XXIX

Полями, лесами и глухими чащобами молча, словно боясь всполошить зверя, подвигались к озеру вооружённые отряды. Во время похода воеводы, выступившие с разных сторон, почти ничего не знали друг о друге, однако, непостижимой волею судеб, все вышли на равнину из окружающих её лесов в один день и час. Можно было счесть это счастливым предзнаменованием, и если бы не приказ соблюдать тишину, радость исторгла бы из груди воинов громкий единодушный крик.

Пястун, поднявшись на пригорок, обозревал войско: общины и округи шли стройными рядами — отряд за отрядом.

Решили задержаться здесь до следующего дня в ожидании неприятеля, а если бы он не появился, двинуться всей ратью к поморской пуще.

Было ещё рано; после прохладной ночи настало осеннее утро — не жаркое и не холодное; в лесу на листьях ещё лежала роса, в поле весело светило солнце. Стягивавшиеся с трех сторон отряды только начинали строиться, когда военачальники, стоявшие на пригорке, заметили на опушке с противоположной стороны вооружённые толпы, выходившие из лесу.

То были Лешеки со своим войском.

Они не предполагали, что поляне ждут их тут в боевой готовности, и первые группы, показавшиеся из лесу, увидев расположившийся в равнине лагерь, остановились как вкопанные.

В неприятельских войсках произошло замешательство, конники поскакали в разные стороны, чтобы разведать силы противника.

В обоих станах царила глубокая, торжественная тишина.

Поляне нимало не испугались врага, даже не сдвинулись с места. Да и поморянам, хотя они и рады были бы отступить, бежать было поздно.

Итак, в этой долине у озера Ледницы должен был разыграться решительный бой между князьями Лешеками и кметами. Молодые князья верили в немцев, которые с ними шли, и в силу своего оружия; может быть, надеялись и на измену, обещанную Добеком, и отдали приказ начать наступление. Рать их, сначала небольшая, на глазах у Пяста стала расти, вытягиваться и шириться, надвигаясь на полян он стоял со своими воеводами и смотрел, не давая никаких приказаний.

Лешеки, сперва наступавшие в молчании, уверясь в превосходстве своих сил, вскоре дали знак поднять крик для устрашения противника. Дикий вопль пронёсся по шеренгам. Поляне все ещё безмолвствовали.

Возле Пястуна стояли воеводы — шестеро седовласых старцев с белыми бородами; они молча смотрели, как вражеская рать росла и угрожающе разбухала.

Один из старцев был Стибор, приведший войска с Варты, человек сильный, мужественный, с величавой осанкой, мудрец и воин, молчаливый, стойкий, суровый к себе и к другим. Он сидел на коне, слегка ссутулясь, а ветер развевал, как гриву, густые, буйные его кудри, которые он никогда не покрывал шапкой. На открытой волосатой груди его виднелись рубцы от старых ран.

В руке он держал окованное железом копьё, а на шее носил старинные медные обручи, в которых ещё ходили его деды.

Рядом стоял другой старец, почти такой же белый, но у этого ещё кое-где пробивались светлые пряди некогда рыжих волос и лицо осталось свежим и румяным, хотя годами он был старше Стибора: звали его Нагим. На голове у него была высокая шапка из волчьей морды. Горячая кровь ещё играла в нём и сказывалась в нетерпеливых движениях. Глаза перебегали со своих на врагов, из уст вырывались ругательства и проклятия. Если бы командовал он, то давно бы они ринулись на поморян не дав им развернуться. Рука его то сжималась, то разжималась, как будто копьё жгло ему ладонь. Он подбрасывал его и ловил, а конь, словно разделяя чувства своего господина, взвивался под ним на дыбы, натягивая поводья, которые с трудом могли его сдержать.

