Глава шестая

Один ягненок умер; он лежал мок рым комком возле матери, которая недоверчиво его обнюхивала. В глубине сарая овца умерла при родах: ягненок остался жив и пытался сосать молоко. Споффорд поднял лампу — в ее свете стали видны клубы пара от его дыхания — и тщательно пересчитал овец; он так устал, что едва мог считать. Остальные были в порядке. Итак, один мертвый ягненок, у его матери полно молока; и один ягненок остался без матери. Но живая овца не давала молока сироте; мешал какой-то инстинкт, запах или что там еще. Так что осиротевший ягненок умрет с голода, если только Споффорд не начнет прямо сейчас кормить его с рук.

Либо можно попробовать один старый способ, о котором он слышал от кого-то, вот только забыл от кого; у него остался в памяти смутный образ старого пастуха, который тоже научился этому у своего предшественника, и цепочка уходила в древность. Ну, что ж.

Он раскрыл нож и, действуя быстро и почти машинально, словно делал это уже много раз, освежевал мертвого ягненка, сняв с него тонкую влажную шкурку. Сделав это, он взял ягненка-сироту и, обвязав его этим жалким лоскутом из шкуры собрата, положил рядом с матерью умершего.

Мать, как могла, внимательно осмотрела его, обнюхала и признала за своего собственного. Уступая настойчивым требованиям замаскированного ягненка, она подпустила его к вымени: пусть живет.

Ну как вам это понравится, умилился Споффорд, у которого от возни со шкурой руки были перепачканы в крови до запястий. Ну как…

— …вам это понравится, — произнес он вслух и проснулся.

Была вовсе не февральская ночь, когда обычно ягнятся овцы, а декабрьское утро. Ночью выпал снег, первый в этом году, белый свет заливал верхний этаж его дома, и о том, что был снегопад, он догадался, не поднимая головы.

Елки-палки, подумал он взволнованно, бывают же такие яркие сны. Такие убедительные.

Он сел и почесал голову обеими руками. Его куртка из овчины, чистая, висела на крючке. Он рассмеялся: классный это был фокус с ягненком. Интересно, подумал он, правда, что ли, это помогает. Насколько ему помнилось, он никогда о таком не слышал, хотя в детстве ему как-то пришлось кормить вручную осиротевшего ягненка. Старый пастух из этого сна, рассказ которого он будто бы вспомнил (розовощекий, с обгрызенной трубкой, с волосами, похожими на овечью шерсть) точно был ему незнаком — полная выдумка.

За завтраком он решил: надо спросить у кого-нибудь знакомых местных овцеводов, есть ли такая уловка. Правда ли, что это известный старый способ.

А если правда?

Следующее решение он принял за мытьем посуды.

День казалось, отмечен был каким-то особым смыслом: этот сон, этот снежный отблеск, словно бы открыл, обнажил какие-то глубины в нем самом. В общем, закончив работу по дому, он отправился на Заимку к Вэл — давненько он собирался к ней выбраться. Ковыряя в зубах костью форели, которую держал специально для этой цели, он примерно наметил, какие вопросы ей задать, что за совет ему нужен и в какой области.

Дальняя Заимка Вэл, в Шэдоуленде, на зиму обычно закрывалась. Вэл так изъяснялась относительно этого закрытия, словно бы это она сама закрывалась на три месяца: «Я закрываюсь на Благодарение, — говорила она. — И буду закрыта до Пасхи». И в каком-то смысле Вэл тоже закрывалась. Стоило выпасть хотя бы легкому снежку, и она переставала водить машину; ее «букашка» (в которую рослая Вэл едва влезала, как большой клоун в крошечную цирковую машинку) превращалась в бесформенный белый холмик на подъездной аллее, и только когда машина скидывала по весне костюм снеговика, Вэл вновь садилась за руль. Все это время она (и ее престарелая мать, которая тоже жила в Заимке) целиком полагалась на телефон, на заботливость тех, кто к ним заезжал, и на определенный талант впадать в спячку, умение жить летними впечатлениями, занятиями, сплетнями и новостями, как на запасе подкожного жира. Собственно, когда дело уже шло к весеннему равноденствию, она и впрямь как будто усыхала, как медведица к весне.

