Смеяться Ярин как будто разучился совсем - скалился, как злобный кобель цепной...
      Нет, и в голову никому теперь прийти не могло сказать об Ярине, красавчик, мол.
      А на святки и вовсе ужасное что-то случилось. Неделя святочных гаданий всегда праздником для молодежи была. А уж смеху-то, шуток! Девки стайками пестрыми сбивались, шушукались, таясь от парней. Уговаривались, в чьем доме гадать соберутся. Парни их тайные уговоры подслушивали, да свои сговоры составляли. Про то, как нагрянуть в разгар гадания, переполошить гадалок, иль как в баню ворожить пойдут, гукнуть по-дурному под дверью...
      Ну и, ясное дело, не сиделось вечерами молодым, собирались девки да парни веселыми стайками пройтись по деревне из конца в конец, песни попеть, а то и со снежками забаву учиняли, парни норовили в сугроб девок загнать, а те спуску не давали.
      И вот Ярин, оставшись совсем один, слушал как-то задорные песни да смех за окошком. Вспомнилось, как ходил за околицу к костру, на игрища. Вроде и притворный вид тогда делал, что предоволен этими вечерами, за Аленкой хвостом таскался, а по правде если - ведь от души ото всей хохотал над чужими шутками, и сам шутил, и веселье всамделишное было... И так это потянуло Ярина туда, где было весело, легко, и решил он тоску развеять.
      Вышел Ярин на крыльцо, натягивая варежки, прислушался, в какой стороне слышатся смех да голоса молодые, пошел туда, к ним. Время было вечернее, сумерки крепко загустели, потому Ярин не сразу увидал, что чуток впереди него девка какая-то оказалась и шла в ту же сторону что и он. У Ярина и мыслей-то даже насчет нее никаких таких не было. Ну, от скуки прикидывать, может, стал, чья такая; ну, приглядевшись, подумал: "Экая ладная! Что яблочко ненадкусанное. А надкусить, дак сладка поди..." Девка раз обернулась, другой - шагу прибавила. Ярину это не шибко поглянулось - каждая дура воображает себе невесть чего, да при случае его же и обвиноватит! Догнать да пугнуть в отместку? Тут-то девка, коротко за спину себе глянув, взвизгнула и припустила что есть моченьки к ближайшему дому. При этом орала что ни попадя.
      Ярин уж почти поравнялся со двором, в который девка влетела, мимо пройти наладился. И тут ворота распахнулись настежь, и из них мужиков человек пять вывалило, кто с палкой, кто с топором: "Где волк?!" - и к Ярину. Он аж шарахнулся от них. Они же, толи пьяны, толи слепы - к нему. Слава Богу, один зрячий оказался, крикнул: "Стойте, то ж Ярин!" Остановились. Кто-то плюнул: "Тьфу ты, нечисть!" На том дело и кончилось. Только Ярину на душе тошнехонько стало и отбило всякую охоту в гулянку идти. Скрипнул зубами и повернул в другую сторону.
      Дома тоже неладно в последнее время стало. Обычно дом многолюден был, шумлив. За столом соберутся все, - будто праздник: и разговоров, и рассказов про случаи смешные домашние, про деток, что тут же за столом сидят. Сроду промеж своих никакой вражды иль там обид, недомолвок не было, любили друг друга, крепко дружны были, а тем и сильны. И вот теперь - как будто в семье тяжело болен кто был, все тихие стали, какое там веселье - на ребят и то шикали: "Тихо вы, неслухи!"
      Ярин догадывался, что причиной этим переменам он сам. А почему - понять не мог. Ведь не смутные догадки, что по селу про него бродили, виноваты. Оно и раньше случалось, что набедокурит Ярин, так родичи стеной вставали: "Доказы есть? А коль нету, не мели что ни попадя, пока язык не оторвали!" Болтуны и притихали. Что ж теперь? Не понимал Ярин.
      ...В то утро Ярин не в духе встал - он теперь нечасто в добром настроении пребывал. В доме лишь мать была. Собрала Ярину позавтракать, он зачерпнул щей ложку и подскочил, как ошпаренный - щи с пылу с жару были взяты, а он не постудил. И такое зло охватило Ярина, ложку прочь зашвырнул, к матери рывком повернулся... да и застыл. Матушка белее белого сделалась, крестилась и пятилась от него, а в глазах ее такая жуть смертная застыла...
