Муж сделал какой-то загадочный для нас, но понятный для нее жест, хозяйка ответила одобрительным кивком головы. Усадив нас за стол, накрытый пестрой клетчатой скатертью, тут же юркнула в дверь, коротко пообещав:
      - Сейчас покормлю.
      Пока она гремела за дощатой перегородкой посудой, ножами и вилками, хозяин ушел, сказав, что скоро вернется, Шарль приступил к допросу Стажинского. Знает ли он мост, что лежит километрах в шести отсюда через горную речонку на железной дороге, ведущей в Германию? Поляк знал мост. Присматривался ли он к этому мосту так, как следует присматриваться военному? Стажинский не был уверен, что присматривался к мосту, как следует военному, но присматривался внимательно. Что он может сказать? Поляк мог кое-что сказать, но не знал, что Шарля интересует.
      - Можно ли подобраться к мосту незамеченным?
      - Только метров на двести, максимум - на сто пятьдесят.
      - Кто охраняет мост?
      - Фольксштурмисты и немного эсэсовцев.
      - Сколько фольксштурмистов?
      - Тридцать. Может быть, тридцать два.
      - Сколько эсэсовцев?
      - Было шестеро. Один не показывается: болен или отпуск получил.
      - Сколько человек постоянно охраняет мост?
      - По четыре человека с каждой стороны. Только фольксштурмисты. Эсэсовцы охраны не несут, но обслуживают бункер с пулеметом.
      - Где бункер?
      - У самого входа на мост, недалеко от домика, где живут эсэсовцы.
      - Что делают солдаты вне службы?
      - Больше всего спят в своем бараке, стоящем у насыпи. Перед вечером ходят в соседний поселок в пивную. Эсэсовцы оставляют в домике одного, солдат остается примерно половина.
      - Как далеко до пивной?
      - Метров восемьсот...
      - Можно ли отрезать пивную от барака и моста?
      - Можно.
      - Можно ли отрезать эсэсовский барак от моста?
      - Думаю, нет.
      - Можно ли блокировать барак?
      - Трудно, но можно.
      - Сколько потребуется людей, чтобы захватить мост и удержать его хотя бы на час?
      - Если бы не было пулемета, то человек шестьдесят.
      - С пулеметом?
      - Человек сто.
      Шарль остановился и вопрошающе посмотрел на нас: не хотите ли, мол, теперь вы попытать его? Я отрицательно мотнул головой.
      - По-моему, все ясно.
      Устругов нахмурился.
      - А по-моему, ничего не ясно. Эти цифры ничего не дают.
      - А что тебе нужно?
      - Мне нужно знать, могу ли я и как подобраться к мосту, вернее - под мост, провозиться там двадцать, может быть, даже тридцать минут. Бой с фольксштурмистами меня не интересует. Это сейчас второстепенное дело. Я хочу только, чтобы не мешали мне.
      - Незаметно подобраться к мосту можно только метров на двести, повторил поляк. - И чтобы снять охрану моста, придется дать бой.
      - Ты думаешь, что охрану моста можно снять? - уже менее мрачно переспросил Георгий.
      Вместо ответа Стажинский достал из кармана кусок бумаги и, положив на стол, разгладил обеими руками. Там красовались детски наивные рисуночки моста, речки, домиков, дороги и даже квадратик с вывеской "Пивная". Он показал казарму фольксштурмистов, домик эсэсовцев. Кудрявые завитушки, означавшие лес, вились совсем недалеко от казармы, домика и дороги.
      - Из леса нетрудно будет перерезать дорогу, - сказал Стажинский, - и изолировать пивную. Другая часть изолирует казарму и домик эсэсовцев.
      - А пулемет?
      Поляк сокрушенно вздохнул.
      - Пулемет может все дело испортить... Если только счастливый случай не поможет... Эсэсовцы иногда уходят в пивную все.
      - На счастливый случай рассчитывать нельзя, - сухо заметил Шарль. - В военном деле все должно строиться на прочной и верной основе. Случай можно принимать во внимание, но всерьез рассчитывать на него нельзя. Да, нельзя.