Заимка представляет собой приземистое двухэтажное строение на берегу Шэдоу-ривер, добираться до которого приходится по одному из двух проселков — и с немалым трудом. Ни вывеска, ни обстановка почти не переменились за последние тридцать лет. Был один момент, о котором Споффорд часто с любопытством думал, но никак не решался потихоньку выспросить — давно ли Заимка перестала быть борделем. Из кое-каких обмолвок и полунамеков местных жителей он сделал вывод, что так и было еще на их памяти, в пользу этого предположения говорила и общая планировка дома (спереди бар и ресторан, сообщавшиеся с хозяйской гостиной, а наверху и в скрытой среди сосен пристроечке — несколько маленьких комнат, которые теперь пустовали), и характер матери Вэл, Наины, которая теперь ушла на покой и выступала в основном в роли креста, который влачила по жизни Вэл. Споффорд легко мог представить ее в роли этакой уездной бандерши; хотя он никогда не водил знакомства (по крайней мере, не в этой стране) с уездными бандершами. Теперь она посвятила себя особым отношениям с Богом и рассказывала небылицы о своем прошлом, в ответ на что Вэл фыркала и говорила ей колкости. Они никогда не жили врозь.

— К завтрему растает, — сказал Споффорд. — А я вот тут привез кой-чего. Положи в кладовку.

Он завез ей продуктов, лакомств и блок «Кента», о котором она просила, да еще проволочную корзинку апельсинов.

— Дороги расчищали? — спросила Вэл. Она имела очень смутное представление о реалиях зимней жизни, но любила о них поговорить. — Нет? А ты все-таки поехал сюда из-за этой ерунды? Распродолбаный ты сорви-голова. Думаешь, вымахал такой большой, так все тебе можно?

Споффорд рассмеялся:

— Вэл, снега не настолько много, чтобы забился протектор.

Она улыбнулась, прекрасно зная цену этой его показной скромности, и показала продукты матери:

— Глянь, ма. Что ты на это скажешь?

— Он хороший парень. — Мать сидела рядом с ней на койке. — Бог уготовит ему что-нибудь особенное.

— Ты ему напомни, Богу-то, — сказала Вал. — Пусть Бог отложит для него счастливый билетик.

— Тебе бы все язвить.

Они сидели на кровати Вэл перед включенным телевизором — показывали сериал, который Вэл не пропуска — обе кутались в пледы, подоткнув за спину подушки, перед ними стоял кофейник: вроде еще не поднимались, но уже и не спали; вставали они поздно и подолгу. На койке рядом с «Телегидом», «Дальвидским глашатаем» и какими-то журналами светской хроники стоял подносик с собачьим завтраком, здесь же сидел и сам песик, маленький пекинес, с таким же победным видом, как герой мультфильма, в честь которого был назван. Он тявкнул и стал сопеть на Споффорда.

— Ну, ближе к делу, — сказала Вэл и засмеялась своим низким заразительным смехом; у нее была манера время от времени посмеиваться без всякого повода, как будто вокруг нее непрерывно шла вечеринка. — Гороскоп, верно? Ты приехал за гороскопом.

— Ну, типа, да, — сказал Споффорд.

— Не готов.

— Ну, что ж…

— Но уже почти. Хочешь взглянуть? Деннис! Не ставь ноги в еду! Господи, ну смотри что он творит! — Она подхватила на руки свою моську, запахнула большой синелевый халат и встала, перебросив сигарету в уголок рта и прищурив глаз от поднимающегося дыма. — Пойдем посмотрим.

В углу гостиной возле лампы стоял карточный столик, за которым Вэл работала. В промежутке между двумя пузатыми китайскими мудрецами из мыльного камня разложены были эфемериды, таблицы и справочники. Кружка с Цветными карандашами, красная пластмассовая линейка, циркуль и транспортир придавали рабочему месту Вэл вид школьной парты, но Вэл не в игрушки играла. В Дальвиде ее уважали; она зарабатывала неплохие деньги, составляя гороскопы; некоторые без ее одобрения шага не могли ступить. Она билась об заклад, что помощи и поддержки у нее искало не меньше народа, чем у любого приходского священника, ей поверяли свои страхи и даже рыдали, припав головой к ее огромным ляжкам.

Она спустила с рук Денниса, который старательно встряхнулся с головы до обрубка хвоста; она вытащила из-под калькулятора Споффордову карту и какие-то отпечатанные на машинке листы бумаги, исписанные каракулями и цифрами.

— Математика меня достала, — сказала она. — Честное слово, просто достала.

Она присела на обитый ситцем кленовый стул, изучая свои труды (кивнув Споффорду, чтобы тот тоже садился), и подвинула к себе пепельницу.

