Раиса Крапп
      Прорицание
      Есть у сна свой мир
      Обширный мир
      действительности странной
      Байрон "Сон"
      - Мой господин...
      Испуганный, но настойчивый голос звал, проникая в сознание. Феррах повел глазами, прежде чем осознал, где находится. Он тряхнул головой, недоумевая, сколь далеко отлетел мыслями. И еще удивился непонятной радости, которую доставил ему знакомый вид ковровых стен шатра, оберегающих его от ночной стужи. Феррах с неудовольствием бросил взгляд на шиссита, преклонившего колени у входа - низкородный прервал течение его мыслей. Но попытайся феррах вернуться к своим размышлениям, он бы удивился в третий раз: надсмотрщик за погонщиками не только помешал размышлениям своего господина, он спугнул его мысли так, что они улетучились, не оставив даже теней своих.
      - Мой господин, - поспешно утыкаясь взглядом в собственные колени, торопливо заговорил шиссит. - Одна из женщин, что куплены на рынке Кум-Эрака, отказывается принимать еду и питье. Погонщик случайно увидел она украдкой выплеснула все, что принесли ей на завтрак.
      Брови ферраха дрогнули, сошлись гневной складкой. Он не сомневался, о которой из женщин идет речь. Как осмелилась?! Феррах и сам видел - она слабеет, тает на глазах, но винил в том изнуряющую жару и тяготы пути, вел караван скорее обычного. Так дурачить его?! Как смела?!
      - Привести!
      Через считанные минуты она стояла перед феррахом - бледная, тонкая, c прямой спиной, вся подобранная в струнку. Наполнив чашу водой, он резко протянул ей. Она вскинула глаза, обожгла непокорным пламенем нездешних очей и, не глядя, выбила чашу из его руки. Феррах ударил ее по лицу. Без злобы, лишь для пользы неразумной. Она рухнула на ковер. Помедлив, феррах, склонился к ней, обеспокоенный неподвижностью. Она была в обмороке. Вероятно, ее собственная слабость стала тому причиной. Неужели во все дни пути она не взяла в рот ни крошки, ни капли? При такой палящей, непривычной ей жаре?
      Опустившись на колено, феррах приподнял ее и влил в рот немного воды. Горло ее судорожно дернулось, она начала жадно глотать. И вдруг сжала губы, отчаянно замотала головой.
      - Пей! - приказал феррах.
      Он умел повелевать. Его гнева страшились. Но эта упрямица еще не знала, как он умеет укрощать строптивых - рабов, коней, женщин. И она не принадлежала ему. Она была собственностью наббилаха, его господина, как и все прочие ценности в караване.
      Она слабо отталкивала его непослушными руками, пытаясь освободиться, и феррах отпустил ее. От слабости ее пошатывало, но в глазах и лице ясно читалась решимость противостоять ему до конца. Наказать ее он не мог - даже нечаянное прикосновение к женщине наббилаха могло грозить смертью.
      Феррах вышел и отдал распоряжение. Следом за ним в шатре появился пожилой раб, иссушенный солнцем. Не разгибая спины, он поставил перед женщиной на низкий столик поднос с едой и, пятясь, выскользнул из шатра. Глядя на ферраха злыми, черными маками очей, она опрокинула поднос. Феррах хлопнул в ладоши. Потом откинул полог входа и жестом приказал ей подойти.
      Кровь не растекалась по песку, он мгновенно впитывал ее, только стал темным до черноты. Тело раба еще вздрагивало в агонии. Она отшатнулась и попятилась, в ужасе глядя на ферраха. Потом с выражением того же ужаса перевела глаза на раба, который вновь с поклоном вошел в шатер. Теперь это был юноша, почти мальчик. Не поднимая глаз, он оставил поднос и исчез.
      Прижав руку к горлу, она замотала головой, выговорила что-то коротко и звонко на чуждом ферраху языке. Неизвестно, к чему относился ее протест она не имела на него права вообще. И феррах снова хлопнул в ладоши. Она вскрикнула отчаянно, смертельно раненой газелью.
      С третьего подноса он взял чашу с крепким бульоном и сделал рабу знак, приказывая удалиться. Дрожащими руками она приняла ее.
