- Тебе чего? - спросил Тимофей Кириллович.
      - А я все слышала, - сказала прелестная незнакомка и, откинув волосы с лица, посмотрела на Летягина широко открытыми зелеными глазами.
      - Что все?
      - Как вы про Сталина говорили. Я сначала постояла немного на лестнице, послушала, а потом вошла.
      - Это Анастасия, дочь Надежды Воглиной, - пояснил Анатолий. - Она каждый день приходит смотреть, как я работаю. Сама уже неплохо рисует.
      - Вы меня не прогоните? - спросила девочка.
      Летягин вопросительно посмотрел на Анатолия. Тот пожал в ответ плечами, потом, переведя взгляд на девочку и увидев ее умоляющие о доверии глаза, заметил:
      - Она добрая, умная... - сделал паузу, как бы спрашивая сам себя - так ли это, и, утвердившись, добавил: - Она умеет хранить чужие тайны.
      Тимофей Кириллович, помедлил в нерешительности, но так и не определившись, что делать в сложившейся ситуации, с трудом развернул свое грузное туловище в тесноте мансарды и направился к выходу. Анастасия шагнула в сторону, освобождая дорогу старому художнику.
      - Постойте! - крикнул Анатолий, тоже поднимаясь из-за стола. - Что же должно выйти из того, что я верю в гениальность товарища Сталина?
      - Как что? - удивился Тимофей Кириллович, обернувшись назад. - Разве тебе непонятно, о чем мы тут битых три часа рассуждали?
      - Не совсем...
      - Я старался - мыслил, рассуждал, объяснял...
      - Ну, я понял. Я и раньше знал, что человек - подобие Бога. Сталин, хоть и атеист, почти как Бог для нас...
      - Сталин не Бог, но если в его теле живет Душа, то, увидев красоту Афанасьевского монастыря, Иловны, зелень заливных лугов, глаза и лица мологжан, вот эту маленькую Анастасию, - Летягин показал пальцем на прижавшуюся к стене мансарды девочку, - он в сердце ощутит свое внутренне единство с прошлым, настоящим и будущим нашего края. Он сердцем поймет, насколько чудовищны планы затопления Мологи, насколько кощунственно ставить экономические расчеты превыше красоты, объединяющей людей разных поколений наших дедов и прадедов, всех граждан Советского Союза, всех людей, все живые Души и Бога!
      - Но он же никогда! - Анатолий, задев краем рубашки за угол мольберта и распоров ее по шву, подошел к стоявшему в дверях Летягину. - Вы слышите? Никогда! Никогда не приедет в Мологу!!!
      - Не приедет, - согласился Летягин. - Значит надо сделать так, чтобы он увидел Мологу и мологжан в Москве.
      -???
      - Готовь свои картины, - наконец, несмотря на присутствие постороннего человека, решился он сказать о главном. - Я приготовлю свои. Дам тебе эскизы Миши Поцелуева - они еще с тринадцатого года у меня хранятся. Найду деньги это тоже немаловажно. Поедешь в Москву. Будешь организовывать там выставку.
      - Но...
      - Никаких "но". Я тебе как профессионал скажу - таких талантливых художников, как ты, в России мало. Мои и Мишкины картины попроще, но тоже своего зрителя найдут. Успех обеспечен. А как сделать, чтобы на выставку пришел Сталин, решай на месте.
      - А Вы..
      - Я бы и сам поехал, но с моим здоровьем, с одышками через каждые пару ступенек, боюсь, буду тебе помехой. Адреса в Москве, письма рекомендательные к тем, кто, вероятно, еще помнит Летягина - это все дам. В общем... Тимофей Кириллович хотел еще что-то добавить к сказанному, но, подняв руку вверх, вдруг снова закашлялся, затем медленно повернулся спиной к Анатолию и, задевая плечами за стены, стал спускаться вниз по лестнице.
      - Я! Я поеду в Москву! - услышал он уже в сенях пронзительный голос Насти. - Сталин - лучший друг детей! Я расскажу товарищу Сталину про ваши картины. Он обязательно захочет их увидеть!
      Примечания.
      12. Манеж - высокое деревянное здание в центре города построенное в конце XIX века для гимнастической школы. Вокруг здания был разбит великолепный сквер с прекрасными липовыми и березовыми аллеями. До последних дней Мологи он оставался одним из любимейших мест отдыха горожан. По периметру сквера были проложены концентрические дорожки для пеших прогулок, бега, а также обучения верховой езде и конным упражнениям. Последнее и предопределило название самого здания - Манеж. В средней части Манежа, так называемом амфитеатре, находились кресла для зрителей. Пол амфитеатра мог подниматься и приобретать покатое положение, для лучшего обзора зрителями происходящих на сцене действий. На втором этаже с большими окнами, выходившими на балкон, располагался буфет, а с левой стороны второго этажа над залом выступала раковина для оркестра. Высота зала от пола до потолка составляла более 6 метров. Объем здания - 4361 кубический метр.
