- Не знаю. Она ведь у каждого своя. К каждому по-разному приходит. Может, старухой-то с мешком она чаще еще является, не зря ж про нее так думают. Жизнью своей человек смерть себе подготавливает. Какой достоин оказывается, такой она и предстает. Велина вот тоже не боялась, ждала, как праздник, как гостью желанную, высокую.
      - Скажи ты мне про это раньше, посмеялся бы я на старушечью причуду глупую. Теперь смеяться охоты нет. Мудра, выходит, твоя Велина была.
      Лето шло к концу. Начались звездопады. Вдруг ни с того ни с сего срывалась звездочка, серебряным гвоздем к черному бархату приколоченная, стрелой неслась вниз, к земле - зачем? что манило ее? кто знает? Только сгорала в этом желании своем, вспыхивала, оставив на мгновение огненный росчерк. Часто грохотали грозы, полыхали зарницы в полнеба. Неспокойные какие-то ночи были, тревожные. Но утренние зорьки весело раздергивали черные шторы, разгоняли ночные мраки, и деньки занимались ясные, погожие.
      Ивану уже не лежалось, стал на солнышко выбираться, - благо, лето перед уходом со всей щедростью дарило теплом. Лучи благодатные согревали, вливали в Ивана силы животворные. Ветер прилетал из лугов, и был он так напоен ароматами, что в целебности своей не уступал Алениным настоям да сборам травяным. Птицы слетались хлебных крошек поклевать, да так осмелели, что без всякой опаски на руки Ивану садились, с ладони клевали. А его все радовало, будто впервой увиденное. Какую-нито былинку, у ног сорванную, мог рассматривать, как чудо расчудесное.
      Как вставать да под небушко просторное выходить Иванко зачал, так, считай, и хвороба его кончилась. Одно осталось - слаб еще был, силушка-то в считанные минуты излилась, во сыру землю ушла, а назад ее так скоро не воротишь. А все-тки уж и без Алены во многом стал обходиться, серчал, когда она с ним, как с дитем малым нянькалась. Вроде как бы серчал. А по-правде жалел Алену, понимал, как многотрудно было бдение ее, видел, как исхудала. Знал Иван, что это Алена, не он тягался со Смертью, Алена одолела суровую непреклонность гордой Девы, безоглядно истратив себя в этом противостоянии. И теперь старался Иван, насколько только можно облегчить Аленины хлопоты. Да оно и на пользу было: мог-не мог, а одолевал слабость свою Иванко, отталкивал немочь, она и прочь бежала.
      Одно только не в лад было - подходил день, который все более тревожил Ивана, а в сердце Алены будил трепет ожидания и волнения.
      И вот настал канун его. Уже сказала Алена, что из дому уйдет перед утром, а вернется лишь к следующему рассвету. Видел Иван - она сама не своя, как в лихорадке. И тем больше, чем ближе вечер.
      - Алена, боишься?
      - Нет. Не знаю. Это совсем по-другому, Иванко, не страх...
      - А если не пойдешь никуда?
      Удивленно глянула Алена.
      - Что ты, Иванко... Да не в моей это воле... Зовет оно...
      - Что зовет?
      - Все... Ветер, птицы. Все громче к себе требует... И радостнее.
      - Хотел бы и я с тобой радоваться, а не могу. Страшно что-то... Какой вернешься ко мне? А если переменится все?
      Смеясь, взлохматила Алена волосы Ивану.
      - Что удумала головушка твоя премудрая?
      - Сердце плачет.
      Нахмурилась Алена:
      - Иван, зачем тревожишь его думами пустыми? Неужто не веришь мне? Скажи, знаешь ли такое, что сможет нас друг от друга отворотить?
      - Я теперь другое, Алена, знаю - слаб человек. Много против него. Нету во мне твоей веры в силу человеческую и стойкость.
      - Тогда верь в любовь нашу. Она страшным испытанием испытана.
      - Длинным будет мне день завтрашний.
      - Он пройдет...
      Пройдет, да. Но пока что - и не начинался, и казался Ивану темной, тоскливой вечностью. А еще более боялся он того, что принесет ему утро, что настанет после этой вечности. Говорил себе слова правильные, разумные - да сердце к ним глухо было.
