Теодор Крамер
      (1897-1958)
      Зеленый дом
      Избранные стихотворения
      Перевод с немецкого
      Евгения Витковского, 2003
      ВНАЙМЫ
      Я ушел из города по шпалам,
      мне - шагать через холмы судьба,
      через поймы, где над красноталом
      одиноко кличут ястреба;
      рук повсюду не хватает в поле,
      как-нибудь найдется мне кусок
      но нигде не задержусь я доле,
      чем стоит на пожне колосок.
      Если бродишь по долине горной
      средь корчевщиков не лишний ты;
      в хуторах полно работы шорной,
      всюду в непорядке хомуты,
      на усадьбах рады поневоле
      ловкой да сноровчатой руке,
      но нигде не задержусь я доле,
      чем зерно в осеннем колоске.
      Принялись давильщики за дело,
      потому как холод на носу;
      я гоню первач из можжевела,
      пробу снять заказчику несу,
      любо слышать мне, дорожной голи,
      отзывы хозяев о вине,
      но нигде не задержусь я доле,
      чем сгорает корешок в огне.
      ХЛЕБА В МАРХФЕЛЬДЕ
      В дни, когда понатакыно пугал в хлеба
      и окучена вся свекловица в бороздах,
      убираются грабли и тачки с полей,
      и безлюдное море зеленых стеблей
      оставляется впитывать влагу и воздух.
      И волнуется хлеб от межи до межи,
      только в эти часы убеждаешься толком,
      как деревни малы, как они далеки,
      и трепещут колючей листвой бодяки,
      лубенея на пыльном ветру за проселком.
      Постепенно в пшенице твердеет стебло,
      избавляются зерна от млечного сока,
      А над ровным простором один верболоз
      невысокие кроны вдоль русел вознес,
      отражаясь в серебряной глади потока.
      Только хлеб в тишине шелестит на ветр,
      да кузнечик звенит, - вся земля опочила,
      лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,
      деревушки, в прозрачной дали голубы,
      на часок оглашаются пеньем точила.
      ГОД ВИНОГРАДА
      Лоза в цвету - все гуще, все нарядней;
      долина по-весеннему свежа.
      Я коротаю год при виноградне,
      определен деревней в сторожа.
      Почую холод - силу собираю,
      зову сельчан, вовсю трублю в рожок:
      раскладывайте, мол, костры по краю,
      палите все, что просится в разжог.
      Лоза в листве, черед зачаться гроздам,
      страшилы позамотаны в тряпье,
      меж тыкв уютно греться по бороздам,
      лесс налипает на лицо мое,
      харчей промыслю за каменоломней,
      - где прячусь я, не знает ни один,
      колени к подбородку, поукромней,
      и - засыпаю, обхвативши дрын.
      Зрелеют грозды, множится прибыток,
      тычины подставляю; где пора,
      сметаю с листьев и давлю улиток,
      меж тем в долине - сенокос, жара.
      Слежу - не забредет ли кто нездешний,
      лещину рву, хоть и не куст улов,
      грызу дички да балуюсь черешней,
      и дудочкой дразню перепелов.
      Созрели грозды, и летать не впору
      объевшемуся ягодой скворцу;
      пусть виноградарь приступает к сбору
      а мой сезонный труд пришел к концу.
      Всплывает запах сусла над давильней,
      мне именно теперь понять дано:
      чем урожайней год, чем изобильней
      тем кровь моя зрелее, как вино.
      В ЛЕССОВОМ КРАЮ
      Под листвою - стволы, под колосьями - лесс,
      под корнями - скала на скале.
      Вот и осень: от ветра трещат кочаны,
      и соломинки клевера в поле черны:
      изначальность приходит к земле.
      Что ни русло - обрыв, что ни устье - овраг;
      только чахлая травка вверху.
      Проступают в кустарниках древние пни,
      и буреют утесы, как будто они
      лишь сегодня воздвиглись во мху.
      Створки древних моллюсков под плугом хрустят
      в темном мергеле, в лессе, в песке.
      Под побегами дремлет гнилая сосна,
      виноградник по склонам течет, как волна,
      и кричит коростель вдалеке.
      ПОСЛЕДНЕЕ СТРАНСТВИЕ
      Бродяжничество долгое мое!
      К концу подходит летняя жара,
      пшеница сжата, сметано стожье
      и в рост пошли по новой клевера.
