*

Андрей наслаждался состоянием абсолютной гармонии. Он, наконец, пришел к полному согласию в себе самом и в отношениях со всем миром. Окружающие заметили в нем эту перемену: Граф стал мягче. Вроде бы и требователен так же, и суровым бывал, и жестким даже, но одновременно – неуловимо другой; чувства его стали глубже, терпимее, – мудрее стал, что ли?

Румовский как-то сказал: "До чего же благотворно влияние Женщины. Верно, что все в сравнении познается, теперь-то я вижу, что был ты неотесанным мужланом по сравнению с тобой теперешним. Везунчик ты".

– Извините за несоблюдение субординации, Румовский, но я вынужден послать вас к черту, чтоб не сглазили.

– С твоей маленькой феей? Да кто тебя сглазит? Ты за ней, как за каменной стеной.

Безмятежность Графа, видно, распространилась и на Отряд – на них "снизошло" редкостное затишье. Поэтому душа Андрея была подобна хрустальному озеру с зеркальной гладью поверхности, искрящейся от солнца.

После ночи, когда Лиента замыслил уйти из жизни, вождь ни разу не попытался заговорить с Андреем о том, что открылось ему в ту ночь во время тяжелого и долгого разговора. Но глаза выдавали лугарина. На бесстрастном лице сфинкса жили глаза больной собаки, которые с лихорадочным ожиданием ловили взгляд Андрея, чтобы увидеть в них ответ на свой невысказанный вопрос, получить хоть каплю живительной надежды.

Лишь какое-то потрясение могло вывести лугарина из тяжелейшей депрессии. Посоветовавшись с Линдой, Андрей решился на рискованный шаг: вместе с Лиентой он опять пошел в Эрит, но то был Эрит добрых времен. Лиента увидел Ратану и Нэя. Увидел себя с ними. После этого Лиента переменился. Он сознавал, что скоро пришли другие времена и тот, ясный мир был разрушен, но психологически увиденное стало последним впечатлением, перекрыло предыдущее. Теперь в нем жило неосознанное ощущение, что там, где Ратана и Нэй – спокойно, им ничто не грозит и они под его защитой, значит – время терпит. Этого было достаточно, чтобы вернуть ему интерес к жизни и дать надежду.

Еще через некоторое время состоялся разговор в Отряде. Лугарин участвовал в нем, на равных. После этого Отряд начал не санкционированную разработку программы "Реконструкция популяции эритян с использованием хронально-полевых пробоев". На обсуждение в высокие инстанции они собирались вынести не авантюрный прожект, а теоретически обоснованную, всесторонне взвешенную программу.

Андрей не переставал благодарить судьбу за то, что подарила ему неиссякаемый живительный источник – Адоню. Чем больше открывалась она ему, тем беспредельнее было его восхищение ею. Доверчивая, бесхитростная, она непостижимым образом оставалась неразгаданной тайной.

Прошло не так уж много времени, и посторонний человек, не посвященный в историю этой юной женщины, не распознал бы в Адоне представительницы полу примитивной цивилизации. Она попала в совершенно иное окружение, обстоятельства, в другое время и как-то очень быстро и безболезненно адаптировалась в этом мире. Ей помогла завидная способность, которая не переставала изумлять – жадность эритян к новым знаниям, отсутствие консерватизма мышления. И Адоне тоже была присуща удивительная способность впитывать новое, усваивать его на лету.

Положительным образом сказалось и то, что Адоня бесконечно доверяла своим новым друзьям, поэтому ничто в их мире не внушало ей опасений – ее не пугало непонятное, она заведомо была расположена к миру Андрея, поэтому отсутствовало подсознательное неприятие всех новшеств. Она так органично вошла в условия жизни землян, что им оставалось только изумляться – ни в поведении Адони, ни в речи невозможно было углядеть огромной пропасти тысячелетий, разделявшей два народа. И в этом тоже было чудо – каким невероятным образом смогла Адоня преодолеть ее? Она менялась так, будто сквозь нее прорастала другая Адоня. И менялась не только внешне – беспристрастный компьютерный анализ менто– и сенсограмм всякий раз констатировал стремительное нарастание интеллектуального уровня и уровня сознания Адони – менялся сам стиль ее мышления.

