– Бывали примеры, известные и в судебной практике, что и подкомориев tempore opportuno клали на ковер, особенно в тех случаях, когда cum contemptu legum эти великие люди учиняли безнравие, глумились над справедливостью, обижали невинных, обирали сирот; это не будет ни новым, ни экстраординарным, если мы воздадим privatim, что следует…

Кунасевич не мог даже говорить; он метался по комнате в диком гневе. – Послушай, пан подкоморий, – сказал Шустак, – я, которому выпала честь руководить этой компанией, не стремлюсь вовсе к наказанию грешника плетью, но к его раскаянию и исправлению.

Для меня ясно и очевидно, что вы совершенно правильно и официально подтвержденное, одним словом, настоящее завещание, старались объявить недействительным, вы старались обидеть сестру своей жены и противились воле покойного, завладев ее частью наследства. Мы этого допустить не можем. Мы откажемся от вполне заслуженных вами ударов плетью только под тем условием, что вы сейчас же, в присутствии нотариуса и при свидетелях, признаете завещание действительным и написанным в полной памяти и здравом рассудке, – сознаетесь в соей вине и вернете убытки.

– Ах, так! – вскричал Кунасевич. – Ни за что на свете!

– Подумайте еще, – сказал Шустак, – вы можете выбрать. Божишки мы уже заняли и больше вам не отдадим – за это я ручаюсь; если будет процесс, мы найдем протекцию; мы вас отпустим на свободу, и что вам не уйти от плетей – в этом уж можете быть уверены…

Сказав это, он встал и хотел ударить в ладоши; подкоморий соскочил с кресла и схватил его за руки.

– Послушайте, пан ротмистр, – сказал он, – предположим, что я подпишу вам, что вы хотите. На что это вам пригодиться? Прямо отсюда я поеду в город и подаю жалобу – о насилии. Это уголовное дело!

– Ну, что же? Значит, остаются плети! – вздохнул Шустак. – Ничего не поделаешь! Мы должны получить какое-нибудь удовлетворение, и мы его получим на ковре…

Он снова встал.

– Послушай, сударь! Так же невозможно! Боже милосердный! – простонал подкоморий.

Ему хотелось плакать, в отчаянии он ломал руки.

– Вы должны отказаться от Божишек и несправедливых притязаний на них, – прибавил ротмистр.

– Этого не может быть!

– Это должно так быть! – подтвердил Шустак. – Aut-aut, решение зависит от вас.

– У меня четверо детей! – простонал Кунасевич.

Кунасевич плакал потихоньку, бормотал молитвы, надеялся на чудесное избавление, и был почти без чувств! А время шло.

Между тем ротмистр подошел к дверям, открыл их и громко произнес:

– Призываем нотариуса Богаловича и шестерых приглашенных свидетелей. Пан подкоморий, побуждаемый сочувствием к судьбе вдовы, пани Паклевской, сам добровольно и немедленно отказывается от процесса с ней, признает завещание действительным, прекращает начатый процесс и обещает изъять его из актов.

Пока он говорил это, в дверях показалась маленькая, но очень задорная фигурка нотариуса с зачесанными кверху волосами, который шел, подпрыгивая и самодовольно улыбаясь, держа под мышкой книгу и бумагу.

– Просим пана Богаловича прочитать нам приготовленный документ!.. Кунасевич, закрывший было рукою глаза, открыл их и приготовился внимательно слушать.

Когда чтение довольно длинного документа, наконец, закончилось, а некоторые его пункты были повторены по нескольку раз, наступило продолжительное молчание.

Подкоморий опять разыграл падающего в обморок, но Шустак настаивал не на шутку. Среди этих споров и отчаяния прошла ночь, и настал день, шляхта грозно роптала, перед подкоморием держали перо со свежими чернилами, и в конце концов он со злостью схватил его и, подписавшись под диктовку Богаловича, бросил перо на землю.

По приказанию Шустака запряженная бричка ждала подкомория, смущенный Кунасевич вскарабкался на нее, ударил возницу кулаком в спину и выехал, сопровождаемый громкими виватами, смехом и ироническими восклицаниями. Утром широким двор усадьбы и все окружавшие ее постройки представляли очень живописное зрелище.

Посредине его расположилась лагерем шляхта с конями, повозками и слугами в самых разнообразных одеждах.