За ним стоял Лютый, воевода междуречан, высокий, сухощавый, с жёлтым, почти голым черепом, низким лбом и маленькими чёрными глазами на бледном лице. Был он охотником таким же неистовым, как и воином, и не раз по собственному почину вторгался с кучкой людей в пределы Поморья, беспощадно опустошая все на своём пути. К копью он не привык и ходил с огромным молотом в руке и с заткнутой за пояс секирой, ибо в те времена военачальники не только отдавали приказания, но и сами шли в бой, ведя за собой войска.

Четвёртый был Болько Чёрный, за которым это прозвище сохранилось с тех пор, когда волосы и борода у него были, словно вороново крыло. Ныне их сильно тронула седина. На маленькой голове его с крутым нависшим лбом волосы курчавились шапкой; был он широк в плечах, коренаст и очень силён. Загорелое лицо его почти сплошь покрывала густая растительность. Болько Чёрный редко открывал рот и говорил только по необходимости — коротко и повелительно. Славился он трудолюбием, а не красноречием, не любил и слушать праздные слова, и никто не видел, чтобы ой сидел сложа руки дома или вне дома. Если не было у него другой работы, он строгал цепы.

По другую сторону стоял Мышко Кулик, как все в его роду, отличавшийся могучим сложением и здоровьем, горячий в бою и в словесной схватке, упрямый и неустрашимо смелый. Все знали, что если он в чём-нибудь упрётся и скажет, что оно должно быть так, то ни за что не отступится, хотя бы пришлось поплатиться жизнью. Ладить с ним было трудно, но если уж он с кем заводил дружбу, то был предан во всем и до конца. Однако ничто не веселило его так, как битва. И теперь, зная, что идёт в бой, он улыбался, словно в предвкушении приятнейшего удовольствия.

Последний, младший из воевод, Порай, едва сдерживая коня, смотрел на Пястуна, дожидаясь, когда он даст приказ идти в наступление.

То был муж во цвете лет, с сверкающими весельем глазами и улыбкой на лице; в седле он сидел на диво ловко, как будто сросшись с конём, был пышно разодет и увешан блестящими украшениями, к которым питал пристрастие. Всюду, куда бы он ни явился, ему хотелось быть первым, и он добивайся этого, не щадя сил и трудов. Несколько раз уже он шептал князю, что пора дать сигнал к бою, но Пястун медлил, обозревая несметные полчища, которые тянулись из лесу непрерывным потоком, все продолжая множиться, как будто их рождала пуща.

Наконец, после долгого раздумья, князь обернулся, как бы спрашивая взглядом: как быть? Ждать ли, когда поморяне первыми ринутся, и отразить натиск, или идти на них всей лавой?

Две рати стояли на двух холмах, между ними лежала долина. Маленький, почти высохший ручеёк, извиваясь, бежал посредине. Ни один из воевод ещё не проронил ни слова, когда невдалеке показался Визун с окованным железом копьём. Он шёл бодро, весело, будто вдруг помолодел, и, едва выскочив из чёлна, устремился к военачальникам с просветлевшим лицом.

— Я иду к вам из храма! — вскричал он. — Несу вам доброе предзнаменование! Я смотрел на воду и на огонь, лил воск и волхвовал по птичьему полёту и дыму священного огня — все мне ответствовало, что врага ждёт погибель!

— Взгляните! Над вами реет птица, белая, как голубь, а на опушке, где стоит их рать, кружатся стаями вороны! Лада! Коляда! — закричал он. — Идите на них! Наступайте!.. И да не уйдёт отсюда ни один из них. Лада! Все на врага!

За Визуном и военачальники и ближние шеренги подхватили этот клич, предвещающий счастье.

Пястун вскинул руку, указывая на лес.

Стибор с людьми, стоявшими слева, тотчас же двинулся в обход неприятеля с левого крыла. Лютый зашёл справа, Болько Чёрный следовал за ним, Мышко выступил вслед Стибору, Порай и Нагой остались посередине, возле Пястуна.

