на взлет.
      - Будет?
      Я достал записную книжку, нашел заложенную в нее вырезку из газеты "Известия".
      - Вот, - говорю, - слушайте. "Ростов-на-Дону.
      Здесь открывается пятая Всесоюзная конференция нейроинбернетиков", Анна из-за плеча пытается заглянуть в текст информации. - Представляете, с помощью специальной машины в разорванный мозг передается импульс мышцам, и ноги несут человека!
      - Фантастично, - шепчет Анна, и в ее голосе я улавливаю едва рассеивающееся сомнение.
      Пытаюсь его рассеять окончательно:
      - А Ивану Васильевичу такая машина не нужна.
      Вот тополь. Видите, на его стволе скоба, вроде кольцо из железа, оно сдавило кору, вот-вот зажмет сердцевину, и тополь погибнет. Нам нужно что? Разомкнуть кольцо.
      И все.
      - И все. - Она уже идет на поводу у моих мыслей.
      И снова поворачивается ко мне, и снова царапает эмблему. - А вы ничем не рискуете?
      "Рискую не стать человеком", - подумалось мне.
      Я увлек Анну в обратную сторону, она покорно вернулась, и мы зашагали вниз по бульвару Леси Украинки.
      - Аннушка. - Я впервые назвал ее так и увидел, как при этом она замерла. Такой я запомнил ее в нашу первую встречу. - Аннушка, - повторил я, - мне действительно не хватает опыта, хотя мои годы...
      - Мне все понятно, - сказала она огорченно.
      - Нет, не все, - сказал я, собирая остатки своей храбрости. - Я знаю, вам трудно. Знаю, что ваш отец прекрасный человек. И вы божественная...
      - Какой же мне еще быть с моей профессией?
      - Ыу, что касается профессии, то, может, не надо летать.
      - Не летать? - изумиласьАнна, когда при переходе
      улицы нахлынул очередной поток машин и мы оказались посреди магистрали. - Земля летит, и все люди летят вместе с ней, а мне хочется чуточку больше. - Потом она как бы опомнилась и, взяв меня под руку, заговорила: В Вильнюсе я посмотрела все пять выпусков мультика "Ну, погоди!". Я так и не поняла, чего хочет волк от маленького бедненького зайца.
      Я по-дурацки растянул губы и этой застывшей улыбкой проводил поток машин. Мы перешли на другую сторону улицы.
      - Аннушка... в общем я предлагаю вам руку и сердце...
      И как это у меня вырвалось, не знаю, но вырвалось, и хоть сквозь землю со стыда.
      Анна воскликнула:
      - А я думала - вы гигант.
      - Сегодня гиганты выглядят именно так.
      Как еще я мог отшутиться? Но девушка не шутила:
      - В каком магазине уцененных товаров продаются эти словосочетания, что вы так легко их сбываете? - Она глянула на меня в упор. - Впрочем, чего я требую от человека без опыта? А не приходило вам в голову, доктор, для чего однажды я подкараулила вас на вашей излюбленной лавочке? Подстерегла, не изумляйтесь. - Анна замедлила шаг. - Как опытный агент, и заранее узнала о вас все: талантливый, решительный, ищущий.
      - Талантливому человеку труднее отказать? - перебил я.
      - Нет, просто талантам страдания на пользу. Он не верит! - Тут Анна засуетилась, достала из сумки блокнотик. - И я разработала несколько вариантов вашего пленения. Вот, - она показывает исписанный листик. Вариант первый: я прохожу мимо, ослепляю вас, но увы...
      вас увлекал шорох листьев "шпитальпого" парка. Сработал вариант "Театр". Чего вы смеетесь?
      - Вариант "Театр", - говорю я в таком же детективном тоне, осложняется и перерастает в операцию "Попалась".
      Анна обиженно, как ребенок, надула губы:
      - Женщина всегда права, и, если БЬ! этого не поймете, вам никогда не повезет в жизни.
      Ранний вечер. Час "пик". На Крещатике многолюдно.
      Я пыряю в метро, словно в пропасть...
      А сейчас сквозь надрывный гул автобусов, сквозь сбивчивый говор моих попутчиков слышу, как ты говоришь:
      - А эта стюардесса молодец.