      Благословенны воздух и простор!
      Орляк уже не ранит стертых ног,
      рокочет обезъягодевший бор
      и вечером все чаще холодок.
      Я никогда не ускоряю шаг,
      не забредаю дважды никуда:
      мне все одно: ребенок и батрак,
      кустарник, и булыжник, и звезда.
      ПОСЛЕДНЯЯ УЛИЦА
      Эта улица, где громыхает трамвай
      по булыжнику, словно плетется спросонок,
      прочь из города, мимо столбов и собак,
      мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,
      мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.
      Мимо рынка и мимо солдатских казарм,
      прочь, туда, где кончаются камни бордюра,
      далеко за последний квартал, за пустырь,
      где прибой катафалков, раздавшийся вширь,
      гроб за гробом несет тяжело и понуро.
      И в конце, на последнем участке пути,
      вдруг сужается, чтобы застыть утомленно
      у ворот, за которыми годы легки,
      где надгробия и восковые венки
      принимают прибывших в единое лоно.
      УСЛОВНЫЙ ЗНАК
      Проселком, не спеша, бреду.
      Гадючий свист на пустыре.
      Поди-ка, утаи нужду
      дыра в одежке на дыре.
      Так от дверей и до дверей
      бреду с утра и до утра,
      и только горстку сухарей
      прошу у каждого двора.
      А кто не даст ни крошки мне
      того нисколько не браню:
      рисую домик на стене,
      а сверху дома - пятерню:
      здесь не хотели мне помочь,
      смотрите, вот моя рука.
      Заметят это знак - и в ночь
      сюда подпустят огонька.
      x x x
      Если хочет богадельщик
      наскрести на выпивон,
      то, стащивши из кладовки
      инструменты и веревки,
      на пустырь выходит он.
      Там, где падаль зарывают
      можно выкопать крота.
      Воронье орет нещадно,
      и, хотя уже прохладно,
      голубеет высота.
      Богадельщик в землю тычет
      то лопатой, то кайлой.
      Он владельца шкурки гладкой
      зашибает рукояткой,
      чтобы сразу дух долой.
      Опекун скандалить станет
      нализались, подлецы!
      С кротолова взятки гладки:
      лишь винцо шибает в пятки
      хмелем затхлой кислецы.
      УЖИН
      Над домом вечер тяжко сник.
      Скоблит колоду ученик,
      и соскребает со столов
      ошметья сала и мослов.
      Шумят в пекарне за стеной.
      Повсюду тяжкий дух мясной;
      рабочий фартук, кровью сплошь
      загваздан, стал на жесть похож.
      Он замер с тряпкою в углу.
      он видит, как бредет к столу
      мясник, - старик, но будь-здоров,
      и двое старших мастеров.
      Зовут: мол, скромника не строй.
      На блюде - шкварки. Пир горой.
      Хозяйский пес слюну пустил.
      Тут парню не хватает сил.
      Он видит тучи синих мух,
      он чует хлева смрадный дух,
      блестит прилавок, словно лак.
      Рука сжимается в кулак.
      Один из младших мясников
      глядит на парня: ишь, каков.
      И, поучить решив уму,
      дает затрещину ему.
      Багровый след во всю скулу.
      Парнишка тащится к столу,
      и там, себя в руках держа,
      глядит на лезвие ножа.
      КРОВАТЬ
      И после скитаний, и после труда
      днем, вечером, ночью, короче, всегда
      с терпеньем кровать ожидала меня,
      собой половину жилья утесня.
      От сырости и от мороза не раз
      спасал меня этот подгнивший матрас,
      хотя с голодухи качало порой,
      хотя надувался водою сырой.
      Но, видно, пришли окаянные дни
      торчат у стены только козлы одни.
      О место, где прежде стояла кровать
      здесь женщинам долго уже не бывать.
      Угрой, схорони! Возврати мне мечту,
      мой потный матрас у меня в закуту!
      Ложусь - и в отчаяньи пробую я
      дождаться шарманщика Небытия.
      МОТЫГА, ЗАСТУП, ДОЛБНЯ
      На двор нисходит вечер, и почти
      совсем темно становится в клети.
      Запылены, в последнем свете дня
      стоят мотыга, заступ и долбня.
      Мотыга не ходила со двора:
      картошку рыла с самого утра,
      хозяйка с ней весь день трудилась впрок
      и вот мешки набиты по шнурок.