Вся рать дружно, как один человек, задвигалась, строясь и хватая с земли щиты: тысячники и кто был подородней из воинов выходили вперёд; взвились знамёна, шеренги ощетинились копьями.

— Лада!.. — проносилось по рядам.

В стане противника уже можно было разглядеть трех военачальников, едущих во главе в алых плащах и золочёных шлемах, а подле них — одетых в железо немцев, которые на что-то показывали руками, поворачиваясь вправо и влево. За ними двигалась беспорядочная толпа, то рассыпаясь, то сбиваясь в кучу. Небольшая группа немцев, которых легко было отличить, обступила молодых князей; их обгоняли поморяне с железными мечами и заткнутыми за пояс пучками верёвок для связывания пленных и добычи.

Едва поляне пошли в наступление, взывая: «Лада!», как на них с. нечленораздельным криком ринулись поморяне. Военачальники в алых плащах, сопровождаемые немцами, скрылись в сомкнувшейся вокруг них толпе, а вперёд выскочила кучка оголтелых поморян, привыкших к набегам. Они летели, размахивая мечами пиками, словно вызывая полян, ждавших врага на склоне холма.

Обмелевший ручей, протекавший в долине, разделял узкой лентой оба стана. Войска Стибора и Лютого, широко расступившись, оцепили поморян с боков. Из лесу уже не показывались новые отряды, а отставшие, оробев, старались догнать передних.

Шум, предвещающий сражение, нарастал, с обеих сторон сыпались ругательства: собаки, гады, падаль, гнилая дохлятина и иные омерзительные слова… Передние плевались, и показывали кулаки, а когда возбуждение перешло в неистовство, глухо прозвучали первые удары молотов, застучавших о щиты; передние шеренги ринулись вперёд, схватились и в одно мгновение смешались в сплошную гущу человеческих тел, в которой невозможно было отличить своих от врагов.

Вскоре от этих рядов остался лишь вал из умирающих и мёртвых, загородивший путь остальным. Лежавшие на земле ещё душили своих противников, сцепившись в смертельной схватке, когда другие, топча и давя их, уже завязали новый бой.

Лютый, ведя своих людей в обход, заметил впереди сидевшего на коне Клодвига, пробился сквозь толпу прямо к нему и обрушился на него, словно ястреб. По шлему и плащу он узнал в нём военачальника. Высоко подняв молот, он замахнулся и бросился на немца; тот отпрянул, затем вынесся вперёд и мечом полоснул Лютого по обнажённому затылку. Кровавый рубец взбух на его шее, но кровь не пошла, а Лютый вскинул молот, ударил им Клодвига в грудь и свалил с коня наземь.

Немцы вскрикнули от ужаса и гурьбой накинулись на Лютого, который, размахивая молотом над головой, яростно защищался. Мечи разили его, почти не причиняя вреда. Казалось, его заскорузлую кожу не могло пробить даже железо и только метило её рубцами.

Окружённый напавшей на него толпой, Лютый вынужден был отступить, а умирающего Клодвига подхватили на руки соратники. Изо рта его хлестала кровь.

Болько Чёрный и Мышко тоже ворвались в середину толпы, гоняясь за молодыми Попелеками. Но, напуганные участью, постигшей Клодвига, немцы и остальная свита обступили Лешеков стеной. Кичливость и ярость поморян сразу остыли после первой стычки, в которой им не удалось сломить врага. Отбиваясь, они отходили назад под натиском полян, которые упорно наступали и, окружив холмы с двух сторон, смыкались все теснее. Ещё открытый путь к лесу быстро сужался. Лешеки с ужасом увидели, что поляне, двигавшиеся навстречу друг другу, с минуты на минуту могли захватить опушку. Поморяне стали поспешно отступать.

Как раз посреди долины завязалась ожесточённая схватка: здесь дрались не ради победы, а только затем, чтобы поживиться и убивать.