      Глава пятая
      Расширенный пленум горсовета, состоявшийся 4 сентября13), не успокоил, а лишь еще сильнее накалил кипевшие в городе страсти. Последние иллюзии мологжан относительно возможности пересмотра правительственного задания на 1936 год рассыпались в прах. Доводы разума о нереальности разборки, сплава и последующей постановки домов в преддверии надвигающейся зимы, всего за два месяца до замерзания Волги, не смогли пробить твердые лбы членов Мологского горсовета и представителей Волгостроя НКВД.
      "Нам выпала честь быть на острие борьбы за укрепление индустриальной мощи Родины. Мы должны не обсуждать реальность или нереальность поставленного правительством задания, а искать пути его наилучшего выполнения!" - такого рода аргументация в ответах властей на просьбы и вопросы мологжан была доминирующей.
      Мологжанам вменялось в обязанность самим разбирать свои дома и самим же воздвигать их заново из непросохших после сплава по Волге бревен на новых участках под Рыбинском. Практически на пленуме стало ясно, что около 400 мологских семей - в которых есть и старики, и старушки, и маленькие дети, и беременные женщины, и инвалиды - останутся без крыши над головой или будут жить зимой 1936/1937 года в сырых, недостроенных, продуваемых всеми ветрами домах.
      В небольшом городе, где каждый житель либо лично, либо понаслышке знал всех соседей на несколько кварталов вокруг, существовали свои нормы взаимоотношений между людьми, отличные от тех, к которым привыкли мы, жители современных больших городов. Среди мологжан не было принято делиться на "чужих" и "своих . Все, кому доводилось бывать в Мологе, неизменно отмечали добрый, приветливый нрав ее жителей, доверчивость, чуткость к чужой беде, готовность помочь нуждающимся. Возможно, это происходило вследствие общей не в пример безбожникам рыбинцам - богомольности мологжан. Возможно, виноват чистый сухой воздух Междуречья, настоянный на ароматах лесов и луговых трав. А может, созданная в гармонии с природой архитектура города благотворно влияла на психику людей? Так или иначе, несмотря на то, что большая часть жителей оставалась до весны в городе, в своих домах - т.е. люди могли не думать о том, как выжить в предстоящую зиму, - мологжане не просто выражали сочувствие первому потоку вынужденных переселенцев, но и стремились помочь им в меру своих сил. Горе и боль людей, изгоняемых из города в преддверии зимы, стали общими болью и горем. Соседи приходили поплакаться друг к другу, попрощаться. В церквях прихожане молились за то, чтобы Бог не оставил своих чад в годину тяжких испытаний. Вместе с первыми переселенцами каждый из горожан ощущал за своей спиной леденящее дыхание захлестывающей Мологу трагедии.
      Но как же так?
      Не может такого быть, чтобы у нас, в самой свободной, самой справедливой стране с людьми обращались, как с собаками!
      Неужели ничего нельзя поделать?
      Нет, этого нельзя допустить! У нас есть вожди в Москве. У нас есть Сталин! Он не даст в обиду простых людей!
      Уже через день после пленума мологскую почту наводнили горы писем в газеты, прокуратуру, различные переселенческие комиссии, Оргкомитет ВЦИК, председателю горсовета...
      Люди писали о произволе оценщиков, многократно занижавших реальную стоимость домов и бракующих, как не годные к переносу, еще вполне крепкие строения. О том, что полученной компенсации не хватает даже на то, чтобы, переехав семьей в другой город, снимать там комнатку или угол для жилья. Просили отложить переселение до весны - тогда за лето можно просушить намокшие после сплава бревна и худо-бедно поставить дом на выделенном властями участке. Жаловались на отсутствие помощи со стороны Горсовета, обещавшего найти строителей, но забывшего о своих обещаниях - а как больным людям или женщинам с детьми справиться без посторонней помощи с переносом дома? Умоляли не выселять в неизвестность матерей или близких родственников, подождать до какого- то срока. Хлопотали о судьбе одиноких стариков и старух, проживавших на затопляемой территории за пределами города и не умевшими хлопотать за себя14).
      Мологские письма...
      Если издать всю переписку мологжан с чиновниками всех сортов и рангов, то море переполняющих письма слез будет не менее величественным и огромным, чем Рыбинское море15).