      И заступ тоже чести не понял
      он целый день дорогу починял,
      его под вечер, вымотан всерьез,
      хозяин сгорбленный сюда принес.
      В карьере наработалась долбня,
      мельчила честно крошево кремня.
      На небе день как раз сменился тьмой
      хозяйский сын долбню принес домой.
      Домой вернулись трое, все в пыли,
      свой инвентарь, понятно, принесли.
      Семья - в дому, и дремлют взаперти
      мотыга, заступ и долбня в клети.
      ПЕСНЯ ПО ЧАСАМ
      К восьми над рынком - тишь, теплынь;
      как сода, день истаял в синь;
      в навозе тонут воробьи,
      сидит громила в забытьи
      у стойки.
      Сойдется в десять цвет пивнух,
      в гортань ползет коньячный дух.
      Товар панельный в сборе весь,
      но за деньгой в карман не лезь:
      обчистят.
      Вот полночь: наползает мрак,
      кто мерзнет - нюхает табак.
      Наизготовку - сталь ножа,
      от жалости к себе дрожа,
      раскиснешь.
      Горчинка - два часа утра.
      Для шлюх - последняя пора.
      Вконец пустеет тротуар.
      Плати: додешевел товар
      до точки.
      Четыре: день недалеко,
      хлеб вынут, скисло молоко,
      бредет домушник и, журча,
      течет пьянчужечья моча:
      о Боже.
      ДВОЕ ЗАТРАВЛЕННЫХ
      Мой братец, Лейба Люмпеншпитц,
      ответь: ну почему
      ты удавился - чтобы
      теперь меня трясло бы
      средь улиц и в дому?
      Я опасался за тебя:
      ты целый день молчал,
      был очень независим,
      но груды злобных писем
      так часто получал.
      Ты стал как зверь в своей норе,
      и дик, и одинок:
      ты вздрагивал от звона
      злодея-телефона
      и трубку снять не мог.
      Ты дверь на стук не открывал
      о, ты хлебнул с лихвой!
      Тряслись мои поджилки,
      но я носил посылки
      в дом зачумленный твой.
      А что лежало, Лейба, в них
      какая чепуха!
      В четверг - хвосты крысиные,
      а в пятницу - гусиные
      гнилые потроха!
      Я слух вчерашний счел одной
      из худших небылиц:
      кто мог бы знать заране?
      Повесился в чулане
      ты, Лейба Люмпеншпитц!
      Со страху, Лейба Люмпеншпитц,
      легко в удавку влезть!
      Кровь холодеет в жилах,
      и я давно не в силах
      не выпить, ни поесть.
      Ты был со мной, я был с тобой,
      ответь: ну почему
      ты удавился? Чтобы
      взамен - меня трясло бы
      средь улиц и в дому?
      РЕНТА
      Джон Холмс и Билл, его сынок,
      уютно жили: шла
      по почте рента Джону, в срок
      тридцатого числа.
      Случился грустный номер:
      родитель взял да помер.
      Такие вот дела.
      "Джон Холмс! Я так тебя любил!
      Без ренты мне - беда!"
      И обложил папашу Билл
      солидным слоем льда,
      заклеил щели, фортки,
      темнела в белом свертке
      отцова борода.
      Билл закупал двоим еду
      отец хворает, чай.
      Воняло, - Билл на холоду
      варганил завтрак, чай,
      а почтальон клиенту
      носил все ту же ренту,
      ну что ж, хворает, чай.
      Уже зима невдалеке
      а Холмсы все вдвоем:
      Билл - в уголке, Джон - в леднике,
      и каждый - при своем.
      На дверь, на стены, на пол
      сынок духов накапал
      и замерзал живьем.
      "Джон Холмс, - шептал ночами Билл,
      любимый мой отец!
      Тебя я вовсе не убил,
      мне жаль, что ты - мертвец!
      Не надо гнить, не надо!
      Ведь я рехнусь от смрада,
      коль ты сгниешь вконец!"
      И все-таки пришел каюк
      терпению сынка.
      Джон Холмс во все, во все вокруг
      проник исподтишка.
      Нашли висящим Билла,
      и рента, видно было,
      торчит из кулака.