На двор вытащили бочки, поставили столы и приложили старанья к тому, чтобы угостить это войско и задержать хоть часть его в Божишках, потому что, несмотря на подписанный им документ, подкоморию не доверяли. Шустак советовал Паклевскому, по крайней мере в продолжение нескольких месяцев, держать вооруженную стражу для охраны Божишек, пока Кунасевич не успокоится и не откажется от планов мести.

Паклевский очутился в этой шумной усадьбе с опустошенными амбарами и сараями в еще более плачевном положении, чем раньше. Но в первый же вечер после наезда Шустак предложил ему взять в аренду Божишки со всеми прилегавшими к ним деревнями, оставив Паклевскому жилой дом.

– Это будет лучше всего и в том отношении, – сказал он Теодору, – что я буду охранять свое имущество и контракт присоединю к актам процесса, а подкоморий, если бы и хотел посчитаться, не решится иметь дело со мною. Это было благодеянием для Теодора, который тотчас же выехал к матери, чтобы лично сообщить ей обо всем, что произошло.

Перед отъездом ротмистр шепнул ему:

– Сначала к матери, а потом к генеральше, там уже будут вас ждать; а я извещу их об отобрании Божишек.

С беспокойством в душе, еще не смея верить своему счастью, хотя к нему примешалось много черных предчувствий и серых мыслей, Паклевский поспешил в Борок.

Он застал егермейстершу в постели, в лихорадочном жару. Рассказ сына о возврате деревни и об отказе от нее подкомория, правда, очень обрадовал вдову, но она не могла хорошенько понять, что побудило этих чужих людей заняться судьбой ее сына, а Теодор не без основания не решался теперь же сказать ей всю правду. Он хорошо знал, что мать будет против его женитьбы. Проведя несколько дней в Борку и не говоря матери, куда едет, только сославшись на неотложные дела. Теодор прямо оттуда направился в имение старостины, где жила и генеральша с дочкой.

Рацевичи, наследственное имение старостины, было очень красиво расположено на берегу Немана и славилось в свое время прекрасным, полным вкуса устройством дома и сада. Сентиментальная пани не жалела издержек, чтобы сделать из своего имения нечто подобное тому, что она видела за границей. Но так как трудно было найти хороших художников и ремесленников, то приходилось довольствоваться тем, что случайно попадалось. Каменный дом, хотя и небольшой по размеру, выглядел очень красиво, окруженный парком, в котором на каждом шагу попадались то хорошенький мостик, то избушка, то китайская беседка или японский домик, потому что при Саксонце китайщина и японщина были в большой моде. Все это содержалось в большом порядке, а дворня бездетной старостины, многочисленная, нарядная, хорошо питавшаяся и весело предававшаяся безделью, обращала на себя внимание своим довольным и веселым видом.

На дворе было заметно некоторое оживление, как будто готовились к приему гостей. Так прошло около часа; наконец, вбежал, запыхавшись, тот самый мальчик, который встретил Паклевского, и пригласил его следовать за ним.

Паклевского провели в маленькую овальную залу внизу, с окнами в сад, в которой никого не было. Мальчик исчез; прошло еще несколько минут, осторожно отворились боковые двери, и медленно не вошла, а проскользнула в комнату нарядная, розовая, хотя немножко чем-то опечаленная Леля.

Она молча остановилась перед Паклевским, взглянула ему в глаза; она казалась такой встревоженной, взволнованной и в то же время была так неотразимо прекрасна и так серьезно настроена, несмотря на свою молодость, что Теодор опустился перед ней на колено.

Она приложила палец к губам, а другую руку подала ему для поцелуя.

– Ну, вы видите теперь, что и вертушки имеют сердце? – шепнула она. – Я даже сама не думала, что могу быть такой отвратительно навязчивой и упрямой. Одно слово еще, и я должна бежать, а вы поздороваетесь со мной, как будто мы еще не видались, одно слово! С мамой надо быть очень внимательным и почтительным и очень ее любить. Вы понимаете меня? Да ведь это совсем не трудно, потому что мама очень милая и красивая и, правда же, очень, очень добрая!

Она еще раз протянула ему руку, боязливо оглянулась и выскользнула в те же самые двери.

Паклевский стоял еще как очарованный, когда кто-то подошел мелкими, быстрыми шажками к другим дверям: вошла принаряженная, подкрашенная и еще более безобразная, чем когда-либо, старостина, с выражением безмерной нежности на улыбающемся лице.