      Глава девятнадцатая,
      в которой Алена девятнадцатый свой рассвет встречает
      И говорить не надо про то, будто тревоги Ивановы вовсе Алену не трогали. Только чувствам ее столь тесно в душе было, что Алена будто в лихорадке горела: то в холодные сомнения, то в жар ликования кидало. Голову будто дурман-травой обнесло, и вся Алена уже не здесь была, не по земле ходила. Как бы стронулось все со своего привычного места, сместилось, и стала видна Алене другая сторона обыденных вещей, доселе неведомая. Приоткрылся ей иной мир - чарующий, сулящий дива и открытия чудные. И стояла Алена на перекрестье - уже не на прежней дороге, но еще не на новой.
      Матери Алена о намерениях своих ничего не сказала. Знала, что поутру, найдя пустой дочерину постель, матушка не удивится - рассветы частенько Алену в лугах аль в рощах заставали. Потом матушка будет думать, что Алена у Ивана хлопочет, а к вечеру, если и наведается к нему узнать, куда дочка запропала, так Иванко найдет что сказать. Не хотела Алена объяснять матери то, что и объяснить затруднительно, да и пользы из этого никакой растревожится матушка, угнездятся в душе ее беспокойства. Как часто незнание благодатно укрывает нас от терзаний и мук.
      ...Ночь Алене толи длинна показалась, толи коротка - сама она не знала. Да и ночь ли то была, или чарующий мрак тайны за волшебной дверью? Надо сделать в нее только шаг... Но время еще не приспело, и ожидание в Алене струной звенело.
      В самый темный час, когда еще Госпожа-ночь всем своим рыхлым телом навалилась на землю, угадала Алена перелом в ней. Бесшумной тенью поднялась с постели - даже мышка ее не услыхала, все так же увлеченно хрустела в углу припасенным сухариком...
      Ночь полнолуния, как ей и надлежало, была светлой, ясной. Висела в воздухе звонкая прозрачность, а может, это холодный лунный свет напитал его. Звезд было несметно - как золотой песок щедрыми пригоршнями разбросали. Круглая большая луна плоский лик миру являла. Только глядеть на нее некому было - все спало, забыв о дневных заботах, освободившись на короткие часы ото всех тревог. Ан нет, не все спали... Алена повела глазами туда, где за огородами и садами, за ночью стояла, облитая лунным светом, заветная избушка. "Спи, Иванко, день еще долгим будет, намаешься. Но теперь - спи". Алена не видит, но знает, как под песню сверчка запечного, нисходит на Ивана благословенное забытье.
      Сонными деревенскими улицами вышла Алена за околицу. Потом след ее потянулся через седые росные поляны...
      Времени вовсе чуток прошло, а сумрак ночной растаял, сменился белой пеленой тумана. Поднимались из молочного потопа острова - круглые спины нахохленных кустов; тихие деревья стояли, утонув в молоке по пояс.
      Удивительное началось, когда в рассветную зорю окунулось солнце и брызнуло на землю первыми лучами. Увидела Алена, как заиграли капельки росы, сразу - несчетное число их увидала. Сколь рассветов Алена в лугах да рощах встречала, но такое видела впервой. Как будто махонькие самые звездочки в траву попадали, затаились там, а теперь откликнулись солнцу, замерцали в ответ ему. Многоцветное сияние разгоралось над травами. И туман ему помехой не был - сам засветился, пронизанный сверху слабыми еще солнечными лучами и снизу - радостным, переливчатым сиянием росинок-звездочек. Их свет был живым - росяные капельки текли по листам в ложбинках-прожилках, радостно сталкивались друг с другом, сливались в одно; дрожали, будто от смеха; срывались с края листа и, алмазно сверкнув, прыгали вниз, где еще таился сумрак, будто хотели осветить его.
      А еще удивительнее было другое - видела Алена то, что с нею рядом происходило. Но одновременно - видела весь луг и каждую травинку на нем. И соседний луг. И самые-самые дальние - стоило только подумать про них, пожелать увидеть, и тотчас открывались они взору, будто в один момент оказывалась Алена на том дальнем лугу. Тогда она могла заглянуть в огромные сетчатые глаза стрекозы, что застыла неподвижно и сонно на высоком стебле на самых далеких полянах.
