Понятно, на еврейских магазинах дело не остановится, и применение лозунга "грабь награбленное" в немецких условиях и при отсутствии такого фактора, каким у нас была коммунистич[еская] п[арт]ия и Советская власть, может привести людей к совершенно неожиданным для инициаторов последствиям. Так это все и будет катиться вниз неизвестно докуда и неизвестно куда. Ясно только, ход дела и формы будут здесь существенно иные, отличные от наших.
      9 ноября.
      С утра известие о переговорах в Баварии, но уже за завтраком у Дейча=20 сегодня сообщают, что Гитлер и Людендорф окружены войсками, верными правительству, и что весь этот Putsch=21 провалился. Итак, у Штреземана=22 есть возможность победить баварских сепаратистов, и весь вопрос только в том, есть ли у него к тому настоящая охота...=23
      No 83. 14 ноября 1923 года
      Миленький мой и родной Любан! Было от тебя одно письмо и больше нет. Боюсь я, что ты считаешься письмами и уже, может быть, осердился на меня, что я тебе послал пока одно письмо. А между тем, родной мой, я о тебе постоянно думаю, и очень по-хорошему, и люблю тебя, и если не писал, то только потому, что, по обыкновению, с приездом в Берлин здесь оказалось много дел и всякой сутолоки, обедов, завтраков, свиданий и проч. Много приезжих из России, с каждым надо повидаться, переговорить и пр. и пр. Пожалуйста, миланчик, не сердись на меня и не думай ничего плохого, не поддавайся разным наветам и сплетням, и самое лучшее, если бы ты вообще поставил себя так в отношении осведомителей, чтобы они попросту не смели заговаривать с тобою на определенные темы. Потеряешь от этого немного, ибо 99% являются чистейшей выдумкой, а остающийся 1% искажением, кривотолками и сплетней. Самое лучшее, если о том, что тебя интересует, ты будешь спрашивать прямо меня самого, поверь, узнаешь больше и правильнее.
      Я уже готов к отъезду и со дня на день собираюсь уехать, но ожидаю одного господина, с которым виделся Молченко и который запоздал. Сегодня есть телегр[амма] о его приезде, и я думаю в пятницу или субботу выехать в Ригу, где вагон меня уже ожидает (хотя и был здесь слух, что вагоны вообще отменяются). Едем вместе с Гринфельдом, но багажа у нас накопилось столько, что я уже не знаю, как мы с ним из Герм[ании] выберемся. Даже только что приехавший сюда Цюрупа (junior)=24 уже посылает "небольшую посылочку" в Москву, и так накопляется целая гора, а откажи - смертельные обиды. Себе я в Берл[ине] ничего не покупаю. Кажется, все есть, а кроме того и цены здесь аховые, пожалуй, не очень много дешевле против Лондона.
      Новейшие события (провал мюнхеновской реакционной клики)=25 дает надежду на некоторое успокоение здесь, и в декабре тебе и Людмильчику, вероятно, беспрепятственно можно будет проехать через Берлин. К весне, однако, тут едва ли будет спокойно, так как общее положение страны при всяких условиях, даже если бы сейчас были как-либо урегулированы рурский и репарационный вопросы=26, еще долго будет продолжать ухудшаться.
      Погода тут была довольно неважная, холодно, и у меня неожиданно появилось опять мое ушовое заболевание. Маманин ящичек, правда, при мне, и я, вероятно, вовремя остановил распространение этой истории, но все-таки ухи несколько припухли, и ощущение несколько неприятное.
      Как-то вы там, миланы мои, поживаете? Вам, маманя, я строго-настрого приказываю побольше спать и часок-другой спать еще и днем. Вон, Стомонякову здесь велено среди служебного времени спать 2 часа, притом непременно раздеваясь совсем, и, хотя он отдыхает таким образом всего 1/2 часа, говорит, что уже чувствует благотворность такого режима. Иметь спальню в кабинете! - это уже действительно геркулесовы столбы, но вообще после обеда нервным людям с полчасика соснуть полезно. Проявили ли снимки? Пришлите. Девочек моих родных целую и прошу их хоть изредка мне писать. Целую Володю, Андрюшу и Нину. Привет В[ере] И[вановне], Ляле и всем знакомым.