Андрея умиляла и восхищала способность Адони уже совершенно свободно оперировать понятиями его мира, причем, в полной мере осознанно; безо всякой робости она управлялась с бытовой техникой, нашпигованной электроникой. Она стала совсем другой… и осталась сама собой. Адоня сохранила прежнее великодушие и доброту, какую-то распахнутость к людям. Она осталась такой, о которой Андрей терзался когда-то: "Обидеть ее ничего не стоит, но обидеть ее – немыслимо!"

Казалось, что она обладала магией обаяния. Невозможно было не подпасть под очарование доброжелательной улыбки, теплого света "крылатых" глаз, их особого сияния, которое могло идти только из успокоенной, чистой души.

В ее присутствии лица светлели, рядом с Адоней ложь не шла с языка: по чистоте своей она интуитивно чувствовала малейшую фальшь. Адоня стала не просто любимицей Отряда. Дом Андрея превратился в тот источник семейного тепла, уюта, тихих радостей, которого так не хватало им. Разведчики скучали по Адоне, если не видели два-три дня. Она была сосредоточием, душой – от нее будто исходили невидимые лучики доброты и чистоты, пронизывающие все вокруг. К Адоне тянуло человека, который встретился с ней, может быть, один-единственный раз, как тянет к хрустальному родничку, из которого испил однажды: может, и не вернешься к нему опять, но и не забудешь.

* * *

Все началось с разговора. Андрей потом пытался понять, по какому наитию задалась Адоня своим вопросом? Он проклинал и благословлял тот день, когда она спросила:

– Андрей, а я все же другая, чем вы?

– Не понимаю. О чем ты? Мы-то разве все одинаковые?

– Я про ваши способности…

– О-о, Адонюшка, мы ведь Разведчики, а эта профессия требует сверхспособностей.

– Но откуда они у вас? Вы родились с ними?

– Нет, учились. Впрочем, когда испытывают на профпригодность, все же проверяют природные задатки. Они в каждом человеке есть и каждый человек неповторимый, особенный. Кто знает, какие способности дремлют в рядовом садовнике?

– А во мне они тоже дремлют?

– Разумеется. Может быть, в чем-то ты гораздо способнее меня.

– Ой, это ты в шутку сказал?! Стать лучше тебя невозможно!

Она обняла его за шею, прижалась. Андрей подхватил ее на руки, смеясь, предупредил:

– Не говори мне этого слишком часто, а то убедишь меня, что я самый-самый!

– Дар! – воскликнула Адоня, смеясь сияющими глазами. – Мой Дар! – И зашептала, щекоча ухо теплым дыханием: – Ты самый-самый! Самый нежный, любимый мой! Самый умный, терпеливый и умелый! Ты самый красивый! Разве есть кто-то, кто может с тобой сравниться?!

– Запиши слова, я придумаю к ним музыку.

– И я с самого утра буду петь тебе этот гимн!

– И вскоре у меня разовьется мания величия!

– Что такое – мания величия?

– Это когда я сочту, что "граф" для меня слишком мало и потребую, чтобы меня величали по меньшей мере королем.

– Ты мой король! Мой Бог! И я самая верноподданная в твоем королевстве!

* * *

Из разговора этого, скорее шутливого, Андрей понял вовсе не шуточные вещи. Он научился понимать Адоню – она никогда не была назойливой. То, что ее глубоко волновало, могло неприметно скользнуть в разговоре, и Адоне достаточно было одной его фразы, интонации, она уже больше не возвращалась к этому. И он тоже научился за ее немногословием слышать многое.