Вокруг громоздились трупы кровавым валом, валялись вперемешку убитые лошади и тела людей, пронзённые обломками стрел. Змейками сбегали отсюда в ручей чёрные струйки загустевшей крови. Яростный бой не затихал. Едва его на миг прерывала усталость, как снова разжигала бешеная злоба. Из груды мёртвых тел вставали трупы, которые вдруг оживали, чтоб с новой яростью ринуться на неприятеля и пасть задавленными насмерть. Лошади кусались и, взбесившись, топтали людей, собаки поморян и князей с рычанием кидались на воинов и падали, пробитые копьями.

Солнце давно клонилось к западу, а сражение всё ещё продолжалось. Небольшая, едва уцелевшая кучка поморян поспешно отступала к лесу. Лешеки, испугавшись, что их могут схватить, уже раньше незаметно скрылись со своей свитой. Для тех, кто остался, путь был отрезан. Лютый, перехватывая беглецов на холме, гнал их обратно на поле брани, окружённое полянами со всех сторон.

В плен не брали; началась дикая резня и разгром кучки отчаянно сопротивлявшихся людей, которым разбивали молотом черепа и пронзали копьями грудь. Вся долина и склоны холмов были покрыты трупами, и, когда стемнело, больше некому было сражаться и некого было убивать. Военачальники верхами объезжали поле битвы, а воины, опьяневшие от ярости, добивали тех, что ещё содрогались и стонали.

Последний закатный луч озарил ужасающее зрелище — поле, усеянное убитыми, которых смерть застигла в разные минуты борьбы. Одни лежали лицом к земле, другие — обернувшись к небу, были и такие, которые опирались на окостеневшие руки, словно ещё хотели подняться, то тут, то там торчали задранные кверху ноги. Кое-где враг лежал рядом с тем, кто его добил, не в силах вырваться из последнего объятия. По полю бродили верные кони, обнюхивая трупы в поисках погибшего хозяина.

Пястун, окружённый воеводами, окинул взглядом холмы: рассыпавшиеся по склонам кучки воинов, поднимая обагрённые кровью руки, провозглашали победу.

Когда настала ночь, поляне развели костры и запели песни. Челядь обходила с факелами поле брали, стаскивая одежду с убитых.

Хоронить их не спешили, чтобы дать птицам, беспокойно кружившимся в вышине, наесться досыта. Позже из-за туч выплыла луна и осветила огромное, заваленное трупами поле. Выхваченные из мрака бледными лучами, трупы, казалось, ожили и встают, но — они были мертвы, и из лесу уже сбегались на пир волки и выли, требуя своей доли.

Пястун сидел у огня, окружённый воеводами. Стали держать совет, идти ли дальше, или успокоиться на достигнутом.

Старый князь, по своему обыкновению, долго слушал, что говорили другие, не торопясь выносить решение. Наконец, когда все кругом высказались, он молвил:

— Двое воевод пустятся в погоню за беглецами и отомстят поморянам за набег. Этого достаточно для устрашения… А мы здесь, на том месте, где боги даровали нам победу, на костях врагов наших воздвигнем престольный град и наречём его Кнезно[71]

Завтра мы погребём тела, дабы не заражали они воздух и землю, а когда народ отдохнёт, немедля начнём возводить город, обнеся его крепостным валом.

Единодушным радостным возгласом все подхватили: «Кнезно!» А воеводы встали, друг перед другом добиваясь дозволения идти на Поморье. За каждым числились какие-нибудь заслуги, и уже разгорался у них спор, но князь разрешил его, дав приказ Лютому и Больку Чёрному завтра же выступить в поход. Остальные умолкли, но смотрели на них с завистью.