Она подбежала к Теодору, протянула ему обе руки и воскликнула:

– Мой дорогой спаситель!

Бедная женщина была взволнована, как молодая паненка, которая находила, наконец, своего возлюбленного. Сердце ее было полно любви к красивому юноше, хотя она уже ни о чем не мечтала и ни на что не надеялась после признания Лели, которая сумела привлечь ее на свою сторону.

Она шутливо погрозила ему пальцем и вздохнула.

– Я все знаю, все знаю, – шепнула она. – С сестрой будет много хлопот, но мы с Лелей как-нибудь справимся с нею, да и ротмистр поможет. Говоря это, она с невольной кокетливой гримаской взглянула на Теодора, и вдруг ей стало жаль этого Антиноя.

– Леля – очень добрая девочка, но ведь это дитя, дитя! У мужчин странный вкус. Вам будет много возни, потому что с ней трудно столковаться. Она готова порхать, как птичка.

Не успела она докончить своих слов, как в комнату вплыла торжественная, очень серьезная и величественная генеральша, а за нею скромно вошла прекрасная Леля, изображая из себя невинную простушку. Встреча была холодная.

Леля, однако, успела шепнуть Теодору:

– Завтра приедет дядя! С ним пойдет легче!

При входе генеральши разговор примолк. Она повеяла на всех холодом. На утро, когда еще все спали, Теодор вышел, одетый, из своей комнатки в сад и пошел прогуливаться, вдыхая в себя нежный аромат молодой зелени и только-только распустившихся цветов.

Тут на всяком шагу можно было напасть на следы утренних прогулок старостины: на скамейках, на столбах, на древесных стволах были начертаны ее рукою надписи из любимых авторов, стихи, прозаические изречения. Паклевский разбирал эти надписи, с трудом восстанавливая их стертый текст, как вдруг увидел мелькнувшую фигурку Лели. На ней была широкополая пастушеская шляпка и белое кисейное платьице.

– Кто позволил вам так рано гулять в парке? – вскричала она. – Боже сохрани, если бы мама узнала, вот-то бы нам попало! Но, к счастью, она еще спит…

Девушка заглянула ему в глаза.

– Почему вы такой печальный? Я этого не люблю… Для печали будет довольно времени – потом…

– Никогда, – становясь смелее возразил Теодор. – Только бы мы были вместе!

– Тише! Тише! Пока не будет формального предложения, мама не даст своего согласия, мы можем говорить о будущем только фигурально.

– Сегодня приедет дядя, – живо добавила она, – но пока его еще нет, ради Бога, ухаживайте за мамой, старайтесь ей услужить. К тете тоже будьте внимательны, ну а со мной – можете не считаться. Ротмистр, как только приедет, возьмет все в свои руки и устроит так, что я пана возьму в неволю. Да, да! Вы должны будете меня слушаться, потому что я привыкла к тому, чтобы меня все слушались. Потом уж из благодарности буду немного слушаться вас, но… Очень немножко!

Так шуткою начался очень серьезный разговор обо всем, что касалось будущего. Леля желала знать, как выглядят Божишки, и что можно из них сделать; спрашивала его о матери, строила тысячи прекрасных планов. Стук открываемого окна или приподнимаемой жалюзи в доме, знаменовавший пробуждение генеральши, заставил Лелю скрыться в комнаты, а Теодор пробрался в свой флигель.

День прошел в разговорах о Варшаве, канцлере и видах будущего избрания короля. Не было сомнения в том, что красивый стольник литовский был кумиром всех дам. Их мечты окружали будущий трон радужным сиянием.

Генеральша, которая имела счастье видеть его, разговаривать с ним и даже получить одну из улыбок стольника, отзывалась о нем с энтузиазмом – так она сама выражалась.

Ротмистр явился как раз к тому времени, когда собирались садиться за стол, и весть о его приезде вызвала краску на лицах матери и тетки. Теодор поспешил к нему навстречу.

Старик с беспокойством спросил его:

– Ну что, как дела?

– Ничего, – отвечал Теодор, – только генеральша в дурном настроении. – Это естественно, – сказал Шустак, – я еще не видел матери, которая, выдавая дочь замуж, не позавидовала бы тому радостному волнению молодости, которое никогда уж не повторяется. Даже матери могут ревновать! Вычистившись от пыли, ротмистр тотчас же пошел к столу, зная, что старостина не любит ждать с едою и рисковать порчею обеда. За исключением Лели, которая бросила дяде благодарный взгляд, остальное общество встретило ротмистра холодно и принужденно. Обе дамы хорошо знали, что означает его приезд.