      Бельгиец повернулся к Устругову.
      - А что вы думаете?
      Георгий отвел глаза, потом едва слышно пробормотал:
      - Я хочу все сам посмотреть... Все сам...
      Ч А С Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      Мы провели у моста две ночи и день. Спрятавшись в кустах орешника, внимательно и долго рассматривали оранжевые фермы, повисшие над пересохшей летом речкой, белокаменные "быки", которые как бы несли их от черной дыры в скале к высокой насыпи по ту сторону речки. Постепенно понижаясь и как бы распластываясь, насыпь уходила к поселку у подножия лесистого хребта. Изогнувшись наподобие серпа, хребет, казалось, намеренно очистил место перед мостом, чтобы люди могли сделать насыпь, поставить по одну сторону ее кирпичный домик, по другую - дощатый барак, а в некотором отдалении выстроить даже маленький поселок. Мы обогнули по хребту эту естественную получашу, выискивая тропинки и спуски вниз. До боли в глазах всматривались мы в черный продолговатый рот бункера, плешина которого серела у самого входа на мост. Он был виден отовсюду, этот проклятый бункер, и, что еще хуже - смотрел, а значит, и мог стрелять почти во все стороны. От бункера к домику, где жили эсэсовцы, вел глубокий ход, и издали никак нельзя было помешать им достичь бункера через одну-две минуты.
      Старательно отметили мы, когда и в каком порядке меняется караул у моста, проводили ненавидящими глазами сначала эсэсовцев, потом фольксштурмистов, отправившихся перед вечером в поселок, в пивную, терпеливо ждали, поглядывая на часы, их возвращения. Вернулись те уже в темноте, и мы не могли видеть, шли они группами, как днем, или вместе. Солдаты долго стояли на насыпи, громко разговаривая и смеясь. Вырывавшиеся с грохотом из тоннеля поезда заглушали на время возбужденные голоса.
      Шарль набросал карту района моста, отметив подходы и возможные места скрытого сосредоточения нападающих. Он считал поручение выполненным и торопился в Марш, чтобы доложить Валлону и Дюмани. Георгию хотелось пробраться под мост, но Стажинский отговорил его. Днем это было невозможно, а ночью опасно: попадешь на засаду - погубишь себя и весь замысел провалишь.
      Немного отдохнув (поспав на сеновале Стажинского и позавтракав у его хозяина), мы направились той же дорогой в Марш и уже вечером встретились с Валлоном и Дюмани. В той же хозяйской комнате в "Голубой скале" мы доложили им результаты наблюдений и план нападения. На наш взгляд, это был хороший и вполне реальный план, но...
      Это "но" было большим и многосторонним. Надо было собрать шестьдесят-семьдесят человек, вооруженных если не автоматами, то хотя бы карабинами и пистолетами. Иметь десятка два гранат, в том числе несколько тяжелых. Снабдить пулемет "братьев-кирпичников" треножником, чтобы подавить огонь бункера у моста.
      Дюмани и Валлон выслушали каждое "надо", не перебивая и не переспрашивая, позволили выложить все доводы в пользу возможности и необходимости взорвать мост. Не обменявшись взглядами, они сидели, смотря перед собой, точно совершенно не интересовались этими доводами. Только тонкие длинные пальцы Валлона беспокойно выстукивали по столу, и в этом постукивании мне слышался вопрос: "Как же быть? Как же быть?"
      - А поезда идут? - спросил, наконец, он, обращаясь почему-то ко мне.
      - Да, поезда идут.
      - Главным образом на восток?
      - Только на восток.
      - Сколько составов?
      - Не знаю, - растерянно ответил я. - Я не считал, но много.
      - Я считал, - доложил Шарль, - за сутки прошло семнадцать составов. И движение заметно увеличивается.
      - Еще бы! - воскликнул Дюмани. - У Гитлера есть основание спешить. Лондон передал вчера, что положение немцев в том большом сражении, которое идет в Центральной России, становится с каждым днем все тяжелее. Для них свежие войска - все равно, что переливание крови для больного гангреной.