      Тимофей Кириллович Летягин и Анатолий Сутырин на чиновников надежд не возлагали. Первый - вследствие богатого жизненного опыта, второй, будучи простым квартирантом, не видел в этом нужды. Объединенные стремлением спасти город в целом, они сутками напролет занимались отбором картин, их обрамлением, составлением кратких аннотаций. Настя активно и с удовольствием помогала художникам - подавала инструмент, краски, готовила обед, накрывала на стол, мыла посуду, бегала за продуктами на рынок и в магазины.
      Время поджимало. 20 сентября Летягин получил из горисполкома официальное извещение, в котором сообщалось: ."Ваш дом подлежит сносу. Срок освобождения - десять дней"16) Точно такие же извещения получили Надежда Воглина, мать Насти, хозяева дома, в котором снимал комнату Анатолий и еще несколько десятков мологских семей. Одновременно из Москвы пришло письмо от Павлика Деволантова, знакомого Анатолия, с которым они вместе поступали в Институт пролетарского изобразительного искусства17) и, недовольные царившими там порядками18) , вместе через полгода бросили учебу. В ответ на просьбу Анатолия, Павлик сообщал, что с удовольствием, без каких либо условий, примет друга в своей комнате на любой, сколь угодно длительный срок.
      - Я знал, что Пашка не откажет, - удовлетворенно произнес Анатолий, прочитав письмо, и вопросительно посмотрел на Летягина.
      К сожалению, старые знакомые Тимофея Кирилловича оказались менее расторопными. Ни один из четырех московских художников, к которым он обращался с просьбой посодействовать в организации выставки картин, не написал ни да, ни нет.
      А может, так быстро такие вопросы не решаются?
      Может, кто-то из них сменил адрес или умер?
      Последние годы из-за болезней и нехватки времени переписка между братьями по кисти носила случайный характер. Летягин сам иногда месяцами не отвечал на письма...
      Но сейчас стоял вопрос о жизни или смерти целого города! Разве это не та единственная причина, по которой все другие дела следует незамедлительно отложить?
      Так или иначе, далее ждать не позволяли обстоятельства. Невыполнение требований горисполкома к домовладельцам о "добровольном" выселении их из своих собственных домов до истечения указанного в извещении срока влекло за собой применение принудительных мер. Передав все находившиеся в старом доме картины Анатолию, поделившись с ним частью полученной компенсации, Тимофей Кириллович, нарушая постановление горисполкома, запрещающего "выселенцам"19) селиться или снимать комнаты в домах на подлежащей затоплению территории, переехал в сторожку к леснику, Константину Шабейко, уже несколько лет поддерживавшего его здоровье какими-то отварами, настойками и примочками. Сторожка лесника находилась всего в трех километрах от Мологи, поэтому, проживая в ней, Летягин рассчитывал быть в курсе всех происходящих в городе событий.
      Подсобив старому художнику с переездом и получив от него в подарок старую клячу, Пенелопу, Анатолий Сутырин на следующее утро сам стал укладываться в дорогу. Вначале он перенес из мастерской-мансарды в телегу картины, краски, книги, одежду, некоторые дорогие как память о родителях или друзьях вещи. Затем дошла очередь до деревянных скульптур. Мелкие, переложив сеном, он распихал по бортам, а целомудренно прикрывающую свое лоно пальчиками левой руки Еву привязал к задку телеги. Ни барочное кресло, ни письменный стол при любых перестановках уже не помещались. Не нашлось в повозке места и для юной помощницы художника, Насти. Заливаясь слезами, она смотрела на сборы через узкую щель в чулане, в котором ее заперла мать. Бесконечное число раз Настя шепотом заклинала Анатолия внимательнее приглядеться к бревенчатым стенам чулана, прочитать в глазах юной пленницы боль унижения, сбить топором навешанный на дверь замок, потом... Потом подхватить ее на руки и увезти с собой!
      Но он не слышал ее мольбы. Всего лишь раз посетовал суетившемуся возле телеги хозяину дома, дяде Васе Канышеву, что мол жалко - с Настей не удалось путем попрощаться, бегает где-то по своим девичьим делам.
      После небольших перестановок и перекладок вещей телега, наконец, тронулась к повороту на Республиканскую улицу20). Покачивая широкими бедрами в такт движению, деревянная Ева с чувством явного превосходства, нахально улыбаясь, долго-долго, пока ее не заслонили ветви растущих по краям дороги лип, смотрела своими длинными раскосыми глазами в глаза запертой в чулане пленницы.
      Как он мог так жестоко поступить? Почему не уговорил мать отпустить ее в Москву? Неужели преданность, выносливость, умение хранить тайны, проворство рук, готовность выполнять любую работу ничего не стоят? Конечно, в Москве его будут окружать сотни взрослых нарядных женщин. Восхищаться им. А как же иначе? Некоторые из них, возможно, будут такими же красивыми, как деревянная Ева.