Ротмистр, который не смотря на свою кажущуюся флегматичность, не любил откладывать дела в долгий ящик, едва дождавшись окончания обеда, передал сестрам покорную просьбу Паклевского – принять его в качестве зятя.

Мать, хотя и не выражала прямо своего неодобрения, начала расспрашивать подробно, ставила условия и в конце концов, дав свое благословение и согласие, настояла на том, чтобы свадьба в виду молодости Лели была отложена на год.

Несмотря на усиленные уговоры ротмистра, заступничество старостины и огорчение Лели – генеральша осталась непреклонной. Она желала иметь доказательство постоянства чувств любящих, кроме того надо было заготовить приданое, а в конце концов – просто ей так хотелось, и она не желала уступать.

В тот же день в тесном кружке состоялось обручение: на этой формальности настаивал ротмистр.

Через месяц после этого решительного в жизни Паклевского события, как раз в то время, когда он собирался постепенно приготовить больную мать к близкой перемене в своей жизни и, упав к ее ногам, испросить благословения – егермейстерша, здоровье которой все ухудшалось, расхворалась так сильно, что Теодор ночью поскакал в Белосток узнать на всякий случай, не здесь ли доктор Клемент.

Случилось так, что в Белостоке временно находился гетман, который сбежал из столицы, а при нем был и Клемент.

Паклевский тогда же ночью поднял его из постели и привез в Борок, но никакие лекарства не могли уже спасти больную.

На рассвете егермейстерша умерла, благословив сына, и в первый раз после многих лет обретя душевный мир и покорность судьбе. Отец Елисей, вызванный к умирающей, спокойно и торжественно читал над ней молитвы.

– Не плачь, – сказал он, обняв Теодора, – Бог сжалился над нею и послал ей избавление от многих и долгих страданий. Да будет благословенно имя Господне.

Для Паклевского смерть матери была тяжелым ударом, но добрые друзья помогли ему перенести горе: приехал ротмистр, а доктор Клемент все время не отлучался от него.

Обряд похорон – по желанию покойной – должен был совершиться так же скромно, как был похоронен ее муж. И могилу выбрали рядом с ним.

Желание матери было так твердо выражено, что сын не решился отступить от него, но каким-то странным образом, несмотря на то, что сам он не заботился об этом, приготовления к похоронам сложились очень торжественно. Духовенство само предложило свои услуги и привезло с собою все принадлежности обряда, а отказаться было невозможно, потому что никто ничего не хотел брать за это, и все ссылались на глубокое почтение, которое внушала к себе личность умершей.

Кроме светского духовенства из Тыкоцина приехали кармелиты и миссионеры.

Утром в тот день, когда должно было состояться погребение, гроб с телом покойной, окруженный цветами, стоял на катафалке в зале, а ксендзы по очереди совершали около него отпевания; как вдруг Паклевский, на минутку вышедший в соседнюю комнату, чтобы немного отдохнуть, услышал какой-то шум, конский топот и странное смятение во дворе усадьбы. Был ранний утренний час, и – по странному контрасту с печальным обрядом –стояла прелестная весенняя погода; соловьи едва не заглушали своим пением печальных мелодий погребального обряда.

Теодор, выйдя на крыльцо, заметил у ворот усадьбы чей-то экипаж, который показался ему похожим на экипаж доктора Клемента.

Каково же было его удивление, когда приблизившись к дверям залы он увидел гетмана, коленопреклоненного перед катафалком и плакавшего, закрыв руками лицо.

Старик долго оставался в таком положении, то отстраняя руки от лица и вглядываясь в исхудавшее, бледное лицо умершей, то снова закрывая лицо и погружаясь в свои мысли и нескрываемое горе.

Лицо умершей – с печатью успокоения, которое смерть кладет почти на всех умирающих, – казалось, посылалось из гроба прощение старику, который пришел сюда с изломанной душой, словно совершая покаянное паломничество… Глаза всех были обращены на него, но гетмана не смущало это внимание; испытываемое им чувство заставляло его забыть о всех светских приличиях. Он так долго пробыл у подножия катафалка, что, казалось, не имел сил оторваться от него. Теодор, наблюдавший за ним издали и в первую минуту, когда он увидел этого ненавистного матери человека, возмутившийся до глубины души и почти оскорбленный таким знаком внимания к ней, постепенно поддался впечатлению, которое произвел на него этот седой, важный старый человек, согнувшийся под тяжестью настоящего тихого страдания.