      Милый мой Любанчик, еще раз Вас целую крепко и нежненько и очень Вас люблю. Не беспокойтесь за меня, и если сердитесь, то не очень.
      Целую, твой Папаня.
      No 84. [16 ноября 1923 года]
      Милый мой Любанчик!
      Родные мои девочки!
      Узнал, что тов. Швец сегодня едет в Амстердам и Лондон, и спешу вам послать свой привет из Берлина, откуда все не могу выбраться: выезжаю завтра или самое позднее в воскресенье, если завтра еще что-нибудь задержит. Ушовое мое совсем прошло, и последние два дня я себя опять очень хорошо чувствую.
      Милая маманичка, не скучайте, спите хорошо и спокойно, кушайте сливки, собирайтесь к декабрю в путь-дорогу с Людмиланчиком. Всех обнимаю и крепко целую. Как карточки? Привет, ваш папаня.
      Пятница.
      No 85. Москва, 23 ноября [1923] года
      Миленький мой, родной и дорогой Любанаша! Вот уже 3-й день я в Москве, и все не мог собраться тебе писать: так много всяких дел на меня свалилось по приезде в Москву, и я еще не вижу, когда выберусь из этого вороха бумаг и множества разговоров и встреч, накопляющихся, обыкновенно, за 2 мес[яца] отсутствия.
      Ну, прежде всего, доехал я великолепно, и, хотя в Берлине и был слух о состоявшемся по случаю свирепой экономии прекращении особых вагонов, все-таки в Риге меня встретил Маринушкин, пригнавший по его выражению, туда мой вагон. На вокзале в Риге было всего 1 1/2 часа времени до отхода поезда. Наташа с мужем тоже была там. Она, бедняга, выглядит неважно, и будто бы у нее доктора находят начавшийся процесс в верхушках обоих легких. А она, несмотря на снег и гололедицу, была на вокзале в легоньком пальто и чуть ли не туфельках вместо ботинок. Вот и делай что хочешь с таким народом! Говорили о переезде на Шатуру или на юг, она говорит, что без своего Феди не поедет, значит, и тут выходит не так-то просто, все-таки он на службе, и перевод потребует некоторого времени, а кроме того, в Крыму сейчас погода начинается не слишком важная. (Вообще же, как мне сегодня сообщил бывший у меня Названов, в Симеизе два месяца они прожили прямо не хуже, чем в довоенном Крыму!)
      В Москву ехали впятером, не считая Маринушкина: я, Гринфельд, Туров=27 (заместитель Стомонякова) и еще один "красный директор" с женой, Уханов=28, едва не умерший в Берлине от аппендицита, возвращался после очень тяжелой операции, и потому я взял его в свой вагон. Из Берлина выехали в 5.45 дня, в 9 ч[асов] вечера на другой день были в Риге, на след[ующий] день утром на границе в Себеже, а еще на следующий, в 12 дня, - в Москве; словом, от Берл[ина] до Москвы всего 2 1/2 суток; я даже не совсем доволен такой быстротой, раньше, бывало, успеешь выспаться и хорошенько позаниматься, а тут не успел разложить бумаги, и уже Москва.
      На вокзале встретили, как водится, свои комиссариатские, с Сонечкой и Грожаном во главе. Приехал домой, взял ванну и в 1 час дня уже был на заседании Совнаркома, вступив немедленно в бой с Наркомфином и другими по злободневным вопросам: началась нормальная московская работа.
      Впечатление от самой Москвы хорошее. Как-то еще больше порядка, на окнах магазинов больше товара, вечерами освещение всюду, особенно по сравнению с полутемным мрачным обнищанием Германии. Что касается дел советских, то я еще, конечно, не вполне вошел в курс, но в общем положение тоже удовлетворительное. Конечно, налицо большой экономический и хозяйственный кризис, ошибки финансовой и внешней политики дают себя знать, между прочим, громадным несоответствием высоких цен на предметы промышленного производства по сравнению с низкими ценами хлеба и сельскохоз[яйственных] продуктов=29. В результате получается ограбление мужика, которому почти не из-за чего увеличивать запашку, ибо он ничего не может купить за проданное зерно, а вследствие плохой покупательной силы деревни и промышленность не может встать на ноги, нет сбыта, нельзя нагрузить полностью фабрику и завод; а работая с малой загрузкой они, естественно, производят слишком дорогие продукты. Главным выходом тут д[олжен] б[ыть] внешний заем, кредит на восстановление крестьянского хозяйства, т. е. перемена курса внешней политики - словом, тешешь тот же кол на тех же головах и с тем же успехом. А воз, тем не менее, тихо, вперевалку, то застревая в канаве, то вновь вылезая на ухабистую дорогу, все же кое-как движется вперед и вперед, ибо история - за нас, даже несмотря на все наши ошибки.
