– Свищет где-то, – вздохнула Кира Сергеевна. – Небось опять с мальчишками костер жгут в овраге, картошку пекут…

…Юля нажала кнопку лампы. Упала темнота, и в ней синевато засветилось окно: полная ночь на дворе еще не наступила. В сумерках прорезались черные листья рябины, смутно забелел березовый ствол. В широком просвете стала видна верхушка ели – острая, будто шатер колокольни.

Вспомнив про колокольню, Юля подумала и о Фаддейке: где его носит нелегкая на ночь глядя? Видать, вольная птичка…

И словно в ответ она услышала негромкий выдох:

– Ю-ля-а…

Это было чуть погромче шелеста рябины. И там же, за окном. Юля опять включила свет. В неярких лучах за стеклом, как на глянцевой фотобумаге, проявился знакомый веснушчатый портрет с расплющенным носом.

– Ты что, Фаддейка? – громко сказала Юля.

Он отодвинул оконную створку. Спросил шумным шепотом:

– Можно к тебе?

– Можно. А почему не через дверь?

– С той стороны тети Кирино окно… – Он ловко сел верхом на подоконник одна нога снаружи, другая в комнате. – Ты не испугалась?

– Чего?

– Ну… женщины часто пугаются, если под окном мужчины…

Юля развеселилась:

– Иди сюда, мужчина. Ты зачем пришел? Просто так поболтать или по делу?

– По делу… – Он скакнул с подоконника, сел на чурбак посреди комнаты, положил на коленки ладони. Повертел головой, будто первый раз видел эти стены. Посопел.

– Ну, а что за дело-то? – напомнила Юля. И опять улыбнулась из-за кромки одеяла. – Может, еще на какую-нибудь башню поведешь?

– Нет… – Он старательно вздохнул, потерся оттопыренным ухом о плечо и сообщил, глядя в потолок: – Я признаться пришел. Что наврал.

– Да?.. А что ты наврал?

– Про ту женщину. Про тети Кирину знакомую. Я ее придумал…

– Да? – опять сказала Юля. И замолчала, размышляя, как отнестись к такому признанию. Интересно, что она почти не удивилась. – Ну, придумал так придумал. А зачем все это? А, Фаддейка?

– Непонятно разве? – Он взглянул на Юлю прямо и чуть насупленно. – Захотел познакомиться с тобой, вот и все.

– Это я понимаю. А зачем?

– Ну вот… – Фаддейка забавно развел руками. – Зачем! Потому что я такой уродился. Потому что мне всегда интересно про нового человека: что в нем хорошего?

– И ты решил, что во мне что-то хорошее?

– Решил. Ты же полезла на колокольню!

– Ну… да, это доказательство. А откуда ты узнал, что я здесь новенькая?

– Сразу же видно! Идешь, на все смотришь, как первый раз. И чемодан. И сумок таких, как у тебя, здесь ни у кого нет… Ой…

– Ой, – сказала и Юля.

– А где сумка? – шепотом сказал Фаддейка и замигал желтыми коротенькими ресницами.

– Вот именно, где?

– Там осталась?

– Конечно! Ты же не достал из ниши.

– А ты не вспомнила.

А Юля не вспомнила. Ей хватало и чемодана. Ослепительно желтую сумку с черным старинным самолетом на боку и надписью «AIRLINE» она купила перед самым отъездом в Верхоталье и не успела к ней привыкнуть.

– У тебя в ней что было? – подавленно спросил Фаддейка.

– Практикантский дневник и направление. И всякое…

Было еще старое Юркино письмо с фотографией. И тетрадка с отрывочными дневниковыми записями, которые она делала в стройотряде…

– Пошел я, – вздохнул Фаддейка и встал.

– Куда?

– Как куда? За сумкой.

– Подожди! – испугалась Юля. Она представила, как Фаддейка лезет там по лестнице в кромешной темноте, в глухоте.

– Утром сбегаешь и заберешь, – нерешительно сказала она.

– Ага, «утром»! А если на рассвете туристы туда потащатся? У них теперь такая мода появилась: рассвет на верхотуре встречать.

– Думаешь, сопрут?

– А думаешь, оставят? Я пошел.

– Там же темнотища сейчас и страх…

– Фонарик возьму.