– Граф, о чем ты задумался? Тебя что-то заботит?

– Мне нужен твой совет, Линда. Как, по-твоему, можно Адоне работать с развивающими программами? Она сама об этом заговорила. Через раскрытие скрытых возможностей она хочет стать еще ближе к нам.

– А ты говорил ей, что далеко не все люди нашего мира владеют способностями Разведчиков?

– Да, она знает. Но живет-то она среди нас.

– Что тебе сказать? Если бы на ее месте был заурядный человек, я бы посоветовала не устанавливать "планку" так высоко – чревато появлением комплексов, – если не "допрыгнет". Но Адоня… она слишком незаурядна и совершенно непредсказуема. Может быть, и стоит запустить развивающие программы, но очень осторожно и при тщательном контроле.

– А насчет завышенной планки… Если она окажется недостижимой, разочарование не окажется слишком болезненным?

– Если я покажу результаты Адониных тестов, ты не поверишь своим глазам.

– Ты что, уже тестировала ее?

– Мне по штатному расписанию положено чуточку вперед заглядывать, – усмехнулась Линда. – Об Адониной незаурядности тебе рассказывать не надо. Развитие по вертикали у Адони – дай Бог каждому из нас. Да ты и сам знаешь, что она гораздо чище, духовнее, не отяжелена черными эмоциями. Особенно благоприятный период сейчас: она на самом деле чуть ли не летает, не говоря уж о ее внутреннем состоянии, о духе. Любовь – это крылья и сейчас лучшее время для штурма вершин. Только показать направление и наработка пойдет без всяких проблем.

– Но отправлять Адоню в Центры Развития я не хочу, да и не на пользу ей это будет. Ты найдешь время консультировать меня?

– А вот это едва ли. О самодеятельности и речи быть не может. Не заменить ли ее на мой профессионализм?

– Но Линда, это потребует столько времени!

– И прекрасно. Во-первых, довольно тебе быть таким собственником – ты совсем узурпировал право на Адоню. Во-вторых, работа с ней обещает быть очень интересной.

– Так я могу сказать об этом Адоне? Обожаю видеть, как она радуется!

– Поэтому перманентно поддерживаешь ее в этом состоянии? – рассмеялась Линда.

– Ну, неизвестно еще, кто от этого больше удовольствия получает!

* * *

Линда, действительно, водила Адоню в новый мир, в новые знания очень осторожно и медленно, но каждый сеанс становился для Адони событием. Она ждала их, жаждала, хотела большего. Возвращалась после обучающих сеансов то в состоянии эйфории, то задумчивая, то до изнеможения усталая. Время шло и, с пристрастием наблюдая за ней, Андрей замечал, что работа Адони и Линды дает результаты.

– Тебе интересно, Адонюшка?

– Интересно… Да, конечно… Но мне трудно понять, что я чувствую… Я узнаю такое… оно ошеломляет и… меняет меня… Я становлюсь другой…

– Какой? Ты довольна тем, что происходит?

– Я не знаю, какой я становлюсь… вернее, какой стану.

– Может быть, тебе это не нужно, Адоня? Твой мир был чистым и светлым. Понятным.

– О, нет, Андрей! Неужели слепой скажет, что ему не нужно зрение?! Я многое теперь вижу по-другому и удивляюсь – отчего раньше не видела? Андрей, почему эти знания не дают всем, как грамоту? Ах, нет, зачем я спрашиваю, сама ведь понимаю – человек должен прийти к ним, иначе он их просто не примет, да? Я теперь к людям иначе отношусь… Раньше я могла сердиться на человека, а теперь мне часто делается жаль их всех… Кто-то делает плохо, а мне больно – как же он не видит и не понимает очевидного, почему не понимает, что все – причина чему-то, что неизбежно случится потом. Люди так бездумно строят свое будущее… И мне плохо оттого, что я ведь не могу подойти и сказать – он и меня не услышит.

– На вершинах познания холодно и одиноко.