      Диковинно это Алене было, и долго забавлялась она тем, что мысленным взором своим уходила далеко-далеко. Глядела то с высоты, то низко к корням опускала "лицо", в мир козявок малых.
      Меж тем туман редел, таял под солнечными лучами. И скоро ясным чистым светом был залит весь мир. От ночного безмолвия и следа не осталось просторно разносился птичий щебет, деловитое жужжание пчел, шмеля тяжелое гудение... Аленин же слух столь тонким сделался, что могла она услышать не только, как мышка в траве прошмыгнула, но и топоток маленьких лапок по земляным ходам; слышала сухой шелест прозрачных стрекозиных крыльев.
      Там, где человек увидел бы пестрый цветущий луг или просторную светлую рощу, открылась Алене необъятная Вселенная с ее обитателями. Вместо сплетения трав и копошения букашек, явились Алене полноправные представители мира, где нет малых и великих, но каждый равен всем, у всякого свое лицо, нрав и назначение.
      Глава двадцатая,
      о мире дивном,
      от человека нелюбопытного сокрытом
      Широкий мир Аленин еще стократно раздвинулся, развернулся новыми сторонами, и оказались они предивны. Все, что было вокруг Алены, до последней солнечной пылиночки, пронизано было жизнью, изобилием и разнообразием ее, в постоянном движении, звучании, блеске, сиянии... И как же гармонично и разумно - на удивление - он был устроен! Каждый, самый махонький цветок, листок самый неприхотливый был исполнен такого очарования и совершенства, будто у Матушки Природы не было иной заботы, как сотворить именно этот чудный шедевр. Сей мир не рождал корыстолюбцев, не знал зависти и злобы, и иных мрачных теней, бегущих от света ясного. Главная-то его красота в том и состояла, что был чистым, как в день Творения, и лучезарным.
      А Аленина главная радость происходила от того, что не была она самозванной чужой пришелицей - сей необъятный мир с готовностью распахивался пред нею, приветствовал, как желанную гостью. Птицы слетали к Алене и без страха опускались на руки пропеть свою ликующую песнь, облачко легкокрылых мотыльков порхало над головой веселой многоцветной радугой, цветы поворачивали к ней головки и склоняли их в почтительном привете...
      "Весь день в доме твоем будь - и широко же он раскинется, без единой стены, без пола и кровли. Узнавать его будешь, и узнавание это обернется как удивлением великим, так и радостью небывалой..." - Алена будто в яви услышала тихий голос. Улыбнулась светло:
      - Со мной ты, Велина? Здесь? Порадуйся радостью моей!
      "Вот только не мой это дом, Велина. Гостья я тут. Пусть желанная, жданная, а все-таки, гостья лишь. Мой мир другой - людской. А этот - только дивный подарок в радостный день..."
      Но мир людей - потом, потом, а сейчас день ее только разгорается, все шире распахивает пред Аленой чудесную вселенную.
      Вокруг Алены уж тысячи голосов звучали: и звенели, и шептали. То были похожи на шелест травы под ногами, то на лепетание осиновых листьев, то на журчание потаенного ручья в чаще лесной скрытого - пространство было изобильно звуками, а они все прибывали, прорезаясь из беззвучия. Сливались в хоры, и распадались на отдельные мелодии, и вновь сливались в стройное многоголосое звучание...
      Все находило отзвук в Алене, каждое звучание свой отклик рождало - и пело все в ней, заполоняя волшебными симфониями, вознося на самой высокой ликующей волне.
