.. Ну и что? Жили не хуже других. Как положено, появилось дитя, Клавдия назвала дочку Аллой. Корнелий некоторое время умилялся, таскал на руках мокро-розового младенца, подавляя порой крепкую досаду от излишней крикливости чада. Но потом вдруг поймал себя на мысли, что так до конца и не проникся ощущением, что эта девочка - его дочь. Он, конечно, тревожился во время ее младенческих хворей, случалось, проверял оценки, когда пошла в школу. Но Алла, очень скоро ставшая маленькой копией мамы, относилась к отцу с той же ноткой снисходительности, что и Клавдия к мужу. В семь лет она впервые, следом за матерью, назвала Корнелия Котиком. Корнелий пожал плечами и с минутной грустью подумал, что его отцовские обязанности, пожалуй, окончены.
      Далее все пошло очень быстро. Алла стремительно превратилась в неотличимую от других современно-стандартных красоток девицу (на улице он ее и не узнал бы), окончила курсы младших сотрудников при газетном концерне "Либериум" и с первым мужем укатила в приморский Нейгафен. Там скоропалительно вышла замуж второй раз - кажется, за органиста из какого-то оркестра.
      Клавдия все это восприняла как должное, Корнелий следом за ней - тоже.
      - Теперь, в конце концов, мы можем пожить и для себя, - сказала ему Клавдия.
      Корнелий кивнул. Он никогда не спорил с женой. И не повышал голоса, даже если к горлу подкатывало тяжкое раздражение. Не потому, что щадил тонкую натуру супруги (какая холера с ней сделается?), а интуитивно берег собственный спокойный настрой. Психанешь на две минуты, а потом входишь в "мирное русло" целый час. Это ведь не на службе, где полаялся с Рибалтером, а через пять минут с ним же травишь анекдоты или сговариваешься заглянуть вечером в приятное заведение "мадам Лизы".
      Что касается "жизни для себя", то Корнелий и так был занят этим на сто процентов. Не для Клавдии же, в конце концов, и не для преподобной красавицы Аллы вкалывал он в своем рекламбюро над сверхурочными заказами, копил валюту для взносов за этот дом. Клавдии говорил: "К черту эти поездки на Юг... То есть отправляйся, если хочется, а я закончу комплекс витрин для "Музыкальных джунглей". Клавдия чмокала его ниже уха: "Ты у меня умница. Ты у меня добрый..."
      А он был не умница и не добрый, а просто домосед по натуре. И свободное, без Клавдии, бытие в своем доме почитал за лучший отдых. А мир, который многие любят наблюдать из окна туристского автобуса, ничуть не хуже выглядел на стереоэкране...
      Но скоро, совсем скоро ничего не будет! Ни экрана, ни мира, ни даже Клавдии!..
      Однако эта мысль, толкнувшись в сознании, не вызвала прежнего отчаяния. Видно, мозг был так вымотан недавней тоской и ужасом, что уже не отзывался эхом на неотвратимое и страшное.
      Корнелий устало подивился собственному равнодушию и глянул на часы.
      Что? С момента, как он увидел в ящике предписание, прошло всего сорок минут?
      Целый век прошел! Потому что сейчас в кресле сидел совсем иной Корнелий. Передумавший гору непосильных мыслей, прошедший через отчаяние, изнуряющий страх, горькое отречение от жизни и примирение с безжалостной судьбой...
      По-прежнему палило сквозь окна солнце. Свесившейся с подлокотника рукой Корнелий повел по краю низкого пульта. Двинул рычажок. Голубые фильтры "лунный вечер зимой" послушно заслонили Корнелия от знойного августа. Еще движение пальца - и загудел кондиционер. Все было под рукой, все было послушно. "Можно жить, не вставая из кресла", - говорил иногда Корнелий и с удовольствием нащупывал кнопку включения "Регины".
      ...Только чтобы отменить, отключить завтрашнее, никакой кнопки не найдешь...
      Боясь, что эта мысль вернет прежний ужас, Корнелий зашарил пальцами с другой стороны кресла. Опустилась крышка низкого бара. Под руку попала тяжелая квадратная бутылка. "Дракон". Жгучий концентрат для "мужских" коктейлей. Прекрасно!