– Дар, ты тоже это чувствуешь?! Ты живешь с этим?! Но это так больно, ведь люди-то не чужие – свои, близкие тебе, дорогие… Да, холодно и одиноко, ты очень правильно сказал…

– Не я, другой человек, художник. Он давно очень жил. Да, все это с тобой теперь останется, но острота пройдет, ты научишься с этим жить. Кроме того, научишься все же помогать людям, не такие уж мы беспомощные.

– Помогать, как вы? Как Разведчики?! Ох, Дар, неужели я когда-нибудь смогу стать…

– Нет. Никогда. Разведчиком ты не станешь. Уж слишком хорошо я знаю свою профессию, чтобы позволить тебе этим заниматься. Поэтому я прошу тебя, никогда, даже в мыслях не допускай такой возможности, договорились?

– Да.

Андрей виновато улыбнулся, мягко сказал:

– Адонюшка, есть ведь масса других способов помогать людям, например, учить их, вести к пониманию. Или что-то еще. Ты выберешь.

– Хорошо, я надеюсь, что так и будет. Но сейчас мне больно за несовершенство свое и других.

– Свое, если захочешь, исправлять будешь. Только трудно это, самая трудная работа – над собой. А другим будешь помогать увидеть это несовершенство. Но не будь слишком требовательной к людям. Это несправедливо, судить нельзя.

– Я еще так мало знаю. Я хочу поскорее всему научиться.

– Ты только в начале пути, а длина его – вся жизнь. Бегом его не проскочишь. Не спеши.

А еще через месяц или что-то около того Линда пригласила Андрея к себе, чтобы поговорить наедине.

– Ты чем-то обеспокоена? – спросил Андрей. – Или я ошибаюсь?

– Да нет, не ошибаешься. Но вот что меня беспокоит, этого я, пожалуй, не скажу – так, смутное ощущение.

– Это касается Адони?

– Она слишком торопится.

– Разве это не естественно для обучающегося? А у эритян, сама знаешь, какая тяга к знаниям. Но ведешь-то ее ты, ты задаешь темп.

– А если я скажу, что в последнее время мне все чаще кажется, что ведет она?

– Как это выражается? Адоня требует? Диктует условия?

– Ну что ты! Ты сам подумай – ты об Адоне это говоришь? Она прежняя – мягкая, уступчивая. Причем теперь – больше, чем когда-либо. Ты сам этого не ощущаешь? Только качество этой мягкости изменилось… так взрослый уступает ребенку. Но иногда я думаю, что мне мерещится то, чего нет.

– Постой. Примем миражи за реальность. Ты чувствуешь в Адоне превосходство?

– Да разумеется, нет!

– Линда, прости, но я действительно, не понимаю.

Она опустила лицо в ладони, потерла лоб, будто собираясь с мыслями.

– Ее результаты по контрольным тестам поразительны. Нет, я опять сказала осторожно и неправду. Дело обстоит так – она показывает результаты, которых не должно быть, рано. Для них еще предпосылки не было. Понимаешь? Следствие без причины. Адоня заставляет меня догонять ее. Представь, я даю ей программу и она добросовестно, тщательно с ней работает. В это время я смотрю на нее и где-то внутри чувствую – она это для меня делает, потому что я считаю, что так надо. А на самом деле она уже дальше, на ступеньку выше, а может и не на одну.

– Как это может быть?

– Не понимаю.

– Сама занимается, одна?

– Исключено.

– И в чем опасность?

– У нее практически, нет времени адаптироваться в новом состоянии, а новое знание из сознания должно перейти в подсознание, из ума – в разум, можно так сказать. Но глубинные слои, они ведь не так подвижны, ты знаешь. Это сознание – легкое, подвижное колесико, им можно с легкостью манипулировать, а подсознание – огромный маховик, изменить его движение не так-то просто, надо действовать маленькими и постоянными усилиями, помнишь, как нас преподаватели сдерживали, просили быть осторожными, потому что излишнее усердие навредит, а то и совсем разрушит человека. Ты и сам знаешь случаи, когда человек со слабой нервной организацией вынужден был отказаться приобрести профессию о какой мечтал и прекратить обучение – из-за перегрузок начинались изменения в психике, а точнее сказать, начинались разрушения на уровне подсознания Теперь представь, какое воздействие на него идет у Адони.