      В общем, полагаю, мы понемногу идем все-таки на улучшение и так как до весны едва ли что крупное может произойти в Евр[опе] и на наших границах, то, я думаю, всю зиму проживем спокойно.
      В доме у меня тоже все в порядке, топливо есть и, по-видимому, всю зиму будет достаточно тепло.
      Поэтому, милая маманичка, я вас с Людмильчиком жду сюда числу к 15-20 декабря. Полагаю, что к этому же примерно времени Стомонякову придется сюда приехать, и, если вы хотите, я думаю, вы могли бы в его сопровождении доехать до Риги, а туда я пришлю вагон, и даже, очень может быть, дядя Гера приедет туда вас встретить, так как он хотел бы повидаться с Наташей. Если Ге не поедет в Ригу, я пошлю туда Ив[ана] Мих[айловича], и вы доедете до Москвы великолепно. Здесь, я надеюсь, тоже будет неплохо: маленькие печурки во всех квартирах (кроме моей) убрали и, вероятно, можно будет иметь третью комнату без риска, что соседи вверху и внизу будут топить картоном и бумагой, наполняя ее едким дымом. Только вот лифт не действует, но, если принять во внимание, что квартира в одном этаже, то в общей сложности лазания по лестнице будет не много больше, чем в Лондоне. Насчет еды Васильевна относительно на высоте, ванна тоже есть.
      Итак, миланчики мои, собирайтесь и приезжайте. Запаситесь теплыми вещами, обувью, не мешает взять дюжину кусков мыла и пр., а то здесь все это втридорога. Для меня привезите: 1) 3 мои сорочки крахмальные, 2) оставленные в одной из сорочек манжетные запонки, золоченые. Пожалуй, пару таких запонок можно было бы еще купить, но попроще, накладного золота или золоченых, но не золотых, 3) полдюжины запонок для воротничков - передних и столько же задних - каких, спросите Володю, 4) 1/2 дюжины коробочек с карандашными графитами у Swan'а, дабы они подошли к моему карандашику, подаренному Володей. Все остальное у меня есть, из белья разве лишь простых полотенец и, м[ожет] б[ыть], еще наволок.
      Приезжайте, маманичка милая, непременно, вас тут уже ждут, я сказал Гермаше и Авелю, и они даже в ажитации по случаю вашего приезда. Погода еще неважная, но к вашему приезду, наверно, установится зима и будет хорошо. Работы у меня сейчас очень много, и я еще около 2 недель буду перегружен, а там понемногу войдет в норму.
      Крепко всех вас, миланчики мои, целую. Стомонякову я пишу, чтобы он вам сообщил, когда именно он едет в Москву. Если это время вам не подойдет, вы, конечно, можете ехать и без него, в Риге вас если не Ге, то уж Маринушкин встретит во всяком случае, но тогда мне заблаговременно, примерно за неделю, телеграфируйте день вашего приезда в Ригу, чтобы я успел прислать Маринушкина и вагон заранее. Родным моим девочкам, Катабрашному и милой Любаше, придется, значит, домовничать. Ну, ничего, пускай приучаются, не все же у мамани под крылышком сидеть.
      Привет мой всем.
      Ваш папаня.
      No 86. Москва, 22 июня 1924 года
      Милая дорогая моя маманичка!