      Валлон перестал барабанить пальцами, откинулся на спинку стула и в упор посмотрел на нас.
      - Центр приказывает взорвать мост, - подчеркнуто спокойно сообщил он, заставив нас досадливо переглянуться. Мы напрасно горячились, доказывая то, что уже было решено.
      - Получены сведения, - так же тихо произнес Дюмани, точно объясняя или продолжая мысль Валлона, - получены сведения, что немцы срочно сняли с бездействующего Западного фронта до десяти дивизий. Войска поспешно грузятся в эшелоны и отправляются на восток. Головные эшелоны уже движутся на Шарлеруа, Намюр и Льеж.
      - Центр приказывает взорвать этот мост как можно быстрее, - повторил Валлон. - В три-четыре дня, не позже.
      - А сумеем подготовиться? - с некоторым сомнением спросил Шарль. Неудачная попытка испортит все дело. Немцы примут такие меры предосторожности, что потом уже ничего не сделаешь.
      Дюмани строго посмотрел на него, потом на нас с Георгием.
      - Неудачных попыток не должно быть.
      И я не мог понять, то ли он разделял взгляд Шарля, что нужно хорошо подготовиться, не считаясь с необходимостью спешить, то ли просто предупреждал, что неудачу и неудачников не потерпят.
      Приказ, отвечающий твоим желаниям, всегда воспринимается как веление собственного сердца, и мы с радостью приняли весть о решении неведомого нам "центра".
      И тут же начали обсуждать наш план. Вернее, даже не столько план, сколько практические возможности его выполнения. Дюмани полагал, что можно без труда набрать шестьдесят-семьдесят человек, нужных для нападения. Однако у него были серьезные сомнения относительно того, кто сумеет собрать рассеившиеся по лесам и горам группки в один крепкий, боевой кулак, подтянет вовремя к мосту и ударит как надо, то есть сильно, точно и молниеносно.
      - Эх, Самарцева бы сюда, - со вздохом произнес Валлон, бросив на Георгия и на меня укоряющий взгляд. - Вот прирожденный вожак был! Умный, смелый, ловкий, хитрый. Вел за собой людей, и те даже не замечали этого: шли за ним, уверенные, что это он с ними пошел. Самарцев сумел бы...
      Дюмани, слышавший, видимо, историю Самарцева не первый раз, поморщился:
      - Конечно, Самарцев был бы, вероятно, самым подходящим командиром, но мы не сможем воскресить его. Поищем лучше среди живых, кто сумеет собрать и повести за собой лесных людей. Это очень нелегко.
      - Вы думаете, что с ними трудно будет найти язык? - спросил Устругов.
      Дюмани повернулся к нему:
      - Думаю, что нелегко.
      - Не пойдут?
      - Дело не в том, пойдут или не пойдут. Пойдут. Но пойдут за тем, кого признают своим руководителем. Люди эти, как сами знаете, бежали из немецких лагерей, из бельгийских шахт и люксембургских рудников, со строительства укреплений во Франции. Есть среди них и беспомощные и случайные, но в большинстве это очень самостоятельные люди. Я видел некоторых, говорил с ними. В группках уже выявились свои руководители. Каждый из них готов отстаивать свое положение против всяких попыток навязать ему волю кого-то. Стремление других направить их усилия в какое-то определенное русло, придать им единое направление воспринимается как обуза, как подавление свободы.
      По своему опыту Дюмани знал, что руководитель вольных людей должен быть магнитом, к которому устремляются и вокруг которого, как железные опилки вокруг магнита, собираются люди. И он должен быть избранником их: этой вольнице вожака никакой силой не навяжешь, они просто покинут его, как только разочаруются.
      Среди известных ему в Арденнах людей Дюмани не видел ни одного, кто мог бы повести эти группы. Среди русских он знал три-четыре человека, которые заслуживали внимания. Руководитель группы под Лярошем Лобода был смел, силен, но более упрям, чем сметлив и находчив. Группа горой стоит за него и пойдет, куда он поведет. Но руководить другими группами не сможет: неразговорчив, грубоват, и людям надо долго присматриваться к нему, чтобы понять его хорошие качества и довериться ему.