– Ты с ней об этом говорила?

– Да, но, видишь ли… По-моему, это и от нее не зависит… Вообще-то я знаю, что меня тревожит, но делаю вид, что не знаю…

– Тогда, давай говорить открытым текстом.

– Мы настолько приняли Адоню, что забыли о ее инопланетной сущности. Ее способности – нечеловеческие. Мы самовольно вторглись в неизвестное, разбудили там нечто, оно пошло в рост. Плоды непредсказуемы. Я теряю контроль над ситуацией.

– Мы можем хотя бы притормозить это? – Голос Андрея испугал Линду.

– Я надеюсь. Но это – единственное. По крайней мере, я больше ничего не вижу. В первоначальное состояние уже ничего не вернешь.

– Ты говоришь об инверсии памяти?

– Это уже не поможет. Теперь процесс идет не извне, а изнутри, из подсознания. Инверсия – это еще на уровне сознания.

– Чего конкретно надо опасаться?

– Психического расстройства. По человеческим параметрам объем информации, который она воспринимает и так уже слишком велик и еще продолжает нарастать, причем, стремительно. Откуда? Не спрашивай. Мы, два идиота, хотели вскрыть скрытое – боюсь, нам это удалось. Сейчас надо снять хотя бы ту часть информационного потока, который от нас идет. Занятия необходимо прервать, и не просто прервать, а сделать так, чтобы она отошла от них – загрузить чисто внешней информацией, не для ума, а для души, что ли? Работать на эмоции. Я не знаю, может с искусством что-то…

– Я увезу Адоню на Землю.

– О, это как раз то, что нужно! Только… может быть ей и от людей надо отдохнуть. Она так явно видит несовершенства и реагирует очень болезненно. Причем, внутри, не внешне, а это еще хуже.

– А если Адоня однажды и во мне разочаруется?

Линда усмехнулась.

– Сомнение в своем совершенстве – часть твоего совершенства.

Андрей вздохнул:

– Прекрасное успокоительное. Теперь скажи на чистоту: ты запаниковала?

– Было немного.

Андрей поморщился.

– Почему было?.. Мы же еще ничего… Впрочем, зачем это я?..

– Адонюшка, солнышко мое, где ты?

– Ау! – выглянула она из кухни, держа перед собой выбеленные мукой руки.

– Ты опять собираешься чем-то побаловать меня? О-о, какие запахи! Почему твои блюда так потрясающе пахнут?

– А я в них приворотное зелье добавляю! – рассмеялась Адоня.

– Ах, вот чем ты здесь развлекаешься без меня!

Он поцеловал ее в сгиб локтя, потом подхватил на руки, спросил:

– Отгадай, что я хочу тебе сказать?

– Приятное?

– Да.

– Тогда не буду отгадывать, – замотала Адоня головой. – Когда ты сам говоришь, получается гораздо радостнее.

– Румовский отпустил меня на целый месяц, и мы проведем его на Земле.

Между бровями Адони легла тоненькая морщинка:

– Почему он так неожиданно разрешил тебе на целый месяц уехать?

– Я хотел сделать тебе сюрприз. Веришь?

– Нет.

Андрей прижал ее к себе, долго поцеловал в губы. Потом, глядя в близкие глаза, прошептал:

– Адонюшка, любовь моя, жена моя, ты будешь со мной всегда?

– Как же иначе? – Брови ее надломились. – Зачем ты спрашиваешь?

– Потому что безумно люблю тебя.

– Почему тебе дали отпуск?