В стороне у костра лежал раненый Добек, а подле него стояли Людек, сын Вишей, и Доман. С великим ожесточением сражался Добек в тот день и перебил кучу врагов, пока один из них из последних сил, уже упав наземь, вонзил ему в ногу копьё. Древко тотчас же извлекли, но осталась глубокая рана, а листья и древесная губка, которые ему все время прикладывали, не смогли остановить кровь. Он был бледен и стонал от боли, но с лица его не сходила улыбка и радостно блестели глаза, а когда он терял сознание, его мгновенно приводила в себя мысль о том, что, наконец, отомстили дикарям, опустошавшим страну.

— Ох, как вредно лежать тут, на выгоне, и смотреть на трупы, — заметил Доман. — Визун уже отправился в храм, омочив копьё в крови врагов… но мы отвезём тебя к нему на остров. Он промоет твои раны святой водой, да и перевяжет их лучше, чем мы… Так и меня там спасли от смерти. Я сяду на весла и сам отвезу тебя.

Самбор, стоявший за Людеком, тоже предложил свои услуги:

— Возьмите меня с собой… Я буду держать его голову на коленях…

Все вокруг стали проситься на остров: Доман, Людек, Самбор, и всех влекла туда Дива, всем хотелось увидеть её.

— Я бы с радостью поехал, — сказал её брат Людек, — но у меня сердце изболится при виде родной сестры, прикованной там к жертвеннику, между тем как в ином месте она могла бы стать полновластной хозяйкой дома… Нет, я не поеду… вы поклонитесь ей от меня… А ты, Доман?

— О, я поеду! — воскликнул Доман. — Непременно поеду. Она меня ранила и пролила мою кровь, но потом, когда я, больной и раненый, приплыл на остров, она выхаживала меня и спасла мне жизнь.

— Поклонитесь ей от меня! — повторил Людек. — От меня, от брата и сестёр, от наших стен и порога и от домашнего очага.

Добек молчал, его подняли на руки и отнесли в чёлн. Доман сам положил его голову к себе на колени, а Самбору, который укутывал ему ноги, передал весла. Чёлн медленно поплыл. Ночь была светлая, и они видели, как в лучах луны плясали на воде русалки; как вдалеке, над гладью озера, вдруг подымались их головки и исчезали, едва они приближались; как белые их руки отжимали косы, с которых падали прозрачные капли; потом почудилось им, будто кто-то поёт, но, подплыв ближе, они нашли только бурлящий водоворот, который вспенили плясуньи.

Наконец, показался остров, деревья вдали, розоватый столб дыма над храмом и красные окошки хат, а на лужайке — становище укрывшихся от поморян людей, до которых шум битвы доносился лишь в вое ветра.

Когда чёлн стал приближаться к острову, на берегу собралась толпа любопытных, а среди них и Дива, которая всматривалась вдаль, словно кого-то ждала.

Доман, едва взглянув, первый её узнал.

— Вот она стоит! — закричал он. — Дива! Дива! У кого же ещё такой рост? Такая осанка? Такая царственная величавость, как у неё?..

Чёлн уже зарылся в песок.

Самбор выскочил, чтобы вытащить его на берег. Дива подошла к ним спокойно, без тени удивления, словно чувствовала, что они приедут, и ждала их.

Самбора, припавшего к её ногам, целуя краешек платья, она встретила улыбкой, Домана — румянцем, а над Добеком Дива с любопытством склонилась, когда он застонал от боли. Стояли тут и Визун, и старая Наня, и несколько девушек-жриц.

Прорицатель возвратился в храм задолго до конца сражения, однако теперь, возлагая в жертву обагрённое кровью копьё, даже не спросил, кто одержал победу. Но вид у него был торжествующий и гордый.

— Мы разгромили их! — вскричал Доман, выскакивая из чёлна. — Верно вы нам предсказали. Мало кто из врагов ушёл живым… пал и один из их вождей, но Лешеки бежали в леса…

Визун, почти не слушая, склонился над Добеком, чтобы осмотреть его рану. Добек показал ему ногу.

— А ты… как ты отплатил ему за этот удар? — спросил старец.

— Оставил в поле на потеху воронам, лишив его жизни тем самым мечом, который подарили мне немцы.