      И смеешься. Почему ты смеешься?
      - Смеюсь, друг мой. Приятно все-таки знать, что мои сын наивный человек. Не терплю расчетливых. Так пот, дружище, твоя Анна вынуждает тебя бороться за свою любовь. Да, да. Бороться. Я завидую тебе.
      Завидуешь. Чему?
      - Тому, как Анна принуждает тебя продлить ваш полет, ваш праздник. Да и пе лишне тут вспомнить старину. Еще древние открыли свойства и виды любви. Они знали все о полюбивших во сне, о полюбивших по описанию. О тех, кто влюбляется лишь после долгого срока, о тех, кто полюбил какое-нибудь качество и не любит после того других, с ним несходных. Настолько ли ты понял Анну, чтобы выбрать подходящий момент для признания?
      Все произошло как у тебя. С первого взгляда.
      - Ох этот первый взгляд. Как первый снег. Тает быстро. Первый взгляд как ранние цветы. Они увядают рано. Это быстрое утешение и нестойкость первый взгляд.
      А как же, отец, твой первый взгляд?
      - Мой? А ты небось подумал, что мне потом было легко? Любовь всегда насыщена, наполнена содержанием, она предметна, ее можно осязать. Она проходит у тех, кто не способен работать на нее. Да, да, мои друг, работать на любовь. Работать, как раб. Впрочем, ты и не заметил, как начал делать то, чего в другом случае не сделал бы. Правда?
      Ах, отец, ты добрый человек и просто-напросто утешаешь меня.
      - И ты добрым будь. Это выгодно: добрые живут долго, мой мальчик.
      Шутишь. Ты всегда в трудную минуту умел отшутиться.
      - Но ведь ты убедил Анну?
      Кажется... Но прежде ее убедил полковник Якубчик: этот оскольчатый перелом, как мина замедленного действия, мо/кет сработать в самый неподходящий момент.
      - Что ж, он прав, твой шеф. Терапевт уточняет диагноз и через неделю. А попробуй ты пройти мимо явной угрозы. Хирург, как и сапер, не имеет права на ошибку.
      Ну вот, теперь ты видишь, в какое время я отправился к тебе.
      - Вижу. Трудная у тебя минута. Но я и не подумаю, что мой сын навещает меня в час своего праздника, тогда бы ты явился ко мне просто с пустыми руками. Впрочем, заведено так на свете: когда вам, детям, приходится туго, вы вспоминаете нас, клянетесь в любви и преданности. И мы, даже оставшись за чертой времени, не покидаем вас. Вы ложитесь спать, а мы у ваших изголовий, только вот потрогать ваши головы не в силах. Но как мы плачем, как плачем неслышными слезами, когда теряем в вас свои надежды. Но я жил и радовался не зря. Если твой друг Женя Ангел наперекор всему все-таки отправится в Ленинград, значит, ты чего-то уже достиг.
      Ты слышишь грохот турбин, да? Это сверлит пространство "тушка". Там девушка в синем костюме. Она вглядывается в лица пассажиров. Кто-то спокойно хрустит конфетой, привычно разглядывая газеты. Кто-то пугливо бросает взгляд в иллюминатор, наверное, летит первый раз и чуточку трусит. Девушка спокойна. Если даже не выпускается шасси и командир корабля кружит и кружит над землей, надеясь на чудо. Проходя по салону, она спокойно произносит: "На время снижения самолета всем необходимо пристегнуть ремни. Они вмонтированы в сиденья ваших кресел. Уважаемые пассажиры..." И будет предлагать ничего не знающим об опасности людям леденцовую карамель, которая устранит неприятное ощущение в ушах. А Жене Ангелу она, конечно, принесет целый кулек "долгоиграющих" тянучек и сто раз напомнит ему, что с профессором Гребенюком я уже дважды говорил по телефону, что Ленинград-теоретик и Киевпрактик стали близки благодаря Аэрофлоту. Пользуйтесь же его услугами, колумбы двадцатого века.
      ...Крутой дорогой поднимаюсь к госпитальному городку. На минуту сворачиваю в сторону от главных ворот, к бывшей казарме, музею "Косой Капонир". В этой круглой башне когда-то служил Жадановский. Борис Петрович возглавил восставших саперов и был ранен в бою.