      Крепкими зубами (Корнелий так гордился ими! Где они будут завтра?) он вырвал высокую пробку, сплюнул сургуч. Приложил горлышко к губам. Нёбо, язык и миндалины обожгло. Горячий ток пошел до пяток. Вот так! Еще... И пусть все катится в преисподнюю. Как там говорил шутник-проповедник из фильма "Береговое братство"? "Крематорий хорош хотя бы тем, что это не самое холодное место на Планете..." Ха-ха...
      Ощущение ожога прошло, а бодрость (хотя и слабенькая, нервная) осталась.
      Ставя бутылку, Корнелий тыльной стороной ладони задел твердый переплет какой-то книги. Клавдия вечно сует в бар что попало!.. Ба, да это семейный альбом! Тут наверняка очередная проделка судьбы. Символическое совпадение: вспомни, мол, Корнелий Глас, напоследок всю свою жизнь. Простись...
      А он не будет! Черта с два! Не будет, вот и все!..
      Хотя почему? Это даже любопытно. И вообще... "Кончать надо достойно". Кажется, именно так говорил в прошлой серии капитан Буйтешлер, храбрый соперник Виля-изгнанника?
      Да. И Корнелий тоже... достойно. В последние часы надо это самое... оставаться личностью.
      Черт, а внутри в самом деле настоящее пекло. Никогда он не глотал чистого "Дракона". "Х-хё, х-хё, х-хё", - как любил смеяться симпатичный Пальчик... Тьфу, опять лезут в башку воспоминания. Впрочем, это естественно. "Вся жизнь пронеслась перед его внутренним взором..." В альбоме тоже вся жизнь. Благодаря стараниям Клавдии...
      Вот - родители... Они ушли в лучший мир почти одновременно, десять лет назад... (А может, он в самом деле есть, лучший мир? Скоро узнаем... Х-хё, х-хё, х-хё...) Корнелий погоревал об отце и матери, но, по правде говоря, он даже в детские годы не был привязан к ним слишком сильно. По странностям своего характера Корнелий напоминал кошку, которая, говорят, привязывается не столько к людям, сколько к месту, где живет. По родному своему дому (трехкомнатной квартире в двухэтажном казенном коттедже на Старолужской улице) он отчаянно тосковал, если его отправляли на школьную загородную дачу или в летний пансионат ("Мадам Каролина, а муля, то есть Корнелий Глас, вечером опять ревел в подушку!"). Но почти не скучал по родителям, когда те уезжали куда-нибудь, оставляя сына с покладистой, добродушной соседкой.
      Может, с той поры и завелась у Корнелия мечта о собственном и удобном доме как о главной цели жизни? Может, потому для него это кресло роднее, чем Клавдия? (Х-хё, х-хё, х-хё...)
      А вот он сам на карточке! Четвероклассник Корнелий Глас, в тех самых злополучных штанах с медными пряжками в виде скрещенных револьверов. Штаны, только что купленные, еще не оскверненные подлой шуткой гнусного Пальчика...
      А может, это и не Корнелий? В самом деле, какое-то круглолицее лупоглазое существо ростом чуть выше старого резного стула, у которого оно стоит!.. Где тот стул? И где тот четвероклассник? В нынешнем Корнелии от этого пухлого, приоткрывшего рот мальчика не осталось ни одного атома - в силу известного круговорота веществ. А если так, то какой смысл в таких снимках и воспоминаниях?
      Он никогда не понимал тех, кто умилялся школьными годами. Что в них, в этих годах? Обиды, унижения, страх перед плохой отметкой, "трясучка" перед экзаменами, полное бесправие в жизни. И смутная, полустертая, но не исчезающая насовсем память о предательстве из-за вечной своей трусости...
      Господи, да что он, хуже других был? Хуже этой сволочи Пальчика или его вечного адъютанта Гуки Клапана? Оба давно уже прошли по уголовному разряду за грабежи с утонченным зверством. Оба кончили век в бетонном подвале (трах! синий дым, стук тела, кряхтенье поднатужившегося транспортера). Не спас их "последний шанс" (кажется, один из двадцати четырех), который после приговора суда милостиво назначает осужденным юридическая Машина.