      Руководитель другой группы, Химик (между собой ребята зовут его Сашей), умнее Лободы, с большей силой воли, которая позволяет ему держать группу в беспрекословном повиновении. Его побаиваются, но не любят. Даже эти люди, у которых нет и не может быть добрых чувств к немцам, поражались жестокости Химика, когда в его руки попадали немецкие полицейские.
      Был еще Дядя, здоровенный детина, вокруг которого собралось человек десять-двенадцать. Парни прозвали его Дядей, хотя по возрасту он едва ли был старше многих из них. Это был сильный, выносливый, общительный и, несомненно, добрый парень, не очень далекий, но с разумной практической хваткой и золотыми руками. Дядя умел делать почти все, и делал старательно, добротно, красиво. Крестьянки, оставшиеся без мужей и сыновей, охотно приглашали его, присылая порой своих посланцев издалека. Вырвавшись на волю, беглецы, прослышав каким-то чудом о Дяде, направлялись к нему. Тот принимал, кормил, переодевал, затем пристраивал на жилье где-нибудь поблизости.
      Больше всего к роли руководителя подходил Хорьков, или, как звали его ребята между собой, Хорек. Этот бывший капитан Красной Армии был вожаком тесно спаянной группки. Волевой и хитрый, он знал слабости людей и умел использовать их: одним льстил, других запугивал, третьих соблазнял приманкой. Сделал себя необходимым для каждого, и все как бы приросли к нему. Но внутри самой группы нужной спайки нет: выдерни самого Хорька - и группа рассыплется, как ожерелье без нитки.
      Дюмани называл имя за именем и с военной лаконичностью давал характеристики. И чем больше имен называл он, тем больше радовался я, невзирая на то, что характеристики не были особенно привлекательными и вряд ли соответствовали истине. Я выхватывал из его рассказа и запоминал только хорошее. Мне нравилась смелость и упрямство Лободы, и твердая жесткая рука Химика, не жалеющая врага, и гостеприимство Дяди, видимо заслуженно получившего такое прозвище, и умение Хорька стать для своих людей тем самым магнитом, о котором говорил Дюмани. Больше всего меня радовало то, что здесь, в горах и лесах Арденн, почти в самом центре Европы, собрались и действуют группки и группы советских людей, вырвавшихся из немецкой неволи. Мы еще не видели и не знали своих товарищей, но сердцем чувствовали, что они также готовы внести свою долю в общую борьбу. Я ни минуты не сомневался, что наши ребята пойдут к мосту. Кто будет командовать, меня не интересовало. Свои люди сумеют договориться.
      - Это, однако, не самое сложное, - продолжал Дюмани, будто перехватив мои мысли, - русские, наверное, договорятся между собой. У нас здесь несколько бельгийских групп, и каждая со своим руководителем. В западной части прячутся две или три французские группы, в южной - люксембургские. Голландские друзья дали знать, что готовятся к активным действиям в районе Маастрихта и что прятаться им придется также в Арденнах.
      - Я думаю, что напрасно поднимаем сейчас этот вопрос, - мягко заметил Валлон. - Раз этой вольнице командира нельзя назначить, то лучше всего позволить самой избрать его. В наших условиях командир будет выкован, если говорить фигурально, в огне боев.
      - А до боя? Кто хочет и как хочет?
      - Да, кто хочет и как, об этом сами договорятся.
      Обратившись ко мне, Валлон спросил:
      - Как, Забродов, договорятся?
      - Конечно.
      - Ну и хорошо. Думаю, так и сделаем: поручим Шарлю, Устругову и Забродову операцию против моста. И пусть берут в помощь, кого сочтут нужным. Со своей стороны, обеспечим взрывчаткой, дадим немного оружия. Гранат, - он тронул меня за руку, - гранат не дадим, нет у нас гранат... Но зато дадим такую горящую жидкость, которая все выжигает и может против бункера оказаться более сильной, чем гранаты. И придется обойтись без пулемета: не успеем треножник сделать...