      По знаку ферраха караван тронулся в путь. Он сидел на поджаром, сильном жеребце и смотрел на проходящих мимо верблюдов и людей. Глядя на плотные занавески, покачивающиеся в ритм движению высокого черного бардагозца, он позвал гортанно и коротко. Сию же минуту торопливо подбежал погонщик.
      - Этот верблюд везет твою жизнь, - проговорил феррах, резко трогая коня.
      Жеребец в несколько рывков поднялся на высокую дюну, осыпая широкие, текучие разливы песка. Всадник повел глазами по горизонту. Отсюда кажется, что пескам нет краю, они всюду, куда ни глянь - будто весь мир погребен под ними. Небо еще синеет по-утреннему, но солнце уже яростно мечет свои раскаленные копья, и уже трепетно задрожал воздух над желтыми песками. Феррах закрыл лицо концом чалмы, оставил лишь полоску глаз, и тронул повод. Конь, проваливаясь и оседая крупом, спустился вниз.
      Феррах неожиданно подумал, не такая ли пустыня вся его жизнь? Что в ней? Служение высокому наббилаху, который дарит своего верного слугу особым расположением? Но разве для слуги тайна, как изменчиво это расположение, и как скор наббилах на решения в минуты гнева. Феррах давно знает цену своей жизни, поэтому умерен в радости и философски спокоен в дни невзгод. А сердце? Сердце тоже стало подобно безжизненным, иссушенным пескам? Любит ли он еще хоть что-то? Роскошь своего дома? Изысканную еду? Сильных скакунов? Нежных и сладких женщин гарема?
      Когда среди песков возникает оазис, путник останавливается в нем, дает себе отдых. Но позади у него пустыня и впереди тоже. Неосознанным движением он потер старый шрам на предплечье правой руки.
      Почувствовав жажду, феррах вынул из плетеной седельной сумки небольшой сосуд с водой. Для него вода хранилась в особых бутылях. Изготовленные из плотной кожуры редкого плода, искусно высушенные, они приобретали чудесное качество - наполненные водой, они на удивление долго сохраняли вкус ее свежести и прохладу. Все остальные в караване пили воду из бурдюков. А из стенок бурдюков она скоро впитывала специфический запах, меняла вкус. И, разумеется, давно перестала быть холодной. Помедлив, он поскакал в середину каравана.
      Она взяла бутыль без всяких капризов, будто и не было утреннего яростного бунта. Глядя на нее, феррах подумал, что подойди он сейчас к любому здесь, никто не посмеет взглянуть на него столь дерзко. Ее взгляд был прямым, твердым, глаза в глаза. Ей и в голову не приходило стыдливо потупиться или прикрыть лицо, как сделают это все другие женщины, которых он везет своему господину.
      Когда караван остановился на ночлег, и для ферраха поставили шатер, он снова велел привести к нему женщину. Она неподвижно стояла у входа, взгляд ее прятался в тени густых ресниц. В шатре было достаточно света, феррах внимательно рассматривал ее, облокотясь на подушки.
      Он помнил, какой стояла она в перекрестье оценивающих глаз на рынке Кум-Эрака. Стояла вольно, будто и не чувствовала этих взглядов, не слышала пронзительного голоса торговца, расхваливающего ее покупателям. Подняла лицо, посмотрела над головами людей. Потом взгляд ее неторопливо скользнул вверх, в небо. Феррах поднял глаза и увидел в яркой синеве птицу-горлицу за ней следовал взгляд женщины. От едва приметных, плавных движений головы волосы ее переливались, играли темным золотом. Они стекали на плечи ровными волнами, и казалось - не на солнце блестят, а светятся собственным светом. Потом торговец сдернул с ее плеч легкое покрывало, и глаза ее полыхнули гневом. Когда повела она ими по рядам, переходя с одного лица на другое, взгляд ферраха встретился с ними, широко открытыми, крылатыми от длинных густых ресниц, почерневшими от гнева. И гнев был ей к лицу. Феррах рассматривал ее, завороженный чистой, воздушной красотой. Нет, не красотой, а каким-то неуловимым очарованием. Да, природа одарила ее тонким станом, изяществом и грацией. Но феррах пресытился женской красотой и давно уже выбирал женщин для своего господина так же, как драгоценности, коней, ткани, забавные пустячки. Эта же - она была нечто иное. И он смотрел, пытаясь разгадать ее, уже решив, что за эту северную жемчужину заплатит сколько угодно, но с рынка она уйдет только в его караван.