      - Ты чего, мамо?.. - растерянно проговорил Ярин.
      - Ох, Боженька мой!.. За что?.. - вскинув руки к лицу, зарыдала мать.
      - Да об чем ревешь? - опять начал сердиться Ярин.
      - А то не знаешь?.. Вон, глянь иди...
      В горнице, в простенке висела большая медная пластина, отполированная так, что в нее глядеться можно было как в неподвижную воду. Отец привез таку диковину, когда несколько лет назад к князю ездил. Тогда сельчане в дом к ним ходили, только чтоб глянуть в нее. Шибко Ярину эта глядельная пластина нравилась, любил он кудри чесать перед ней, аль так просто глянуть на себя. И теперь с удивлением и робостью подошел он к стене, заглянул в сияющую зеркальную гладь. Не закричал, не шарахнулся прочь от того, что увидел, смотрел долго и пристально.
      Смотрел в желтые звериные глаза с маленькими черными зрачками. На сивую встопорщенную гриву глядел. Рассматривал с болезненным любопытством губы свои, зубы и удивлялся, как это они, человечьи, а удивительным образом напоминают волчью пасть. Клацнул зубами - в точности по-звериному получилось.
      Мать всхлипнула сзади:
      - Что творится с тобой, сыночек мой?
      Ярин ухмыльнулся - волчье рыло исчезало на глазах, на месте его проступало человеческое лицо.
      - Это все ведьма... Ее дела.
      - Какая ведьма, сынок? - испуганно спросила мать.
      - Аленка! Какая еще?
      - Ее ведь нету... что ты... схоронили ведь ее...
      Глянул Ярин на мать с хмурой усмешкой, ничего не ответил.
      Глава пятьдесят третья,
      последняя встреча на снежном целике
      - Что ж это ты делаешь? Ведьмачка ты поганая... Что такое ты делаешь-то? - бормотал Ярин бредя по бездорожью. И дорога, и тропка давно выскользнули из-под ног, а он все шел и шел, упрямо месил рыхлый, убродный снег. И нес он в себе такую глухую тоску... волчью, от которой только и спасение, что завыть в полный голос.
      Звонкий морозец красил щеки, солнце слепило глаза, снежная целина искрилась сахарной россыпью. А Ярину чернота глаза застила, весь свет в ней сгинул. Да он по сторонам и не глядел, взглядом под ноги себе уперся, но видел лишь злобность свою непомерную, оттого и черно ему было.
      - Ну и где ты? И что бы тебе не окочуриться где-нибудь насовсем! Ух, как же я тебя ненавижу!
      И тут вдруг встал Ярин, будто стена поперек пути его вскинулась. Не понявши еще, с чего остановился, голову набыченную поднял. И увидел.
      - А-а, вот она! Долгожданная!
      - Звал, я и пришла.
      - Ишь ты! "Зва-а-ал"! Может теперь тебя с поклоном приглашать надо?
      - Для чего? Для чего ты меня ждал? Для чего звал? Кончилось время разговоры говорить. Ни стращать, ни уговаривать теперь не стану. Раньше все сказано, там все вопросы и все ответы.
      - Ты мне зубы-то не заговаривай, нечисть поганая! Отвечай - что делаешь со мной?!
      - Не ори, бестолковый. Я тебе и безголосого слышу.
      Ярин тяжело смотрел на нее исподлобья, стоял, покачиваясь, как пьяный. Хотя, не сразу бы и вспомнил, когда пил в последний раз - не тянуло к чарке.
      - Это как? - не понял он сказанного.
      - Ты только подумаешь, я уже знаю.
      Ярин помотал головой, будто дурман стряхивал.
      - Что делаешь со мной?
      - Помнишь, оборотнем тебя назвала?
      - И что?
      - Я правду тогда сказала. Ты согласился.
      - Ну? Так что?