Он почувствовал в сердце своем, что теперь и она могла бы простить и забыть, а потому и он должен забыть все вины. Теперь он ясно понимал, как должен поступать в будущем: не принимать никаких благодеяний, но и отказаться от ненависти. Ему было жаль старика, могущество и величие которого рассеялось в его глазах, а будущее – оставляло только печальную память о совершенных ошибках.

Во все продолжение этой немой молитвы Паклевский стоял, не двигаясь, за дверями, наблюдая за гетманом. Доктор Клемент, приехавший вместе с гетманом, шепнул ему что-то на ухо и почти насильно оторвал его от этого печального зрелища. Теодор отступил в сторону, чтобы не встретиться с ним. Этот случай произвел на него глубокое впечатление; он вернулся к ротмистру, взволнованный, растроганный и почти благодарный.

Теперь он не сомневался, что все приготовления к похоронам совершались по распоряжению гетмана.

По окончании печального обряда Теодор съездил на несколько дней в имение старостины, чтобы повидаться с Лелей, к которой привез его ротмистр, и заявил о своем непременном желании съездить в Варшаву –попрощаться с канцлером. Генеральша очень одобрила это намерение.

Для него было во всех отношениях полезно не сидеть в осиротевшем Борку, а провести некоторое время в столице. Дальнейшая служба у канцлера была невозможна, но те, которые, подобно Паклевскому, оставляли ее для независимой жизни, оставались клиентами дома и его агентами в уездах. Они считались своими и при случае могли рассчитывать на протекцию.

В столице Паклевский застал всех, начиная с самого канцлера, занятыми приготовлениями к избранию короля. Приверженцы саксонской династии и гетманская партия видели ясно, что они не будут в состоянии противиться выбору стольника.

Лагерь фамилии увеличивался с каждым днем за счет его противников. Делали еще попытки склонить на свою сторону примаса, старались воздействовать на Кайзерлинга, гетман ввел свои войска в Варку, но фамилия составила в Вильне конфедерацию, а Потоцкий, киевский воевода, тайно присоединился к ней, чувствуя близкую победу фамилии.

Понемногу переходили во вражеский лагерь и другие сторонники гетмана. Паклевский, явившийся во дворец к канцлеру, должен был долго ждать, прежде чем его приняли. Гордый старик принял его с небрежным и рассеянным видом и, едва взглянув на него, промолвил вместо приветствия:

– Ты мне, сударь, нечего не говори; prima charitas ob ego – ты меня покинул – это твое дело; но я обижен на тебя за то, что ты выбрал такое время для бегства, когда мне нужны были все силы.

– Болезнь матери и смерть ее, – сказал Паклевский.

– Я слышал и о том, что ты, сударь, собираешься жениться; все это – dirimentia; а затем – с Богом, желаю быть счастливым.

– Я думаю пробыть в Варшаве еще несколько недель, – сказал Паклевский, – и если я могу быть чем-нибудь полезен вашему сиятельству… – Ба! – воскликнул канцлер. – Вам кажется, сударь, что к таким важным делам, какими у меня полна голова, можно так сразу подойти и отойти, как к обеденному столу! Надо же быть au courant.

Паклевский, который вовсе не хотел навязывать своих услуг, поклонился и хотел удалиться.

– Подождите же; ведь ты, действительно, можешь быть мне полезен, и я не отказываюсь от твоего предложения, – сказал князь, беря со стола бумаги. – Возьми письма и сделай, что можешь; мне и это пригодится.

С этого дня Паклевский, не принимая на себя никаких обязательств, приходил ежедневно по собственной охоте в канцелярию и работал по нескольку часов; иногда его задерживали там до вечера, и он снова познакомился со всеми делами фамилии и ее приготовлениями к избирательному сейму.

Письма, которые проходили через его руки, убедили его в том, что значительная часть кажущихся приверженцев гетмана или решительно склонялась на сторону противника, или старалась откупиться от мести обещаниями остаться бездеятельными. Ему становилось жаль человека, который так безгранично верил людям, совершенно не заслуживающим его доверия, или утешался поддержкой таких ник чему не способных и легкомысленных людей, как виленский воевода. Стране угрожала внутренняя война, но ясно было для всех, что гетман ни в каком случае не выйдет из нее победителем.