– Я с тобой, – тоскливо и решительно сказала Юля, ощущая, как замечательно в постели и как жутко не хочется туда. Ох, рано она порадовалась, что кончились неудачи…

А Фаддейка… хоть бы сказал: не надо, не ходи! Нет, он сказал другое:

– Выбирайся через окно. Я подожду у калитки.

Быстро темнело. Река еще отражала остатки заката, а крутой дальний берег чернел непроницаемо. За кромкой обрыва не видно было огоньков, смутной тучей клубился старый прибрежный сад. Колокольня была еле различима.

Юля мысленно простонала, когда представила, сколько опять шагать: через мост, потом по высоченной лестнице, затем по темному саду… Фаддейка бодро топал рядом и мигал фонариком. Юля печально сказала:

– Вот узнает Кира Сергеевна про наши похождения, будет нам…

– А как она узнает? Тебя она не караулит, а про меня привыкла, что поздно бегаю.

– С тобой не соскучишься, – вздохнула Юля.

– Ага.

Перешли мост (он был бесконечный, и под ним журчала и хлюпала вода). Совсем стемнело. Ступеней лестницы было не разглядеть. А они – кривые и старые, ноги поломаешь.

– Посвети, – попросила Юля.

Фаддейка опять мигнул фонариком и сказал:

– Я батарейку берегу, она старая.

– А на мосту включал да включал, когда не надо…

– Я проверял… Держись за меня.

Кончилась и лестница с бесконечным поскрипыванием ступенек и хлябаньем брусчатых перил. Черный густой сад надвинулся на Юлю и Фаддейку, окружил мохнатой темнотой, запахом увядающих листьев.

– Держись за меня, – опять сказал Фаддейка и сам взял Юлю за руку. Рыжий свет фонарика метнулся по высоким сорнякам и беспомощно в них запутался. Фаддейка бесстрашно устремился в чащу, и Юля тянулась, как на буксире. Жесткие стебли скребли по джинсовым штанинам. Было жутковато, но как-то не по-настоящему. Будто во сне.

За рукав зацепилось какое-то острие, вроде наконечника пики. Юля повела рукой и нащупала частую решетку.

– Постой. Здесь что-то непонятное…

– Все понятное, – шепотом сказал Фаддейка. – Могилки старые, тут раньше кладбище было…

– Ты нарочно меня здесь потащил? – слабым голосом спросила Юля. Ей хотелось тихонько завыть с перепугу.

– Конечно. Здесь короткая дорога… Ты не боишься?

Тогда она рассердилась. На себя и на этого обормота:

– Я за тебя боюсь, дурень. Обдерешься или глаз выколешь…

– Не-е… Пришли уже.

Они уперлись в решетчатую загородку церковного двора. Многих прутьев не было, везде лазейки. Когда пробрались, Юля, опасливо озираясь, прошептала:

– А ночного сторожа здесь нет?

Фаддейка хихикнул:

– Только привидения. Бывший воевода и его солдаты.

– Да ну тебя…

Подошли к черному входу на колокольню, и Фаддейка строго сказал:

– Стой здесь. Я сейчас…

Юля не успела заспорить, он ускользнул в черноту, там желтой бабочкой пометался и пропал свет фонарика. "Полезу следом", отчаянно решила Юля. Но не успела. Фаддейка выкатился назад, невредимый и веселый.

– Вот твоя сумка.

– Ой… вот хорошо. Спасибо, Фаддейка.

– За что? – хмыкнул он. И спросил: – Пошли обратно?

– Только не через могилки, ладно?

– Сейчас можно по берегу.

От церкви на обрыв их привела невидимая в траве, но ощутимая своей твердостью дорожка (видимо, мощенная кирпичом). Ночь совсем почернела, даже на западе исчез белесоватый полусвет. Река была почти неразличима. На том берегу уютно горели окошки. Но ярче этих огоньков сияли белые большие звезды, а между ними светилась звездная пыль. Кроме белых звезд были переливчато-голубые и желтые.

Фаддейка показал на одну, голубоватую:

– Вот это Юпитер. В хороший бинокль у него спутники видно. Мне наш сосед, студент Вася, бинокль давал… А Марса сейчас не видать… – Он помолчал и добавил другим голосом, снисходительным: – А ты ничего, не боязливая.