      Валлон попросил Шарля позвать Жозефа, который также исчезал эти дни куда-то и заявился в "Голубую скалу" перед нашим приходом. Парень ввалился в комнату взъерошенный, помятый и краснолицый. Однако сонливость его прошла быстро, и уже через несколько минут он сидел с таким видом, будто вовсе и не спал. С понимающей веселой ухмылкой Жозеф выслушал поручение отправиться утром в условленное место и доставить условленный груз. Он подмигнул мне: как, мол, не секретничайте, я все равно знаю, что тут замышляется, одобряю замысел и готов содействовать ему.
      Жозеф уже собирался вновь вернуться на чердак, когда дверь в углу открылась, и старый Огюст, не появляясь пока из мрака, спросил, можно ли подавать. Валлон ответил, что теперь можно, и сделал парню знак рукой сидеть на месте. Тот сразу сообразил, что предстоит, довольный опустился на стул и даже отвалился на спинку.
      Хозяина, вооруженного большой черной бутылкой, сопровождала Аннета, которую мы не видели в этот приход. Она исчезала куда-то, и на мой вопрос о ней тетка ответила таким неприязненным молчанием, что я поспешно извинился и больше уже ничего не спрашивал. Нагруженная тарелками, девушка остановилась перед столом и скользнула внимательным всеохватывающим взглядом по лицам мужчин. Ее синие глаза, ставшие ночью еще более глубокими, задержались на лице Устругова и, встретив его взгляд, вдруг вспыхнули почти неуловимым светом. Валлон заметил это и улыбнулся.
      - Вижу, Устругов покорил сердце не только моего старого друга Огюста, но и Аннеты. Да и сам как будто в плен попал.
      - Нет, он пленен не Аннетой, - решительно опроверг Жозеф.
      Валлон, желавший, вероятно, несколько разрядить напряженную атмосферу, созданную разговором, живо повернулся к парню.
      - Кем же он пленен?
      - Он пленен Мадлен.
      - Перестань ты сказки рассказывать, - перебил его хозяин. - Пленен, не пленен - все сказки...
      Устругов тяжело завозился на своем стуле. Он старался не смотреть ни на кого. Краска, возникшая на его щеках ярким пятном, медленно расползалась по всему лицу, пробиваясь через загар. Шарль, сидевший рядом, ободряюще тронул его за локоть.
      - Женский плен, - сказал он с усмешкой, - единственный плен, с которым можно примириться.
      - Только на время, говорит мой дядя, - быстро вставил Жозеф. - Мой дядя холостяк, но женскую натуру очень хорошо знает, и он говорит, что если побудешь в женском плену долго, то волком взвоешь, о побеге днем и ночью мечтать будешь и сны о свободе начнешь видеть...
      Все дружно рассмеялись, засмеялся и сам хулитель женского плена. Аннета легонько щелкнула парня по затылку.
      - Дядя твой и ты набиты мудростью, как куриный желудок песком. Только пользы от вашей мудрости мало.
      - Польза очень даже есть, - с веселой уверенностью провозгласил Жозеф. - Меня уже раза два пытались заарканить и под венец потащить, но я вовремя и умело вывернулся, потому что дядя надоумил.
      Старый Огюст налил рюмки, подвинул тарелки с ветчиной, сыром и хлебом поближе к гостям, поднял свою рюмку нерешительно, точно не знал, стоит ли пить или не стоит. Гости тоже подняли рюмки, выжидательно посматривая на него: не скажет ли чего? Но хозяин ничего не сказал, и мы выпили молча. Следующую рюмку поднял первым я.
      - За нашего хозяина, храброго и радушного человека.
      Все потянулись рюмками к старику. Тот охотно чокнулся, но когда очередь дошла до меня, укоризненно пробормотал:
      - Не понимаю только, при чем тут храбрость?