      Алена себя не видела, - может, оно и к лучшему. Внутри, в душе еще оставалась она сросшейся с людьми, с Лебяжьим, с околицей деревенской, с крынкой парного молока в материных руках... А облик ее... была ли то все еще Алена? Кожа ее атласом отливала, и стала такой же бархатисто-гладкой. Светилась толи солнечным отблеском, толи собственным светом. Кудри сделались изобильны и длинны, пышным огненным плащом спускались по спине и груди. Глаза лучисто сияли, и казалось, будто временами исходят от них лучи, как от невиданных роскошных изумрудов самоцветных. Улыбка вспыхивала ровным рядом крупных жемчугов и дорогого стоила - особым светом освещалось пространство, и преисполнялось радости все сущее, на что тот свет проливался. Смех Аленин уже не был самозабвенно заливистым, как прежде, а рассыпался негромким хрустальным перезвоном, волшебного очарования полон.
      Все в Алене ожиданием звенело. Трепетным ожиданием встречи. Обещание и предвестие ее было во всех голосах, во всех хорах и мелодиях. Слышала Алена, как то тише, то громче проступали одни слова, на разный манер звучащие: "Веда! Веда идет! Наша Веда!"
      Откуда-то знала Алена, что встреча эта случится в полночь, что идти ей к тому часу полуночному сквозь день, сквозь чудеса и открытия. Но не просто дивиться на них да забавляться, - а отозваться на них открытиями в себе самой, стать достойной высокой встречи...
      Возвышение души Алениной во всем сказывалось, даже в движениях ее - они стали просторны и грациозны, как взмах птичьего крыла, как изгиб лебединой шеи, как вольные игры ветра с полевым ковылем. И когда почувствовала Алена, что платье мешает, стесняет тело ее, не раздумывая скинула его в траву, как стряхнула...
      Глава двадцать первая,
      про крючок-тройник,
      самим дьяволом Ярину посланный
      Солнышко уже высоко стояло, когда Антипка малахольный, один из дружков-приятелей Яриновых, ехал верши вдоль улицы деревенской и натянул поводья против дома Ярина.
      - Эй, Ярин! Дома ты? Выдь-ко, слышь!
      Во дворе, высоким забором скрытом, взлаяли собаки, но быстро умолкли, едва хозяин цыкнул на них. Сбоку больших двустворчатых ворот открылась глухая калитка, и вышел Ярин, спросил недовольно:
      - Ну? Чего надо?
      - Глянь-ко!
      Антипка на кнуте протянул Ярину тряпичный узелок.
      - Какого дьявола ты мне в рожу тряпкой тычешь?! - Ярин последнее время будто ужаленный ходил, каждое слово в гнев его вводило. Так что дружки вроде и избегать его стали, да он сам их находил, - видать, одному-то вовсе тошно становилось.
      - Ну что ты лаешься без дела? - обиделся Антипка. - Лучше глаза разуй то Аленки одежки.
      - С берега что ль утянул? - чуть повеселел Ярин.
      - Да вот про то и речь, что ни с какого ни с берега! Корова наша вчерась со стадом домой не вернулась, ну матка ни свет, ни заря и выгнала меня пошукать ее. Ладно, думаю, обегу круг деревни. Ну и кемарю себе в седле. Думаю прилечь где под куст. И ровно в бок кто пихнул. Глаза открыл, гляжу, куда эт нелегкая занесла. Тут-то и заприметил - навроде лохмотьев горка в траве виднеется. Интерес разобрал - подъехал, кнутом поддел... Ну и - вот, надумал тебе рассказать.
      - А саму-то Аленку видал?
      - Не, и близко никого не было. Я поглядел.
      Маленько переврал Антипка, как оно на деле было. Как разглядел он, что не лохмотья с травы поднял, а сарафан девичий да рубашку, сильно-то не обдумав, по шкодливости натуры своей, сунул их под луку. И на тот момент пришло вдруг в голову - одежка-то Аленина! Изо всех девок у ней только такой сарафан был, чистого небесного цвету. И вот тут напал на Антипку страх, и так-то ему одиноко да жутко стало посереди пустого луга. Показалось ни с того, ни с сего, что затаился кто-то невидимый в этой тишине и пустоте и глядит на него, на Антипку. Боясь в сторону глазами рыскнуть, голову в плечи втянув, нахлестывал Антипка коня, торопясь к деревне, к людям. Потом уж, недалеко от околицы разумная мысль явилась, что не надо бы одежу брать. Да ввиду деревни выбрасывать тоже поздно уж было. Вот так и надумал избавиться от нее - Ярину спихнуть.