      Когда-то ферраху нравилось укрощать гордых, как необъезженных скакунов подчинять властной руке. Но после торговой площади никакой особой строптивости за ней не замечали, она была как все другие женщины, почти как другие. А, казывается, сделала выбор между жизнью и смертью, и тайком исполняла собственный приговор себе.
      День был длинный. У нее было довольно времени для размышления. Губы ферраха чуть дрогнули в усмешке. Размышлять? Женщине? Когда за нее думают и решают. Поняла она вздорность своих поступков? Войдя, она не подняла глаз, и плечи покорно опущены. Она ждет приказа так, как надлежит это женщине.
      Ему было приятно смотреть на нее, глаза отдыхали после раскаленного солнца, неба и песков. Она была одета в платье из тончайшего легкого, как газ, зеленого, как ее глаза, шелка. В то, что называлось стеклянными одеждами. Струящаяся, полупрозрачная ткань окутывала ее и скрывала всю. Но легкие складки шевелилась даже сейчас, в неподвижном воздухе шатра. При малейшем же движении в воздушных драпировках вдруг обнажалась изящная рука, разрез от щиколотки до бедра возбуждал и притягивал взор мужчины... Теперь покорна ли?
      Феррах взял гроздь винограда и, подойдя к ней, опустился на колено, протянул. Глаза ее на несколько мгновений вспыхнули изумлением и вдруг резко сузились - она оттолкнула коленопреклоненного мужчину ногой. Он вскочил, бросив ладонь на рукоять ножа на поясе. Она не отпрянула в страхе, наоборот, чуть побледнев, подалась вперед, с готовностью подставляя грудь стальному жалу. И вдруг увидела в глазах его не гнев, а холодное исследование. Она сникла, закусила губу, на ресницах задрожали прозрачные слезинки.
      Феррах взял ее за руку, провел вглубь шатра. Она опустилась на ковер, но он не был уверен, что женщина заметила его позволяющий жест. Ему показалось, что силы просто оставили ее.
      - По-прежнему жаждешь смерти? - усмехнулся феррах. - Ты очень скоро найдешь ее, если проделаешь подобное с наббилахом, своим господином.
      С низко опущенной головой, поникшими плечами она казалась совсем маленькой и слабой. Откуда же в этой хрупкой юной женщине столько непокорности? Вольные ветры родины, просторы ли зеленых степей пробудили в ней ее независимость? Или пробивался этот росток сквозь гнет столетнего рабства ее недалеких предков? Даже теперь - сникшая, будто надломленная, она непокорна: в неуловимом, но упрямом повороте головы. Ему захотелось протянуть руку и отвести тяжелый каскад русых локонов, скрывающих лицо. Но зачем ей независимость? Любая женщина, как бы горда ни была, должна иметь хозяина. И выполнять свое предназначение. Взамен мужчина даст ей покровительство и защиту. А эта предпочитает смерть. Она вдруг подняла голову и посмотрела на ферраха. И столько неизбывной тоски было в ее глазах, что в бесстрастном лице ферраха что-то дрогнуло. Вот такими станут ее глаза, когда найдут способ сломать ее, погасят огонь протеста. Лишь бессильная ненависть будет тлеть на дне крылатых очей, чтобы безоглядно взорваться однажды. И тогда придет к ней желанная смерть. Но она даже не подозревает, насколько страшная и мучительная... Для этого он заставил ее отказаться сегодня от голодной смерти? Для того чтобы через несколько дней отдать на душевные муки, на беспросветное будущее? Такую тоску в глазах он уже видел однажды - в глазах смертельно раненого животного, когда подходил добить его. А ее - отпустить умирать медленно?
      Да ему-то какая забота?! Она идет путем сотен, тысяч! Особенная? Вздор! Но тогда почему он боится преодолеть ничтожное расстояние до нее расстояние вытянутой руки?
      Протянув руку, он сжал ее запястье и заставил раскрыть ладонь. Феррах долго всматривался в виньетку линий, не веря тому, что открылось его глазам. Потом вызвал стражу и велел увести женщину. Откинув полог, он смотрел ей вслед. Маленькая и тонкая, как тростинка, она то пропадала во тьме, то возникала снова, выхваченная из мрака светом костров. Феррах поглаживал зудящий шрам на предплечье. Но теперь он был спокоен - колебания и сомнения оставили его. Эта женщина, чужая неприкосновенная собственность, - его судьба и жизнь.