      - Ну как же при чем! - начал было я, но Георгий перебил меня:
      - Конечно, храбрость. Вы же рисковали, когда немцы ночевали тут, внизу, а мы - наверху, и столкнись мы с ними... тут...
      - Риск небольшой, - в свою очередь, перебил его хозяин. - Немцев было трое, и вас трое.
      - Нас двое было, - поправил его я, но он решительно вскинул свою кудлатую голову.
      - Нет, трое. Вы двое и Шарль. Вы ведь справились бы с жирными тыловыми крысами.
      - Мы-то справились бы, - объявил Георгий. - Но потом-то немцы выместили бы свою злость на вас.
      Старик усмехнулся, показав крупные зубы, и махнул рукой.
      - Пока они собирались бы свою злость на мне срывать, нас бы и след простыл.
      Устругов одобрительно, даже с восхищением закивал головой, затем, точно спохватившись, поспешно разлил в рюмки вино и тут же поднял свою.
      - За эту замечательную семью, которая приняла нас как родных...
      Хозяин посмотрел на Георгия пристально и благодарно. Отец и дочь были польщены и смущены вниманием. Схватив поднос, девушка исчезла в сумраке дальнего угла, старый Огюст сидел, положив на стол большие руки.
      Видимо, стремясь отвлечь разговор от них, Дюмани спросил Устругова, где он так хорошо научился говорить по-французски. Георгий коротко ответил, что начал изучать французский язык в институте, продолжал в концлагере и усиленно наверстывал упущенное в последние месяцы здесь, в Арденнах. Дюмани удивился тому, что в советском инженерно-строительном институте изучали французский язык.
      - Я был убежден, что ваши инженеры бредят американской или немецкой техникой и изучают, конечно, английский или немецкий.
      - Бывают же исключения, - коротко ответил Устругов, не желая объяснять подробнее.
      - Я вижу, - чуть насмешливо отметил Дюмани. - За этим исключением что-нибудь кроется?
      Мой друг ответил не сразу, даже с некоторой растерянностью:
      - Увлекся Карбузье.
      - Карбузье? Вот этого я понять не могу, - воскликнул Дюмани. - Видел его дома во Франции. По-моему, это тихое помешательство, воплощенное в железо, камень и стекло.
      Иронически усмехаясь, Валлон положил руку на его локоть.
      - Ну, зачем же так резко? Люди всех профессий охвачены поисками новых идей, новых форм. Почему бы и архитекторам не искать?
      Дюмани резко повернулся к нему.
      - Потому что архитекторы строят дома, в которых люди вынуждены понимаешь? - вынуждены жить. Человек может остановиться на пять секунд перед модернистской мазней на полотне (это ты называешь поисками новых идей и форм?), посмотреть, плюнуть и отойти. Может выключить радиоприемник, чтобы избавить свои уши от терзаний современной музыкой. Может не читать заумных стихов и жить припеваючи. Но он не может покинуть модернистский дом и жить на улице. Тут архитектор бессовестно принуждает принимать его дикую фантазию.
      - Не все так плохо у Карбузье, - возразил Устругов. - Архитектура так же развивается, как и все виды искусства. Никто не захочет жить в домах, построенных в средневековом стиле. Людям нравится свет, поэтому в новых домах много света.
      - Но нельзя же все стены делать из стекла, как делает Карбузье! насмешливо напомнил Дюмани.
      - А почему бы нет? - запальчиво переспросил Георгий. - Стекло - это значит солнце в жилище, а чем больше солнца, тем лучше.
      Валлон смотрел на споривших и, подмигивая мне, беззвучно смеялся. Горячность Георгия была понятна мне: он снова возвращался к своей любимой теме. И в концлагере, и во время побега, и особенно здесь Устругов вспоминал о своем любимом деле, которым ему не позволили заняться. Во время наших скитаний, когда попадался какой-нибудь интересный домишко, он замирал перед ним, восторгаясь и даже смакуя, хотя я, откровенно говоря, не видел в нем ничего особенного. Георгий ругал меня за невежество и жаловался, что не может найти человека, с кем мог бы отвести душу. Спор с Дюмани вдруг оживил его и взволновал. И хотя спорили оба запальчиво, иногда подковыривали друг друга, разговор об архитектуре сблизил их.