– Ты тоже ничего…

Фаддейка посопел и вдруг признался:

– Нет, я часто боюсь. Только я себя… ну… перегибаю. Я первый раз на колокольню знаешь как боялся лезть! Прямо все внутри дрожало. А я потом еще раз, еще…

– Когда страх пересиливаешь, это и есть смелость, – сказала Юля.

– Наверно… – шепотом ответил Фаддейка.

Они вышли на верхнюю площадку лестницы, и Юля остановилась. "Какой длинный день получился", – подумала она.

Хорошо было под звездами. Только слишком прохладно. Юле показалось, что Фаддейка вздрогнул.

– Зябнешь, – обеспокоилась она. – Куртку дать?

– Нет, нисколько не холодно… А знаешь, почему я стараюсь страх перегибать? Потому что от него всякие предательства бывают.

– Это верно, – вздохнула Юля.

– А когда человек изменником делается, это хуже всего в жизни, – тихо сказал Фаддейка. – Я этого больше всего на свете боюсь.

В печальном его полушепоте ощутилась вдруг такая тревога, что Юля поежилась и ладонями сжала Фаддейкины плечи – тонкие и теплые.

– Да ты что! Чего ты боишься? Никогда с тобой такого не случится…

– А если вдруг нечаянно… – еще тише сказал он.

– Разве это бывает нечаянно?

Фаддейка шевельнул плечами под Юлиными ладонями. Сумрачно шмыгнул носом и прошептал:

– Иногда такой дурацкий сон снится, будто я кого-то предал случайно и тут уж ничего нельзя сделать, хоть убейся. Если даже убьешься, это ведь все равно не исправишь…

– Какие-то у тебя сны неуютные… – опять поежилась Юля.

– Ну нет, мне и хорошие снятся. Но такой – тоже… – Фаддейка ускользнул из-под Юлиных рук и спросил уже другим голосом, побойчее: – А если у тебя два друга и так получается: если спасти одного – значит, изменить другому? Как тут быть?

– Ну… по-моему, так не бывает.

– Это вообще-то не бывает, но вдруг один раз случится?

– Тогда… я даже не знаю.

Фаддейка молчал с полминуты. Потом решительно сказал:

– А чего тут не знать? Надо помогать тому, у кого беда сильнее.

– Да… наверно. А с чего у тебя, Фаддейка, такие мысли? Грустные какие-то.

– У меня всякие мысли. Потому что думаются. А с чего трудно сказать. – Он по-взрослому усмехнулся. – Люди про все на свете спрашивают: с чего да почему. И хотят, чтобы одна простая причина была. А причин всегда целая куча, и они перепутываются.

– Это верно… Пойдем домой, Фаддейка.

Он вдруг взял ее за руку – быстро и привычно, как братишка.

– Пойдем, Юля.

КИНО ВНИЗ ГОЛОВОЙ

Утром Фаддейка стукнул в окно и позвал Юлю завтракать.

В кухне стояла на столе вареная свежая картошка с тонкими кожурками, лук, помидоры и молоко. Кира Сергеевна сказала, чтобы Юля садилась, не церемонилась, а Фаддейку спросила:

– Руки-то вымыл?

– И лицо! Честное слово! Даже чуть веснушки не соскоблил.

– Чучело, – вздохнула Кира Сергеевна. – Юленька, он вам вечером не надоел? Это такой болтун и липучка…

Фаддейка незаметно мигнул Юле: не проболтайся о ночных похождениях. Юля тоже подмигнула и сказала, что нисколько не надоел, поговорили про то, про се, самую чуточку.

Фаддейка, кусая картофелину, вдруг высказался:

– Когда пойдешь на практику, надень какое-нибудь платье. А то Нина Федосьевна скажет: "Ах-ах, работница библиотеки в штанах!" У здешних женщин не современные взгляды.

– Фаддей! – сказала Кира Сергеевна и со стуком положила вилку.

Но Юля понимала, что Фаддейка прав.

Самой ей казалось, что стройотрядовское обмундирование для ее внешности в самый раз, а в "девичьем наряде" она похожа на украшенную бантиками оглоблю. Но библиотека не строительство коровника и не турбаза. Юля надела босоножки и серое платье – мамин подарок: в этом платье все-таки похожа на человека. Настолько, насколько может походить на человека девица баскетбольного роста, с длинноносым лицом, вечными прыщиками на подбородке и жиденьким хвостом пегих волос.