      ...Он не верил гаданиям. Но над словами гооруни не рассмеялся, что-то не позволило. Может быть, ее темные, печальные глаза. Так глаза у них всегда печальны. Род гооруни настолько низок, что их никогда не используют в качестве домашних рабов, и позором считается взять в наложницы женщину-гооруни, хотя они очень хороши собой. И мужчин, и женщин проклятого богами рода используют на самых тяжелых полевых работах.
      Молодая семья, с кем случай так странно свел его, разделяла судьбу сородичей, ничем не выделяясь среди них. В тот памятный день феррах возвращался с конной прогулки. Он давно не брал с собой сопровождающих, как того требовало его положение - устав от неискренних слов, трусливого и льстивого преклонения, он предпочитал одиночество.
      Феррах спешился и неторопливо шел краем редких зарослей. Чуть поодаль, на поле, покрытом стрельчатыми всходами маиса, были видны согнутые спины рабов. Сонная истома разливалась в горячем неподвижном воздухе. А потом все произошло в мгновения: ребенок в тростниковой плетенке, змеиная голова над ним и яростное шипение...
      У него в руках не было ничего, кроме повода. И он сам не понял, как голой рукой отшвырнул гадину от младенца. Но змея оказалась еще стремительнее - плоская треугольная голова ударила в плечо, и руку прокололо короткой болью. Потом он смутно сознавал, что его окружили люди, кто-то надрезал ранку, высасывал яд вместе с кровью...
      Когда наббилаху доложили о случившемся, он немедленно прибыл в дом ферраха. Выслушав доклад лекарей и высказав любимому слуге слова сочувствия, он все же дал волю гневу.
      - Как смел ты рисковать своей жизнью! - кричал он. - Ради кого?! Весь их поганый род не стоит твоего ногтя!
      И распорядился немедленно казнить мужа и жену вместе с их выродком. Почтительная, но настойчивая просьба ферраха спасла их во второй раз.
      - Мой господин! Я и без того раскаиваюсь, что был так неразумно опрометчив. Видно, солнце напекло мне голову. Но прошу моего высокого господина отменить свое распоряжение. Иначе мой поступок выглядит и вовсе глупо.
      - Пусть будет по-твоему, - с неудовольствием согласился наббилах. - Но если хочешь наверняка сохранить ничтожные жизни, тебе придется поскорее выздороветь.
      Феррах действительно, и сам не понимал своего порыва. А родители ребенка стояли на коленях перед воротами его дома во все дни, пока смерть опаляла ферраха своим дыханием, сухими губами непрерывно шептали слова молитв. Гооруни считались колдунами. И неизвестно, что отвело от ферраха близкую смерть - старания лекарей и их страх казни, умелая и своевременная помощь рабов-гооруни или их молитвы-заклинания.
      Когда феррах велел привести их в дом, они снова упали на колени, простерлись перед ним.
      - Вы можете идти домой, к своему ребенку, - сказал феррах.
      И тогда женщина вдруг распрямила спину, робко потянулась к нему: Дайте мне вашу руку, светлый господин...
      Она не смела поднимать на него глаза, подавать голос, прикасаться к нему, и стражник за ее спиной шагнул вперед, потянул саблю из ножен. Отстраняющий жест остановил его. Феррах протянул женщине руку.
      Странным было ее гадание. Она говорила о необыкновенной любви, о прекрасной возлюбленной, сулила долгое счастье... А большие темные глаза были полны печали.
      - ...Вот этот редкий знак, - она коротко прикоснулась к ладони, - он укажет вашу возлюбленную, светлый господин... Верьте, помните - сама смерть не порвет нить судьбы... - совсем странными словами закончила она гадание.
      А тонкий шрам, возникший на месте укуса, обладал странным свойством. В нем возникал легкий зуд, когда ферраху нужна была осторожность, когда рок нависал над ним.
      * * *
      ...Будильник взорвался дребезжанием через мгновение после того, как в его сознании - вне связи со сном - вспыхнуло пронзительное ощущение потери. Сердце колотилось где-то в горле, и пришлось несколько минут лежать, прежде чем стихли его мучительные трепыхания. Опять этот сон... Как будто кто-то разворачивает полотна чужой жизни, чужой любви, эпизод за эпизодом. Чужой?.. Вдруг пришло сомнение, и он вскинулся испуганно - что сон, что явь? А если вообще все приснилось, и на холсте не ЕЁ лицо?