      - Знаешь ли ты, что содержимое души человека кладет свой отсвет на лицо его? Отчего, лишь глянув на человека, словом с ним не перемолвясь, уже знаешь, добрый он или нет, хочешь ты с ним знакомство водить иль лучше такого стороной обойти, не замараться чтоб. Разумеется, человек умеет таить свои мысли, желания - не всегда это по лицу прочтешь. Только я каждого вижу в свете его истинности. В тебе, Ярин, сам ад кипит. И суть твоя - волчья. Не любишь никого во всем свете, ни мать, ни отца - хищник ты. Мы сейчас одни только, а предо мной претворяться - труд напрасный. Так согласишься с тем, что про тебя сказала сейчас?
      Сузив глаза, помедлил Ярин и ухмыльнулся:
      - Может быть.
      - Так чего ж ты хочешь от меня? В чем винишь? Твоя суть выходит наружу, чтоб каждый ясно все об тебе понимал. Аль стыдишься себя такого? Аль сам себе противен? Твой крест, тебе нести.
      - Крест? - медленно выговорил Ярин. - "А я погляжу, как тяжел крест твой тебе покажется"... Так ты сказала тогда?
      - Запомнил... Это хорошо. Теперь еще запомни - облегчать тебе ношу я не стану. Неси, сколь сил хватит. Каждый делает свой выбор. Прощай. Оставайся сам с собой, Ярин, меня больше не зови.
      - Постой! - вскинулся Ярин. - Погоди, Алена!
      Но в снежном сиянии таяла летняя голубизна ее сарафана. И где-то внутри себя услыхал Ярин:
      - Незачем. Нам нечего больше сказать друг другу.
      Оглянулся Ярин - никого. Только снежный простор вокруг, да позади собственный след. Сел Ярин в снег, опустил голову на руки. Вот так бы и сидел, без единой мысли. Шапка свалилась - он не шевельнулся. Голова пустая, легкая, никакой заботой не отягощена. Только нету такой щеколды, чтоб от дум запереться и не впустить их...
      "...Когда это началось? Ежели бы при Фильке, так он сказал бы, небось... Нет, наверняка после Филипкиной смерти личина звериная начала проступать. Заметили люди? Поняли, что он в оборотня превращаться начал? Да, что-то приметили - иначе с чего бы обходили десятой дорогой. Но, видать, поняли не все, не до конца... иначе... с оборотнем разговор короткий кольями бы забили. И как быть дальше? Давеча волк наружу полез, когда он на мать разозлился, а злоба прошла - и волк спрятался. А девка та... тоже ведь "Волк!" кричала, но тогда никакой злобы в нем и в помине не было... Подумал, правда... "Хищник ты!" - вот как ведьмачка сказала".
      Ярин усмехнулся, покачал головой. "И хочет она, чтоб убил я в себе хищника, тогда и оборотня не станет. Вот с какого боку укусила". Поморщился Ярин, будто вдруг зубы заломило, встал, встряхнулся. Нет, не получится из него второй Антипка. Он такой, какой есть. Он хочет жить так, как ему нравится. "Ништо! Поглядим еще, Алена. И хищники на свете живут, и закон у них свой собственный". И тут дошло до него, что сказала Алена напоследок. "Прощай?! Неужто навсегда распрощалась?! - Ярин будто заново на свет народился, разулыбался широко: - Неужто слово свое держать будешь? Давай, держи! И оставь меня в покое!"
      Глава пятьдесят четвертая,
      про темные перемены в Ярине
      Эту зиму Лебяжье еще долго потом вспоминало. Нешто враз забудешь, к примеру, непонятную гибель молодого парня, первого силача на деревне? Так неловко распорядился он всем, чем Господь его одарил, и самой жизнью своей. Пришел в мир, а зачем? Что доброго вспомнишь об нем?.. Нечего вспомнить. Одно слово - Филька!