— Несите его к священному источнику, — приказал старец, — вода сама его исцелит, если нет уже в живых того, кто его ранил…

Добека понесли на руках, и все потянулись за Дивой, которая шла впереди. Время от времени она оборачивалась и вспыхивала, встречая неотступный взгляд Домана.

Молча подошли они к хате Визуна, ютившейся возле храма. Здесь, на том же месте, где ещё недавно лежал Доман, теперь уложили Добека, а Дива побежала за водой, так как до источника было трудно добраться.

Доман выскочил следом за ней; задумчиво склонясь над источником, она оправляла венок на волосах, как вдруг заметила его. Щеки её заалели, она отвернулась, потупила взор…

— Я помогу тебе зачерпнуть… Я понесу воду… — прошептал Доман, хватая кувшин.

Она ничего не ответила, скользнула взглядом по его лицу и, смутившись, опустила глаза.

— Что подумают люди? Что скажут, — прошептала она, — если увидят тебя здесь?

— Что я принёс тебе поклон от брата… Людек велел передать тебе доброе слово от него и поклониться от брата и сестёр, от ваших стен, порога и очага.

Дива вздохнула.

— Им там тоскливо без тебя…

Слушая его, девушка отворачивалась, потом, словно желая поскорей окончить разговор, схватила кувшин с водой и быстро пошла, не смея оглянуться назад.

Низко опустив голову, чуть не бегом возвратилась она в хату Визуна, где уже было полно людей, толпившихся возле постели больного. Старая Наня перевязывала ему рану, Визун готовил какое-то зелье; когда Дива вошла с водой из священного источника, все расступились, а она, смочив платок, приложила его к ране.

— Скоро вы будете здоровы! — чуть слышно шепнула девушка, улыбнувшись Добеку. — А теперь только отдыхайте.

Визун тоже указывал на дверь, и все стали выходить. Дива исчезла первая, так что даже Доман не заметил, когда она выскользнула.

Однако последовать за ней он не мог: все обступили его и наперебой принялись расспрашивать и допытываться о подробностях, прося рассказать им о победе, о ходе сражения и числе убитых.

Доман уселся на камень перед хатой, вокруг него снова собралась толпа, и он повёл рассказ о битве, о том, как все округи чудом сошлись с разных сторон в один день и час, как неосмотрительно враг сам попался к ним в руки, как, переругиваясь, они вступили в бой и молоты застучали о щиты, а мечи зазвенели о медные обручи, как военачальники вели за собой народ и сами являли чудеса храбрости…

— .Когда мы окружили их со всех сторон и, как змея, зажали в кольцо, — говорил он, — им некуда было бежать, и они стали яростно драться, защищая свою жизнь. Как снопы, падали они, валились, как деревья, и выли, как дикие звери, когда их добивали копьём. Пленных мы не брали, а почти всех перебили, и мало кто вымолил себе жизнь. Под конец они уже сами подходили, сложив руки, чтобы можно было надеть на них путы, и, падая в ноги, бились головой оземь… Тщетно!.. Черепа их раскалывались, как орехи… кровь лилась, словно потоки дождя… текла в ручей, а из ручья в озеро, и оно стало красным вдоль всего берега.

Рассказал Доман, как реяла белая птица над головой Пястуна, а над Лешеками кружились чёрные вороны и как оставили на ночь мёртвые тела на съедение волкам и голодным псам… Он говорил, потом замолкал, а толпа слушателей кричала:

— Ещё, рассказывай ещё… рассказывай дальше!..

Наконец, уже поздней ночью, Доман окончил свой рассказ и, желая ещё сегодня принести жертву богам, отправился в храм, быть может, надеясь увидеть Диву. Но её тут не было. Только старая, седовласая Наня зорко следила за ним, не отставая ни на шаг. Доман покинул храм и лугом побрёл на берег, чтобы улечься в чёлне, как вдруг услышал позади какой-то шорох.