– Я попросил. Линда считает, что вам надо приостановиться, перерыв сделать. И путешествие на мою планету будет очень кстати, правда? Ты должна помочь Линде, мне и себе – постарайся ни о чем таком не думать. Пусть работа идет там, внутри, – Андрей взял в ладони голову Адони, прикоснулся губами ко лбу. – Но сознание в этом не должно участвовать, понимаешь?

– Да, я должна прогонять все мысли, если вспомню о том, что узнавала с Линдой, потому что для этого ты увозишь меня на Землю.

– Ты умница.

– Кажется, там что-то пошло не так. Ты не говори, если не хочешь. Я и сама видела, что в последнее время Линда была не как всегда, она иначе на меня смотрела, хотя я старалась все делать так, как надо. Теперь ты тоже встревожен. Не тревожься, любый мой, не о чем – поверь мне. И мне жаль терять время. Но я обещаю, что буду добросовестно отдыхать. – Она внимательно посмотрела ему в глаза. – Я очень постараюсь, не тревожься ни о чем.

У Андрея осталось ощущение, что оба они сказали меньше, чем знали и чувствовали.

* * *

Андрей выбрал для них с Адоней маленький уединенный коралловый островок в Атлантике. Островок был необитаемым, но Робинзонами они не стали: как когда-то в Эрите глейсер делал доступным любой уголок Планеты, таким же способом они путешествовали теперь по Земле. Андрей не оставлял Адоню праздной, наедине с самой собой. Он показывал ей самые прекрасные места своей планеты, где и сам не бывал до сих пор; они целыми днями, а то и сутками бродили по гигантским зоопаркам, купались в радугах водопадов, осваивали всевозможный транспорт, включая слонов и верблюдов. Наполненные весельем, смехом и восторгом дни, сменялись тишиной знаменитых картинных галерей и концертных залов. Здесь Адоня забывала о времени. Что видела она в земных, чуждых ей пейзажах, когда надолго замирала перед ними? Что открывалось ей в портретах давно ушедших людей? О чем рассказывала музыка, когда Адоня, закрыв глаза, очарованно растворялась в ее звучании?..

Наблюдая за ней в эти часы, Андрей видел, что проникновение Адони в искусство происходит на каком-то ином, недоступном ему уровне. И что происходило в это время в душе и сознании Адони, тоже укрывалось от Андрея и потому тревожило. Не ошиблась ли Линда, когда видела в искусстве способ отвлечь Адоню?

Однажды он спросил:

– Тебе нравится наша музыка?

Адоня посмотрела задумчиво:

– Когда я собираюсь слушать вашу музыку, я уже знаю, что должна приготовиться, собраться с силами… но всякий раз – как впервые, озноб по коже. До первого звука я смотрю на лица вокруг и пытаюсь угадать, чего они ждут, пытаюсь увидеть волнение. Но люди Земли очень сильные, я ими восхищаюсь. А у меня сердце обмирает от страха. Но это только до первого мгновения, потом сразу все исчезает.

– От страха? Ты боишься музыки?

– Я боюсь, что окажусь слабее, чем надо, я ведь не знаю, какой она будет.

Помедлив, Андрей осторожно спросил:

– А дома, на Планете ты музыку так же чувствовала?

– Нет, ну она же у нас совсем не такая. Там она… нейтральная. Это я здесь уже подумала, что, наверняка, у нас тоже есть магическая музыка, но она не для всех.

– Выходит, у нас есть музыка, которой ты боишься?

– Да, есть. Она очень темная, иногда даже черная, она то же самое, как злое заклинание. Я не умею закрыться, как вы, она вторгается в меня и тогда мне надо с ней бороться. Я когда первый раз темную музыку услышала, ужаснулась – зачем вы слушаете такое, оно же разрушает! Но потом поняла.

– И что ты поняла?