      После Вашего отъезда очень скучно и пусто стало у нас в доме, и я долго не мог привыкнуть к тому, что тебя уже нет и что, пойдя в столовую, я не застану там тебя в хлопотах около чайного стола, ну да и мухов по ночам у лампы никто уже не ловит. Надеюсь, впрочем, что мне недолго придется жить одному в этой пустыне и что примерно через неделю или дней 10 максимум я следом за тобой двинусь на запад.
      Получил твои очень милые и ласковые письма с дороги, радуюсь, что хорошо едешь, и надеюсь получить в тот же день голландскую визу.
      Дома у нас все благополучно, идет, как заведенные часы. Я принимаю исправно иод, дошел уже до 12 капель. Лид[ия] Вас[ильевна] исправно готовит мне блинчики и пр., словом, все как полагается. Дела свои привожу в порядок и надеюсь, что послезавтра, в четверг, по НКВТ у меня все будет кончено и задержка останется лишь за немецкой историей. Немцы же не шьют, не порют и явно думают нас взять измором=30.
      Ну, пока до свидания, милый мой. Крепко тебя целую и очень нежно вспоминаю. Целую девочек тоже.
      24 июня.
      Сегодня окончили обсуждение доклада к[омисс]ии Фомина, обследовавшей заграничные торгпредства. Гора, как говорится, родила мышь:
      комиссия ездила полгода, извела уйму денег, заставила на местах произвести множество всяких дополнительных работ, отчетов и проч., а из конечных выводов и предложений не осталось почти ни одного, и все пойдет своим чередом, как если бы никакой комиссии вообще не было. Таким образом, этот лишний камень с дороги убран, и с этой стороны препятствий к моему немедленному отъезду нет. Остается лишь немецкий инцидент. Впрочем, сегодня решено еще вызвать сюда Раковского и, чего доброго, мне придется его ждать. Но я надеюсь отделаться, все равно мое мнение им нужно лишь чтобы поступать наоборот, могут и без меня обойтись. Р[аковский], как кажется, зашел слишком далеко в своей уступчивости=31, и я не знаю, как ему удастся согласовать обещанное с тем, на что может пойти Москва. Теперь вот дело за немцами. От них ни слуху ни духу, и, я думаю, без нажима с нашей стороны они будут тянуть еще долго, а наши проявляют вялость, абсолютно непозволительную.
      No 87. 31 июля 1924 года
      Милая моя маманичка и золотые девочки!
      Пишу это вам, уже сидя в вагоне по дороге в Берлин, откуда и пошлю это письмо дальше.
      В конце концов я решил уехать в воскресенье, так как немцы не подавали никаких признаков жизни, а мне не век же их ждать. В пятницу днем был я у Рыкова и заявил ему, что в воскресенье крепко решил ехать.
      Зашла речь о немецком конфликте. Я начал над ним подтрунивать и пророчил, что они в этом болоте еще просидят, пока не нажмут на немцев. Да как же мы можем нажать, если они не хотят? Велите Чичерину призвать посла и пугнуть его опубликованием переписки и нот и посмотрите, как он запляшет. Так и сделали, и действительно, эффект получился полный. Вначале посол стращал, что Берлин этого не потерпит, что это означает разрыв и может повести к падению кабинета и пр. Наши отчасти этому поверили и поэтому-то меня уговорили остаться еще хоть до вторника, чтобы вместе обсудить меры на случай разрыва. Но когда Ранцау увидал, что мы всерьез грозим опубликованием документов, то уже в субботу он пришел к Чичерину и протокол был подписан. Если бы нас послушали и сделали то же два месяца назад, конфликт уже два месяца назад был бы ликвидирован!
      Вот чем вызвана была задержка моего отъезда: вместо воскресенья, я выехал в понедельник 28 июля.
      Ну, други мои милые, я жду от вас известий. Пишите или телеграфируйте мне в Берлин, когда вы думаете выехать из Лондона, получили ли визу на проезд через Францию? Я думаю, встретиться нам лучше всего в Генуе или в Сан-Ремо? Я пробуду в Берлине, вероятно, дня четыре, если не будет чего-либо особенного, вроде переговоров и т. д., что выяснится с моим приездом и приездом Крестинского, который едет следом за мной (вероятно, дня через 2-3 после меня). Освободившись в Берлине, я поеду в Геную или Сан-Ремо: либо я буду вас там догонять, либо я буду там ждать, если вы позже моего приедете в Италию. Чтобы не потерять друг друга, имейте в виду, что Старков будет всегда знать мой адрес, и вы, уезжая из Лондона или приехав, например, в Геную, телеграфируйте Старкову, где, в какой гостинице вы остановитесь, а он не медля сообщит мне, и так мы установим связь между отцами и дитями. Очень я рад, предвкушая счастье увидеть, наконец, ваши родные морды и пожить вместе с вами на приволье.