Вэл знала, что существует тысяча способов делать то, что ей удалось сделать к настоящему моменту, да и дальше тоже можно считать до бесконечности, коли есть терпение и навык, но ей от этого проку было немного. Она работала со своими цифрами только до той поры, пока не схватывала натальную карту чутьем, каким-то потаенным внутренним чувством, благодаря которому она, собственно, и стала хорошим профессионалом. И когда к ней приходило этакое вот озарение, математика начинала приносить плоды, планеты в своих домах обретали смысл, поворачивались друг к другу лицом или отворачивались друг от друга, благородные, полные достоинства, подавленные или смущенные; маленькая бумажная вселенная приходила в движение, и Вэл могла начинать работу.

Все это называлось «ректификацией гороскопа». Основания подобной ректификации были для Вэл очевидны: если все младенцы, родившиеся в один и тот же час во всех клиниках одного и того же города, а значит, все под одинаковым астральным влиянием, имеют различные (счастливые или несчастливые, радикально отличающиеся друг от друга или расходящиеся лишь в мельчайших модификациях) судьбы, тогда и каждая душа на свете хотя «немного, а чаще всего очень даже заметно отличается остальных, и этой разницы тебе не постичь, если про попытаться более или менее точно расположить нужные символы в карте домов. Во всяком случае, насколько Вэл могла судить, уточнять и вносить коррективы можно до бесконечности, и с каждым повышением порядка точности все менялось, планеты в гороскопе у человека могли перескакивать из одного знака в другой, и противостояния отменялись, а квадраты превращались в бессмысленные ромбы.

Нет, уж что всегда значило больше любой точности, любой математики, так это понимание: нарастающая уверенность, что ты поняла, уловила смысл.

Ого, посмотри-ка, Меркурий в соединении с Сатурном в седьмом доме, ну да, конечно, а у твоей мамы Луна, вероятно, была в Близнецах, безусловно, так оно и было. Когда двенадцать домов становились перед мысленным взором Вэл не ломтиками некоего абстрактного пирога, а именно домами — и не чьими-то, а домами именно данной конкретной души, домами, которые могли быть ветхими, или гладко-мраморными, или зловещими, с крепостными бойницами, но не могли быть чьими-то еще, — тогда и только тогда она начинала говорить.

— Вот дома, — говорила она Споффорду. — В гороскопе двенадцать домов, и в них обитают планеты. Двенадцать отделений жизни, двенадцать разных классов вещей, из которых она состоит, — вот что такое эти дома, а на них воздействуют семь видов воздействий, или сил, или влияний — это планеты. Понимаешь? Ну вот, в зависимости от того, где и когда ты родился, от того, какие именно звезды всходили над горизонтом в то время, мы Расставляем эти дома от первого до двенадцатого против часовой стрелки, начиная отсюда, с того, в котором ты родился.

— Хм, — сказал Споффорд.

— Штука в том, — сказала Вэл, — что эта карта составлена из времени, и дома тоже, их надо расставить по местам, чтобы начать работать. Первые три дома, отсюда досюда, дают нам первый кватернер, или первую четверть потому что двенадцать — это четыре раза по три, правильно? Первый кватернер — это заря. Или весна. Или зарождение. О'кей? — она выудила еще одну сигарету из своей смятой пачки и раскурила ее. — О'кей. Первый дом называется Vita.

Это по-латыни, ты, чмо, где тебе знать Vita — это Жизнь. Дом Жизни. Маленький Споффорд рождается и отправляется в путешествие.

Она стала дальше показывать Споффорду, где располагаются его планеты, в каких домах, удобно ли им там или вообще в кайф, или наоборот, и как все это предопределяет судьбу Споффорда, его счастье и его Развитие. Он слушал заинтригованно и радостно, довольный, что его разбирают вот так по косточкам, укладывают его едва успевшую явиться на свет душу в изящные геометрические пропорции, преломляют ее цвет, преимущественно бурый (такой она представлялась Споффорду), через призму гороскопа на спектр составляющих чистых оттенков, полоска пошире, полоска поуже.

— Что это? — спросил он про линию, соединявшую Сатурн в его двенадцатом доме — Career, Тюрьма — с Венерой, как раз напротив в шестом доме.