      - Чудеса! - хмыкнул Ярин, комкая в кулаке тонкую рубашонку. - Поглядим, может, как нагишом домой красться будет?
      - Ох, друже, да не связывался бы ты с нею. Ведь как есть - ведьмачка. Старуха, видать, обучила ее своим премудростям. Та много чего знала. Моя бабка сказывала, на отшибе-то она не сама жилье себе определила. Она еще в девках была, когда люди ее с деревни погнали, не схотели боле рядом с ней жить. Надоело причуды ее терпеть. Да мимо нее ни одна свадьба проехать не могла - кони, как вкопанные вставали против ейного домишка! Коров портила, молоко по ночам на землю сдаивала, и коней мучила - гривы им путала. Лошаденки бедные так бились, что к утру в мыле все были.
      - Да ладно тебе бабьи сказки пересказывать! - прервал его Ярин.
      - Ничего не сказки! Моя бабка и сама немало в чем разбирается, знает...
      - Михася с Филькой не видал?
      - Не-а. Поди-ка спят еще.
      - А брат дома?
      - А куда он денется? Мать растолкать его не могла, за меня взялась.
      - Приходите к нашей риге.
      "Не связывайся!" - невесело хмыкнул Ярин. Оно бы хорошо, не связываться-то. Да, видать, поздно назад оглядываться, отступное искать. С последней встречи с Аленой тянуло душу у Ярина, не было ему покою ни днем и ни ночью. Он боле и не жил, вроде, а деньки отсчитывал опять. Только ежели в прошлый раз он Ивановы дни считал - сколь пастуху жизни осталось, то теперь - свои, драгоценные шли наперечет. По первому времени жуть его не отпускала, разум затмила. Потом так устал он от боязни своей, что стал мечтать, чтоб поскорее сталось все, чему случиться должно. Потом злиться начал, и питаемая злобой да гордыней, закопошилась в Ярине глухая ненависть, заструилась черным дурманом.
      "Ловка ведьмачка! Эк, сколь страху нагнала на пустом месте! Да ведь не всесильна ты, тоже изъяны имеешь. Ваньку-то прокараулила!"
      Ярин сам перед собой бодрился, глубоко-глубоко упрятав знание, что нет, не на "пустом месте". Но правда и то, что не всесильна. Значит, потягаться можно, а там и поглядеть, - кто кого. Только состязание не забавы ради будет. И ежели не одолеет он ведьмачку, значит - она его. И жил Ярин теперь одной только думой - где слабину Аленину углядеть. Мысль про одежки на пустом лугу зацепилась в нем, как крючок-тройник. Пустой тот крючок или нет, этого Ярин еще не знал, и зачем дружков позвал в ригу - на обычное место их сборищ, тоже пока не ведал.
      Глава двадцать вторая,
      в которой Ярин просит сказок, тоску развеять
      Известно - в семье не без урода. Так и в селе любом найдутся бездельники-празднолюбцы никчемные. Подрастают сыновья, тятька с маткой радуются - подмога, утеха, опора поднимается с ними рядышком, как молодое деревцо, день ото дня глаза и сердце радует. Обещает стать крепким, сильным дубком, и будет к кому приклониться в старости, на кого понадеяться. И поднялось дерево. Да только не углядели родители тот злосчастный миг, когда в его сердцевину дурная гниль пробралась. Не на радость дите выросло, на кручину да стыдобу. И водить его на помочах мамке да батьке всю их остатьнюю жизнь.
      Вот такими и были четверо молодых и сильных, удалых в застолье и никчемных в работе, кто отозвался на зов Ярина. А Ярин еще пуще с пути их сбивал. Кабы ни он, глядишь, и беспутства бы в них поубавилось. Сам-то не был таким, как они. Но нужны ему были именно такими, вот и держал их при себе - ценил не дорого, но далеко не отпускал. Поставил так, что слово его в компании навроде закона было.