      В киевском госпитале у него было удалено четыре ребра. Потом приговор суда: смертная казнь, потом замена ее пожизненной каторгой, потом освобождение революцией... Я живу на улице Жадановского... Его поддерживала фельдшерская школа, созданная при госпитале. Ее, кстати, позже закончил герой гражданской войны Щорс.
      Это было в 1914 году. Тогда наш киевский госпиталь принял четырнадцать тысяч раненых. Это была адовая работа врачей, сестер милосердия! Не хватало перевязочного материала, медикаментов и просто помещении.
      Раненые ютились в наспех построенных бараках и палатках. Тогда солдата считали пушечным мясом. И мои коллеги, в ком бились сердца сынов отчизны, боролись за жизни человеческие оружием беззаветности, чуткости, бескорыстия, лечебного мастерства. Что ж еще, как не это, могло заменить лекарство?!
      Я иду тихими утренними аллеями. Весной наш городок наряжается в густую зелень. Люстры каштанов разливают белый-белый свет, в высоких тополях дремлют низкие дождевые облака... Постой, постой... В те дни сорок первого, после того, как ть1 передал свои дела женщине-врачу, наш киевский госпиталь находился в Харькове. Значит, ты, отец, был где-то рядом. Л потом, уже в сорок третьем, госпиталь, наступая в составе Третьего Украинского фронта, дошел до Славянска...
      Неужели все закончится на Славянске?!
      Сворачиваю с аллеи направо, к дубу с дуплом, вытаскиваю из кармана два припрятанных ореха, стучу друг о дружку и вижу: на мой стук снижается по лестнице веток белка. "Машка, Машка!" - зову. Трещит, разламываясь, орех, и доверчивый зверек все ближе к лакомству. Наклоняясь до земли, открываю ладонь. Машка осторожно тянет мордочку. Смотри, острозубая, не прокуси палец. Через час моя рука и без тебя обагрится кровью, защитницей жизни. Белка неслышно опирается лапками о мою ладонь, хватает кусочек и мигом пропадает в кустарнике.
      Я возвращаюсь из глубины ropoдкa, замедляю шаг у пятиэтажного корпуса. За его окнами новые человеческие драмы. Одна из них сейчас моя. До боли, до самозабвения. Станет ли она трагедией или я пересотворю ее в счастье?
      Рядом со мной идут мои коллеги, сестры, нянечки спешат на смену. А вот и полковник Якубчик.
      - Все белок кормишь? - спрашивает.
      - Семь лет кормлю, Павел Федотович.
      - Где-то ты прав, - невпопад говорит оп и берет меня под локоть.
      Неужели наконец лед тронулся? Теперь, чтобы помочь старику окончательно утвердиться в своем решении, нужно добавить несколько слов. Только вот какие именно слова нужны на такой случай? Жаль, я не умею писать статеек в газету, как наш Женя Ангел. Надо подумать до вечера.
      А вечером, была не была, иду к Якубчику прямо домой. Я понимаю старика: на службе толком и не соберешься с мыслями. Звонки, какие-то спешные совещания. Все это выбивает из цривычного ритма. Тут уж не до каких-то сверхсложностей.
      В дверях встречает меня Аксинья Евдокимовна, женщина высокая и полная, с кухонным полотенцем через плечо.
      - Не спит ваш супруг?
      - Спит? - Она изумляется, стягивает с меня шинель, ведет в комнату.
      Посередине комнаты стоит мой Якубчик на четвереньках, а на спине у него сидят внук и внучка и что есть мочи поют дуэтом, правда, насколько я успел разобрать, совершенно разные песни. В углу, рядом с телевизором, накрывшись полковничьим мундиром, сидел на горшке еще один наследник моего шефа.
      - Павел! - хлестнула полотенцем в воздухе Аксинья Евдокимовна точно так же, как это делал после мытья рук ее муж.
      Павел Федотович глянул снизу вверх на меня, довольный, растянул губы и без труда подполз ко мне. Дети перестали петь. Павел Федотович спросил:
      - Пришел мучить меня?
      - Пришел. - Я протянул малышам по шоколадке.