      Ну и пусть! Пусть будет еще хуже! По их мнению, она еще малолетка: для матери - вещь, лишенная всяких прав на самостоятельность поступков и мыслей, для Анатолия - девчонка на побегушках, которой еще расти и расти до взрослой женщины. Что ж, они узнают, как были не правы. Они горько раскаются, но будет поздно. Будет слишком поздно!
      Настя отпрянула от щели вглубь чулана. Подошла к висевшей на вбитом в стену гвоздике косе и потрогала пальцами ее остроотточенное жало. Оно было обжигающе холодным и казалось само тянулось навстречу розовым подушечкам пальцев. Настя закрыла глаза. Воображение тотчас нарисовало, как мать, вернувшись домой, открывает дверь чулана и на нее падает бездыханное тело дочери. Мать подхватывает Настю на руки, прижимает к груди, целует в затылок, плачет, просит простить...
      Но поздно...
      Поздно, слишком поздно...
      Мать напишет о случившемся в Москву, Анатолию. Тот бросит все дела, вернется в Мологу, упадет в слезах на маленький могильный холмик...
      Представив себе, как Анатолий плачет над ее могилкой, Настя сама заревела в голос. Но потом вдруг осененная внезапной мыслью остановилась как же он сможет упасть на могильный холмик, если над кладбищем в скором времени будут плескаться волны Рыбинского моря?
      Как мать сможет ее похоронить в Мологе, если их завтра выгонят из города?
      А где тогда ее похоронят?
      Выходило так, что если Мологи не будет, то Анатолий никогда не сможет упасть в слезах на могилку Насти.
      Когда спустя некоторое время мать открыла дверь чулана, дочь, утерев остатки слез, молча прошла в комнату, достала из одежного шкафа ученический портфель и, сказав матери, что хочет позаниматься уроками, выложила на обеденный стол учебники, тетрадки и ручку с чернильницей.
      На следующее утро им обоим надо было уезжать из Мологи. Времени для сборов оставалось всего с гулькин нос. Впереди ждали грязь и сырость размытых осенними дождями дорог, неприветливые родственники на Псковщине, без особого энтузиазма согласившиеся приютить до весны выселенцев из Мологи. Может и в школу ходить не придется - надо искать какое-то постоянное пристанище, работать, чтобы свести концы с концами... А тут на тебе уроками ей хочется заняться! Но мать не стала высказывать все это дочери слава Богу, не рвется бежать из дома вслед за художником, отошла немного от обид. Пусть позанимается, если уж ей так хочется, пусть успокоится. Ведь это все в последний раз. Когда еще ей случится вот так, в тишине родительского дома, пригрев на коленях свернувшегося клубочком котенка, изучать премудрости геометрии или физики? Постояв немного рядом с сидевшей на краю лавки за столом Настей, погладив ее по сплетенным в две косички волосам, Надежда Воглина тяжело вздохнула и пошла договариваться с соседями, чтоб они хоть за какие-нибудь деньги согласились купить коз, кур, хранившуюся в подвале картошку, а может и еще какие вещи - везти все хозяйство с собой из Мологи за тридевять земель было не на чем, да и накладно, если нанимать помощников.
      Оставшись снова одна, Настя отодвинула учебники в сторону, обмакнула перо в чернильницу и ровным детским почерком вывела в верхней части тетрадной страницы: "Дорогой товарищ Сталин!" Ненадолго задумалась, глядя на приклеенную к стене газетную вырезку с портретом вождя, и затем, уже почти не останавливаясь, принялась писать письмо Великому Сталину, лучшему другу всех детей.
      Дорогой товарищ Сталин!
      Пишет Вам пионерка Настя Воглина. Я учусь в седьмом классе. Отметки у меня только "отлично" и "хорошо" по всем предметам. В классной комнате, на стене, висит Ваш портрет. На нем Вас видно по пояс. Вы строго смотрите на учеников, а в усах спрятана улыбка. У нас дома на стене тоже приклеен Ваш портрет. Он не такой красивый, как тот, в школе, потому что вырезан из газеты. На нем Вы стоите в полный рост и тоже прячете в усах улыбку. Когда мне бывает трудно - мама поругает или обидит кто - я подхожу к какому-нибудь из Ваших портретов и разговариваю с Вами. Вы всегда помогаете мне. Сейчас нам с мамой очень трудно. Завтра придут рабочие ломать наш дом, потому что его нельзя разобрать и перевезти по Волге в Рыбинск. В школу меня больше не пускают, так как нам с мамой запрещено жить в Мологе. До весны нас соглашается приютить тетя Клава из Пскова, а где потом жить, неизвестно. Я могла бы и в лесу пожить, но мама в лесу жить боится. В таком же положении оказалось очень много горожан. А если у кого и есть родственники, согласные их приютить, то все равно им очень жалко уезжать из Мологи. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.