      Она, Машина-то, не лишена гуманности: в нее специальный блок вставлен. Даже самому отпетому злодею, приговоренному людским судом к высшей каре, дает проблеск надежды. Хоть крохотный, но дает. И, говорят, в этом случае осужденный сам перед казнью последний раз испытывает судьбу: тянет из назначенного числа билетиков один. Трясущейся рукой (Корнелий видел это на экране) человек шарит среди бумажных трубочек, положенных в уланскую фуражку, с отчаянным упованием на спасительное чудо.
      Увы, такая надежда - лишь для уголовников. У "административного" Корнелия не будет ее. У него и без того было огромное число счастливых шансов - целый миллион без одного. Кто же виноват, что лазерный искатель уперся именно в ячейку с индексом Корнелия Гласа?
      Да, а кто вообще во всем этом виноват?
      Кто придумал идиотскую штрафную систему, когда за нарушение любых правил и законов наказание одно - смерть?
      Придумал, говорят, Административный Кибернетический Центр - мозг всего государства, хранитель стабильности и общего благополучия. Четко все разработал, стервец! За мелкие проступки вероятность казни совсем крошечная, символическая. За крупные - и шанс побольше: пусть виновный попереживает. А с уголовниками чего церемониться? Им по закону обычно припаивали такой приговор, что даже для мелких жуликов дело пахло крематорием всерьез: один смертный шанс из десяти. У матерых преступников шансов на спасение меньше половины. А у самых отпетых - всего ничего...
      Мудрая система! Комментаторы вещали с экранов, что народ принял ее с восторгом - так же, как в свое время всеобщую индексикацию! Во-первых, гарантия полной справедливости и объективности - Машина не ошибается. Во-вторых, страх сурового возмездия (пусть даже при самой малой вероятности) сразу укрепил общественную нравственность и снизил преступность - так, по крайней мере, утверждал с экрана Заместитель Министра национального правопорядка. (Правда, через месяц после этого он был обвинен во взяточничестве и приговорен по уголовному разряду с шансами пятьдесят на пятьдесят, но это лишь подтвердило беспристрастность Машины; Министру, впрочем, повезло, он вытянул "счастливый билетик" и мирно ушел в отставку.)
      А какая экономия общественных денег! Расходы на содержание тюрем и стражи упали в десятки раз! Ведь сейчас тюрьмы нужны только для того, чтобы держать там редких осужденных самый короткий срок - от приговора до казни...
      А сколько времени там проведет Корнелий? Наверно, это - сразу. Чего долго возиться-то? И скорее всего, завтрашнего вечера он уже не увидит...
      Давя в себе вновь колыхнувшийся тоскливый ужас, Корнелий сделал еще глоток. И вспомнил, что хотел прожить последние часы достойно. И спокойно. Сейчас он включит экран и посмотрит одиннадцатую серию "Виля-изгнанника". А потом... он... Нет, сперва это... выключить кондиционер. А то, не ровён час, и простуду схватишь. Простуду? Х-хё, х-хё, х-хё...
      ...Очнулся он утром. С отчаянной головной болью и тошнотой. И сразу, несмотря на тяжкое страдание похмелья, вспомнил все. Все, что сегодня его ждет!
      Но мука была такая, что гибель не казалась страшной. В самом деле! Чем терпеть такое, лучше уж... ничего не терпеть! Краешком сознания Корнелий обрадовался этой спасительной мысли. Чем скорее все кончится, тем лучше!
      Но ведь надо еще добрести туда.
      Он разлепил веки, которые словно были из жидкого асфальта. От фильтров "лунный вечер зимой" в комнате стоял синий тоскливый полусвет. Белый листок с предписанием (он валялся на ковре) казался голубым.
      Корнелий застонал и поднялся. От резкого головокружения стал на четвереньки. Поднялся опять. Согнулся, засеменил в туалет. Его долго и вхолостую выворачивало над раковиной.