      - Ему мало рабочего дня, - пожаловался он своей Ксюше, которая одной рукой, словно мух, смахнула с его спины детишек. - Ты, брат, чересчур современен.
      - А вы слишком капитальны, как древние стены нашего госпиталя, - сказал я и пожалел, ведь может выставить за дверь и будет прав.
      Но Павел Федотович лишь махнул рукой.
      - Уже, дедушка, - сообщил человечек в полковничьем мундире и высоко приподнял попку над горшком.
      - Посиди еще, - приказал деловито дед и участливо начал мне говорить о том, как этого внука пришлось сегодня наказать. - Понимаешь, назвал меня... - Якубчик шепнул мне в ухо это слово и продолжал уже громко: - Опи в садик сносят вес мирские драгоценности и делятся там всем поровну, а потом разносят. В моем долю отого слова не хватало, и на тебе, дедушка, получи.
      Мы пили чай с коньяком. Под светом торшера лысая голова Якубчика блестела, как новый лакированный глобус. Где же те слова, какие я должен ему сказать?
      - Павел Федотович, ведь кто-то должен сделать первый шаг! И почему бы это пе сделать в нашем отделении?
      Якубчик иолез в шкаф.
      - Прочитал я дневник твоего отца. Прочитал историю Федорова, - сказал он, протягивая мне тетрадь. - Это драгоценная вещь... Храни ее... Но понимаешь, твой отец остановился на том, на чем мы сейчас с тобой топчемся.
      И я снопа рылся в твоих записках, копался в нашей семейной библиотеке, собранной тобой. И пристально глядел нa меня Пирогов, портрет которого ты переснял еще фельдшером в уездном городке Павлограде, в фотографии некоего Л. П. Кобалевского. Теперь этот портрет на моем столе... Тысячи раненых в сутки. Сотни осмотренных, прооперированных, выхоженных одним врачом!..
      "Не хочу видеть Севастополь взятым..."
      Утром я услышал раздраженный мамин голос:
      - Ты уже на себя непохож.
      - Прости, мама, я, наверно, мешаю тебе отдыхать.
      - Ты тихий, как птица.
      Ничего себе птица. Двигаю ящики, добираюсь к верхней полке, и книга с длинным названием "Диагностика и лечение вывихов шейных позвонков" грохается на пол.
      В ночной тишипе это как атомный взрыв.
      Маленькая моя, щуплая мама. В ту снежную зиму, уже без тебя, у нас не было дров. И она ходила в лес, рубила хворост и тащила его на себе десяток километров по морозу, чтобы мне было тепло. Она входила в комнату с заиндевевшими волосами, а лицо красивое, молодое, сильное. Вы оба такие.
      Ты тогда ушел и не разбудил меня, чтобы я хоть на одну ночь меньше ждал тебя. Но ведь тем кто уходит, легче, чем нам, остающимся. А мама не брала меня в лес и, может, потому отморозила пальцы и до сих пор мучится. Сколько раз я запрещал ей стирать мои сорочки, а она все равно стирает и говорит, что так никто этого не сделает. Конечно, лучше мамы никто. Я доволен и тем, что у меня всегда есть чашка ароматного чая, а но воскресеньям твой любимый гречневый суп. Мне этого для счастья - вот так! А она, смешная: "Ты уже на себя непохож". Я говорю:
      - Когда-то же надо быть на себя непохожим, мама: - Она сидит на тахте, смотрит на меня поверх очков:
      - Неужели ты не понимаешь, что твое восстание против духовной сытости Якубчика захлебнулось, что ты исчерпал все, что остался один?!
      - Но разве я один? А Женя Ангел? А Анна?
      - Анна? После се фортелей у метро? - Мама безнадежно опускает руки. Ах эти молодые, они могут только ревновать. Отец, только отец - твоя верная опора. Вот вы с ним бьетесь над одной проблемой, считай, две жизни на нее уходит...
      Она сказала эти слова так просто, будто ты живой, будто мы с тобой в одной клинике работаем, ездим по утрам одним трамваем, заходим в одну и ту же ординаторскую...