Смеясь, за ним шла старая Яруха. Когда он остановился и повернулся к ней, она тоже встала, качая головой.

— Тянет вас сюда… Тянет… — пробормотала она, — ох, я-то знаю, что! А я что обещала, помните?.. Сделаю. Умею ведь я привадить и отвадить, господин мой милый… — Все умею…

— А мне вы что же не привадили? — рассердился Доман. — Девка как бегала от меня, так и сейчас бежит…

— Ох-ох-ох! — вскричала старуха. — А того вы не подумали, что девка бежит, когда хочет, чтоб её догоняли?

Бабка подошла к нему, озираясь по сторонам, словно боялась, чтоб её не подслушали, прикрыла ладонью рот и зашептала на ухо:

— Уж теперь, если вы её увезёте, она не станет противиться… И вас не искалечит…

— Как же я могу увезти её из храма?

— Бывало и так… бывало! — сказала Яруха. — Спросите-ка Визуна. Забирали у него жриц князья, забирали и кметы, а в храм давали выкуп

Едва договорив, Яруха испуганно оглянулась, приложила палец к губам, надвинула на лоб платок, метнулась в кусты и исчезла.

Доман задумчиво поплёлся к чёлну и улёгся, но сон не сомкнул его глаз всю ночь. На рассвете он в тревоге побежал к храму.

Уже издали он увидел Диву: она стояла у разукрашенного тына, прислонясь к столбу. Поникнув головой и опустив руки, она тихо напевала, не замечая Домана:

Все тише звучала эта девичья песенка, пока не расплылась в тоскливом напеве. Стараясь не шуметь, Доман подкрался и кашлянул, чтобы она обратила на него взор.

Слегка зарумянившись, Дива подняла глаза, словно ждала, что увидит его здесь; она была печальна. Приложив фартучек к губам, она устремила вдаль блуждающий взгляд, как будто стараясь не смотреть на него, однако не уходила.

Доман подошёл и весело поздоровался.

— Задал бы я тебе загадку, кабы ты захотела её послушать.

— Какую? — спросила она.

— О тебе и обо мне, — сказал Доман. — Что будет, если я внесу за тебя выкуп, а тебя с Ледницы увезу к себе в светёлку? Нож я теперь за пояс не заткну… чем же ты станешь обороняться?

Дива залилась румянцем, опустила глаза и покачала головой.

— Чего быть не может, того и не будет, — молвила она тихо, — этого ты не можешь сделать.

— А если сделаю?

Когда Доман вскинул глаза в ожидании ответа, девушки уже не было у тына: она убежала в храм, села на камень, прижала руку к сердцу и уставилась на огонь, то и дело испуганно озираясь. Доман подошёл вплотную к стене и долго глядел на Диву сквозь щель между завесой и столбом, потом, хлопнув в ладоши, отбежал.

— Бывало это не раз… так может быть и теперь… По доброй воле она не пойдёт, но и не будет на меня косо смотреть… А мне без неё жизнь не мила…

Он ударил себя кулаком в грудь.

— Будь что будет, а она должна быть моей! Я кровью своей за неё заплатил.

Стремительно, не глядя по сторонам, он пошёл к чёлну, как вдруг сильная рука Визуна опустилась ему на плечо.

— Ты что тут все ходишь-бродишь?

— Вчерашняя битва ещё шумит у меня в голове… вот… и ещё кое-что, о чём ночью, когда я не мог уснуть, толковали люди. А правда это, старик, что князья Лешеки увозили девушек из храма?

Визун кивнул головой.

— И что удавалось это и кметам? Старик, помолчав, угрюмо пробормотал:

— Дурные люди и делали дурно… что за диво? Да тебе что до этого?

— А что им было за это? — спросил Доман.

Они поглядели друг другу в глаза. Визун стукнул посохом оземь, затем посмотрел на небо и на солнце.