      Он думал обо всем механически. Ни о чем не надо заботиться. Электроника сама отключит все приборы и поставит дом на режим "хозяева в отъезде", Муниципалитет сообщит Клавдии о случившемся (она бурно возрыдает и быстренько успокоится; Алла - та и рыдать не будет, она современно сдержанна). Бюро перечислит жене старшего консультанта Гласа зарплату за последнюю неделю. Что еще? Все, пожалуй. Ничего его не держит в этом мире. Позвонить кому-нибудь, попрощаться? Телефон оборван. Да и тошно звонить. Было бы мучительно стыдно признаваться кому-то в случившемся. Хотя, казалось бы, не все ли равно? И в чем он виноват?
      Стыд, что кто-то узнает о его скорой казни, был не менее тошнотворным, чем похмелье. Именно поэтому Корнелий заставил себя побриться: чтобы люди на улице по его виду не догадались, что с ним случилось и куда он идет. (Впрочем, и в предписании велено - побриться.)
      Бритва ласково мурлыкала в ладони, и Корнелий ощутил сентиментальную жалость расставания с этой похожей на доверчивого котенка машинкой. Потом он вспомнил: в бумаге велено - быть помытым и в чистом белье. Открыл в ванной краны.
      Ванну он сделал чересчур горячей, а потом - от ненависти к себе - открыл холодный душ. И принудил себя стоять под ним, стоять, обмирая...
      Это была ошибка. Ледяные струи (и наверно, подспудная, неистребимая мысль о близком конце) почти прогнали похмелье. Осталась лишь слабость с дрожью в ногах. Иногда она вырастала так, что делалась похожей на обморок. И непонятно уже было: или это обмирание от алкогольной отравы, или очередной наплыв изнурительного страха.
      Постанывая, поматывая головой, Корнелий кое-как вытерся, оделся. Взял в шкафу летний бежевый костюм, выбрал свежую рубашку и даже галстук. Тут опять навалилось обморочное бессилие. Он лег животом на спинку кресла, перегнулся. Кое-как достал на полу бутылку с остатками "Дракона". Задавив тошноту, глотнул. Внутри словно распустился горячий бутон. Голову продрало колючей щеткой. Корнелий резко выпрямился и, не глядя по сторонам, вышел.
      - Удачи тебе, Корнелий, - добродушно сказал ему в спину автомат-привратник. С шорохом задвинулась калитка.
      Было около девяти утра. Жара еще не наступила, от газонов и кустов пахло свежестью. Посвистывали птицы. Корнелий никогда не знал их названия.
      "И никогда не узнаю", - подумал он. Однако без нового страха, просто с горечью. Впрочем, и горечи большой не было. В Корнелии словно что-то отключилось. Остатки отравления выветрились, хотя голова еще немного кружилась. Сильнее других чувств была боязнь встретить знакомых. Станут здороваться, спрашивать: куда так рано собрался в выходной. И придется отвечать, сочинять что-то...
      Но никто не встретился по дороге до станции. Вагон монорельса был тоже почти пуст. Отрешенно глядя в окно, Корнелий доехал до станции "Девять Щитов". Серебристо-голубой купол храма со слегка выгнутой ладонью на вершине поднимался над холмом, над лестницами и гущей деревьев.
      Не помогут Корнелию Хранители со своими щитами.
      Он спустился на улицу, ведущую от холма.
      Улица была почти без деревьев, с пыльными двухэтажными домами третьеразрядных контор, лавок, прачечных и похоронных бюро. Потом с двух сторон потянулись глухие бетонные стены складов. Этот непроницаемый бетон будто начал стискивать мозг и сердце. Но Корнелий не сбивал мерного шага. Он чувствовал: если запнется, остановится, страх стремительно вырастет и толкнет в паническое, бессмысленное бегство. И тогда что? Свистки, крики мегафонов, уланы на своих черных одноколесных мотоциклах... Его, растрепанного, исцарапанного, вытаскивают из кустов... Наручники... Толпа любопытных, в ней знакомые. И стыд, стыд...
      Впрочем, это думала как бы одна половина мозга, а вторая равномерно отмечала шаги.
      Зажатая складами улица сделала резкий поворот, и Корнелий с размаха остановился перед белой чертой - словно грудью грянулся о стену.
      Вот она!..