      О ВЕЛИКОМ ХОЛОДЕ НАКАНУНЕ НОВОГО 1929 ГОДА
      На Святого Стефана* пришли снегопады,
      завалило распадки, дома, палисады,
      и над плавнями, белый настил распуша,
      стекленела и стыла стена камыша.
      Встала стужа, колодцы до дна проморозив,
      у саней отставала оковка полозьев,
      старики говорили, что, мол, никогда
      не случалось такие видать холода.
      Ветер льдисто хрустел в человеческом горле,
      батраки простужались и наскоро мерли,
      задубевший, обглоданный труп оленька
      отыскался у самых дверей кабака.
      Звезды, вестники долгой морозной погоды,
      озирали озимых убитые всходы,
      виноградники, сгинувшие в холоду,
      и озерную гладь, что лежала во льду.
      В полыньях, не умея добраться до суши,
      били крыльями и примерзали крякуши,
      и любой, кто решался дойти по снежку,
      их легко набирал по мешку.
      * 26 декабря
      ЗИМНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ
      Выдается тепло в середине зимы:
      застилается все пеленой дождевою,
      оживают ручьи этой странной порой,
      и топорщится жнива стернею сырой,
      и гуденье идет сквозь еловую хвою.
      Отступают снега, и увидеть легко,
      как под паром покоятся мрачные зяби,
      как на старых покосах гниют клевера,
      как погрызена зайцами в рощах кора,
      ибо дочиста съелись остатки кольраби.
      Сучья, стужей отбитые, наземь летят,
      свекловица, что на поле сложена с лета,
      раскисает и пенится, бурт за буртом,
      чтобы смрадом горячим окутать потом
      чуть обсохшие ветви кустов бересклета.
      Что ни день, то хозяйству разор да урон;
      мокнут ветошь и пакля под черной соломой;
      от села до села - непролазная грязь,
      и в тумане плывет, все мрачней становясь,
      солнца, странно разбухшего, шар невесомый.
      ЗАТОПЛЕННАЯ ЗЕМЛЯ
      От весеннего ветра чернеют луга,
      постепенно темнеют и тают снега,
      но канав не хватает: кипя и бурля,
      набухает растаявшим снегом земля
      и уходит под полую воду.
      Дамбы хмуро застыли по горло в воде,
      вся равнина блестит - лишь межа кое-где
      разрезает на ломтики мутную гладь,
      крест над церковью будет в закате пылать,
      осеняя весеннюю воду.
      Далеко друг от друга стоят хутора,
      через ил продираются лодки с утра,
      воздух сладок и тих, и чиста синева,
      ветер гонит волну, и густая трава
      прорастает сквозь мутную воду.
      МАЙСКИЕ КОСТРЫ
      Приходит май, и в час ночной
      чисты под кряжем небеса;
      но ударяют холода,
      и вот - кристалликами льда
      впотьмах становится роса.
      Протяжно рогу вторит рог,
      тревогою звучат они:
      спешат на склоны сторожа,
      и разгораются, дрожа,
      вкруг виноградников огни.
      Затем в долины дым ползет,
      отходит холод в высоту;
      огонь мужает, - вот уже
      теплеет от межи к меже,
      где дремлют дерева в цвету.
      Туманя кипень лепестков
      высоких, озаренных крон,
      спасенье гроздьям молодым
      приносит сладковатый дым,
      струящийся со всех сторон.
      СВЕТЛОЕ ВРЕМЯ
      Повсюду стало так светло,
      краснопогодью нет конца;
      и в отдаленье тяжело
      грохочет молот кузнеца.
      Вьюнком оделась городьба;
      с утра отец и старший сын
      сходили глянуть на хлеба,
      гумно готовят и овин.
      Батрак перестелил крыльцо,
      передник вздел и чинит воз;
      медлительно, заподлицо
      клепает ободы колес;
      батрачка, выйдя за порог,
      скоблит кувшин очередной;
      хозяйка мастерит пирог
      с перекопченной ветчиной.
      Уже опростана подклеть
      от вялых, сморщенных картох:
      теперь бы солнышку пригреть,
      чтоб клубень посевной подсох.
      Весенний дух царит в дому,
      и в погребе, и в кладовой,
      и близок, ясно по всему,
      черед работы полевой.
      ЛЕТНИЕ ТУЧИ
      В самый жар, в тишине разомлевшего дня,
      на мгновение солнце закатится в тучи,
      и мрачнеют луга и, во мгле возлежа,
      долговязой крапивой трепещет межа,
      и ознобом исходят окрестные кручи.