      Ну пока, до свидания. Очень в вагоне качает и почти нельзя писать.
      Крепко всех вас целую.
      Из Риги до Ковно ехал вместе с М. И. Брусневым. Он всем кланяется. Целую вас, милая моя маманичка, и крепко вас люблю и никогда не [забываю].
      31 июля. Сейчас подъезжаю к Берлину.
      No 88. 6 сентября 1924 года
      Милая моя, дорогая Любаша! Я всю дорогу думаю о тебе, мое родное солнышко, и очень нежно тебя люблю. Не придавай значения тому, что случилось, это мне не мешает тебя любить, и мы будем всегда вместе с тобой жить, и все будет хорошо.
      Прости меня, пожалуйста, что я тебе причинил столько горя, мне очень тебя жаль, только не требуй от меня плохого отношения к людям, к которым мне не за что плохо относиться. Не слушай наветов со стороны и не старайся находить всему самое худшее объяснение и низкие мотивы, это не так, могу тебя уверить.
      Я же буду тебя всегда крепко-крепко любить и мне просто хочется с тобой быть. Если бы это было иначе, я просто бы от тебя ушел, но этого вовсе нет. Не взял тебя сейчас с собою, потому что еще рано, ты еще не пережила и не переболела всего, да и мне было бы трудно, а силы надо беречь для тех боев, которые мне и всему Внешторгу предстоят [в] ближайшие недели.
      Родная моя, займись сейчас собой, своим здоровьем, и хорошо было бы тебе съездить куда-либо на юг, погреться еще на солнце. С деньгами как-нибудь справимся, только пиши мне заблаговременно о своих планах и дефицитах. К зиме надо бы тебе накопить в себе тепла. Еще важно теплее одеваться: ты зимой постоянно простужаешься и на этих простудах много теряешь.
      Едем мы очень хорошо и вот уже приближаемся к Ковно. Стомон[яков] решил пока не ехать: ему доктора не позволили прервать лечения, и я послал ему с дороги письмо, чтобы он долечивался. Приедет в Москву дней через десять.
      Я здорово сплю, по обыкновению. Едем мы большой компанией. Один том "Ожерелье королевы"=32 прочел. Хуже идет с русскими газетами и еще хуже с работой! Обленился я за последние недели здорово.
      Пока до свидания, мой милый, хороший мой, ласковый Любан. Поцелуй девочек, не грусти, а главное, будь здоров. Я тебя крепко целую и обнимаю.
      Твой Красин.
      No 89. [Между 7 и 15 сентября 1924 года]
      Милая моя мамоничка!
      Я очень скучаю, не имея от вас никаких известий, хотя утешаюсь тем, что, если бы у вас что-нибудь было не в порядке, мне бы скорее сообщили.
      Пожалуйста, миленький мой, не беспокойся и не предавайся никаким злым мыслям. Я очень тебя люблю, и ты мой родной и любимый навсегда, и никто и ничто этому не помешает и нас с тобой не может разлучить.
      Крепко тебя, родимого моего, целую и обнимаю вместе с дочками моими неоцененными.
      Твой Красин.
      No 90. 20 сентября 1924 года
      Милая моя дорогая и любимая моя маманичка! У меня два или три листка с начатыми для вас письмами, но меня так рвут на части, что я не могу их закончить. Со всех концов Европы съехались люди, а тут еще и свои немецкие дельцы, и я буквально целые дни принимаю, диктую телегр[аммы] и пр. и пр. Начинается работа сразу довольно оживленным темпом, и вы не сердитесь на меня за отсутствие обстоятельных писем.