      Белая, шириной в ладонь линия пересекала от края до края пыльный асфальт. Перед ней, белилами же, была сделана по трафарету надпись:
      СТОП! ДАЛЬШЕ ПРОХОД ТОЛЬКО С ПРЕДПИСАНИЕМ.
      Сердце опять ушло в тошнотворную пропасть, задергалось редко и с разной силой (кажется, у врачей это называется "сердечная недостаточность"?). Тем не менее Корнелий машинально потрогал карман с предписанием - так перед посадкой в аэролайнер проверяют, на месте ли билет.
      Ух! Ух-ух-ух... ух... - толкалось сердце. Корнелий глотнул. Постоял. Зажмурился и шагнул через черту, отделившую его от живых.
      МУНИЦИПАЛЬНАЯ ТЮРЬМА
      Ничего, конечно, не случилось. Да и что могло случиться сейчас? Это ведь пока не тюрьма. Как ни странно, сердце почти успокоилось. Корнелий глянул вперед. Улица опять поворачивала. Корнелий механически зашагал и, достигнув поворота, увидел аллею с жидкими деревцами. В сотне шагов аллея упиралась в невысокую белую стену с зелеными воротами. У ворот - будка с приоткрытой дверью и окошечком. Над стеной - верхушки тополей и крыши под искусственной черепицей - такой же, как на доме Корнелия.
      Совсем не страшно. Тюрьма выглядела провинциально, даже уютно - как в мексиканском городке из фильма "Любимый конь капитана Диего Лас Пальмаса".
      Ни мирный вид тюрьмы, ни добродушная внешность палача не дают, конечно, осужденному надежды на спасение, но как-то успокаивают. Это Корнелий давно еще вычитал в какой-то детективной книжке. И сейчас он правда почувствовал себя спокойнее. Страх поулегся. Вместо него нарастало другое скверное чувство: ощущение казенной зависимости, стыдливой неволи. Вроде той унизительной беспомощности, с которой он принужден был являться по призыву на милицейские казарменные сборы.
      Именно с этим поганым чувством Корнелий шагнул в дверь проходной будки.
      За старомодным, с точеными деревянными балясинами барьером сидел на табурете караульный. В самой вольной позе: привалившись к стене и взгромоздив казенные уланские ботинки с крагами на высокий ящик из-под пива. Берет на нем был тоже уланский - со значком и номером, а штаны и клетчатая рубашка штатские. С широкого ремня спускался и висел почти у пола десятизарядный длинный "дум-дум" в кобуре без крышки. Рожа у этого привратника ада была круглая и вполне тупая. Выражение на ней, однако, было глубокомысленное, ибо этот человек предавался одному из самых философских и древних занятий. Следил за мухой на потолке.
      Услышав шаги, он перевел глаза с мухи на вошедшего, убрал с ящика ботинки. Подумал, поправил берет. С чисто уланской смесью фамильярности и сухости осведомился:
      - Куда направляемся?
      - К вам, наверно, дружище... - В развязности Корнелий постарался спрятать стыд за свою обреченность и опять подскочивший в груди страх. - К вам, больше некуда. Вот, прислали бумажку.
      Стражник неторопливо взял двумя пальцами предписание. Зашевелил мокрыми, как у слюнявого мальчика, губами. Глянул из-за листка на Корнелия. Опять в листок. И снова из-за листка. Рот у него приоткрылся, в глазах появилось что-то вроде сочувствия. Большим пальцем он сдвинул берет далеко на затылок. Краем бумаги почесал подбородок.
      - Да-а, братец. "Повезло" тебе... Держи. - Он сунул предписание в мелко дрожащую руку Корнелия. Дотянулся до телефона, снятой трубкой поколотил по контакту. - Господин старший инспектор! Тут такое дело, не поверите. "Миллионер" явился!.. Да честное слово!.. Не-е, улицу не там перешел. А я-то при чем, господин старший инспектор? Не я же его сюда притащил!.. Ну да, "гони в шею"! А потом меня в шею? Да еще "двадцатку" вляпают за нарушение устава!.. Я понимаю, но что делать-то?.. Слушаюсь, господин старший инспектор.
      Он положил трубку, со смесью жалости и задумчивого любопытства глянул на Корнелия. Лицо у парня стало даже слегка симпатичным.