      Не кончили еще об его смерти судачить - новые вести по селу поползли. Мол, с Ярином недоброе творится. Хошь - верь, хошь - не верь, а только оторва этот чуть ли ни отшельником сделался. Говорили, что к людям не выходит, облюбовал себе заднюю комнату, в ней и сидит безвылазно. Дела-а... Кто-то догадки строил - может, он там молится, эпитимью на себя таку наложил. А что? Уж у Ярина найдется чего отмаливать. Но были, кто возражал, будто Ярин не все время взаперти сидит, видят его иной раз ночами на деревне. Так выходит, от людей хоронится? Вот уж совсем непонятно. Оно конечно, в последнее время люди и сами Ярина сторонились - страшной он какой-то сделался, да еще ежли глазищами своими дикими зыркнет... Тогда добра не жди: у него и раньше глаз недобрый был, цыганский, а теперь и вовсе урочный стал. А только то, что по ночам блукает, тоже нехорошо. Опасно. Волк наладился в село приходить. Прям не волк, а чудище какое-то. И умный ведь: сколь не ставили на него западенки, сколь не сторожили капканы - он их так ловко обходит, лишь удивления достойно. И засады делали. А он чует вроде обязательно совсем в другом конце села объявится. Иль вовсе не приходит. Но только-только охотники чуток слабину дадут, отоспаться, мол, - в тот же вечер отметится в деревне. А волчина уж больно покостной - скотину режет, кур, гусей рвет, такой разор учинит, что хозяйке на утро только и останется, что слезы утирать над бездыханной животиной, а хозяину - мрачно убытки прикидывать да зверя клясть. Да, к слову сказать, с хвостатыми сторожами тож непонятное творилось. Не брали они этого волчару. Какие вовсе со двора без оглядки убегали и возвращались только утром, виноватые и дрожащие. Бывало, что привязь обрывали - гнал их смертный страх. Потому как собак волчина вперед всех и резал. Вот тоже еще этой напастью зимняя пора омрачилась.
      Ну дак, об Ярине. В нем было дело или еще какая другая причина, но только вся ихняя семья шибко переменилась. Угрюмы стали, неразговорчивы. Ежли кто любопытничать начинал, вопросы задавать - хорошо, если только промолчат, будто не слыхали, а то ведь такую отповедь дадут, так оборвут, любопытный уж не рад, что рот открыл. Но слухи - на них узду не накинешь, для них и каменны стены что решето, держи, не держи, все одно на воле окажутся. Кто первым сказал, когда, и правду ли - этого никто в точности и не знает, а только от двора ко двору, от колодца к колодцу гуляла невероятная новость: Ярин руки на себя наложить пробовал. Доподлинно не известно, но толи веревка оборвалась, толи из братьев кто вовремя подоспел, толи вовсе и не с веревкой, а с ножиком Ярина прихватили...
      Слухи слухами, а только Ярин и вправду хотел уйти с этого свету. Алена слово сдержала, не приходила больше. Дак Ярину-то никакого облегчения от этого не вышло. Наоборот, с Аленкой хоть человеческим языком можно было говорить, и спросить, и ответ получить... А теперь - наедине с темными переменами в самом себе, и кого умолять-уговаривать? Он уж ни раз Аленку звал: "Приди!" И клял, что всегда была горда да упряма.
      Сам он все меньше властен над собою делался, хотя понял - когда в суровой узде злобство свое держит, тогда он более человек, чем зверь. Но неизбежно взрывала нестойкое равновесие мысль о том, что как раз этого Аленка ведь и хотела. Так что? Неужто ее верх? И такая мутная волна от самого донышка души взметывалась, взбудораживала всю муть, там осевшую. Тогда - совсем беда, тогда Ярин самого себя боялся и все, что мог сделать, так это забиться куда поглубже, как в логово. И бежал Ярин от глаз человеческих. В одну из таких минут мазнул случайным взглядом по медной глядельной пластине - и шарахнулся прочь, на самого себя ужаснувшись. Потом зарычал, да кулаком, что есть моченьки, вдарил по той морде получеловека-полузверя, что смотрела на него из глубины. И надо же - пошла с того дня ржа по меди, сначала края изъела, а скоро не во что глядеть стало, испортилась редкостная забава, только и осталось, что выбросить.
      Но отражение свое Ярин продолжал видеть в любую минуту в глазах отца с матерью и братьев. От других, от родичей даже, таили, вроде. Братья старшие, сначала один, потом другой отправили жен с детьми к родичам с той, с жениной стороны, погостить будто. И это тоже злило Ярина, все теперь было не так. И не от кого было ему не то чтобы помощи ждать, а хоть бы понимания и сочувствия. Мать жалела, верно. Но ее тихие слезы и жалостливые глаза приводили Ярина не в меньшее бешенство, чем тайное любопытство нечастых визитеров.
