. Подумал и сразу улетел.
      Из-за бугра Мария Николаевна, на лыжах, в короткой жакетке, разрумянилась.
      - Как я рад вас видеть... - держит Баландин крепкую ручку в перчатке, если бы вы только знали!..
      Она смеется голубыми, в тон неба, глазами.
      Руку у него в руках забыла, а сама с восхищением на лес смотрит.
      - Как тут тихо, как славно... А дальше... смотрите, снег совсем не тронут следом. Вы дальше не ходили? Вот хорошо, идемте в глубь...
      Дружно лыжи шуршат, выдавливают белые змеи-дорожки. Островок посередине. Пухлый, вспученный горб снежный, холм, как свечками, сосенками уставленный. Деревца глубокой синей тенью переломились, а рядом, в панцырь снега, впаяло солнце золотую ленту...
      - Взгляните, - говорит она, - березка наклонилась и вмерзла в лед вершинкой. Она наверное пьет... А эта кочка, - это голова богатыря, который спит. И с длинными, предлинными волосами. Они только желтые, как прошлогодняя трава, и шуршат, как листья... Фу, глупая какая я!.. Вы не смеетесь, что я так болтаю?
      - Нет. Я думаю, что так и надо говорить в лесу. Тогда вы не чужая здесь... А смеюсь я просто оттого, что... никогда не жил так полно, как сейчас...
      - Что это значит?
      - Ну... то, что вы со мной...
      Теплым взглядом скользнула и тихо:
      - А еще?
      - А еще оттого, что дело у меня такое, какое я люблю...
      - Я знаю это дело, - серьезно говорит она. - Вы красный, правда?
      Голубые, ясные, интересующиеся глаза.
      - Правда, - открыто соглашается Баландин.
      - Вот видите, - обрадовалась она, - наши все говорят, что красные, как звери, кровожадные, страшные? А?.. Вот вы не такой.
      - Ну, Мария Николаевна, - немножечко смущенно смеется Баландин, - ведь люди разные бывают среди всяких... А, в общем-то, что такое красные? Все наши мужики, все рабочие, еще, как я, такие...
      - Все равно. Но мне они, почему-то, представляются хорошими... И если бы вы знали, как надоела мне домашняя тоска и эти страхи! Б-р-р... Главное, меня хотят заставить тоже бояться вместе с ними, тоже ждать противно и нудно чего-то гадкого... А я не могу бояться. Понимаете, мне хочется смеяться, прыгать, ну, словом, пусть я девчонка, пусть легкомысленная, а я не хочу жить так, как мне велят, и... не стану! - упрямо стукнула лыжной палкой. Молчали, шли дальше.
      По берегу столпились сосны. Кудлатые ежи заиндевелой хвои. Над речкой грузно навалилась ель и потянула за собой раздерганный букет осинок.
      Под деревом протаял снег и искрится на солнце ломкой бахромою кружев изо льда.
      - Вот трещинки пошли, - говорит Мария Николаевна, - здесь лед не прочный. А вон коряга, - настоящий деревянный осьминог... Под ней пещера. И вдруг представьте, там медведь следит за нами... Почему вы молчите? Где ваши мысли?
      - Я думаю, что я... я люблю вас...
      - И любите, - говорит она с восторгом, - это хорошо...
      Зевнувшей пастью пересекла путь дымящаяся полынья. Остановились у самого края. Голову на его плечо отклонила, слушает безмолвие.
      Черным маслом зыбится и бурлит холод воды, - коварный провал в глубины ночи... Посмотрел настойчиво и долго на задумчивостью овеянное лицо.
      - Можно вас поцеловать?..
      - Целуйте... - говорит она.
      Тишина.
      Где-то, в тайниках тайги поет разливистую песню звонкая синичка и небо так широко, как раскрытая душа природы...
      * * *
      Начальник станционной милиции, Спиридюк, был вызван командиром охранного эшелона, и сухой и издерганный полковник, с лицом дегенерата и выцветшими, округлявшимися при волнении глазами предписал ему произвести по селу повальный обыск и ряд лиц по списку доставить в вагон, как заложников. Полковник говорил отрывисто и неясно, беспричинно свирепея от собственных же слов, а Спиридюк, одетый в офицерский френч и вытянувшись в струнку, глотал слова начальства.
      Достаточно заряженный, он вышел и, в первые минуты, чувствовал себя, как конь, которому ездок пустил поводья, был предан, благодарен и гарцевал.
      Когда же начало темнеть и надо было итти к команде, он ощутил тоскливую тревогу.
      Особенно смущал его зеленый крестик, стоявший в списке против фамилии лица, которое он должен был схватить...
      Здесь ожидалась возможность сопротивления и, как-то против воли, неприятно думалось о боли и о смерти.
      А Спиридюк об этом думать не хотел и решил в своей немудрой голове быть твердым и не бабой, возненавидел всех, кто думал и начал жить сегодняшним числом...
      Однако все сошло как будто бы благополучно.
      Опасный большевик на деле оказался перепуганным, дрожащим мальчиком, и Спиридюк, отправив его на станцию с солдатом, презрительно пожал плечами. В душе же был очень рад.
      - Еще котлета чорту, - баском, вполголоса, сказал он. - Как, Шаффигулин?
      - Так точно, господин начальник, - радостно залопотал татарин-милиционер и даже головой затряс...
      Кончались обыски, была уж ночь и ржаво-красноватым светом открыла дали восходящая луна.