      Мы с отцом... Протягиваю руку и достаю с книжной полки альбом. И снова, в тысячный раз читаю: "...погиб смертью храбрых". Напротив слова "похоронен" стоит прочерк. Чернилами кто-то провел по бумаге черточку и чуть было навсегда не скрыл тебя от меня, от нас с мамой. Спасибо Вере Полищук: написала, сообщила твой вечный адрес, прислала дневник. Вот он, конверт, желтый, как осенний лист. "Нагольное-Тарасовка"... Паутннка корявых, вовсе не твоих строчек: "...Пишет вам медсестра местной больницы... Бомба пробила крышу дома в тот час, когда ваш муж оперировал... Приезжайте после войны и наши места, спросите Верочку. Так он меня называл... Всего три дня и три ночи я провела рядом с ним... Но любить этого человека буду всегда..."
      Переворачиваю желтый листок. Оборванные края.
      "Твой отец остановился на том, на чем мы с тобой топчемся сегодня", мелькнули в голове слова Якубчика.
      Зевая, он как будто упрекает тебя. Даже не знаю, как псе это назвать: наглостью, злопыхательством? Нет, еду немедленно, сегодня же.
      Захожу к Пронникову. В коридоре сталкиваюсь с Женей. Почему он грустный? Веки красные, воспаленные.
      Что с тобой, друже? Махнул рукой. Ну, поговорим еще.
      Захожу в палату. От солнечных бликов пушистая седина Ивана Васильевича кажется розовой. А в глазах своего подопечного я не вижу радости. Сперва видел. А потом - консилиумы... И Пронников начал понимать: на этом все кончится снова. Он уже просто устал ждать.
      Сажусь рядом.
      - Я был в вашем училище и видел расписание. Каждый день по две, по три ваших лекции планируется. Не многовато ли, Иван Васильевич?
      Иван Васильевич безнадежно силится повести плечами, пытаясь привстать.
      - Я вас не понимаю. - И он сердито отворачивает от меня голову.
      - Еще потерпим, осталось совсем немного, - говорю я теперь без шуток, сознавая, что моя ирония была ни к чему. - Понимаете, дорогой Ивап Васильевич, я должен еще посоветоваться со своим отцом.
      Иван Васильевич настороженно сдвигает к переносице брови:
      - Ваш отец погиб на фронте.
      Впрочем, если к могиле человека приходят люди, значит, он еще жив.
      Пронников плотно сжимает губы. Кажется, он все понимает. Мне так важно, чтобы он понял. И когда из палаты его повезут на каталке, я хочу, чтобы он знал, что я не бог, что я пришел к его беде через беды прошлого и незавершенного. Я хочу, чтобы в операционной, нот не наступит наркозное небытие, он знал, что над ним склоняюсь не один я. Что рядом с моими руками ссгодня работают и твои руки, отец. Руки, которые три дня и три ночи, без роздыха и смены, спасали Ваню Федорова. Добрые, теплые руки. Мне так нс хватает их сегодня. И я прошу тебя, отец, возвратиться и встать рядом со мной.
      Нагольное-Тапасовка... Штемпель тридцатилетней давности... Встречу ли я там Веру, медсестру местной больницы? А если все быльем поросло? И тот день, когда восьмерых одной бомбой, и память о теое? Вместе с воронками и траншеями заросли, заровнялись под дождями забвения переплетенные войной человеческие судьбы.
      Ветром времени отнесло в сторону все мимолетное, случайное, сгладило, заровняло ухабы той кромешной поры.
      Но я еду. Все в сторону. Начальник госпиталя отпустил на двое суток.
      - Не забудь, пожалуйста, - мама протягивает сверток, - тут завтрак. Ты обычно завтракаешь в поезде, я знаю.
      - Откуда ты знаешь?
      - Это привычка твоего отца. Завтракаешь в поезде, чтобы сразу, спрыгнув с подножки вагона, делать свои дела. - Мама старается говорить ровно, а слезы бегут по бороздкам морщинок.
      - Давай я обниму тебя, мамочка. И присядем на дорожку.
      Пуговицы не лезут в петли. Билет куда-то исчез. После лихорадочных поисков нахожу его лежащим, как напоказ, на письменном столе рядом с портретом Пирогова. Прячу в карман Верипо письмо.
      - Пусть этот адрес отца помо-жет твоему делу, во имя его он сложил голову.