      Глава пятьдесят пятая,
      Ярин вступает в безумное состязание,
      а сон показывает спасительный путь
      Иногда наступали короткие минуты, когда подкатывала к сердцу глубокая печаль-тоска. По тому, что могло бы случиться в его жизни, да не случилось. Искал Ярин виноватого. Кто? Кто загубил его жизнь? Почему зверь сожрал человека в нем и торжествует? И если душа должна быть храмом, то какова его душа - неужто грязное и вонючее логово? И неужто правда, что родилось оно от дел его, помыслов и желаний? Нет! - вздымалась в нем ярость, и находились виноватые - короткие минуты просветления затягивались мутью злобного угара. Но однажды навалилась такая тоска беспросветная, и спросил себя Ярин: в силах ли он теперь переменить что-то. Ответ нашелся только один. Тогда перекинул поясок через балку и просунул голову в петлю... Оборвался поясок к вящему бешенству Ярина, от которого он не скоро отошел.
      С того раза Ярин не единожды пытался свести счеты с жизнью, изобретая все новые способы. Скоро превратилось это в безумное состязание, потому что все яснее и яснее видел он - невозможно ему своей волей этот свет оставить. Ножики пополам ломались, веревки, что коню порвать не под силу, рвались как сопрелые...
      Ушел однажды в самую яростную пургу. Шел и шел без остановки, не глядя, куда идет. Думал: "Теперь и захочешь, так дороги назад не найдешь. Вот и хорошо, вот и славно". Сел в сугроб, закрыл глаза - пусть оденет метель белым холодным саваном, он не шевельнется боле. Сколь сидел, не знает, но стало сомнение брать - отчего нисколь не озябнет в одной легкой поддеве? И вдруг как заорали петухи чуть не над самым ухом - ведь посередине улицы сидел, как раз наспротив ворот собственного дома. Ух, как взвился тогда Ярин за такую насмешку над ним. Будто вихрь холодный понес его по деревне, по полям окрестным. В разум вернулся в риге своей, на одеже, на руках кровь была. Как вор юркнул в остывшую баню, будто даже от себя самого прячась, и долго отмывался, тщась вспомнить - чья кровь на нем, не человечья ли. Его это не то чтобы шибко занимало, а все ж любопытно было, потому как ни разу еще не оказалось на его пути человеческое существо, будто кто уводил людей от беды.
      В другой раз решил Ярин нырнуть в Лебедянку. Она хоть и скована ледяным покровом, но под ним неспокойна - быстрые струи враз оплетут по рукам и ногам, утянут под лед, не выберешься. В одну из ночей пришел Ярин к проруби - вода черно под луной лоснилась. Огляделся тоскливо, перекрестился и головой вниз... Пребольно ударился, аж взвыл. Прорубь-то в короткие миги таким льдом затянулась, как броня легла на воду!
      - Дай уйти! - кричал Ярин в неистовстве, и молил, и проклинал.
      И тут, в одну из ближайших ночей сон привиделся.
      ...Стоял в отдалении белый храм, и так он сиял на солнце, аж смотреть трудно. Но хоть глазам больно было, Ярин не отрывал глаз от него, и входила непонятная радость от того, что вот ведь - находит он силы смотреть на храм. И тут вскинулся вдруг Ярин, сбросил сонное оцепенение - да ему же туда и надо! этот храм для него стоит! И пошел.
      Босые ноги враз окровянились - земля сплошь тернием затянулась, да столь жестоким, будто ножи ноги полосовали. "И пусть! И пусть!" И тихая радость входила в него, потому что догадался: через эту боль прекратятся его бесконечные страдания.
      А тернии как сбесились - хватают когтистыми уплетьями, обвивают ноги и выше, выше вздымаются. Ярин уж руками их рвет от себя, кричит от боли и страха, потому что видит - это бесы тянут к нему длиннющие свои руки, хохочут над его усилиями...
      Вскинулся Ярин на своей постели - тело холодным потом обливается, сердце колотится, как безумное. "Господи! На тебя последнее упование! Держут меня бесы, но ведь не хочу я оставаться с ними!! Укажи мне путь!!" Тут в темноте бескрайней ночи проступили очертания храма, тихо и спокойно светился он, и тьма уходила...