      Дак и то сказать, к словам ли Антипки малохольного прислушиваться, у которого язык далеко наперед головы соображает? Языком молотить горазд, а послушать-то и нечего, что балалайка бесструнная. Или братца его Федьки? Так они ни в мать, ни в отца, а один в одного уродились. Отец таким знатнющим шорником был, к нему из залесных деревень шли с поклоном. А у сыновьев все интересы мимо отцова ремесла, как, впрочем, и мимо всякого другого путного дела.
      Или Михася взять. Тому хоть на тропке малой, хоть на торной дороге, непременный наставник нужон, чтоб каждый секунд направлял и наставлял; к тому еще и мягкотел да податлив не по-мужичьи, любой ему указ.
      У Фильки силушки не меряно, зато мозги гладкие, как камень-голыш, Лебедянкой обкатанный. В работе сила его объявляться не любит, то дело понятное. А вот как он в пьяном дурном кураже по деревне идет - тогда доброму человеку его лучше стороной обойти. Или еще пред всем деревенским миром силой своей выставиться - это ему тоже любо. Как в тот случай, когда у Трофимки-бондаря бричка в канаву увалилась, и Трофимке ноги придавило. Филька прям к месту оказался, ему бондаря вызволить - только плечом чуток двинуть. Так он приноравливался так и этак, пока народ не сбежался на стенания и зовы Трофимкины. Уж тогда развернулся. Не только край брички с ног несчастного поднял, но и на колеса ее обратно поставил, потому что народ глядел. И так у него в любом деле - больше дури, чем толку. Так что Яринова верховодства оспаривать было некому.
      ...На желтой соломе ярко краснели переспевшие помидорины, на разломе светилась рассыпчатыми икринками мясистая мякоть; лежал хлеб, кусками от круглой буханки отломанный. Крупная серая соль была насыпана на крышку от берестяного туеса. Туесок тут же стоял - в рассоле, вперемешку с укропом да смородиновыми листьями, плавали малосольные огурчики. В середине "хлебосольного стола", старательно утопленная в солому, стояла большая, темного стекла бутыль.
      Позади Ярина, небрежно брошенная, лежала на колючей соломе одежда Алены.
      - Нет, Ярин, ты послушай сперва, потом нос вороти. А я правду говорю, горячился Федька на Яринову ухмылку. - Ежели бабка наша врала, тогда и я вру, но я ейные слова точно помню. Антипка, можа, и не помнит, малой еще был, больше головой вертел. А я помню.
      - Чо ты! Никакой головой я не вертел. Помню пурга така страшенна была, ветер волком выл, а тут бабка со своими рассказками. Жути нагнала, я уснуть апосля боялся.
      - Вы, братья языками без дела бы не мели. Мы уж соскучились на вас глядеть. А про что речь, даже и в толк не возьмем.
      - Дак, а ты не ухмыляйся! А то навроде я плету невесть чего!
      - Да ладно тебе, Федюнька. Я, по чести сказать, и не над тобой ухмыляюсь.
      - Над кем же? - все еще непримиренно буркнул приятель.
      - Хошь бы и над собой. Ну, давай бабкины сказки, глядишь, и скуку разгонишь.
      - Тока не смейся. Обижусь.
      - Да сказал же!
      - Как щас помню, зачалось с того, что про зиму говорили - лютая в тот год зима была. То мороз вдарит - деревья в лесу лопаются, а лишь чуток отпустит - метели налетают. Батя сказал про озерко за огородом, куда мы скотину поить водили на прорубь, что до дна промерзло. Бабка-то и встряла, Русалочий, мол, омут никакой мороз не берет. Отец плюнул - в таку ночь больше дела нет, как про нечисть поминать! А мы с Антипкой, как батька спать улегся, и пристали к бабульке. Она и сама любила всяки были да небылицы плести, токо разговори - не остановишь...
      Ярин чуть не брякнул: "Видать, в бабку ты и уродился!" Да сдержался насупится, улещай да умасливай потом дурака!
      - ... и в тот вечер тако же было. Много чего наговорила, все и не вспомню щас. Да вот одно уместно к Антипкиному рассказу в ум взбрело. Сказывала она, что в конце лета день есть особенный, про него добрым людям и знать не положено, а ведьма Велина про него как есть все знает. Потому как в этот день она волчицей оборачивается и по самой глухой глухомани рыщет. И ежели к полуночи не поспеет на Русалочий омут, не окунется в нем, то цельный год ей волчью шкуру заместо своей одежи носить.