      - Кто спрашивал Нагольное-Тарасовку? Вот она внизу.
      С гребня перевала, словно с борта самолета, отчетливо выписываются контуры продолговатой долины. По ее желобу разбежались в испуге хаты, белостенные, кирпичные, под камышовыми крышами. Шахтерский поселок с лесом телевизионных антенн. Здесь, как в укрытии тогда располагался твой госпиталь. Теперь я понимаю почему все произошло именно здесь. Поселок обступили каменистые склоны, и бомбардировщикам было непросто сюда залетать, чтобы вести прицельный огонь. Разве только с большой высоты, сбрасывая бомбы наугад.
      На тормозах автобус сползает все ниже и ниже.
      В стороне остался дымящийся террикон. Автобус плавает на ухабах, люди уже берут в руки свои чемоданы, корзины, сумки. Кондуктор сворачивает ленту с билетами.
      - Скажите, - обращаюсь к соседу, - тут есть памятник погибшим?
      - Они везде есть. Пройдете немного, и в аккурат напротив поселкового Совета.
      - Это прямо-прямо, - говорят мне.
      Камень тарахтит под ногами, или это с мороза мои туфли так звонко выстукивают дробь, или в висках стучит. Из-за поворота выскочила новенькая "Волга", толпа шахтеров, в спецовках, с касками в руках, проводила меня изучающим взглядом. Две девушки торопкой походкой спешат навстречу. Разминувшись, хихикнули, побежали. Вид у меня, наверное, не очень. Может, в этот дом с темно-зелеными резными ставнями, а может, в тот, что у колодца с длинным, как шлагбаум, журавлем, упала сброшенная наугад бомба?
      - Это поссовет?
      - Ага, сразу за чайпой.
      Вспомнил, что давно не ел. И сразу заоыл. Подхожу. Обелиск, окруженный оградой из 110беленногоштакетника. Плита. Серая плита из камня. Выоиты фамилии: Андросов В. П., Гаркавепко Г. И., Султанов Б. О Федоров И. И. Ваня Федоров, тот самый, про которого ты писал? Значит, и в тыл не успел отправить юного командира, поднимавшего свой взвод в атаку? Да нет не может быть. Просто однофамилец. Еще раз читаю фамилии. Наверное, первый раз тебя пропустил. Виноградов К. М., Корж В. П. В ушах грянул залп. Одпп, другой третий. Показалось, что с ветвей дуока от сотрясенного воздуха слетела последняя осенняя листва, подселенная морозцем и оттого кажущаяся невсамделишной.
      Смахнул листву с плиты. Снова читаю. Где же, где твоя фамилия, наша фамилия? Почему-то оглядываюсь вокруг. Кого бы спросить? и снова читаю, и снова не нахожу А может, и не должно тут тебя быть? Во время воины всякое случалось. Выходит, какая-то медсестра Вера назвала адрес "Нагольное-Тарасовка" зря? А кстати, где местная больница?
      - Вот там, за бугром.
      Слышу, как под ногами прогибается старый дощатый пол флигеля. Тонконогая девушка в дверях. Халат, будто платье подвенечное, чистый-чистый.
      - Скажите, простите, - не знаю, с чего начать, ооъясняю с помощью каких-то жестов.
      Тоненькая медсестра повела меня через дорогу, потом через площадь, снова мимо обелиска со звездой. И я снова возле поссовета. Здесь работает одна женщина. Кажется, до войны она была медсестрой здешней больницы.
      Если была, то, разумеется, помнит о военном госпитале.
      - Разбомбили его, - говорю. - Так нам написали...
      - Тогда то и дело бомбили, - объясняет женщина, к которой меня привела тоненькая девушка.
      - А Веру... не знаю отчества... случайно не помните? Медсестру...
      - Мне не надо ее помнить, - улыонулась неловко и, как мне показалось, скованно. - Это я.
      Сняла очки, отодвинула от себя счеты, встала, протянула сухонькую руку. На плечах черный платок, подчеркивающий седину. Сколько ей было тогда? Двадцать, не больше. Конечно, она была красивой девушкой, привлекательной... Но и теперь сохранила благородную осанку, обаятельность.