      Опять шел Ярин. Он теперь не смотрел на бесов, не отцеплял от себя их бесчисленные лапы. Он просто шел, продираясь сквозь боль и муки. Бессмысленно было высвобождать тело - бесы были в нем, тернии проходили теперь прямо скрозь тело, рвали плоть. "Я умру сейчас, - думал Ярин. Только не упасть бы. Пусть умру на пути к нему". И не сводил глаз с белого сияния, и рвался изо всех сил, стараясь, чтоб смерть застала его как можно ближе храму.
      И дошел ведь. В нем так мало осталось от человека - может, одно только страдание человечье и осталось. И одновременно было Ярину бесконечно спокойно и хорошо, ведь бесы остались там, снаружи, ни один из них не проник дальше белой сияющей преграды, ни один не терзал боле душу Ярина.
      - Почему? - выдохнул Ярин, чувствуя, как из глаз его текут слезы.
      И понял, что вопрос его неистовый вырвался в глухую пустоту, и уж не надеялся на ответ, когда услышал вдруг тихий, невыразимой красоты голос:
      - Ты пришел в Храм Прощения.
      ...Ярин открыл глаза. Посвистывал ветер, сухо шелестела об оконное стекольце пороша - стояла глухая ночь. Но в самом Ярине будто теплился отсвет близкого рассвета. "Не забыть! Только бы не забыть!" - взмолился он и через миг спал опять, глубоко и без сновидений.
      Глава пятьдесят шестая,
      зимнее ненастье сулит тепло
      Тот же ветер прилетел озоровать под другое окошко, лепил на него мокрый снег пополам с дождем.
      - Тепло несет, - сказал Иван, глядя в черное окно.
      - Скоро весна, - подтвердила Алена, - холода уходят. Жить будет веселее.
      - Жить будет веселее, - медленно повторил Иван, глядя в устье печи, где плясал по поленьям огонь.
      В избушке было тепло, непогода за окном делала домашний покойный уют еще дороже.
      Алена провела рукой по светлым волосам Ивана, открыла его чистый высокий лоб. Голова Ивана лежала у ней на коленях. Она взяла лицо его в свои ладони и тихонько повернула к себе. Иван поднял на нее глаза. Алена чуть улыбнулась, будто поощряя его. И Иван спросил:
      - Ты бессмертна, Алена?
      - Нет.
      - Тогда чем умолила ты Деву Смерть?
      - Я с ней не встретилась. Веда моей жизни хозяйка, она и отпустила меня.
      - Зачем?
      - Чтоб исправить ошибку, несправедливость к тебе.
      - Я помню, как ты сказала, будто жизнь мою поломала и воротилась, чтоб выправить. Как ты ее поломала, я не знаю. Любовью одарила, счастьем великим - да, это знаю. А про что говорила, это мне не понятно, да я и понимать не хочу про такую глупость. Одно лишь томит чем дальше, тем больше - боюсь, что близится время, когда опять потеряю тебя. Ведь как сейчас, так не будет всегда, хоть я и рад, и согласный на жизнь-сон. Ты со мной, ты живая - вот что важно мне. А почему - хоть бы и никогда не узнал, это вовсе не главное.
      - Но меж тем оно мучит тебя?
      - Да. Потому, что моего хотения, боюсь, не спросят.
      Алена прислонилась затылком к бревенчатой стене, покрытой большой теплой шкурой.
      - Мне еще нечего ответить тебе, Иванко. Я жду, а чего, пока не знаю. Я не знаю нашего будущего...
      "...но знаю - у Алены будущего нет..."
      - Я в одном уверена - там не будет горя.
      "Об этом я должна позаботиться"...
      - Ты не бойся будущего, Иванко.
      - Хотел бы, а не могу. Сознаюсь тебе, Алена... По деревне только и слухов, что про Яриновых дружков. Дивятся люди на невиданные перемены в них. Мне то не удивительно, знаю, кто об них позаботился. Об другом сказать хочу - каждое следующее имя мне, что нож в сердце. Как будто еще на шаг ближе к некому краю. И шагов тех осталось всего один-единственный... А потом что? Уже знакомая мне жуть боли и одиночества?