Юля припудрила подбородок перед карманным зеркальцем, подхватила сумку и шагнула на крыльцо.

Там ее караулил Фаддейка.

– Я тебя до библиотеки провожу. Можно?

– Конечно! – обрадовалась она.

И Фаддейка стрельнул золотой искоркой из глаза.

Когда шли Береговой улицей к мосту, Юля спросила:

– А что, эта Нина Федосьевна очень строгая?

– Еще бы! А с теми, кто книжки портят, вообще ужас…

– Кажется, ее все здесь знают…

Фаддейка с удовольствием сказал:

– Здесь вообще каждый каждого знает. Это ведь не Москва. И не Среднекамск.

– Я смотрю, тебе здесь больше нравится, чем в Среднекамске…

– Как когда… Здесь интересно, старины много всякой. И ребята не деручие и не дразнючие.

Юля очень осторожно и ласково спросила:

– А что, Фаддейка, разве в школе тебя дразнят?

Он шевельнул плечами:

– Да вот еще! Откуда ты взяла?

– А я думала, что… ну, из-за волос.

Он удивился:

– Потому что рыжий? Да нисколечко! За это в старые времена дразнили, а сейчас наоборот! Рыжий – даже модно! У нас в классе трое таких, как я… Не в этом дело.

– А в чем?

– Ну… да ты не думай, что у нас плохие ребята! Только у них всегда нет времени. Кто на музыку бежит, кто в олимпийскую секцию, кто еще куда… Получается, что людям просто некогда дружить.

– А здесь?

Фаддейка рассудительно сказал:

– Одноклассников-то не выбирают, а здесь играй, с кем нравится.

Юля хотела деликатно возразить: мол, и в Среднекамске не обязательно друзей только в классе искать. Но Фаддейка заговорил опять. Уже по-другому, весело:

– Тут знаешь какие придумывальщики есть! Мы на той неделе воздушный шар из бумаги сделали, с дымом. И он по правде полетел! Красный, как марсианский глобус.

– А разве бывают марсианские глобусы?

– Конечно… Юль, а хочешь, я короткую дорогу покажу, не через мост? Я брод знаю, глубина не больше, чем тебе до колена. Хочешь?

Юля зябко поежилась.

– Я… наверно, хочу, но не сейчас. Мне за прошлые сутки хватило приключений.

Нина Федосьевна оказалась вовсе не строгой. Наоборот, была она очень милая и приветливая. Чем-то походила на Киру Сергеевну. Так похожи друг на друга бывают пожилые женщины, всю жизнь проработавшие в библиотеках, театрах или музеях.

Юле Нина Федосьевна очень обрадовалась. Во-первых, по доброте душевной, во-вторых, потому что "видите ли, как получилось, Юленька, одна наша сотрудница вышла на пенсию и уехала к сыну, а вторая в декретном отпуске. И я кручусь, кручусь и ежедневно прихожу в отчаяние…".

Она мелко засмеялась, прижимая кончики пальцев к седым вискам. Юля тоже улыбнулась и подумала, что здесь ее то и дело называют Юленькой. Версту коломенскую…

– Только работа, Юленька, будет для вас, наверно, скучноватая: читателей сейчас мало, а дело такое: надо перебрать и сверить каталоги, переписать некоторые карточки абонемента. В них полный хаос.

Юля сказала, что работу она видела всякую, скучать не станет, а веселиться, если придет такое настроение, будет после рабочего дня. При этом почему-то вспомнила Фаддейку. И не откладывая взялась за дело.

Сначала она принялась разбирать по алфавиту читательские карточки, которые молодая работница абонемента (ныне пребывающая в декрете) действительно держала в "порядочном беспорядке". Неожиданно дело оказалось совсем не скучным. За каждым именем Юле представлялись живые мальчишки и девчонки: аккуратные отличницы, берущие книжки по программе; растрепанные троечники, которые читают в основном про шпионов и про космос; юные изобретатели те, что глотают, как "Трех мушкетеров", "Занимательную физику", "Теорию относительности для всех" и свежие номера "Техники молодежи", шумливых октябрят, спорящих из-за очереди на «Буратино» и "Волшебника Изумрудного города", озабоченных десятиклассников, которые перед экзаменами выпрашивают на лишний денек Белинского и Добролюбова…

Некоторые карточки были просто готовые портреты и характеры. Трудно разве представить, например, второклассника Николая Вертишеева, дважды бравшего "Приключения Незнайки", или Эллу Лебедушкину, читающую биографию Рахманинова из серии ЖЗЛ?