      Нам пришлось остановить их, напомнив, что время позднее и что всем пора спать. Стараясь успокоить спорщиков, Валлон заметил:
      - В эту войну разрушено так много, что любой стиль, любая форма дома будут приняты и одобрены жильцами, если только дадут им крышу над головой.
      Спорщики посмотрели на дилетанта с усмешкой, хотели было возразить, но, вспомнив о чем-то, помрачнели оба. Валлон невольно напомнил всем о том большом и очень важном, ради чего собрались мы все здесь, на окраине маленького арденнского городка. Мы готовились не к созиданию, а к разрушению созданного другими и были полны ожесточенной решимости разрушить то, что наметили, разрушить даже ценой собственной жизни.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      Почти весь день шел дождь. Он начался рано утром ливнем с грозой и почти сразу вымочил всех до последней нитки. Хотя можно было укрыться под деревьями с их большими и плотно-зелеными кронами, никто не покинул лесной дороги. Люди подставляли свои разгоряченные ходьбой лица бодрящим струям и хохотали.
      - Вот бузует, вот бузует! - восхищенно кричал Аристархов и взмахивал рукой, точно звал кого-то сверху. - Давай, давай!
      - Радуется, садовая голова, - с ласковым укором показывал на него Мармыжкин. - А чего радуется? Сейчас самая рабочая пора, когда день год кормит, а какая польза от дождя в такое время?
      - Разверзлись хляби небесные! - воскликнул Сеня. - Жатва тут или не жатва, небу до земных забот нет никакого дела.
      - Философия! Фи-ло-со-фи-я!..
      И даже торжественно надутый Деркач, надевший вопреки нашему желанию офицерскую форму и шагавший с такой четкостью, будто вел роту на глазах командира дивизии, весело повернулся ко мне, когда на черном небе заблистала сине-белая веточка молнии, с мальчишеским азартом скомандовал:
      - Беглый огонь!
      И, точно повинуясь приказу, впереди, над хребтом, к которому мы двигались, покатились, догоняя друг друга, артиллерийские выстрелы: трах-трах! И чуть полегче, как эхо: тах-тах!
      Дождь оживил, взбодрил и даже взбудоражил уставших от длительного перехода "братьев-кирпичников". Мы покинули барак на кирпичном заводе еще вчера, шли почти весь день и всю ночь. Не доходя примерно семи-восьми километров до моста, рассчитывали остановиться в лесу, выспаться, а перед вечером, отдохнув и набравшись сил, занять исходные позиции, чтобы с наступлением темноты атаковать мост. Жозеф, заявившийся в барак с пятью своими товарищами, вызвался идти с нами. Я попытался уговорить их не встревать в это сложное и опасное дело. Парни были молоды, военного опыта не имели, помощи большой оказать не могли. Смерть кого-нибудь из них только ухудшила бы наше положение здесь: родители убитых будут винить русских. Я советовал Жозефу оставаться дома.
      - Нет, пойдем с вами, - настаивал парень. - Пойдем с вами.
      - Хорошо, - согласился я. - Идите с нами, но только до места сбора. Там вы перейдете в бельгийскую группу Шарля. Ей поручается отрезать поселок от моста.
      - Нет, мы пойдем только с вами, только с вами...
      Новозеландцы, заметив необычное возбуждение "братьев-кирпичников", а затем сборы, потребовали у меня объяснений. Я сказал, что готовимся к одной операции, но деталей не рассказал. Гэррит коротко объявил:
      - Мы тоже идем.
      Радист Кэнхем, стоявший, как обычно, за его спиной, вытянулся и отчеканил:
      - Да, мы тоже пойдем.
      Их готовность радовала, хотя я не видел большой пользы от летчиков в этой сугубо наземной операции.