Он счел своим долгом, не вмешиваясь в это лично, постараться примирить гетмана с фамилией. Правда, он не обдумывал возможных способов, но был готов воспользоваться первым удобным случаем. Он сам не пошел к доктору Клементу, но, встретившись однажды на улице с Беком, которого он встречал у француза, и, заговорив с ним на политические темы, Паклевский вскользь заметил, что он был бы рад примирению и дал понять, что гетману ничего другого и не остается, если он не хочет получить сурового наказания и обречь страну на рискованные и грозные испытания.

– Я не много могу сделать, но, что сумею, то сделаю, – сказал Теодор. – А где мы встретимся?

– У доктора Клемента.

Несколько дней спустя, Паклевский в разговоре с канцлером заметил, что теперь нетрудно было бы склонить на свою сторону гетмана небольшими уступками.

– Вы очень ошибаетесь, сударь, – возразил князь, – гетман слеп и упрям; того, чего он бы пожелал теперь, мы ему не дадим, потому что мы превосходно обойдемся и без его поддержки; а того, что мы могли бы предложить ему, он из гордости не захочет принять.

– Если бы стольник, хотя бы из простой вежливости, сделал один шаг к нему навстречу! – шепнул Теодор.

– Кандидат, претендующий на корону, не может унижать себя перед своими явными врагами, хотя бы это был его зять.

Князь махнул рукой.

– Да нам он и не очень теперь нужен. Кончились дни могущества гетмана.

Придя к доктору Клементу, Теодор узнал от него, что гетман был бы не прочь пойти на некоторые уступки.

– Пусть же супруга гетмана возьмет это дело в свои руки и положит начало сближению, – сказал Теодор, – а я, как только представится случай, буду склонять другую сторону к уступчивости при переговорах.

Было бы всего удобнее устроить встречу у супруги секретаря литовского (Огинской), дочери канцлера.

Подав эту мысль, Паклевский в продолжение нескольких дней ничего не слышал о том, была ли она приведена в исполнение, но вот однажды утром Клемент прибежал к нему с известием, что гетманша переговорила уже со своей кузиною и уговорила мужа быть у нее: теперь все дело было за канцлером и русским воеводой, которые должны были согласиться приехать и вести переговоры.

Теодор, относя канцеру бумаги, очень ловко ввернул словцо о том, что по городу ходят слухи, будто гетман собирается приехать к супруге литовского секретаря в надежде встретиться там с канцлером.

Старик бросил на него быстрый взгляд и пренебрежительно пожал плечами.

– Почему же это невозможно? Если он изъявит нам свою готовность быть с нами заодно, как следовало давно уже сделать, мы не закроем перед ним двери; но, если он вздумает ставить нам условия…

Князь рассмеялся и заговорил о чем-то постороннем.

Начав это дело, Паклевский из чувства какого-то милосердия к гетману не успокоился до тех пор, пока не осуществилось свидание Чарторыйских с Браницким в доме Огинской. На несчастье гетмана, выезжая из дома, по нерешительности своего характера, он нашел нужным спросить совета у больного старосты браньского, который несколько дней перед тем страдал ревматизмом. Раздражительный и надменный Стаженьский, имевший преувеличенное понятие о величии гетмана, хотя и не высказался против примирения, но желал выторговать его на хороших условиях; он советовал гетману не быть слишком уступчивым.

Гетман застал во дворе Огинских канцлера и русского воеводу. Оба они встретили гетмана с веселыми лицами и довольно дружелюбно. Но видно было по их обращению с ним, что, будучи уверены в себе, они даже не удостаивали гневом противника, который был им не страшен; этот легкий оттенок в обращении князей уже с первого впечатления задел гетмана.

Беседуя, трое мужчин прошли в кабинет и остались одни, но гетман не торопился говорить о своем деле.

– Сейм за плечами, как же ты ко всему этому относишься, граф? –Канцлер умышленно титуловал гетмана графом, чтобы игнорировать в нем гетмана.

– Я надеюсь, что в союзе с нами и видя вещи яснее, чем другие, пойдешь вместе с нами, не правда ли?

– Зная ваш ум и вашу любовь к Речи Посполитой, я тоже питаю эту надежду, – прибавил русский воевода.