      Алена наклонилась низко.
      - Нет, это не повторится, любый мой. И Яринова компания не главная моя забота. Их я бы и так бросила - душа бы об том не болела. Ты - единственная моя заботушка, люблю тебя так, что растаяла бы вся в тебе, слилась в одной душе, в одной судьбе...
      - Да если б так стало, Алена!
      - Видишь - желание у нас одинаковое, одно на двоих, так чего боишься ты? Все так и будет, желанный мой. А шаг последний, мыслишь - Ярин? Нет. До Ярина мне больше дела нету. Оставила я его.
      - Как?.. А люди говорят, с ним невесть что творится.
      - Правду говорят. Только я ни при чем. К тому, что с Михасем, Антипом, Федором, Филиппкой случилось, да, причастна. Смерть Филькина - на мне, верно. Только ему я, как каждому из них, дала возможность выбора: повернуть к жизни человека достойной, либо от нее. Он кривую дорожку выбрал, не поверил в погибельность ее. Но Ярину учинить смерть Филькиной подобную ничем он этого милосердия не оправдал. Я пыталась говорить с ним. И оставила его той судьбе, которую он выбрал.
      - Отчего же слухи про него идут один другого причудливей.
      - Я единственное только сделала - то, что прятал Ярин от света, начало выходить наружу, чтоб не мог дальше таить от людей свою суть. Выбрал - неси. А люди чтоб знали, каков он. И не сумел бы он больше никому голову задурить, да под свою руку прибрать.
      - Что с ним будет?
      - Я не знаю, Иванко. Сам выберет. Ни помогать ему, ни губить его я не стану. Об одном я забочусь, правда, - людей от Ярина берегу. Пусть его зло только на него падет, больше ни на кого.
      Глава пятьдесят седьмая,
      про то, что Храм Прощения всегда близко, рукой подать,
      надо лишь захотеть прийти в него
      Утром Ярин проснулся рано, когда старшим братьям по случаю воскресного дня не возбранялось поспать подольше. Отец сегодня один, не спеша прибирался во дворе: поил-кормил, обихаживал скотину, подстилку соломенную у теляток менял - да мало ли работы хозяин радивый найдет?
      Ярин умылся тщательно, спросил у матери свежую рубаху. Потом неспеша, долго и тщательно расчесывал гребнем длинные кудри свои - не помнил, пожалуй что, когда чесал их в последний раз. Еще недавно черные, как вороново крыло, они утратили теперь свой прежний цвет, и скручивались жесткими своевольными кольцами, в которых гребень только зубья терял, и Ярину не хватало терпения до конца растеребить спутанную пегую гриву. Он начинал дергать ее и терзать и, наконец, ежли не ломал гребешок, так закидывал его куда ни попадя.
      Сегодня Ярин был тих, терпелив и задумчив.
      - Сынок... молочка тепленького? - робко спросила мать. Она давно уж боялась слово сыну молвить, знала, что в ответ либо зыркнет бешено, либо кричать да ругаться зачнет - другого и не ждала.
      - Молока?.. И впрямь, дай мне, матушка, испить молока парного, ответил негромко Ярин.
      Мать удивленно и обеспокоено глянула на него, а он, склонившись к окошку, глядел на двор. Хороший денек занимался: ночной ветер утих, разогнав снежно-дождевые тучи, в бездонной небесной голубизне купалось солнце.
      Ярин пошел к двери, на пороге обернулся:
      - Прости меня, бедная матушка моя.
      Его уже не было, а мать как пристыла к полу - стояла, и слезы беспрестанно текли по щекам. Она утирала их передником, и с тоской, обречено думала почему-то, что никогда больше не подаст она сыну кружку молока.
      Ярин шел в одной рубахе и будто заново видел заваленную снегом улицу, с малолетства знакомые соседские дома, деревья, заборы. Мысли плыли спокойно, неторопливо, не мешая ему размышлять о том, чей голос говорил с ним в Храме? Ярин не помнил даже, мужской он был или женский, и одно только помнилось ясно - как чудно прекрасен был он, один только звук его целительным бальзамом проливался на больную душу Ярина.