      Обрывается в роще долбежка желны,
      колокольцы отары молчат виновато,
      лишь ракитовый куст зашумит невзначай,
      да протянется к небу сухой молочай,
      увязающий комлем в земле кисловатой.
      Выступает тягучими каплями сок
      на репейниках в каждой забытой ложбине;
      все дряблее межа, бузина все мертвей,
      как чешуйки, жучки опадают с ветвей
      и, запутавшись, мухи жужжат в паутине.
      Даже осенью почва куда как жива
      по сравнению с этой минутой в июле:
      прогибаются тучи, и видно тогда,
      как в забытом пруду загнивает вода,
      где на ряске стрекозы от зноя уснули.
      ОБЛАВА
      Стерня почерствела на бедных покосах,
      жухлеют и сухо шуршат ковыли,
      и столб межевой, будто нищенский посох,
      торчит одиноко в прибитой пыли.
      Пичуги кричать начинают с рассвета,
      кустарник неспешно скудеет листвой,
      никак не кончается долгое лето,
      все блещет в осоках густой синевой.
      Еще и не пахнет осеннею стужей,
      но вызрел шуршащий в коробочках мак,
      но слышится лязг заряжаемых ружей,
      но лают заливисто своры собак,
      но ругань веселая рвется из глоток,
      сужаются кругом следы сапогов,
      взлетают дымки, и под грохот трещоток
      топорщится шерсть обреченных лугов.
      Над полем буреющим - тьмы перепелок,
      к подранкам по выстрелу мчат сеттера,
      и кроличий бег хоть и быстр, да недолог
      для гончих в привычку такая игра;
      и солнце слепит, и подходит охота
      к концу - вот и выстрелы смолкли вдали,
      и запахи пороха, крови и пота
      смешались с туманом вечерней земли.
      x x x
      Вот-вот желтизной озарятся отавы,
      для солнца последние сроки прошли,
      цветы облетели, повыцвели травы
      и ждут возвращения в лоно земли;
      солома на кромке лесов изветшала,
      орляк зачервивел за несколько дней,
      топорщится, будто гнилое мочало,
      на пахоти ворс пересохших корней.
      Покривлены межи, затоптано всполье,
      в стерне шебуршит полевое зверье,
      угрюмо скрипит на ветру частоколье
      и шершень в гнездо заползает свое;
      ежи в терновище готовятся к спячке,
      у рытвин покрыто испариной дно,
      полевки по-тихому тащат в заначки
      стручки и забытое в поле зерно.
      Еще доцветают вьюнки у калиток,
      но скоро и жниво, и жухнущий луг,
      лишая прибежища сонных улиток,
      распорет на комья безжалостный плуг;
      залеплены соты, курятся лощины,
      с рассвета одета в ледок борозда,
      рыжеют холмы, и на выгон общинный
      в недальнее время сойдут холода.
      x x x
      Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые
      в вагоне для рогатого скота,
      нам так мешки мешали вещевые,
      нас так томили вонь и духота;
      в петлицах вяли пошлые цветочки,
      попробуй-ка, в теплушке не сопрей,
      и теребили мы поодиночке
      пайковые пакеты сухарей.
      Мы видели меж досок временами
      то изгородь, то дом, то сеновал,
      рукой подать до воли, - но за нами
      надзор, понятно, не ослабевал;
      хотя и был просвет обидно тонок,
      но с жадностью глядели мы, юнцы,
      на сказочные лакомства лавчонок
      сухие крендельки и леденцы.
      Лишь осознав, что избежать не можем
      дороги этой, под покровом тьмы
      устав и в месте облегчась отхожем,
      помалу успокаивались мы.
      Затем, свернувши валик плащ-палатки,
      устроившись на ледяном полу,
      ныряли мы, играя с жизнью в прятки,
      в забвение и радостную мглу.
      x x x
      Угрюмо сорняком обсажен черным,
      дремал в долине переложный луг,
      неспешно заволакивался дерном,
      и с голоду над нам орал канюк.
      Дотаял снег и обнажил суглинки
      все борозды, что некому полоть,
      Как жалкий ворс, топорщились травинки,
      а воздух все светлел, до мая вплоть,
      пока не приключился день дождливый,
      для сорняков настала благодать:
      понаросло полыни и крапивы,
      да так, что даже почвы не видать;
      цвела пастушья сумка, стебли спутав,
      грубел чертополох, и без конца
      висел над логом крик сорокопутов,
      расклевывавших заросли горца.