      - Ты вот что. Двигай через двор по главной дорожке, потом первый поворот налево. Упрешься в контору. Там в комнате номер один сидит старший инспектор господин Мук. Он все оформит.
      Привстав, парень вздохнул и толкнул внутреннюю дверь.
      Старшему инспектору на вид было лет тридцать пять. Белобрысый, с невзрачным лицом и узкими плечами, он сидел за широченным конторским столом совершенно пустым. Вертел в пальцах куцый карандаш. Поднял на Корнелия белесые ресницы.
      - Это ты, значит, "миллионер"? Давай документ, бедолага... Да не стой, вон скамейка.
      С ощущением, что все это жутковатый сон, Корнелий сел у белой стены. К страху он притерпелся настолько, что теперь испытывал даже что-то вроде болезненного интереса: а что дальше? Или это правда сон? Какая-то чужая комната с пустыми стенами, бесшумно качаются листья за решетками открытых окон. Какой-то бесцветный тип за облезлым столом читает бумагу. Про него, про Корнелия. Карандашом что-то нацарапал на столе (кажется, его, Корнелия, индекс). Прочитал, бросил бумагу в ящик. Сказал с искренней досадой:
      - И какого черта они присылают в субботу? Я что с тобой буду делать? Исполнитель-то бывает по понедельникам.
      В глубине души Корнелий поразился обыденности разговора. И огрызнулся так же буднично:
      - А я при чем? Я сюда не просился.
      Старший инспектор на это не рассердился. Покивал:
      - Понимаю, тебе тоже кисло. Ах ты, дьявольщина, что же делать? Теперь будет волокита. Ладно, обожди!
      Развернувшись, он взял с подоконника желтый аппарат с клавиатурой междугородной связи. Вскинул трубку, защелкал кнопками.
      - Алло! Узел? По шифру "Лист", восьмая строка. Благодарю. Сектор наблюдения? Добрый день, на связи муниципальная тюрьма номер четыре, старший инспектор Альбин Мук. Виноват, не понял... Да, Альбин Мук из Летова. Кто-о? Ваккер? Стари-ик! Откуда ты выплыл? Значит, ты сейчас шеф сектора? Помощник? Ну, все равно растешь! Я стою навытяжку. Слушаюсь, стоять вольно, ха-ха... Да помаленьку, какие тут у нас перспективы. И мороки полно. Конечно, не ваши столичные масштабы, но все равно. Ага, по делу, разумеется. Снять с учета индекс. Нет, по административному. Вляпался тут один по миллионному шансу. Да, я и то говорю: не повезло мужику. За переход на красный свет, кажется. Вот-вот: живешь, не тужишь, и вдруг - трах! Одно слово - Машина. Все под ей, под родимой, ходим. Ага, даю: У, Эм, Эф... Тире, Икс... сто одиннадцать, триста сорок четыре... Что? Да нет еще, послезавтра, наверно... Боже мой, ну какая разница? Куда он денется? В понедельник могу не успеть, исполнитель иногда под вечер является, во вторник у нас аппаратный день, потом я закручусь, не дозвонюсь, и будет на мне висеть. Вак, по старой дружбе, а? Вот спасибо. А это еще зачем? Ох и бюрократы вы, господа наблюдатели! Шучу, шучу... - Он отодвинул трубку и глянул на Корнелия: - Слушай, тебя как звали? Индекса им, крохоборам, недостаточно...
      От этого мимолетного и добродушного "звали" Корнелия опять ударило упругой подушкой ужаса.
      - К... кха... Кор... нелий...
      - Полностью, полностью.
      - Корнелий Глас... Из Руты...
      - Ишь ты! У меня теща из Руты...
      И старший инспектор снова заговорил в трубку, а Корнелий, утопая в серой полуобморочной мути, исходил теперь мысленно беспомощным криком: "Почему "звали"? Я не хочу! Я вот он, я есть! Меня зовут Корнелий Глас из Руты, я хочу жить! Не надо меня..."