      Смогу посылать вам, миланчики мои, лишь коротенькие записочки. В Москве, видимо, тоже сразу придется впрячься вовсю. Аванесов=33 не выдержал марки и, не дождавшись моего приезда, слег и сейчас уезжает на 2 недели в Крым, и, таким образом, комиссариат и без главы и без зама. В самом НКВТ как будто все в порядке, но в других местах куролесят по-прежнему: глупые назначения, замена знающих людей черт знает кем и проч. и проч. Чистое наказанье! Ну, я здорово заправился силами и смогу тянуть нагрузку.
      Вообще же сведения из России неплохие, неурожай, кажется, [не] меньше, чем сперва предполагали, и вообще настроение, говорят, неплохое.
      Чтобы не задерживать письмо, кончаю, а то опять кто-нибудь перебьет.
      Целую вас всех крепко, мои милые, очень скучаю и прошу мне писать. Herr Krassin, Lindenstrasse, 24-26, Berlin. Если я и уеду, мне перешлют с воздушн[ой] почтой. Не засиживайтесь в Венеции, поскорее устраивайтесь в Лондоне на зиму (Лукки=34 и Люба), а маманя и Катя приезжайте в Москву.
      Молитву, маманичка, читаю и очень вас и отродье ваше люблю. Крепко целую. Ваш папаня.
      No 91. 22 сентября [1924 года]
      Милая маманичка и родные мои девочки!
      Получил письмо мамы и Кати из...=35, и хорошо, так как я очень соскучился и хотел уже запрашивать телеграммой, где вы. В Берлине чувствую себя уже почти как в Москве. Кроме Турова и других беженцев здесь Рабинович=36, Гарденин, Штоль, Березин (пом. Игнатьева=37) и затем еще полпреды из Праги, Вены и много всяческих других людей со всех концов Европы - целый съезд=38.
      Поеду в Москву со Свердловым, который был здесь и решил меня подождать, чтобы ехать вместе. Много всяких переговоров и свиданий с самыми разнообразными деловыми людьми. То о бакинских нефтепроводах, то о кинофильме, то о пароходе. Вчера, в воскр[есенье], я ездил за город с гл[авным] директором киноконцерна "Ufa"=39 осматривать фильмовый городок в Новом Бабельсберге=40, где на открытом воздухе ставятся разного рода фильмы и где применяется остроумная система декораций, комбинируемых с натурой для достижения всяких эффектов. Очень подробно осмотрел все их устройство и выслушал ряд докладов, в том числе одного из лучших германских режиссеров. Таким образом я пополняю свое кинообразование и готовлюсь к московской киноработе. Загар мой, увы, начинает сходить, но все-таки все наркомвнешторговцы не могут надивиться, как я хорошо выгляжу. Москва уже бомбардирует телеграммами, когда приеду!
      Судя по письмам, там все обстоит all right=41, по крайней мере по НКВТ. Запрашивают, присылать ли вагон: очевидно, Маринушкин не прочь съездить в Ригу. К его разочарованию, послал телеграмму - вагона не надо.
      Ну, роднанчики мои, как же вы-то без мамани поживаете? Очень меня огорчает, что маманя опять немного сдала. Я это положительно ей запрещаю и очень вас, маманичка, прошу потолстеть, и не скучать, и хорошо кушать. Если вы в четверг выезжаете, то это одновременно со мной: я тоже в среду буду иметь званый обед у Kriege с моим докладом, а в четверг уеду, если не случится чего-либо непредвиденного. Во всяком случае я в М[оскву] спешу еще из-за отъезда в Крым Аванесова.
      Крепко Вас обнимаю всех и целую.
      Привет Б. С. Ваш папа.