      - Вы не можете уходить отсюда, - сказал я. - Ваш товарищ нуждается в помощи, а мы вернемся не скоро. Может быть, и совсем не вернемся.
      - За навигатором присмотрит ваш пожилой товарищ, - быстро ответил Гэррит, кивнув в сторону Степана Ивановича, жаловавшегося на слабость в ногах. - А если не вернемся... Что ж, многие из наших друзей уже не вернулись, а чем мы хуже или лучше их?
      Новозеландцы не хотели сменить военную форму на штатские костюмы, которые им предлагали. Возможно, опасались попасть в немецкие руки. Военная форма гарантировала в плену определенные права, штатский же костюм превращал в простых "бандитов". С "бандитами", как именовали немцы партизан, разговор был короткий: их тут же расстреливали. Я знал это и настаивать на переодевании не стал: пусть поступают, как находят нужным.
      Намерение летчиков идти в форме дало Деркачу повод вытащить и поспешно надеть свою. И как я ни убеждал его, отказался снять форму.
      - Если новозеландцы идут в своей форме, почему я не могу пойти в своей? - раздраженно недоумевал он.
      - Но мы же все в штатском.
      - Это потому, что не позаботились о своей форме. А если бы у всех была форма, мы отправились бы к мосту одетыми, как полагается отряду Красной Армии. Не иначе. И у немцев от одного нашего вида глаза на лоб полезли бы...
      Меня поддержали Устругов, Аристархов и Огольцов. Но бывший лейтенант не хотел слушать никаких доводов.
      - Через деревни и поселки проходить все равно не будем, - возражал он, - и я своей формой никого не демаскирую. Я хочу идти в бой, как полагается по уставу...
      И действительно, Деркач шел "как полагается": подтянуто, легко, с суровой готовностью выполнить свой долг. Огольцов начал было подтрунивать над "уставной душой", но Георгий оборвал его. В упрямстве Деркача было что-то хорошее, постоянное, незыблемое, что создает основу дисциплины и порядка. Конечно, он был недалекий, этот поклонник порядка и дисциплины, но, безусловно, надежный человек.
      Ливень не только вымочил нас. Горные лощины и пади захлебнулись вдруг водой, пересохшие ручейки с белыми камнями на дне превратились в бурные мутные потоки, которые неслись с глухим клокотанием куда-то вниз, и нам приходилось искать переправы, тратя на это время и силы. Склоны, которые одолевали идущие, казались круче, тяжелей, ноги скользили и срывались. И когда, усталые и промокшие, добрались, наконец, до того места, где намеревались поспать и отдохнуть, мы не могли даже опуститься на землю: густая трава была мокра, вода выступала из почвы, как из губки. А мелкий и теплый дождь, сменивший ливечь, продолжал сыпать. Монотонно и тихо шелестел он в листьях деревьев, навевая сон и тоску.
      Некоторое время спустя пришли вместе группы Лободы и Химика. Они обитали почти рядом, ходили друг к другу в гости и на этот раз договорились двигаться и действовать вместе. Оставив своих ребят в сторонке, оба приятеля направились к нам. Шли неторопливо, вразвалочку, с таким видом, точно хотели сказать: идем к вам, а не подзываем к себе только потому, что пришли позже.
      Они очень дорожили своей независимостью и, когда мы были у них с Георгием позавчера, пытались доказать, что не хотят признавать и не признают ничьих приказов.
      - А мы не приказываем, мы просим помочь нам взорвать мост.
      - Почему же мы вам должны помогать, а не вы нам? - блестя черными злыми глазами, спрашивал Химик. - Нас больше, и мы можем сами взяться за это дело.
      - Конечно, мы можем и сами, - басил Лобода, посматривая на Химика то вопрошающе, то одобрительно. - Мы сами, а вы помогайте...
      Как часто бывает в дружбе, эти двое мало походили друг на друга. Сибиряк Лобода был крупноголов и широкоплеч, самые просторные бельгийские рубахи были ему узки, ладони длинных рук походили на экскаваторные ковши, а для ног щедрые бельгийки не могли найти ботинок.