      Потом его опять отпустило, и он как сквозь вату услышал голос инспектора Альбина:
      - Ладушки, Вак... Оч-хорошо. Спасибо. Занесет в наши края - заходи, раздавим жбанчик по-старому, вспомним уланскую молодость. Естес-но. Супруге привет. Да? Ну, извини, не знал. Ясно. Как поется: "Неизвестно, кому повезло"... О чем разговор! Обижаете, начальник. Ха-ха... Ладно, будь!
      Альбин опустил трубку. Перевел взгляд на Корнелия. Улыбка сходила с лица старшего инспектора, будто стираемая медленной ладонью. Глаза поскучнели. Старший инспектор Мук от воспоминаний, вызванных беседою со старым приятелем, возвращался к будням тюремной службы. Но надо отдать справедливость: даже и сейчас в его глазах Корнелий не заметил раздражения. Скорее опять намек на сочувствие. И даже капельку виноватости.
      - Вот же ж кретины, присылают в субботу. Дак что мне с тобой делать-то?
      Корнелий пожал плечами. На него в эту минуту накатило ленивое безразличие. Снова ощутимо подташнивало. Инспектор побарабанил пальцами, повернулся к окну и неожиданно сильным тенором крикнул сквозь решетку:
      - Гаргуш! А ну, зайди ко мне!
      Через полминуты возник в дверях нескладный длинный парень с унылым носом и печальными глазами. Расстегнутая уланская форма висела на нем как на вешалке. Парень медленно начал:
      - Я вас слушаю, господин ста...
      - Слушай, слушай. И делай... Прислали вот человека, надо ему перекантоваться до понедельника, ты устрой.
      Гаргуш неожиданно осклабился: зубы желтые, большущие.
      - Ну, а чего... Номера-то все свободные, как на Побережье в пустой сезон.
      - Понятно, что свободные. Ты устрой как надо: постель там и все прочее. Чтобы по-людски. Человек-то не виноват, не уголовник ведь, просто залетел по миллионному делу...
      "Миллионное дело", звучит-то как", - отрешенно подумал Корнелий. Гаргуш глянул на него - в печальном взоре что-то вроде доброжелательного любопытства.
      - Дак пойдемте, что ли...
      Корнелий встал.
      - Как-нибудь перекрутишься пару суток, - вздохнул инспектор. - Не курорт, но что поделаешь...
      - Господин инспектор, а кормить-то чем? - вдруг обеспокоился Гаргуш. - Это что, значит, из-за одного человека мне кухонную линию доставки налаживать? Она ведь, сами знаете...
      - Не надо. Возьмешь еду за стеной, у ребятишек. У них, конечно, не ресторан, да что поделаешь. Не отощает гость до понедельника...
      Корнелий на вялых ногах шагнул к порогу. И там замер, настигнутый новым приступом страха. И не сдержался, слабо хмыкнул, спросил:
      - Ну, а в понедельник-то что? Как оно тут вообще у вас... делается?
      Он сознавал, какая ненатуральная, жалкая его развязность, и знал, что инспектор видит его насквозь. Но тот отозвался без насмешки, с бодрым пониманием:
      - А, ты про это! Да брось, не думай. Чепуха, шприц-пистолетик, безболезненный. Ляжешь на диванчик и не заметишь, как бай-бай... Все там будем - не завтра, так послезавтра...
      Этой нехитрой мыслью - "не завтра, так послезавтра" - Корнелий и успокаивал себя, двигаясь за надзирателем Гаргушем. Пришли в одноэтажный белый дом. В коридоре - с десяток дверей, на каждой зарешеченное окошко и засов. Все как полагается.
      Камера оказалась просторная. Белая. Окно большое, решетка - с завитками, как в старинном замке. Гаргуш вышел, скоро вернулся, начал расстилать на узком матрасе простыни и одеяло.
      - А вон там, на полке, значит, электробритва. Только втыкать надо в коридоре, тут дырок нету... И гальюн тоже в коридоре, в конце...
      - Запирать-то, выходит, не будешь?
      - А на кой? - удивился Гаргуш. - Гуляйте хоть по всей территории, радуйтесь белому свету. Только за проходную не суйтесь, а то там на контроле Кизя Лук сидит, крик подымет...
      Наконец он ушел, и Корнелий обессиленно свалился на жесткую койку. Лицом в подушку. Обдало запахом стерильного казенного полотна - как в казарме на сборах. Это был запах тоски и безнадежности. Но подняться не хватило сил.