      - Ага, - не стерпел младший брат. - Должна волчица в омутовой воде ополоснуться, тогда опять человечье обличье примет.
      - Видать, сегодня и есть тот день ведьмацкий. А то с чего бы Аленке среди луга одежки скидывать?
      - Как пить дать - на шкуру волчью она ее поменяла!
      Замолчали братья, ожидая, что Ярин скажет. И другие тоже на него глядели. А он сидел, соломину белыми зубами сжимал, мимо глядел. И не понятно было - слышал он, чего тут говорили, иль пребывал где-то вдалеке наедине со своими мыслями.
      Глава двадцать третья,
      про затеи веселых выпивох
      - Говоришь, в полночь на омуте? - медленно выговорил он, не выпуская соломинки - сквозь зубы, все так же глядя куда-то скрозь них.
      И столь нехорошо в его голосе было, что парни переглянулись.
      - Ты чего, Ярин? - за всех высказал вопрос Филька. - Что на ум тебе сбрело?
      - Давно хочу поглядеть, много ль правды в этих баснях, про омут. Вот и взбрело мне на ум, что сегодня хорошая на то причина.
      - Свят-свят, - быстро перекрестился Антипка. - Хошь золотом меня осыпь, а я еще голову не потерял, Яринушка! Чтоб своей волей! На Русалочий омут в полночь! Да ни в жисть!
      - А кто тебя зовет, овечий ты хвост? Тебя ежели брать, это сундук портков чистых за собой тащить! Не ровен час, с нами надумаешь, так с тобой от одной мысли заячья болесть приключится! Ну-к, поворотись задом, мы глянем - штанов-то еще не обмарал?
      Парни расхохотались, как всегда, с готовностью подхватывая шутки Ярина. Пожалуй, еще и не каждый сообразил, что за себя тоже ответ дать надо.
      - И зачем ты нам, Антипка? - продолжал Ярин, твердо определив объект насмешек и желая показать каждому из трех других, каково им будет на месте Антипки. - Тебе уж загодя невесть что мерещится, а там филин гукнет, с тобой вовсе падунец случится. Чего тогда с тобой делать? Фильке на закорки сажать? Нет, друг Антип. Ты проситься с нами станешь, так мы еще подумаем крепко, брать ли с собой? Так, Федюнька? Аль возьмешь братца да сам сопли ему утирать станешь? - спросил Ярин, разливая по кружкам
      - Ярин... Ты это... Хорошо ль удумал? Дался тебе этот омут... Нашто он нам?
      - Дак интересно же, Федор! Столь рассказок про всякую жуть, а где она? Ты хоть раз видал чего своими глазами? Враки все.
      - Эт не скажи...
      - Да мы ж поглядим только, скрадемся в кустах, никакая вражина даже и не гукнется - не дал ему Ярин вспомнить еще какие-нито страсти. - И не будет ничего, верно говорю. Помнишь, на могилки ты на спор ходил? Зачем?
      - Ну, дак то... Так просто, сдуру. Выпить охота была.
      Ярин расхохотался.
      - Уж и выпьем потом! И над страхами своими посмеемся. А доведется, сами любую страхолюдину до смерти перепугаем. Глянь вон хошь на Фильку - а ну, как така образина громадная из кустов полезет, да рявкнет дурнинушкой? А ну-ка, Филя!
      Утерев губы рукавом, Филька вдруг вскинул руки с растопыренными пальцами и заблажил дурным голосом:
      - У-у-у! У-у-у! Ух-хо-хо-хо! Ух! Ух!
      Захмелевшие приятели покатились с хохоту.
      - А если еще и Михась... Помните... Ох!.. Помните, как он заверещал с перепугу, когда его рак цапнул!