      В осиных гнездах умножались соты,
      неукротимо крепли сорняки,
      и местности обычный дух дремоты
      навеивали только сосняки,
      осотом щеголял любой пригорок,
      кружили семена и мошкара,
      и диковато, как полночный морок,
      смотрели из лощинок хутора.
      РАЗОРЕННЫЕ ЗЕМЛИ
      Проделав марш средь сосняков на кручах,
      мы очутились в выжженной стране,
      где в проволоках рваных и колючих
      торчала головня на головне,
      лишь очень редко стебелек пшенички
      вдали качал метелкою простой,
      и как-то неохотно с непривычки
      мы приходили в хаты на постой.
      Там жили полнотелые русинки
      к одним в придачу дряхлым старикам;
      война, однако, провела морщинки
      по женским лбам, и шеям, и щекам;
      и если кто из нас до икр дебелых
      оказывался чересчур охоч,
      то видел, как ряды цепочек белых,
      гирлянды вшей, в траву сбегали прочь.
      Нелегкий путь безропотно протопав,
      в палатках засыпали мы вповал,
      а свет луны тянулся до окопов,
      и никаких границ не признавал.
      Лишь не спалось в хлевах голодным козам,
      они до рани блеяли с тоски,
      покуда легким утренним морозом
      нам ветер не прихватывал виски.
      x x x
      Трясинами встречала нас Волынь,
      пузырчатыми топями; куда
      ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь
      везде сплошная цвелая вода.
      Порою тяжко ухал миномет,
      тогда вставал кочкарник на дыбы;
      из глубины разбуженных болот
      вздымались к небу пенные столбы.
      Угрюмый профиль вязовой гряды
      стволами оголенными темнел
      у нас в тылу, и черный блеск воды
      орудиям чужим сбивал прицел.
      Позиция была почти ясна;
      грязь - по колено; яростно дрожа,
      сжирала черной пастью глубина
      все робкие начатки дренажа.
      В нее, как в прорву, падали мешки,
      набитые песком, и отступил,
      покуда кровь стучала нам в виски,
      кавалерийский полк в глубокий тыл.
      Мы пролежали до утра плашмя,
      держась над черной топью навесу,
      и до утра, волнуя и томя,
      пел ветер в изувеченном лесу.
      x x x
      Мы улеглись на каменной брусчатке
      в потемках очень тесного двора,
      где фуры громоздились в беспорядке;
      вдали угрюмо ухали с утра
      орудия, - но сколько там ни ухай,
      однако нас на отдыхе не тронь:
      и мы лежали, с вечера под мухой,
      вдыхая застоявшуюся вонь.
      А в лоджиях, со сна еще не в духе,
      лишь наскоро перестирнув белье,
      почти что нагишом сновали шлюхи
      и напевали, каждая свое.
      И лишь одна - на самом деле пела,
      да так, что хмель бродящего вина
      выветривался напрочь; то и дело
      покачивала туфелькой она.
      И, чем-то в песне, видимо, волнуем,
      пусть ко всему привыкший на войне,
      вдруг встал один из нас, и поцелуем
      почтительно прильнул к ее ступне;
      гром пушек нарастал, но, встав с брусчатки,
      мы тот же самый повторили жест,
      смеясь, и вновь легли на плащ-палатки
      в потемках, растекавшихся окрест.
      ВИНТОВКИ В ДЫМУ
      В конце дневного перехода
      по склону вышли мы к селу;
      на виноградню с небосвода
      ночную нагоняло мглу.
      Зачем не провести ночевки
      средь шелковиц и старых лоз?
      И пирамидами винтовки
      поставил в темноте обоз.
      И, отгоняя горный морок,
      костер сложили мы один
      из лоз, из листьев, из подпорок,
      из обломившихся жердин;
      рыдая глухо, как с досады,
      на пламя ветер злобно дул,
      почти лизавшее приклады
      и достававшее до дул.
      Одну усталость чуя в теле,
      сейчас от родины вдали,
      уже не думать мы умели
      о горестях чужой земли,
      мы грелись им, необходимым
      теплом обуглившихся лоз,
      и веки разъедало дымом,
      конечно, только им, до слез.