      No 92. 26 сентября 1924 года
      Милая моя мамоничка и золотые мои Лукки, Катя и Люба! Пишу вам еще из Берлина. Не удалось уехать, во-первых, из-за моего доклада германским разным Geheimrat'ам=42 и статс-секретарям о нашем хозяйственном положении, а во-вторых, из-за необходимости дождаться здесь Старкова, который приезжает сегодня вечером. Я виделся с ним в Санта Маргарите, но здесь, в Берлине, накопилось много материала для разговоров. К тому же Туров тоже болен и немедленно по приезде Старкова идет в отпуск. Свидание с В. В. [Старковым] необходимо, видимо, еще и потому, что из Москвы идут усиленные слухи о состоявшемся будто бы решении перевести Ст[омонякова] на какую-то работу в Москву. При условии ухода Стом[онякова] и болезни Турова такой перевод означал бы полный развал и разгром берл[инского] отделения, и я вообще не понимаю, какому черту нужно совать нос в это внутреннее распределение работников НКВТ. Очевидно, что предстоит по этому поводу вести целую баталию в Москве и сговориться с В. В. [Старковым] по всем главнейшим вопросам. В Москву тоже надо поторапливаться, и, хоть я здесь не сижу без дела, там мое присутствие еще более необходимо. Выезжаю туда окончательно завтра, 27 сентября, и буду там, стало быть, 30 сентября.
      Полагаю, что вы сейчас тоже уже в пути и поэтому шлю это письмо по парижскому адресу, записанному Любашей в моей записной книжке. Не знаю, насколько правилен этот расчет, но так выходило по вашему письму.
      Опасаюсь я, как бы вы не сели на мель с деньгами из-за изменения всей поездки.
      Купил пылесос и везу его с собою, равно и электрический чайник.
      При упаковке вещей в Лонд[оне] для отправки в Ленинград необходимо составить в 3-х экземплярах точную ведомость ящиков, с указанием номеров и содержимого (примерно), и послать 1 экз. мне в Москву (курьером через Аркос или торгпредство, 1 экз. в Питер тов. Бегге=43, на имя которого надо отправить транспорт, и 1 экз. ставить про запас у себя. Володя, вероятно, знает, как такие отправки делаются, если же нет, возьмите кого-либо от Аркоса.
      27 сентября.
      Милая маманичка!
      Пишу две строчки за несколько минут до отъезда в Москву.
      Едем вместе со Свердловым, чему я рад, так как ехать одному не особенно удобно в отношении вещей, тем более в восточных-то государствах. Я доволен, что вырвался из Берлина, где чем дальше сидишь, тем больше всяких приемов и визитов. Старков вчера вечером вернулся, и главнейшие вопросы мы с ним обсудили, так что и с этой стороны дело в порядке.
      Я все еще полон итальянским солнцем, с тою разницей, что с меня совершенно сошла итальянская лень и я с большим удовольствием примусь вновь за работу.
      Купил, маманичка, даже рейтузы! Надо только молить Богов, чтобы они не простояли в углу, подобно лыжам.
      А вот для сведения девочкам, старшей и средне-старшей, посылаю газетную вырезку, доказывающую, как опасно излишнее увлечение "похудением". Пусть-ка каждая из них прочитает эту заметку и переведет ее для контроля тебе.
      Ну, пока до свидания. 30-го надеюсь быть в Москве, откуда вам пошлю телеграмму. Крепко вас всех целую и обнимаю. Читаю все положенные большие, средние и маленькие молитвы и жду вас, милая маманичка, поскорее в Москву=44. Любящий Вас Ваш папаня.
      Привет Володе и Ляле.
      П. С. Мои костюмы ты, мамоничка, уж захвати с собой: мои в Москве годны лишь для повседневной службы, в Лондоне же есть два совсем новых (черный с полосатыми бр[юками] и коричневый полосатый),- они мне будут вполне кстати для более официальных выступлений. Здесь за шитье костюма приходится платить 100 марок, т. е. вдвое дороже Италии. Вообще здесь все цены в 1 1/2-2 раза выше итальянских. Мой костюм из купленной в Венеции материи сегодня будет готов, еще не знаю, как это удастся.
      Я чувствую себя хорошо и бодро, совершенно не утомляюсь, постараюсь в Москве по субботам и воскресеньям отдыхать и, может быть, даже буду ездить верхом. Берегите и вы накопленное за Лидо здоровье, в особенности Вы, мамоничка. Я очень по вас всех соскучился, постоянно о вас думаю и всех вас крепко целую и люблю. Поскорее собирайтесь из Лондона и приезжайте в Москву, как только устроите Лукки и Любу.
      Крепко обнимаю и целую.
      Папаня.
      No 93. 24 октября 1924 года
      Милая моя дорогая и золотая маманичка!