– Ей очень трудно сопротивляться и когда все кончается, как будто тяжелую-тяжелую работу делал… А одновременно сильнее становишься. Это как испытание, да? Зато белая музыка! Как будто каждый раз рождаешься. Ой, а когда они сталкиваются, это самое-самое! Знать, что тебе ничто не грозит, тебя музыка защищает, и одновременно – быть в самой середине, между ними: жутко и удивительно хорошо.

Андрей был в замешательстве.

– Знаешь, мы все же немного по-другому к ней относимся.

– Да, конечно, я знаю, что конца я все же не понимаю.

– Я сказал – по-другому. А картины, живопись как ты чувствуешь?

– Это другое чудо. Они такие разноцветные!

– Что значит – разноцветные?

– Не понимаю, о чем ты спрашиваешь. Ну, картины, они же… Раньше я и цветов таких не знала, их не глазами видишь, а как будто лучи сквозь тебя и там внутри – ощущение. Интересно, когда нарисовал художник одно, а свет от нее совсем про другое. Или когда перетекает один цвет в другой, переливается и получается, как рассказ. Или мерцает. Только темные картины я еще не научилась смотреть, не могу перед ними долго стоять, они как черные провалы: или втягивают меня, отнимают что-то, или, наоборот, из этой темноты что-то идет, входит в меня и внутри разрушает.

– Что-то я не заметил картин, мимо которых ты торопишься пройти.

– Я пытаюсь слушать, понять, сопротивляться, а потом сил не хватает. Да их и не много. Картины Безвременья. У старых Мастеров таких нет. И новые тоже светлые.

Но я старые больше люблю, их мир такой особый, мне нравится долго смотреть – становишься с этим миром одно, и он совсем оживает, тогда кажется, что идешь по полю, которое там, на картине, можно к горизонту уйти и посмотреть, что там или познакомиться с людьми из того времени. Здесь каждая картина – чудо, какой же богатый вы народ, земляне!

После этого Андрей старался если не ограничить, то хоть как-то контролировать встречи Адони с большим, настоящим, всевременным искусством. Тщательно просматривал каталоги выставок, анализировал, насколько ему казалось возможным, музыкальные произведения. К Линде ушла информация о неожиданном открытии, так случайно сделанном Андреем, еще одна тревожная загадка. И Линда тоже согласилась, что лучше ограничить эту странную взаимосвязь Адони и земной культуры. Но Адоня так восторженно, с таким нетерпением ждала этих встреч, что было немыслимо лишать ее этой радости. И все же потом Андрей непременно старался устроить что-то с большой эмоциональной встряской совершенно иного характера. Так, однажды он предложил Адоне познакомиться с аэросерфингом.

– Не боишься? – спросил он, поставив ее на крыло парного серфера и пристегнув к себе ремнями.

– С тобой – ничего не боюсь!

– Прекрасно. Постарайся не делать лишних движений, а лучше – совсем никаких. Доверься мне.

– Полностью доверяться тебе – я люблю это больше всего на свете!

– Ну, смотри! – предупредил Андрей и прыгнул с глейсера в воздушную пропасть.

И еще раз отдал должное своей потрясающей супруге, когда она ни единым звуком не выдала своего состояния, камнем рухнув в бездну над бескрайним океаном.

Крепко прижимая ее к себе, Андрей быстро поймал крылом мощный воздушный поток, выровнялся и падение перешло в восхитительное скользящее парение.

– Й-е-ха! – восторженный крик Андрея раскатился под облаками и над выпуклой синей поверхностью океана.

Адоня, затаила дыхание от дивного ощущения полета, и он казался ей бесконечно долгим, но одновременно она хотела, чтобы он продолжался и продолжался.

Когда Андрей почувствовал, что воздушная струя ослабевает, он подал команду и глейсер плавно поднырнул под них, синхронизируя направление и скорость полета, и принял их на диск, как заботливая ладонь.