– Все усилия наших противников не приведут ни к чему. Князь "пане коханку" может обстрелять площадь, но войны не объявит.

Гетман молчал и слушал.

– Прошу верить мне, что я был бы очень рад, если бы мог быть с вами. – А что же вам мешает? – спросил канцлер. – Я думаю, что вашего желания вполне достаточно. Вы должны знать настроение страны. Литва наша, и большая часть короны заодно с нами.

– Многие из тех, – прибавил воевода, – на которых вы рассчитываете, хоть и не разрывают с вами открыто, но тайно протягивают к нам руки. Я не привожу имен, можно и так догадаться.

– Будьте с нами, – сказал канцлер, – и мы забудем все прежние обиды… Я знаю, что вы недовольны стольником за то, что он первый не сделал вам визита. Но вы не могли и требовать этого от него так же, как от примаса. Претендент на корону не может навязывать себя даже родственникам. Гетман, который был неприятно задет этими словами, слегка смешался, но не ответил и не поднял этого вопроса.

– Но в конце концов, – сказал он, – я не для того сюда приехал, чтобы говорить об обидах. Поговорим об условиях. Вы хорошо понимаете, что я не могу оставить тех, которые шли за мной, не обеспечив их чем-нибудь, что могло бы их удовлетворить. Я не отказываюсь от соглашения, но прошу сказать мне условия.

Русский воевода и князь-канцлер переглянулись между собою, и последний, выждав немного, равнодушно спросил:

– Ну, как же идут ваши постройки в Белостоке? Мы слышали, что вы прилагаете усилия к тому, чтобы сделать из него второй Версаль?

Воевода встал и заговорил о погоде. Гетман, видя, что никто и не думает обсуждать с ним условия, гордым молчанием закончил разговор. Несколько минут оба князя старались поддерживать легкий салонный разговор, очень искусно избегая всего, что могло иметь хотя бы отделенное отношение к политике.

Гетман также, оправившись от первого впечатления, произведенного на него этим пренебрежительным отказом от переговоров, старался казаться веселым и равнодушным.

Этот странный разговор, в котором все участвовавшие в нем старались говорить не о том, что было у них на уме, продолжался довольно долго к большому неудовольствию гетмана.

Видя, что он собирается уходить, канцлер прибавил еще:

– Дорогой граф, прошу тебя верить, что мы примем тебя с распростертыми объятиями, если ты захочешь идти с нами. Можешь не сомневаться в этом.

– Да, но вы не можете требовать от меня, чтобы я, сам сдаваясь на вашу милость, обрекал на немилость тех, которых честь повелевает мне защищать.

– Кого? – с улыбкой спросил воевода.

– Прежде всего Радзивилла! – сказал гетман.

Наступило выразительное молчание, причем взгляд канцлера блуждал вокруг, как будто ему не хотелось слушать.

– А потом киевского воеводу! – закончил Браницкий.

Тут воевода пожал плечами и отошел к окну.

– Дорогой граф, – сказал канцлер, – думай только о себе и о нас, а все остальное предоставь Божьему.

Больше не о чем было говорить: гетман пошел проститься с супругой секретаря, откланялся и уехал.

Канцлер, после его отъезда, как будто повеселел.

– Наша совесть чиста, – сказал он, – а теперь a la grace de Dieu!

Так кончились ничем все усилия Теодора, который уж не решился продолжать старания в этом направлении.

С каждым днем в гетманском лагере увеличивались раздоры и недоразумения. В день открытия сейма Браницкий, опасаясь кровавого столкновения, не поставил стражи около своего замка и позволил придворным людям Чарторыйских занять его. Белинский, коронный маршал, под каким-то пустым предлогом отказался прислать ему свою венгерскую пехоту. Когда началось заседание, и Мокроновский выступил с протестом, шляхта взялась за сабли. Гетман не знал, что делать, и не решался ничего предпринять.

Ему советовали уехать из Варшавы и составить новую конфедерацию.

Так и было решено. Как раз тогда, когда противная партия могла опасаться соединенных сил гетмана и Радзивилла, которые могли вовлечь их во внутренние распри, оба предводителя и несколько тысяч преданного им войска сами выехали из столицы.

Фамилия вздохнула свободно, когда ей донесли, что гетманские и радзивилловские повозки, окруженные конвоем, и кареты, сопровождаемые войском, уже прошли под Волей, направляясь к Козеницам.