      Люди оборачивались, выходили со дворов, озадаченно глядели ему в след. Сосед негромко стукнул в окошко другому, молча махнул рукой: "Выдь-ко! Погляди", и промежду прочим, вроде как, подались до народу, что собрался кучкой, спрашивая один другого - чего это? Ребятня испуганно прыснула с дороги в разные стороны, попрятались во дворы. Ярин только поглядел с интересом - странно, он как будто совсем забыл, что существуют дети, настолько мало они его интересовали.
      Кажется, кто-то следовал за ним в отдалении, толи из любопытства, толи по своим делам: Ярин не оборачивался - суете не было места в его сегодняшнем состоянии.
      Остановился он в центре деревни, там, куда народ собирался, чтоб выслушать важную новость, княжье распоряжение или сговориться об каком-нито общинном деле. Здесь же однажды всенародно судили вора. Ярин помнил, как угрюмо и затравлено взглядывал он на людей, и помнил, как презирал тогда этого неудачника. А вот за что, разобрать было трудно: то ли что воровал чужое, то ли, что попался.
      Ярин вышел в центр просторной площади и встал на колени. Запрокинув голову, поглядел в высокое, необычайно чистого цвету синее небо. И устремил в него отчаянную мольбу, вложив в нее все существо свое: "Боже Всевластный! Яви мне сегодня последнюю милость Твою!"
      Когда ослепшими от яркости глазами глянул опять вокруг себя - разобрал только черные силуэты. Ярин закрыл заслезившиеся глаза, но открыл их снова. Он хотел глядеть в лица односельчан, кого знал всю свою жизнь - и в глазах остались слезы.
      ...Когда вокруг него образовался просторный, но плотный людской круг, Ярин заговорил. Не громко, без усилия, но слова доходили до каждого.
      - Люди, примите покаяние мое... Нет силы моей боле...
      Так, стоя коленями в снегу, опустив повинно голову, говорил Ярин, а люди цепенели в молчании. Ничего не оставил за душою Ярин. Разве одно только - ни разу не назвал имен бывших приятелей своих, ни на кого не захотел переложить даже малой толики своей вины.
      - ...Суда вашего хочу. А просить одно лишь смею - смерти. И вас, люди, прошу, и Бога.
      Умолк Ярин. И люди потрясенно молчали, глядя на Ярина-гордеца, Ярина, пришедшего к ним с исповедью. Наконец, вперед ступил староста.
      - Уведите его в холодную покуда...
      Когда Ярина увели, люди загудели. Долго судили и рядили, спрашивали друг друга, не находя ответов. Тогда староста велел всем думать до утра, а завтра собраться на суд. Но и назавтра не довелось им судить Ярина - пошли за ним, да вернулись скоро, стянули шапки - Бог рассудил по-своему.
      Ярин лежал, вытянувшись на широкой лавке. Лицо его было чистым и ясным, как прежде, когда был он - глаз не оторвать. Смоляные, шелковые кудри рассыпались вокруг головы. На губах будто улыбки тень лежала.
      - Видать, очистил душу, бедолага, и принял ее Господь... - пробормотал кто-то. И никому невдомек было, что в самый последний миг почудилось Ярину, будто к нему, в настывший за долгую зиму, в сумрачный подвал, куда едва-едва сочился тусклый свет, вдруг заглянул кусок синего неба... А может, и не в подвал, ведь сама душа Ярина мало чем от него отличалась...
      Глава пятьдесят восьмая,
      маленький найденыш
      Весна в тот год, и вправду, пришла рано. Уже в марте синицами зазвенели капели, хотя присловье остерегает: марток! надевай трое порток! Солнце заиграло, щедро осыпая землю теплыми стрелами лучей. Снежный покров, еще намедни вроде бы богатый, как из лебяжьего пуха тканый, весь вид потерял: посмурнел, съеживаться стал. Глядь - а зимнее покрывало уж прорехами поползло, издырявленное озорными лучами-стрелами!
      Едва лишь показалась в проталинах прошлогодняя пожухлая трава, мигом выскочили скрозь нее к солнышку зеленые иголки новых ростков, раскрыли теплу ладошки-листики.