      Хохот грохнул с новой силой, парни попадали на солому. Даже Антипка не удержался, хоть и был разобижен на Ярина за его насмешки, да и на дружков, что не решились впоперек сказать. Догадывался Антип, что им тоже не по души задуманное. Но с другой стороны - впервой что ли так: сначала Яриновы задумки сумление вызывают, а потом получается - животики надорвешь! С Ярином всегда весело. Да и пятеро не один. Может зря он сунулся вперед всех. А с другой стороны - омут этот треклятый. Ведь днем с огнем ищи, а не найдешь на деревне ни одного, кто в здравом уме бы к нему сунулся. Даже и при ясном солнышке, когда нечисти всей положено где-нито хорониться до ночи...
      Ярин никого не уговаривал, хотя ему край, как надо было, чтоб все четверо решились на рисковую затею. Часто подливал в кружки, но понемногу, чтоб оклемались к вечеру. Шутил, смешил дураков, прогоняя их страхи опасность, над которой посмеялся, уже и не такой страшной кажется. Знал, кому польстить, кого на смех поднять...
      У самого - сердце сжималось в холодную ледышку от мысли одной об жутковатой затее. Ох, чуялось Ярину, будет, будет у того омута! Что будет? Того он и угадывать не хотел. Чему судьба, то и свершится. Пусть только россказни бабкины окажутся правдой. Пусть Алена явится туда. А чем та встреча кончится, он гадать не хотел. Все равно она случится, не раньше, так позже. Но врасплох себе застать Ярин не даст, он сам заявится. И ни один. И туда, где никто не придет Аленке на подмогу и не станет незваным свидетелем опасной встречи...
      Глава двадцать четвертая.
      На берегу омута...
      Алена не помнила, какой была она вчера. Казалось ей, что всегда, от рождения самого умела она не только услышать голос ветра в шелесте листвы и разумную речь его. Но и уподобиться ему существом своим, стать вольной, никому не подвластной стихией. И трогать лепестки цветов легкой, теплой лаской, расчесывать седые пряди ковыля, пасти облака в синеве, как стадо белоснежных овечек. А то вдруг налиться силой, сгрудить облака в тяжелую тучу, свистнуть посвистом разбойничьим низко по-над травами, пригибая их к земле, погнать по воде испуганную рябь. И рвать стеклянные струны, когда туча, провиснув тяжелым брюхом, вдруг треснет оглушительным треском, хлынет на поля нежданным ливнем. А Алена уже в том ливне, в упругих хлестких струях несется встречь земле, и весело ей и страшно рухнуть, превратиться в брызги, в пыль. Что потом? А потом - теплая чернота, парной дух земли, и Алена там, где начинается белыми тонкими нитями корешков все, что под солнышком оборачивается непостижимым великолепием и изобилием форм и расцветок. И здесь, в темноте, сокрытой от солнечных лучей, но все же согретая ими, тоже своя многообразная жизнь: дышит, трудится усердно, борется, страдает и ликует.
      Алена же вдруг возносится над землею высокой тонкоствольной березой, всплескивает руками-ветвями от изумления и веселья, как с котенком играет с ветром, что нырнул в зеленые, омытые короткой грозой кудри и шаловливо плетет косы из длинных и легких прядей...
      Казалось Алене, что не Велина учила ее собирать целебные травки, рассказывала, когда и как употребить их в лекарском деле. Нет же! Разве только сегодня научилась она, глядя на зеленый побег, сама вспомнить, как малым семечком упала в землю, потом хрупким и слабым корешком припала к сокам земли, упругой иголочкой прошила надежную и уютную, будто колыбель, почву, рванулась к солнцу?.. Кажется, что всегда умела она стать любой луговой былинкой и знать все про себя - в чем мощь корня, какого врага одолеют цветки, стебель, листья. В какую пору сила ее в рост идет, а когда на убыль, чем хороша она утром, в росе омытая, а когда целебные силы ее переменяются и приобретают способность не созидать, а разрушать...
      И еще была Алена полна любви, сострадания и милосердия. Ко всему этому миру чудному, ко всему сущему, что обогрето живыми лучами солнечными. И столь велика была ее любовь, что вблизи Алены делались ярче краски цветов, звончее и радостнее разносились птичьи трели, вдруг ожили и брызнули молодой зеленью почки на старом, умирающем дубе, когда Алена провела рукою по стволу, изъязвленному глубокими морщинами, как застарелыми шрамами...