      НОЧЬ В ЛАГЕРЕ
      Часовой штыком колышет,
      с хрустом шествуя во мраке,
      нездоровьем вечер пышет,
      наползая на бараки.
      приближая час полночный,
      тени древние маячат;
      у канавы непроточной
      с голодухи крысы плачут.
      Полночь проволоку ржавит,
      шебурша ночным напилком,
      и патрульный не отравит
      жизни мошкам и кобылкам,
      ну не странно ли, что травы
      зеленеют с нами рядом,
      там, где грозные державы
      позабыли счет снарядам!
      Слушай, как трещат семянки!
      Чтоб рука не горевала,
      тронь винтовку, и с изнанки
      проведи вдоль одеяла:
      чуток будь к земному чуду,
      память о добре вчерашнем
      дорога равно повсюду
      и созвездиям, и пашням.
      ЛОШАДИ ПОД ДЕЛЛАХОМ
      У полка впереди - перевал, и пришлось
      избавляться в дороге от пушек тяжелых,
      а купить фуража - на какие шиши?
      Интендант покумекал и стал за гроши
      продавать лошадей во встречавшихся селах.
      По конюшням крестьян началась теснота,
      ребра неуков терлись о дерево прясел,
      но в зазимок поди, прокорми лошадей,
      становились они что ни день, то худей,
      и глодали от голода краешки ясель.
      Позабыв о грядущих вот-вот холодах,
      воспрядали от сна оводов мириады,
      чуя пот лошадиный, и язву, и струп,
      и клубами слетались на храп и на круп,
      сладострастно впуская в паршу яйцеклады.
      На корчевку, на вспашку гоняли коней,
      словом, жребий крестьянской скотины несладок.
      Но иные сбежали, - идет болтовня,
      мол, за Дравой, к исходу осеннего дня
      слышно ржание беглых, свободных лошадок.
      ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
      На узловой ссадили ополченца,
      уже почти в потеках, как назло.
      Забравши скатку, шлем и все такое
      казенное - оставили в покое:
      отвоевал, вали к себе в село.
      Туда, где свет единственный маячил,
      поплелся парень - к городской черте:
      но получил жердиной по макушке,
      и, не найдя ни торбы, ни горбушки,
      он оклемался в полной темноте.
      В предместье все закрытым оказалось:
      стояла ночь, уже совсем глуха.
      Какой-то дворник сжалился над малым,
      пустил поспать в углу за сеновалом
      и разбудил до крика петуха.
      За городом земля вконец раскисла,
      но малый потащился большаком
      к себе домой, измотанный и хмурый,
      он так и не нашел попутной фуры
      и всю дорогу прошагал пешком.
      В который раз на придорожный камень
      присел он, много времени спустя,
      и увидал, закашлявшись с одышкой,
      село родное, крестик над церквишкой
      и понял, что рыдает, как дитя.
      ХУДОЖНИК
      Прокорма не стало, обрыдли скандалы,
      ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;
      покашлял художник, сложил причиндалы,
      и кисти, и краски, - и двинул в поля.
      Он всюду проделывал фокус нехитрый:
      пришедши к усадьбе, у всех на виду
      вставал у холста с разноцветной палитрой
      и тут же картину менял на еду.
      Он скоро добрел до гористого края
      и пастбище взял за гроши в кортому,
      повыскреб замерзший навоз из сарая,
      печурку сложил в обветшалом дому,
      потом, обеспечась харчами и кровом,
      на полном серьезе хозяйство развел:
      корма запасал отощавшим коровам
      и загодя все разузнал про отел.
      Порой, уморившись дневной суматохой,
      закат разглядев в отворенном окне,
      он смешивал известь с коровьей лепехой
      и, взяв мастихин, рисовал на стене:
      на ней возникали поля, перелески,
      песчаная дюна, пригорок, скирда
      и начисто тут же выскабливал фрески,
      стараясь, чтоб не было даже следа.
      ВОЕННОПЛЕННЫЙ
      Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,
      в мундире еще, чтоб трудился, как все,
      покуда хозяин спасает державу
      расчистил бы непашь к осенней росе,
      чтоб истово пни корчевал в непогоду,
      справлял бы в хозяйстве любую нужду,
      чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,
      по залежи горестной вел борозду.
      Однако на фронте поставили точку,
      хозяин вернулся: такие дела.