— Противостояние, — объяснила Вэл. — Вызов. Сатурн в двенадцатом доме может означать изоляцию. Работу над собой. Одиночество, существование угрюмого отшельника. Угу. Ему противостоит Венера в Valetudo, шестом доме, который что-то вроде бюро добрых услуг. В этой позиции она дает привнесение гармонии в жизнь других людей. Иногда путем прямого вмешательства, внося свою лепту, чтобы помочь человеку выбраться. Ясно?

Споффорд всмотрелся в этот поединок.

— И кто побеждает?

— А кто его знает. Это вызов, — она помахала перед собой ладонью, разгоняя дым. — Но. Это еще не все.

Смотри. Прямо по соседству Марс в седьмом доме, это Uxor, Супруга; и старина Марс тут в тригоне с Сатурном, когда третья планета в секстете с одной и в тригоне с другой это называется Простым Противостоянием. Простым потому что, каким бы жестким не было противостояние, оно сбалансировано большим весом третьей планеты Марс в Uxor! Это может означать случайный роман, из которого никак не можешь выбраться. Такой, знаешь, с соплями и воплями. А может дать крепкое товарищество в браке, рука об руку до самого конца. Все зависит от тебя самого.

Закончив с тем, что раньше наработала, Вэл сложила руки на столе перед собой.

— Н-да, — сказал Споффорд.

— Н-да.

— В общем-то, — начал он, снимая свою шапку, — я хотел узнать — в основном — насчет будущего.

— Вот как?

— Речь идет о конкретной женщине. Какие у меня шансы. Хотелось бы знать, как они выглядят с этой вот точки зрения.

— Какая такая конкретная женщина? Ладно, не напрягайся. Мне не нужно знать ее имени. Только астральные характеристики. Какой у нее знак?

— Никогда не запоминаю таких вещей. По-моему, Рыбы.

— Ну, во-первых, Рыбы и Овен друг с другом не очень-то, — сказала Вэл. — Но тут действует множество факторов.

— Не очень?

— Огонь и вода, — пояснила Вэл. — Не забывай об этом. К тому же Овен самый молодой знак.

А Рыбы самый старый.

Споффорд разглядывал гороскоп, который подсунула ему Вэл. Ему казалось, что он сможет различить в нем все, что ему хочется знать, по крайней мере на данный момент. Сатурн, повелитель меланхолии, его маленький дом, печальный серый камень, такой же серый и печальный, как тот, который частенько мерещился ему в его собственной труди. Одиночество.

А нежно улыбающаяся Венера, противоположность Сатурну… Старая душа, сказала ему однажды Роузи, добрая старая душа в старом-престаром водном знаке. Он уже ввязался в драку, и он будет сражаться за нее, если от этого будет хоть какой-нибудь толк. А Марс, его огненная планета, обитал в доме завоевания жен (Споффорд дотронулся до знака заскорузлым пальцем), а разве он, Споффорд, не был воином? Может, тут ему помогут, раз уж так повернулось. Ветеранам войны полагаются льготы.

Валяй, свети дальше, подумал он.

— Ну, что ж, смотрится неплохо, — сказал он, вставая. — Нормально смотрится.

После его ухода Вэл некоторое время сидела, сперва сложив руки перед собой, потом опершись подбородком на ладонь одной руки, а затем сцепив руки за головой.

Роузи Мучо следовало быть осторожнее, думала она. Этот парень крепко в нее втюрился. А у него еще Луна в Тельце, железная струпа. Роузи лучше быть к этому готовой.

Она повернулась не вставая со стула. На полках за ее спиной стояло несколько старомодных скоросшивателей в оранжевых обложках, с черно-белыми полосатыми переплетами, маленькими латунными скобками, чтобы закрывать их, и кожаными ушками по бокам, чтобы вытаскивать с полки. Она выбрала один из них, открыла и, порывшись немного в его содержимом, вытащила поделенную, как пирог, на двенадцать долек карту, похожую на ту незаконченную, которую она объясняла Споффорду, только совершенно другую, с другими жильцами, иначе расселенными по другим домам.

Рыбы: Любовь и Смерть. Таким Вэл представляла себе этот знак. Под знаком Рыб родился Шопен. Но только здесь доминировал здравый смысл.

Что ж, она хорошая девушка и, наверное, справится, только немножко сумасшедшая; наверное, сама не знает в какой степени. Луна в Скорпионе: Скорпион — это Секс и Смерть.

Все-таки ей следовало быть поосторожнее.