Могли, конечно, быть ошибки. Вертишеев мог оказаться тихим мальчонкой, который никогда не вертится на уроках, а Лебедушкина – неуклюжей девицей, не умеющей сыграть гаммы… Но вот попался портрет знакомый и точный! "Фаддей Сеткин"…

– Ой, Нина Федосьевна! Это же Фаддейка, да? Племянник Киры Сергеевны?

Нина Федосьевна охотно оторвалась от ящика с каталогом.

– Ну разумеется! Вы уже познакомились? Ах да, вполне понятно…

– Ох, познакомились, – сказала Юля. – Весьма даже…

Нина Федосьевна покивала и поулыбалась:

– А знаете ли, Юленька, он славный мальчик. Правда, слишком замурзанный и немного шумный…

(Юля уже поняла, что больше всего Нина Федосьевна боится шума, и это казалось непонятным у заведующей детской библиотекой; но зато других недостатков у Нины Федосьевны, кажется, больше вообще не было.)

Юля охотно согласилась с краткой Фаддейкиной характеристикой и заглянула в карточку.

Читательские интересы Фаддея Сеткина были крайне разнообразны. Если не сказать – беспорядочны. "Приключения Электроника" и "Оливер Твист", "Словарь юного астронома" и "Воспоминания о сынах полков", "Сказки народов Севера" и "В плену у японцев" капитана Головнина. А еще – «Казаки» Толстого, "Малыш и Карлсон" и "Мифы Востока"…

– Ну и ну, – сказала Юля.

Нина Федосьевна опять покивала:

– Бессистемное чтение, но что поделаешь… И ходит нерегулярно. То глотает семь книжек за неделю, а то не показывается полмесяца. Но с книжками очень аккуратен! Новые даже обертывает… Правда, один раз мы с ним поссорились.

Юля вопросительно подняла глаза.

– Нет-нет, не из-за неряшества. Мы крупно поспорили из-за «Аэлиты». Вы же знаете, Юленька, детям эта книга всегда нравится, а наш милый товарищ Сеткин прочел и заявил категорически: "Чушь!.." Я даже очки уронила. "Как, – говорю, – ты можешь так об Алексее Николаевиче?.." А он знаете что? "Если Алексей Николаевич, значит, врать можно?" – "Что значит, – возмутилась я, – врать? Это же фантастика! Писательское воображение! Ты же сам столько фантастики перечитал и всегда хвалил!" И что же отвечает мне этот юный ниспровергатель классиков? "Фантазировать надо тоже с умом! На Марсе все не так. "Марсианские хроники" Брэдбери и то лучше"… Я, конечно, и сама неравнодушна к Брэдбери, это, безусловно, талант, но… В общем, я не выдержала и сказала, что таких критиков следует ставить носом в угол. И расстались мы сухо.

– А потом? – смеясь, спросила Юля.

– Он не появлялся неделю. А затем откуда-то узнал про мой день рождения и притащил целый сноп васильков. При этом был в новой рубашке и сиял, как начищенный колокольчик.

– Он и сегодня хотел прискакать, – вспомнила Юля. – Обещал в обед меня навестить.

Но Фаддейка пришел только в конце дня. Встрепан и помят он был больше обычного, к оранжевой майке прилипли золотистые чешуйки сосновой коры. Он сообщил, что тете Кире привезли дрова и пришлось их укладывать на дворе в поленницу.

– Таскал, таскал, чуть пуп не сорвал, – он стрельнул искристым глазом в сторону Нины Федосьевны.

– Фаддей… – страдальчески сказала она.

– Ой, простите, Нина Федосьевна! Я нелитературно выразился, да?

– Юля, может быть, хотя бы вы займетесь воспитанием этого гамена? – простонала Нина Федосьевна. Кира Сергеевна, видимо, уже отчаялась.