      Вот она какая - камера смертников. Чистая, просторная, незапертая. Солнышко сквозь окно печет затылок. Тюремные чиновники добродушны и снисходительны... Лучше бы уж кандалы, сырой подвал, пытки... А эта пытка лежать, утыкаясь в подушку, и ждать двое бесконечных суток... Или, наоборот, очень коротких? Несчастье или благо эта отсрочка? А если бы это прямо сейчас лучше было бы или хуже?
      Сегодня, завтра или послезавтра - какая разница?
      Зачем ему эти два дня и две ночи? Может, чтобы подвести итоги, подумать о смысле прожитой жизни?
      А в чем он, смысл-то?
      Много лет учили Корнелия Гласа, как и других школяров, что главный смысл внести свой посильный вклад в упрочение цивилизации. В укрепление стабильности общества. Какой вклад он внес? Самая главная работа - это, пожалуй, рекламное оформление Готического квартала. Да, ничего получилось, все оценили. И была премия, и было повышение, и даже в ехидстве Рибалтера звучала еле прикрытая зависть... Но ведь Эдик Ружский сделал бы эту работу не хуже. Даже лучше сделал бы, если говорить честно (а когда говорить с самим собой честно, если не сейчас?). Корнелий тогда выхватил заявку на проект у Эдика из-под носа, и все говорили, что сделано было чисто. Но при чем здесь польза для цивилизации? И вообще, нужно ли цивилизации рекламное дело?
      Реклама служит радостям. Может, смысл бытия в радостях? Что ж, их, радостей, кажется, хватало. Но... если опять же честно разобраться, разве были они полными, без оглядки? За каждой прятался страх. Страх, что эта радость может оказаться непрочной, что завтра станет хуже, чем сегодня, что шеф вернет его эскизы и предпочтет эскизы Рибалтера или Ружского; что не хватит гонорара для очередного взноса за дом; что опять вызовут в уланские казармы; что на обязательном медосмотре обнаружат что-нибудь такое (после веселого отпуска на Островах, вдали от Клавдии); что вот уже и за сорок, и время летит все быстрее и почему-то стало невпопад, незнакомо перестукивать порой сердце...
      Ну, а с другой стороны, кто живет без страха? Без него - никуда. Страх регулятор всей жизни. Везде и всегда. Недаром же мудрая Машина заменила все наказания прошлых эпох на одно: на штрафную электронную лотерею, где главное страх смерти. Иногда крошечный. Иногда оглушающий, доводящий до паралича если шанс гибели велик... Но вот ведь и самый крошечный шанс привел Корнелия сюда... И теперь Корнелий сполна пьет чашу наказания страхом. Именно страхом, потому что сама смерть что? Тьфу. "Ляжешь на диванчик, и бай-бай..." Так вроде бы выразился этот инспектор? Альбин его, кажется, зовут. Подходящее имя для такого альбиноса... Но подожди, Корнелий, не вертись, не прячь морду под мышку. Ты же знаешь, что это имя застряло в памяти по другой причине...
      Может быть, здесь знак судьбы? Знак отмщения? В том, что этого человека, призванного отнять у Корнелия жизнь, тоже зовут Альбин?
      Господи, чушь какая! Слюнявое "розовое" детство, тридцать лет прошло. И нисколько не похож этот Альбин на того... Скорее он похож на Клапана, который был преданным адъютантом Пальчика, - с такими же белесыми ресницами и стертым лицом... И не будет этот нынешний Альбин лишать Корнелия жизни, на то есть специальный исполнитель, который должен появиться в понедельник... и "бай-бай"...
      И Корнелий обессиленно провалился в глубокий, как черная шахта, сон.
      Видимо, измученный мозг спасительно выключился на несколько часов. Когда Корнелий очнулся, по цвету неба и освещению листьев за окном он понял, что день перевалил за половину.
      На столе поблескивали судки - значит, Гаргуш принес обед, но будить Корнелия не стал.
      Корнелий сел, поматывая головой. Прислушался к себе. Внутри сидела тупая несильная тоска. Почти без боязни.