Ничего в поведении Адони не настораживало Андрея. Разумеется, он ни на минуту не забывал того, что сказала Линда. Еще яснее он помнил выражение ее лица, глаз, беспокойство Линды, которое убеждало больше, чем слова. Но теперь, пристально наблюдая за Адоней, он готов был прийти к успокоительному выводу, что ситуация все же не вышла из-под контроля, они своевременно приняли необходимые меры…

Гром грянул среди ясного неба.

* * *

…Утро не обещало никаких потрясений. С неба обрушивался золотой водопад, уже ощутимо горячий. Перед завтраком они, по обыкновению, искупались в лагуне. Теперь Адоня хлопотала у стола. К золотистым от загара ногам прилип белый песок. Андрей любовался этим песком, ногами, ее неторопливыми, но удивительно сноровистыми и уютными движениями… Вдруг она обеспокоено подняла голову, будто прислушиваясь.

– Адоня?

– Что это? – Она испуганно шагнула к нему. – Андрей, что это?

– Что? Я ничего не слышу, – он взял ее за плечи, заглянул в испуганные глаза.

Вместо ответа она вскрикнула и прильнула к нему. Андрей включил ТИСС, и в тоже мгновение у него едва не вырвалось такое же ошеломленно-недоуменное: "Что это!?"

Теперь он ощущал странную раздвоенность Адони: она сознавала, что находится в безопасном благоустроенном бунгало на изумительно красивом рифе посреди теплого океана, руки Андрея заслоняют ее от всего страшного и потому ей ничего не грозит в этом его мире… но одновременно она была жутко одинока и беспомощна. В том, ее мире не было Андрея, и бунгало не было, ни моря, ни рифа и вообще, была ли Земля? Хаос из тьмы и света, безмолвие, которое было то же самое, что жуткая какофония… И ее неодолимо тянуло туда, вот-вот, еще мгновение и она сорвется в этот чудовищный хаос; он звал, она чувствовала, что должна идти туда, и все труднее было бороться с этим пониманием… Ей надо туда!.. Еще одно мгновение… и что-то случилось бы… Но в этот ужас, в хаос, в одиночество вошел спокойный, уверенный голос:

– Адоня, останься со мной, не уходи.

И тотчас жуткое наваждение выпустило ее. Все пропало. Теперь Адоня почувствовала, что вся дрожит, сердце колотится, как безумное.

– Андрей… – хватило ей сил выговорить, и колени подогнулись.

Он перенес ее на постель, ласково гладил волосы, лицо.

– Успокойся, любовь моя, все прошло.

– Мне страшно… – чувство пронзительного одиночества было еще слишком ярко.

Андрей прижал ее ладонь к своему лицу.

– Успокойся, и мы поговорим об этом.

– Тебе знакомо? Ты тоже так чувствовал? Это можно объяснить? – с надеждой торопливо проговорила она.

– Нет, ощущение незнакомое. Но, кажется, Линда что-то такое предвидела. – Что она тогда тебе сказала?

– Линда сказала, что ты начала работать в форсированном режиме и пошли большие перегрузки на психику.

– Но так получалось… Я не сама…

– Да, я знаю, это Линда тоже сказала. И чтобы приостановить вал, который на тебя катился, она решила на время свернуть программу.

– Так ты думаешь, то, что сейчас было, это нервы?

– Да, Линда предостерегала именно от этого. Поэтому для паники я повода не вижу, обратимся к специалистам – невропатологи и парапсихологи помогут тебе поскорее вернуться в норму. Это не страшно.

– Ты говоришь то, что думаешь? Ничего не скрываешь?

– Да, Адоня. Линда опасалась именно за твою психику.

У Адони вырвался вздох, она улыбнулась:

– Я ужасно испугалась.

– Если честно, – я тоже. Но мы с этим справимся. Сейчас позавтракаем и полетим в Медицинский Центр, побеседуем со специалистами. – Обняв за плечи, он прижал ее к себе. – Я жутко испугался, что ты уйдешь от меня.