      Он нарочито неторопливо натянул вытертые до белизны джинсы, закурил, глядя в окно, - а рука вздрагивала. Вот так курить, едва с постели, он тоже стал недавно.
      За окном сияло раннее, умытое ночным дождем утро. Под шелест дождя ему снился сухой шорох песка. Пустыня... Это его жизнь стала пустыней, когда он осознал, как пуста его жизнь без Нее... А сердце уже толкалось, торопило.
      Он снимал ткань, прикрывающую холст, осторожно, будто боялся оскорбить грубым прикосновением... Нет, ему не приснилось, и бесследно ушел напрасный страх. На холсте действительно она, его богиня, женщина из снов...
      - Здравствуй, любовь моя, - шепнул он.
      Отчего-то на холсте глаза ее были усталыми, с печальным упреком. В снах она ни разу так не смотрела. Но другими они не получались - он глянул на стол, покрытый большими листами. Вчера до полуночи он снова и снова рисовал ее... Безжизненная бумага оживала, едва возникала на ней линия нежного абриса... И уже по своей прихоти струилась легкая прядь. И будто сами собой ложились скорбные тени в уголках рта. Карандаш не рисовал - лицо уже ранее существовало на листе, карандашный штрих лишь проявлял, делал его видимым. Он вернулся к портрету на холсте. Губы ее, детски припухлые, были нежными, чувственными; казалось, что от них исходит тепло. Невесомо касаясь, он тронул их. И на короткое мгновение и вправду почувствовал нежное тепло... Но нет. Только холодные краски на холсте.
      - Дождись меня, малыш. Потерпи еще чуть-чуть. Я найду тебя! Без тебя я просто умру, правда.
      Он подошел к зеркалу, откинул со лба длинные темные волосы, провел пальцами по щеке, по твердому подбородку. В зеркале он снова встретил ее взгляд.
      - Ты узнаешь меня? Или будешь так же горда и недоступна в своем несчастье, как в моих странных снах? Узнай меня!
      Лицо ферраха было иным, но что-то неуловимое делало их поразительно похожими. Как были похожи шрам ферраха и белая тонкая линия на его правом предплечье. Все и принимали ее за шрам, а она была от рождения.
      - Где ты, свет мой ясный? Кто ты? Помоги мне. Тебе плохо, у тебя беда, я знаю. Я так много о тебе знаю! Но где ты, как тебя зовут?! И кто сейчас с тобой рядом - муж, друг? Кто бы ни был, он с тобой не по праву.
      Вчера, когда поезд уже тронулся, он рассеянно и устало смотрел на перрон. И вдруг из людской толпы взгляд выхватил тонкую женскую фигурку, и глаза ее опалили отчаянием. Ее глаза! Ошеломленный, он рванулся к окну сквозь скученную массу раздраженных, усталых людей, как сквозь пустое пространство... Но взгляд тщетно метался по ускользающим назад лицам, потом поезд нырнул в темноту тоннеля. И все же! Он знает теперь наверняка - она есть, она где-то рядом! Она пришла к нему из его странных снов. Сначала на холст. Теперь - в жизнь.
      "Она, та гооруни сказала - счастье придет к вам... но не скоро... Разве это "не скоро" еще не настало? Судьба не может быть так жестока! Я нужен тебе, я знаю. И я не боюсь твоей беды, я смогу защитить тебя от любого несчастья. Я смогу, любимая моя, - заклинал он неизвестно кого, судьбу, может быть. - Пусть мои плечи секут колючие пески черных бурь - я укрою тебя..."
      И вдруг глаза его расширились от внезапного проницания - пески? ах, если бы...
      ... Обнажив до пояса, их привязали к коновязи на городском базаре, где казнили грязных конокрадов - лицом друг к другу. Первый свист хлыста бросил ее к нему, она вжалась, будто искала защиты. Не кричала, только вздрагивала всем телом. А он, не чувствуя собственной боли, срывал голос, видя как страшно вспухают багровые рубцы на ее коже, брызжут кровью...
      - Помоги мне, - сказал он хрипло, преодолевая спазм в горле. - Выйди сегодня навстречу, мой ясноглазый ангел... Разве не оплатили мы встречу прошлой смертью - одной на двоих?...