      - Медсестрой я и пошла на фронт. А возвратилась домой, стала бухгалтером. Крови больше не могу видеть, - словно оправдывалась она, складывая какие-то бумаги в стопочку. Судорожно вздохнула. - Госпиталем интересуетесь? Много врачей здесь погибло. И сам начальник госпиталя...
      - Я его сын...
      Мы пристально смотрим друг другу в глаза. Нет, она не всплакнула, не дрогнули ее сухие губы. Тихо произнесла:
      - Что же вы так долго не приезжали к нам?
      В этом обыкновенно "к нам" мне послышалось что-то болевое, щемящее, а скорее странное. Упрекает? Почему? Глупости, какие могут быть упреки? Сама видит:
      служивый я, своим временем не распоряжаюсь. Впрочем, мог бы во время отпуска побывать здесь. Она рассказывает, как прошлым летом сюда, в Нагольное, приезжала целая семья из Грузии... Упрекает, да.
      - Но там, на обелиске, нет почему-то фамилии. Как же это произошло?
      Как произошло? Она надевает легкую, из синтетического меха, шубку, бормочет незнакомые мне имена старожилов. Вдруг кто-либо из них что вспомнит.
      - Я побежала, Вера Андреевна, - тоненькая девушка оставила нас в переулке, упирающемся в каменистые отроги островерхого холма.
      - Земля у нас трудная, флюсы, доломит, голый камень. Отсюда и пошло название поселка - Нагольное, - объясняет Вера Андреевна. - Но ничего, обживаемся. Вон, видите, стеклянные крыши?
      - Парники, что ли?
      - Наше шахтерское хозяйство, на целую тысячу квадратных метров. Свежие огурцы у нас круглый год.
      А за парниками, видите, сад. Из самой Алма-Аты выписывали знатока. Ковырнул землю - лопату согнул. Мы уж думали, плюнет и укатит. А он оказался энтузиастом.
      На севере, говорит, мои яблоки выросли величиной с мое сердце, а тут, клянусь аллахом, будут не меньше солнца.
      Врет, подумали мы. А он что-то скрещивал, мудрил, водил за собой детвору, бульдозеры пригнал из области...
      - Куда мы идем, Вера Андреевна?
      - Вы же хотели узнать подробности? Вот мы поищем их. К бабе Насте идем, - говорит. - Тот час она была, помнится, в Нагольном.
      - Была, сынок. Была. Да как не знать про госпиталь военный? Доньку мою одной бомбой с лекарями убило. - Баба Настя горько залилась слезами, уголком платка промокнула слезы. - Вот там, видишь, сынок, гора меловая? Там фронт был. И везли пораненных прямо к главному. А он-то знал, кому лекарство, а кому земля сырая. Бывало так: пока привезут пораненного, а он и помрет. Так солдаты вблизи школы могилы копали загодя...
      - Баба Настя, ты хорошо знала главного врача, расскажи о нем" подсказывает Вера Андреевна.
      - Да куды не знать? Доньку мою он самолично лечпл. Ногами она хворала. А когда бомба упала, и сам погиб. И мою доньку поранило. А меня ушибло, в беспамятство вошла я. Только очнулась, а доньку мою схоронили. А главного знала. Знала, сыпок. Душа у него добрая. И сам собой приглядный был мужчина, земля ему нухом.
      Мы стоим посреди переулка, мимо нас идут ребята из школы. Портфели больше, чем сами.
      - Помнис, Васька, - говорит малыш в расстегнутом пальто, - какие великанские муравеи водились тут летом? - И тычет палкой в плетеный забор.
      Васька заметил нас, плачущую бабу Пастю.
      - Не пласте, бабуля, - шепелявит сердито.
      - Иди, иди себе. И ты иди, расхристанный, - шамкает в уголок платка баба Настя.
      Я спросил:
      - Это было зимой? Ну, когда бомбили госпиталь...
      - Ни-ни, - замотала баба Настя головой. - В аккурат буряки собрали, землица от первых заморозков маленько затвердела.
      Странно. Если осенью, то это был сорок первый год, а если в снежную зиму, когда пришло извещение, - явно сорок второй. Путает что-то баба Настя. А может, это не ты лечил ее девочку? И значит, тебя и вовсе здесь не было? И потому фамилии нет на обелиске?