– Займусь, – пообещала Юля и показала Фаддейке кулак. Он потупил глазки, но тут же дурашливо сказал:

– Гамен – это парижский беспризорник? Вроде Гавроша? Значит, здесь у нас Париж, ура! Да здравствует баррикада на улице Шанврери!

– Не Шанврери, а Шанврери, – подцепила его Юля.

А Нина Федосьевна скептически произнесла:

– Можно подумать, ты читал "Отверженных"…

– Можно подумать, нет! – возмутился Фаддейка.

– Он читал детское издание про Гавроша, – снисходительно разъяснила Юля.

– Фиг тебе! Я все читал.

– Фаддей… – опять простонала Нина Федосьевна.

– А чего она… У нас дома десять томов Гюго, подписное издание.

Юля хмыкнула:

– И ты осилил?

– "Отверженных" осилил. И "Собор Парижской богоматери". Только маленько пропускал, всякие длинные описания. Нина Федосьевна, Юле уже можно домой? Она будет воспитывать меня по дороге.

Когда шли к дому, Юля сказала:

– И чего это утром ты наплел, что Нина Федосьевна строгая? Она добрейшая душа… На тетю Киру похожа.

– Ну и что же, что похожа? Тетя Кира тоже всякая бывает. Когда добрейшая, а когда ой-ей-ей.

– Ну, ты, наверно, и ангела небесного можешь до «ой-ей-ей» довести…

Фаддейка хихикнул:

– Не, я хороший… – И сказал серьезно: – В этом году у нас с тетей Кирой контакт. А в прошлом году мы еще по-всякому… Притирались друг к другу.

– Притиралась терка к луковице. Сплошные слезы…

– Ага… Мне от нее один раз тогда знаешь как влетело…

Фаддейка сказал это со странной мечтательной ноткой.

– За что?

– В том-то и дело, что ни за что… Я сижу, молоко пью, а она вдруг говорит: "А ну-ка дыхни". А потом: "Покажи-ка, голубчик, карманы". А там окурок и крошки табачные… Ой, что было!

– Всыпала небось? – пряча за усмешкой сочувствие, спросила Юля.

– Да не-е… На губу посадила.

– Куда?

– На гауптвахту. Говорит, выбирай: немедленно едешь домой или будешь сидеть до ночи под арестом. В сарае.

– И выбрал сарай?

– А что я, ненормальный домой ехать? Здесь вон как здорово, а там в лагерь отправят.

– Да еще и досталось бы от мамы за курение, – с пониманием заметила Юля.

Он вскинул возмущенные глаза:

– Да ты что? Думаешь, я по правде курил, что ли? Мы с ребятами мыльные пузыри с дымом пускали! Дым в рот наберем, пузырь надуем, он и летит вверх. А потом лопается, как бомба…

– Все равно дым во рту – это гадость.

– Ну, пускай гадость. Но не курил же!

– А тете Кире ты это объяснил?

– Думаешь, она слушала? Как разошлась… Ну, я решил: пусть ее потом совесть мучает. Целых три часа сидел, почти дотемна.

– Потом выпустила?

– Уже собиралась, да я раньше забарабанил.

– А чего? В темноте неуютно стало?

– Да при чем «неуютно»? Гауптвахта-то была ведь… без этого. Без удобств. Сколько вытерпишь?

Юля засмеялась. Фаддейка весело посопел и сказал:

– Тут я ей все и объяснил. Она сперва, как ты, говорит: "Все равно это гадость!" А я ей доказал, что это научный эксперимент был, а люди из-за науки еще не такие гадости терпели. Она засмеялась: "Вот и пострадал за науку, как Галилей". А потом говорит: "Ладно, помиримся, не сердись на старую тетку…" А я и не сердился.

– А не обидно было невиноватому сидеть?

– Обидно немного. Зато интересно. Я до тех пор ни разу арестантом не был! А тут почти как по правде… Всякие мысли думаются, когда сидишь. Воспоминания всякие…

– Какие?

– Ну, разные! Про Буратино, как его Мальвина тоже ни за что в чулан посадила. Про Железную Маску… А то вдруг показалось, что я к врагам в плен попал и меня завтра расстрелять должны. Даже хотел подземный ход рыть, да тут кино началось…

– Что?! Ты с телевизором сидел?

Он засмеялся и замотал головой так, что рыжие космы разлетелись пламенными языками.