Снегопад, усиливаясь, продолжался весь день и всю ночь; под утро прошли снегоочистители, проплыли как огромные призраки с яркими фарами, сгребая один за другим в сторону длинные валы снега. Когда на следующий день наконец засияло солнце, мир был заботливо обернут снегом, как ватой; из кухонного окна в Аркадии, возле которого стояла в ожидании Роуз, холмы и леса казались пушистее, белее и мягче споффордовских овец.

— Пш, — сказала батарея отопления.

— Пш, — сказала Сэм, наполовину одетая в свой зимний комбинезончик, в общем, вполне собранная, оставалось только одеть ей верх — и на улицу. Рукава и капюшон свисали у нее, словно наполовину сброшенная кожа.

— Пш-ш, — сказала батарея.

— Пш-ш-ш, — сказала Сэм и засмеялась.

— Вот он, — благодарно произнесла Роузи, — как раз вовремя.

— Я хочу посмотреть.

Роузи подняла дочь к окну, чтобы ей было видно маленькую красную машину, которая свернула в ворота, немного пробуксовав в валике снега, оставленном снегоочистителями возле подъездной аллеи.

— Вам бы ехать поосторожней, — сказала она дочери, поднимая костюмчик, болтавшийся рядом с ней, как сиамский близнец, и засовывая в него Сэм.

— Скользко.

— Вот-вот.

— Папа умеет водить машину.

— Умеет?

— Поедем с нами.

— Нет, сегодня не могу. Ну, до свидания.

Роузи бегом повела Сэм по дому к вестибюлю и распахнула тяжелую входную дверь. На аллее, подрагивая, словно от холода, стоял с невыключенным двигателем маленький красный автомобиль, из его выхлопной трубы валил пар. Майк осторожно пробирался к дому, расставив для равновесия руки в перчатках.

— Привет.

— Привет.

Порядок? Привет-привет, Сэм. Ух! — он сгреб дочь в охапку, как кулек, и стиснул в объятиях; Роузи, стоя в дверях на холоде, обхватив себя руками за плечи, ждала, пока они пообщаются. Сэм делилась новостями, Майк внимал.

— Так что у вас на сегодня? — произнесла наконец Роузи. — Какие планы?

— Не знаю, — сказал Майк, глядя не на Роузи, а на Сэм, которая запустила пальцы в его усы. — Может, слепим снеговика, а? Или снежную крепость?

— Давай! — закричала Сэм, выворачиваясь из его рук. — Или снежную машину! Или снежный Песнионат!

— Только не здесь, — сказал Майк. Он опустил ее на землю. — Поедем домой и построим.

— Эй, — предупреждающе сказала Роузи.

— Ладно, ладно.

Она вручила Майку чемоданчик на молнии:

— Одеяло. Бутылочка на потом. Не давай ей молоко в бутылочке, если она задремлет.

Зубной врач не велел. Книжка. И все прочее.

— О'кей, — сказал Майк. — Поехали?

Стоя между ними, Сэм переводила взгляд с одного на другого: ей было трудно привыкнуть к тому, что приходится выбирать.

— Пока, Сэм. До встречи.

— Пошли, Сэм. Мама замерзла в дверях. Пускай идет в дом.

Сэм все еще не проявляла желания сама куда-то идти, так что в конце концов с жизнерадостным воплем — И-и-и! — Майк снова подхватил ее и понес прочь, как пират, чуть ли не прыжками по заснеженной аллее. Маленькая машина рыкнула.

Майк забрался на водительское сиденье, усадив перед собой Сэм; не тесно ли им там, подумала Роузи; но она знала, что дочери нравится эта машина.

Роузи помахала рукой.

Пока-пока. Она улыбнулась. Она еще раз помахала машине рукой, по-взрослому, никаких тяжелых переживаний. Она вернулась в дом и закрыла дверь. По холлу пробежал, иссякая, кусочек пойманного и оставшегося здесь зимнего ветра.

В другом конце холла, сложив руки за спиной, стоял Бони.

— И вроде все в порядке, — сказала Роузи. — Как будто наняла хорошую няньку. Бесплатно. — Она все так же, не расцепляя рук, продолжала обнимать сама себя за плечи. — Он никогда не проводил с ней так много времени раньше. Никогда так не старался ей угодить.

Бони кивнул, медленно, словно обдумывая ее слова. На нем был старый-престарый свитер с высоким воротником, растянутым так, что из него по-черепашьи высовывалась его шея со сморщенной кожей.

— Ты что-нибудь планировала на это утро? — спросил он.

— Нет.