      Баба Настя полезла в карман своего ветхого полушубка, что-то там начала искать.
      - Вот думаю, зачем такого человека убило? - размышляет старуха. - А соображаю так: не дала ему я крестик. И ему прикрыться нечем было. А тебе дам, сынок. Ты бери, не брезгай.
      Беру. Куда же мне деться? По убеждать же старуху, что не за этим я сюда ехал.
      - Вера Андреевна, а чего баба Настя злится на малышей? - спросил я, когда мы снова зашагали по поселку.
      Вера Андреевна улыбнулась.
      - Да не то чтобы злится. Была она в молодости первой певуньей. На всю округу горняцкие песни пела искусно. А когда у нас открыли музыкальную школу, прпшла в поссовет, говорит, хочу детей научить нашим песням. Сама помру, говорит, а песни останутся. Ну, эти мальцы давай увиливать.
      - А она еще может петь?
      - Да как вам сказать... по-своему, по-народному...
      Где же, где оно теперь, то пианино, на котором ты играл в доме главного инженера шахты, та сущая диковинка довоенных времен?! Звуки Моцарта, звуки, созданные тобой. Они нарастают, бурлят... И, трепетно касаясь худенькой ладошкой инструмента, стоит зачарованная наша мама...
      До боли мну колючий подбородок:
      - Вера Андреевна... Вера Андреевна. - О чем же я хотел? Ах, вот о чем: - Ни слова не сказала баба Настя о Федорове.
      - Не может она знать о нем. - И Вера Андреевпа отводит взгляд в сторону. - Я вот думаю, - говорит она, помолчав, - к кому бы еще вас повести? Может, к кому из мужчин-старожилов?..
      Она поворачивается вправо, потом влево. Тот не пришел с фронта, тот вскорости после войны умер. Впрочем, есть, есть один. Он хромой, его не брали на войну.
      Мы идем петляющей дорогой между школой и какойто мастерской, сворачиваем к оврагу, переходим по тесовому мостику, оказываемся среди аккуратных домиков, похожих друг на дружку, как близнецы.
      - Это наша главная улица. Когда в Нагольном был ваш отец, тут росли разные колючки, был такой Чертов выгон. - Вера Андреевна, как хозяйка дома, невольно проговаривалась обо всем, что сегодня, по ее мнению, украшало поселок. - Вот тут, - она указала на дом, поставленный на высокий фундамент, - наш Крым.
      - Местный санаторий? - спросил я.
      - Ну, это громко сказано, а в общем почти. Под землей у шахтера маловато солнышка. Ну и построили свою солнцелечебпицу.
      - Кварцевое облучение - это прекрасно.
      Идем по улице Новой. Возле дома под зеленой жестяной крышей залаяла собака, потянула по двору цепь, прыгнула к воротам. Собака в поселке, что звонок в наших городских квартирах. На ее громкий безудержный лап вышел хозяин и тут же захромал обратно. Видно, как в окошке занавески раздвинулись в стороны.
      - Это дед нас рассматривает, вас за милиционера принял, - объясняет происходящее Вера Андреевна. - На седьмой бабке женился и, чудак, закона боится. Потому как люди говорят, будто дед виноват в том, что все его жены поумирали. - Вера Андреевна машет деду рукой. - Да выходите же, дед Федосей, гости к вам.
      Вышел все-таки. Привязал собаку. Приблизившись к плотню, снял и подержал над головой картуз. Теперь уже с Верой Андреевной объясняю все заново. Сморщился старик, мучительно роется в памяти.
      - В энтот день я был в шахте, вот в чем дело, - дед Федосей помял и без того морщинистый картуз, потоптался на месте. - Да я всю жизнь свою в шахте. Запальщик я, товарищ военный. Век вековать бы с моим умением, да шахта сама помолодела, и, выходит, мою старость стало виднее.
      - Что-то ты, дед Федосей, не то отвечаешь, - сказала Вера Андреевна.
      - Уж не то! - недоумевал старик. - В шахте нынче что? Все переиначилось. Взрывов что? Нету, - убедительно приукрашивал дед. Вагонетков что? Нету. Одни машины.