      Наконец-то я получил вчера телеграмму Володи с вашим адресом, а сегодня пришло письмо Людмильчика, и я теперь более или менее ясно себе представляю, где вы и что с вами, а то я уж совершенно терялся в догадках, ты же в своих телеграммах не давала адреса, а я не понимал, почему мои адресованные в Лондон письма до вас не доходят. Даже написал было вам сердитое письмо по поводу вашего молчания, но не отправил, решив дождаться ответа на отправленную Володе телеграмму, да и [не] хотелось мне посылать Вам, родному моему и милому, сердитого письма.
      Очень печально, что Манухин нашел твои легкие не совсем в порядке, но, я думаю, унывать нам не следует, в нашем возрасте это вещь, не представляющая особой опасности, если, конечно, не запускать и лечиться, а во-вторых, я все-таки еще не уверен в диагнозе Манухина, и, полагаю, следовало бы его проконтролировать обращением к какому-нибудь выдающемуся и абсолютно авторитетному специалисту. Я несколько пеняю на самого себя за то, что рекомендовал тебе пойти к Манухину. Мне тут сообщили о нем не очень утешительные вещи. Будто бы теория его никакими фактами еще не подтверждена, а практикует он, как и всякий модный доктор, и дело ведет более или менее как лавочку. Сообщи мне, пожалуйста, какое он на тебя производит впечатление, и не опасаешься ли ты, что он находит болезни, может быть, даже и у здоровых людей, чтобы оправдывать на их лечении свои теории. А тут еще, пожалуй, возомнил, поверив белым газетам, что имеет перед собой жену чуть ли не богатейшего человека Европы. Во всяком случае, необходимо проверить его диагноз обращением к первоклассному специалисту по этого рода болезням и непременно проделать все полагающиеся в таких случаях анализы и исследования в более или менее нейтральном клиническом месте, чтобы вполне элиминировать=45 если не частную заинтересованность, которой, м[ожет] б[ыть], в данном случае и нет, то, например, увлечение своей теорией или методом лечения и т. п. Я очень прошу тебя, милый мой Любан, сделать это, т. е. показаться лучшему специалисту, профессору по легочным заболеваниям.
      И напиши мне обо всем возможно подробнее, я спрошу здешних врачей.
      Я послал вам за этот месяц 4 или 5 писем на адрес Володи: 54 Eton Avenue, и очень будет жаль, если они пропали по небрежности жильцов этого номера; другого же адреса у меня не было. Ваш теперешний я считал действительным только на время вашего проезда через Париж, не думая о том, что вы там же могли остаться на несколько недель.
      Я живу здесь более или менее по-прежнему, т. е. как жил до приезда мамани: ухожу из дома с 10-9 1/2, приезжаю с 4-5 или 5-6 на обед и возвращаюсь вечером. Чтобы не потолстеть (о ликование Лукки и Кати!), вечером не ем горячего, а лишь холодную закуску и стакан чаю. За обедом, если в супе есть мясо, то больше мясного уже не полагается. Лид[ия] Вас[ильевна] обслуживает меня более или менее удовлетворительно, и с этой стороны все в порядке. Хуже с квартирой. Тут идет развал, ибо оказалось, трубы отопления не были ремонтированы, и сейчас пришлось все разбирать, частью выламывать, и я еще не вполне уверен, сделают ли эти головотяпы все как надо. Как это вышло, что при весеннем ремонте эта важная статья была обойдена, не знаю, но факт тот, что все забито внутри ржавчиной, и у Нариманова=46 батареи тоже не действовали. По сиюминутности пробьем стены и поставим дверь в столовой и в ванной.
      Если бы не бешеная работа, было бы очень скучно, я привык к вам, мои родные, за лето, и теперь одному трудненько: только и есть, что думать и чувствовать некогда, всякая минута занята если не разговором или письмом, то размышлениями на тему к какой-нибудь из тысячи недоделанных работ или планов. А особенно мне жалко, что нет меня с вами сейчас, когда маманичка себя больным чувствует и когда надо бы его приласкать и приголубить, подбодрить. Еще я беспокоюсь, что вы там останетесь у меня без денег. Пожалуйста, напиши мне, маманичка, и об этом.